Текст книги "Итальянец, или Исповедальня Кающихся, Облаченных в Черное"

Разложив книги и наведя в комнате порядок, Эллена уселась у окна с томиком Тассо в надежде изгнать из головы все тягостные переживания. Она продолжала странствовать в прихотливом лабиринте событий, созданном воображением поэта, пока тускнеющий свет не вернул ее к действительности. Солнце село, однако лучи его все еще озаряли вершины гор, и по всей западной стороне неба разливалось пурпурное сияние, окрашивая алым снежные пики на горизонте. Царившие на необозримом просторе тишина и спокойствие усилили жившую в сердце Эллены тихую грусть; она подумала о Вивальди и заплакала, думая о том, с кем ей, быть может, никогда более не увидеться, хотя и не питала ни малейшего сомнения в том, что он прилагает все усилия, дабы ее разыскать. Эллена перебирала в памяти малейшие подробности их последнего разговора, когда Винченцио столь горько сокрушался о предстоявшей разлуке, даже признавая ее необходимость; рисуя в воображении тоску и отчаяние, причиненные Винченцио ее внезапным и загадочным исчезновением, Эллена изменила непреклонной твердости, с какой всегда несла собственные страдания, ибо страдания Винченцио причиняли ей гораздо более острую муку.

Между тем прозвучал колокол, призывавший к вечерне, и Эллена сошла в келью дожидаться своей проводницы. За ней явилась Маргаритоне, однако в часовне, как обычно, присутствовала Оливия, которая по окончании службы пригласила Эллену в монастырский сад. Там, гуляя по длинным аллеям кипарисов, нависавших в вечернем сумраке подобно величественному шатру, они беседовали на серьезные, но общие темы, причем Оливия старательно избегала всякого упоминания об аббатисе. Эллена, которой не терпелось узнать о следствиях своего категорического отказа постричься в монахини, пыталась задать какие-то вопросы, но Оливия тотчас пресекала эти попытки и столь же твердо отклонила пылкие излияния юной подруги, благодарившей за оказанные ей знаки внимания.

И только в келье, куда они возвратились вместе, Оливия положила конец томившей Эллену неизвестности. Сдержанно и откровенно поведала она о своей беседе с настоятельницей, ибо Эллене необходимо было знать, что непреклонность ее по-прежнему противостоит неуступчивости аббатисы.

– При всей твоей решимости, – добавила Оливия, – горячо советую тебе, сестра, сделать вид, что ты готова последовать требованиям аббатисы, иначе она перейдет к самым крайним мерам.

– Что может быть для меня ужаснее уже услышанного? И к чему унижать себя притворством?

– Дабы избежать незаслуженных страданий, – горько произнесла Оливия.

– Да, но тогда я подвергну себя заслуженным, – заметила Эллена, – и настолько утрачу душевное спокойствие, что мои гонители мне его никогда не вернут. – Тут Эллена бросила на монахиню взгляд, исполненный разочарования и мягкой укоризны.

– Меня восхищает прямота твоих чувств, – отозвалась Оливия с выражением нежнейшего участия. – Увы, как грустно, что столь благородная натура обречена претерпевать несправедливость и низость!

– Отнюдь не обречена – не говори этого слова. Я настроила себя на любые страдания и сама избрала наименьшие из тех, что сулит мне судьба; все грядущие испытания я перенесу стойко – какая же здесь обреченность?

– Увы, сестра моя, тебе самой неведомо, что ты обещаешь! – воскликнула Оливия. – Ты даже не в состоянии вообразить себе страдания, какие тебе, возможно, приуготовляют.

При этих словах глаза Оливии наполнились слезами; она постаралась скрыть их от Эллены, а та, пораженная изобразившейся на лице Оливии тревогой, стала умолять ее объясниться.

– У меня самой нет никакой уверенности на этот счет, – сказала Оливия, – а если бы даже была, я не осмелилась бы вдаваться в подробности.

– Не осмелилась бы? – огорченно переспросила Эллена. – Неужто твоя благожелательность не свободна от страха, когда для предотвращения зла необходима смелость?

– Не спрашивай более ни о чем! – вскричала Оливия, однако краска осознанного двуличия не залила ее щек. – Достаточно того, чтобы ты понимала всю опасность прямого сопротивления и согласилась избежать его.

– Но как, милый мой друг, избежать сопротивления и не вызвать последствий, с моей точки зрения еще более чудовищных? Как избежать его, не соглашаясь на ненавистное мне супружество и не принимая монашеского звания? И то и другое представляется мне гораздо более убийственной карой, нежели любая угрожающая мне расправа.

– Быть может, это не так, – проговорила Оливия. – Воображение не способно нарисовать все ужасы того, что… Но, сестра моя, дай мне повторить еще раз: я хочу тебя спасти! О, как жажду я спасти тебя от уготованной тебе участи! И единственный путь к спасению – убедить тебя отказаться хотя бы от видимого противодействия.

– Я глубоко тронута твоей добротой, – сказала Эллена, – и боюсь показаться бесчувственной, коль скоро отклоняю твой совет… Но я не в силах ему последовать! Лицемерие – даже если я воспользуюсь им в целях самозащиты – может стать средством, которое толкнет меня к гибели.

С этими словами Эллена взглянула на монахиню, и сердце ее сжалось от необъяснимого подозрения: что, если именно сейчас, советуя ей лицемерить, Оливия пытается вовлечь ее в ловушку, заготовленную аббатисой? Столь чудовищное предположение заставило Эллену внутренне содрогнуться, и она тотчас же отбросила его, даже не дав себе труда взвесить степень его вероятности. Мысль о том, что Оливия, оказавшая ей так много услуг и внушившая ей уважение и привязанность, Оливия, весь облик которой свидетельствовал о возвышенной красоте ее души, способна на безжалостное предательство, причиняла Эллене гораздо более острую боль, нежели все тяготы заточения; всмотревшись пристальнее в лицо старшей подруги, Эллена прониклась отрадным убеждением, что вероломство совершенно ей чуждо.

– Случись так, что я согласилась бы прибегнуть к обману, – заговорила Эллена после долгой паузы, – чем бы это мне помогло? Я всецело во власти аббатисы; ей вскоре захотелось бы испытать мою искренность; уличив меня в лживости, она воспылала бы мстительным гневом и покарала бы меня только за то, что я попыталась воспротивиться несправедливости.

– Если обман и бывает простителен, – с усилием произнесла Оливия, – то только в том случае, когда мы прибегаем к нему, дабы защитить себя. Подчас – пусть редко – обстоятельства складываются так, что ложь служит во спасение и не навлекает на нас бесчестия; твое положение именно таково. Признаюсь: все надежды я возлагаю на проволочку, которая поможет тебе, если ты будешь медлить. Аббатиса, увидев, что есть вероятность добиться от тебя повиновения, склонится к мысли предоставить тебе обычный срок для подготовки к постригу, а тем временем что-нибудь случится и вызволит тебя из беды.

– Ах, если бы можно было в это поверить! – вздохнула Эллена. – Но, увы, ждать помощи неоткуда. У меня не осталось ни одного родственника, который решился бы на попытку меня освободить. На что ты надеешься?

– Маркиза может смягчиться.

– И в ней ты видишь надежду для меня? О дорогая моя подруга, если это так – меня вновь охватывает отчаяние: ради такого сомнительного блага вряд ли стоит жертвовать своей честностью.

– Есть и другие возможности, сестра моя, – сказала Оливия. – Но – чу! – слышишь колокол? Этот звон сзывает монахинь в апартаменты настоятельницы: там вечерами мы подходим под ее благословение. Мое отсутствие заметят. Покойной ночи, сестра. Подумай еще над моим советом – и помни, заклинаю тебя, что последствия твоего решения неизбежно будут серьезными и могут оказаться роко-выми.

Монахиня промолвила эти слова с таким необычайным жаром и с такой многозначительностью, что Эллена, желая и страшась дознаться до большего, не могла опомниться от изумления; между тем Оливия тихо выскользнула из кельи.

Глава 9

И, словно обитатель

Руин с ночными призраками, он

Всем видом ужас выражал привычный.

Уолпол Х., Таинственная мать

Ту ночь, когда Эллену увезли с виллы Альтьери, предприимчивый Вивальди вместе со своим слугой Пауло провел в одном из подземелий крепости Палуцци. Незадолго до рассвета измученные пленники, уступив требованиям природы, наконец задремали. По пробуждении их охватил настоящий ужас: вокруг был непроницаемый мрак, ибо факел тем временем успел погаснуть. Припомнив события предшествующего вечера, они возобновили попытки вырваться на свободу. Повторный осмотр зарешеченного оконца принес пленникам новое разочарование: снаружи виднелся лишь двор, замкнутый среди крепостных строений.

Слова таинственного монаха, внушившие Вивальди опасения за жизнь Эллены, вновь вспомнились юноше, и сердце его стиснула мучительная тревога. Пауло, потеряв надежду утешить или хоть как-то успокоить своего господина, мрачно уселся рядом с ним. Утратив надежду и способность шутить, Пауло не удержался от замечания, что едва ли найдется более тягостный способ расставания с жизнью, чем смерть от голода; затем он принялся сетовать на неосмотрительность, ввергнувшую их в столь плачевное положение.

В разгар своей душераздирающей речи, из-которой Вивальди, погруженный в мрачные размышления, не слышал ни слова, Пауло внезапно умолк, а потом вскочил на ноги с криком: «Синьор, что это там? Неужто не видите?»

Вивальди оглянулся.

– Луч света, не иначе, – продолжал слуга, – остается узнать, откуда он к нам пробился.

Пауло ринулся вперед, и каковы же были его изумление и радость, когда он обнаружил, что свет проникает через приоткрытую дверь. Он не решался поверить собственным глазам: ведь в прочности запоров он накануне убедился сам, а между тем скрипа сдвигаемого тяжелого засова не слышал. Пауло рывком распахнул дверь, но на пороге благоразумно замешкался, желая оглядеть соседнее помещение. Вивальди, стремительно его опередив, велел слуге не отставать, и вскоре оба выбрались на свежий воздух. Во дворе крепости царили пустота и безмолвие, ни единой души не было видно, и Винченцио без помех достиг арочного прохода, после чего с трудом перевел дыхание, едва смея верить, что наконец очутился на свободе.

Под аркой он остановился, чтобы прийти в себя и подумать, отправиться ли в Неаполь или на виллу Альтьери, но, казалось, в такой ранний час обитатели виллы, скорее всего, еще почивают. Колебания юноши говорили о том, что, когда дух его ожил, наихудшие опасения исчезли, однако Вивальди недолго пребывал в нерешительности: сильнейшая тревога заставила его все же избрать дорогу, ведшую к дому любимой. Даже в это неподходящее для визитов время суток ничто не мешало Вивальди бросить взгляд на виллу Альтьери и дождаться часа, когда ее жильцы пробудятся и дадут о себе знать.

– Умоляю, синьор, – заговорил Пауло, пока его господин раздумывал, – стоять здесь – только снова беду накликать; пойдемте же, синьор, по ближайшей дороге к какому-нибудь человеческому жилью, где можно будет перекусить: я ведь, когда готовился к голодной смерти, и в самом деле стал помирать с голоду.

Вивальди без дальнейших промедлений отправился в сторону виллы Альтьери. Оживившийся Пауло вприпрыжку устремился за ним, не переставая вслух гадать о причинах их недавнего плена и последующего беспрепятственного освобождения, но Вивальди, даже имея теперь возможность на досуге все обдумать, не мог помочь ему понять происшедшее. В одном лишь не приходилось сомневаться: с разбойниками его недруги не имели ничего общего. Но кому же тогда понадобилось запереть его на ночь, а утром выпустить на волю?

В саду, окружавшем виллу Альтьери, Винченцио с удивлением заметил, что, несмотря на ранний час, оконные решетки в нижнем этаже кое-где были подняты. Стоило юноше вступить в портик, как удивление его сменилось ужасом: из передней слышались жалобные стоны, а в ответ на громкий оклик раздались крики Беатриче. Дверь была заперта, и открыть ее экономка не могла. Винченцио, а за ним и Пауло прыгнули в растворенное нижнее окно и обнаружили в передней зале привязанную к колонне Беатриче; они узнали, что Эллена ночью была похищена вооруженными людьми.

Ошеломленный этим известием, Винченцио на мгновение онемел, но тотчас, не давая Беатриче и рта раскрыть, принялся засыпать ее вопросами. Когда же он набрался терпения, чтобы выслушать ответы, выяснилось, что неизвестных было четверо, лица всех скрывали маски и двое бандитов перенесли Эллену в сад на руках, а двое других привязали Беатриче к колонне, угрожая смертью, если она поднимет шум, и следили за ней, пока не исчезли из виду их сообщники вместе со своей добычей, а экономку оставили в плену. И это было все, что Беатриче могла поведать. О судьбе Эллены она больше ничего не знала.

Едва к Вивальди вернулась способность хладнокровно рассуждать, он тотчас уверился, что ему известны как зачинщики ночного нападения, так и питаемые ими подлые замыслы; прояснились также и причины его недавнего пленения в крепости Палуцци. Представлялось очевидным, что Эллена была похищена по приказу родных Винченцио с целью предотвратить намеченное бракосочетание; его же самого заманили в ловушку, дабы он не расстроил планы заговорщиков, что неминуемо бы произошло, окажись он вовремя на вилле Альтьери. По всей видимости, домочадцы Винченцио, памятуя о его интересе к крепости Палуцци (юноша не утаил от них свои прежние там приключения), воспользовались его любопытством, чтобы завлечь его в подземелье крепости. О дальнейшем развитии событий гадать не приходилось: поскольку крепость располагается на прямом пути к вилле Альтьери, Вивальди неизбежно попадал в поле зрения клевретов маркизы, каковым оставалось лишь, дабы не прибегать к силе, пустить в ход хитроумный маневр.

После краткого раздумья Вивальди склонился также к мысли, что преследовавший его монах – не кто иной, как отец Скедони, и что последний, будучи тайным советчиком маркизы, измышлявшим козни против ее сына, располагал всеми возможностями воплотить в действительность свои же мрачные предсказания. При всем том юноша не переставал удивляться, припоминая недавнюю беседу с отцом Скедони в кабинете маркизы: как тот принял вид оскорбленной невинности, когда отвергал инвективы Винченцио, как с кажущимся простодушием перебирал вслух те детали облика и поведения незнакомца, что могли бы бросить тень на него же самого. Эти воспоминания вновь поколебали уверенность Вивальди в коварстве духовника маркизы. «Но кто же, помимо отца Скедони, – говорил себе Винченцио, – знаком с самыми интимными обстоятельствами моей жизни, да и кому еще придет мысль столь неуклонно противиться моим стремлениям, если не этому клирику, который, безусловно, получает за свои усилия щедрую награду. Нет, монах и отец Скедони – одно и то же лицо; странно лишь, что духовник пренебрег необходимой маскировкой и, принимая на себя таинственную роль, не потрудился сменить облачение!»

Но какова бы ни была роль отца Скедони в недавних событиях, в одном сомневаться не приходилось: похитители Эллены соблюдали волю семейства Вивальди, и поэтому Винченцио немедленно отправился в Неаполь с целью потребовать от родителей возвращения девушки. Он рассчитывал не на снисхождение, а на случайную обмолвку, которая могла бы пролить свет на интересовавший его вопрос. Если же таким образом напасть на след Эллены не удастся, Винченцио рассчитывал посетить Скедони, прямо обвинить его в двуличии, принудить его объяснить свои поступки и по возможности выпытать сведения о месте заключения Эллены.

Дождавшись наконец встречи с маркизом, Винченцио бросился к его ногам, умоляя вернуть Эллену домой. Неподдельное недоумение, выразившееся на лице маркиза, изумило и обескуражило юношу; и вид и поведение маркиза с несомненностью убедили Вивальди, что он не имеет ни малейшего касательства к похищению Эллены.

– Как бы дурно ты себя ни вел, – начал маркиз, – ничто не может побудить меня запятнать свою честь обманом. Если бы я и хотел положить конец твоей недостойной связи, я не унизился бы до гадкой хитрости, чтобы добиться своей цели. Буде в твои намерения доподлинно входит брак с известной нам особой, мне нечего противопоставить твоей воле, кроме предупреждения, что я лишу тебя права называться моим сыном.

С этими словами маркиз покинул комнату, и Винченцио не сделал попытки его удержать. В речах отца выразилась уже знакомая юноше непреклонность; поразила не она, а впервые прозвучавшая беспощадная угроза. Впрочем, страсти более могущественные тут же вытеснили из памяти молодого Вивальди впечатления от неприятного разговора. Стоило ли страшиться того, что произойдет в более или менее отдаленном будущем (если произойдет вообще), перед лицом вполне реальной опасности тотчас и навсегда лишиться предмета своей сердечной привязанности? Ни о чем другом юноша не в состоянии был думать, как только о недавнем несчастье – утрате Эллены.

Винченцио отправился затем к матери – и беседа с ней резко отличалась от разговора с отцом. Проницательность, обостренная любовью и отчаянием, помогла Вивальди сорвать покров, за которым прятала свою двойную игру маркиза; Винченцио убедился в вероломстве маркизы столь же быстро, сколь в искренности ее супруга. Но больше он ничего сделать не мог, ибо взывать как к жалости, так и к чувству справедливости оказалось равно бесполезно: ни единого намека, который мог бы помочь ему в поисках Эллены, добиться от маркизы не удалось.

Однако оставался еще Скедони, в чьей злокозненности Вивальди более не сомневался, видя в нем исполнителя замыслов маркизы и пособника удаления Эллены. Был ли он тем самым монахом, что, подобно призраку, бродил в развалинах крепости Палуцци, требовалось еще выяснить; немало обстоятельств говорило в пользу этого предположения, но им противоречили другие, не менее веские.

Покинув покои маркизы, Вивальди посетил монастырь Спирито-Санто и осведомился там об отце Скедони. Послушник, отворивший ворота, сообщил, что монах пребывает в своей келье. Вивальди, нетерпеливо шагнув во двор, попросил привратника проводить его.

– Я не смею, синьор, оставить без присмотра ворота, – услышал он в ответ, – но если вы пересечете двор и подниметесь по лестнице, которая виднеется чуть правее, за дверным проемом, то вам останется лишь отсчитать третью дверь в галерее на верхнем этаже, и вы найдете там отца Скедони.

Полное безлюдье и глухая тишина, царившие в святилище, сопровождали Вивальди вплоть до верхней площадки лестницы, где слуха его достигли слабые звуки, напоминавшие горестные причитания. Вивальди заключил, что их произносит грешник на исповеди.

У третьей двери Винченцио, следуя указаниям, остановился и тихонько постучал; голос умолк – и вновь воцарилась прежняя нерушимая тишина. Не получив ответа на повторный стук, Вивальди решился приоткрыть дверь. Сумрачная келья оказалась пуста, но юноша продолжал осматриваться в надежде обнаружить кого-нибудь в потемках. Кроме матраса, стула, стола и распятия, в комнате почти ничего не было; на столе посетитель заметил несколько богослужебных книг; из них две-три были написаны незнакомым шрифтом; поблизости лежали какие-то орудия пытки. При беглом взгляде на них Вивальди содрогнулся, хотя и не знал точного назначения этих инструментов. Он поспешно захлопнул дверь и возвратился в монастырский двор. Привратник высказал предположение, что если отец Скедони покинул келью, он мог направиться либо в церковь, либо в сад, ибо за ворота он в то утро не выходил.

– А вчера вечером вы его видели? – В голосе Вивальди слышалось нетерпение.

– Да, он вернулся в монастырь к вечерне, – отвечал недоумевавший послушник.

– Вы не ошибаетесь, друг мой? Можете вы поручиться, что предыдущую ночь отец Скедони провел в стенах монастыря?

– Кто вы такой, – вскричал возмущенный послушник, – и кто дал вам право задавать подобные вопросы? Не иначе, синьор, что вам незнакомы требования нашего устава: членам братства надлежит, под страхом сурового наказания, ночевать единственно в пределах обители, а отец Скедони не из тех, кто дерзнет нарушить устав. Мало кто в монастыре сравнится с отцом Скедони в благочестии, мало у кого хватает мужества следовать по избранному им суровому пути. За свои добровольные страдания он воистину заслуживает звания святого. Чтобы отец Скедони отлучился на ночь из обители? Ступайте в церковь, синьор, скорее всего, вы найдете его там.

Вивальди поспешил в церковь.

– Что за лицемер! – бормотал он, пересекая четырехугольный монастырский двор, примыкавший к церкви. – Но я сорву с него маску.

В храме было так же пусто и тихо, как и во дворе.

– Куда же подевались здешние обитатели? – гадал Вивальди. – Все вокруг как вымерло, куда ни пойдешь, слышишь только эхо собственных шагов! Сейчас, вероятно, настало время сосредоточенного размышления, и братья уединились в своих кельях.

Ступая вдоль длинного придела, Винченцио замер на месте, когда откуда-то сверху, из-под высокого свода, до его слуха донесся пугающий шум; казалось, будто вдалеке захлопнулась тяжелая дверь. Вивальди принялся вглядываться в торжественный сумрак храма, через витражные стекла которого лился скупой свет, надеясь увидеть какого-нибудь монаха; ему недолго пришлось ждать; из темной глубины аркады явилась фигура человека, облаченного в монашеские одежды, и Вивальди устремился к нему.

Монах не сделал попытки уклониться от встречи, даже не повернул головы в сторону приближавшегося Вивальди, оставаясь в прежней позе, недвижимый как истукан. Еще издали Винченцио усмотрел в высокой худой фигуре сходство со Скедони, а заглянув под капюшон, обнаружил знакомые мрачные черты.

– Наконец-то я вас нашел! Отец мой, я желал бы побеседовать с вами наедине. Полагаю, здесь не самое удобное для этого место?

Скедони безмолвствовал, и Вивальди, вновь посмотрев ему в лицо, удивился его каменному выражению и застывшему, устремленному долу взгляду. Похоже было, что слова Винченцио не доходят ни до сознания, ни до слуха духовника.

Вивальди заговорил громче, но, не уловив ни проблеска понимания на лице собеседника, потерял терпение.

– Довольно паясничать! – негодующе воскликнул он. – Эти жалкие уловки вам не помогут, все ваши ухищрения я вижу насквозь! Верните домой Эллену ди Розальба или же признавайтесь, где вы ее прячете!

Инок оставался нем и недвижим. Одно лишь уважение к возрасту и сану мешало Вивальди наброситься на Скедони и силой вырвать у него ответ. Кипевший яростью и нетерпением юноша, а рядом – застывший в мертвенном оцепенении монах представляли живой контраст.

– Я знаю теперь, – продолжал Вивальди, – это вы мой мучитель из Палуцци, пророк зла, а заодно и исполнитель своих же собственных предсказаний. Вы предрекли смерть синьоры Бьянки (Скедони нахмурился) и похищение Эллены, вы – призрак, заманивший меня в подземелья Палуцци, вы – прорицатель моих бед, вами же изобретенных.

Монах, по-прежнему молча, оторвал от земли и уставил на юношу леденящий душу взгляд.

– Да, отец мой, – настаивал Винченцио, – я узнал вас, и разоблачение не заставит себя ждать. Я сорву с вас маску лицемерной набожности и покажу всему свету, что за презренный интриган за ней скрывается. Ваша истинная натура станет вскоре известна всем вокруг.

Тем временем монах отвел глаза от Вивальди и вновь устремил их долу. Лицо инока приняло обычный свой вид.

– Негодяй! Верни мне Эллену ди Розальба! – выкрикнул Винченцио в новом порыве отчаяния. – Дай мне хотя бы знать, где ты ее скрываешь, а не то я заставлю тебя говорить! Признавайся, куда ты ее увез?

В то время как он очень громко произносил эти страстные слова, в аркаде появилось несколько лиц духовного звания. Они направлялись в главный неф, но остановились, привлеченные звучным голосом Винченцио. Заметив необычную позу Скедони и яростную жестикуляцию Вивальди, они поспешно приблизились к ним.

– Умерьте свой пыл, – заговорил один из незнакомцев, хватая Вивальди за край плаща, – неужели вы не видите, кто перед вами?

– Я вижу лицемера, – бросил в ответ Вивальди, делая шаг назад и высвобождая свою одежду, – передо мной человек, призванный хранить мир и спокойствие и пренебрегший этой священной обязанностью. Я…

– Опомнитесь, побойтесь Бога! Перед вами лицо, облеченное священным саном. – При этих словах служитель церкви указал на монаха. – Оставьте же храм, покуда еще можете сделать это невозбранно, дабы не навлечь на себя кару, о какой вы и не подозреваете.

– Я не уйду, прежде чем не услышу ответ на свои вопросы, – отрезал Винченцио, обращаясь к Скедони (священника он даже не удостоил взглядом). – Я повторяю: где Эллена ди Розальба?

Духовник все так же хранил молчание, не дрогнув ни единым мускулом.

– Это невыносимо и непостижимо уму! Говорите! Отвечайте или бойтесь моих разоблачений. Все еще ни слова? Вам известен монастырь дель Пьянто? А исповедальня кающихся, облаченных в черное?

Тут юноше почудилось, что в лице монаха произошла перемена, и он добавил:

– А памятна ли вам та страшная ночь, когда на ступенях исповедальни была рассказана некая история?

Скедони встрепенулся, обратил на Винченцио взгляд, способный, казалось, испепелить дотла, и вскричал страшным голосом:

– Прочь, изыди, святотатец! Трепещи, ибо возмездие за кощунство будет ужасно!

Скедони умолк и, стремительной тенью скользнув вдоль аркады, в одно мгновение скрылся с глаз. Вивальди ринулся за ним, но был задержан окружившими его монахами. Глухие к его мукам, разъяренные его обличениями, они требовали, чтобы юноша немедленно покинул монастырь, угрожая в противном случае заключить его в темницу и подвергнуть суровому наказанию за посягательство на покой – более того, на достоинство – одного из представителей их святого ордена во время свершения епитимьи.

– Он нуждается в покаянии, но кто вернет мне счастье, предательски разрушенное этим монахом? Поверьте, почтенные отцы, деяния вашего собрата ложатся на орден черным пятном позора! Ваш…

– Довольно! – вскричал один из иноков. – Наша обитель горда добродетелями отца Скедони; ему нет равных в неуклонном исполнении обрядов, в умерщвлении плоти… Но что же я впустую расточаю хвалы перед тем, чей ум не вместит святых тайн нашего призвания?

– К padre abate[7]7
  Отец аббат (ит.).


[Закрыть] его! – закричал разъяренный священник. – В темницу его!

– В темницу! – подхватила братия.

Юношу едва не увлекли прочь, но с внезапной силой, которую придала ему оскорбленная гордость, он вырвался из цепких рук, бросился к противоположному порталу церкви и очутился на улице.

Смятение возвратившегося домой Винченцио вселило бы жалость в любое сердце, не защищенное броней предрассудков или своекорыстия. Молодой человек избегал отца, но желал повидать маркизу, которая в упоении успеха по-прежнему оставалась бесчувственной к страданиям сына.

Когда маркизе стало известно о его предстоящем бракосочетании, она, вознамерившись помешать ненавистному ей союзу, обратилась, по своему обыкновению, за советом к духовнику, который и предложил план, встретивший полное ее одобрение. Немало способствовало успеху их замыслов давнее, с детских еще времен, знакомство маркизы с аббатисой монастыря Сан-Стефано – знакомство столь тесное, что можно было бы без колебаний положиться на приятельницу в задуманном деле. В своем ответе на предложение маркизы аббатиса выразила не просто согласие, но горячее желание помочь и тем самым полностью оправдала оказанное ей доверие. После того как план маркизы увенчался полным успехом, нельзя было надеяться, что маркиза откажется от него, поддавшись мольбам и слезам изнемогающего от горя сына. Винченцио покинул покои матери, раскаиваясь в наивности своих надежд и предаваясь тоске, близкой к отчаянию.

Был призван на выручку верный Пауло, но и его усилий недостало, чтобы узнать хоть что-нибудь о судьбе Эллены. Вивальди отослал слугу на дальнейшие поиски, а сам удалился в свои комнаты, где попеременно то погружался в глубины скорби, то тешил себя слабой надеждой измыслить средство, которое поможет горю.

Под вечер Винченцио почувствовал, что сидеть на месте долее не в силах. Он вышел из дворца и, поскольку идти ему было некуда, спустился к заливу. Берег был полупустынен: вдоль полосы прибоя слонялось лишь несколько рыбаков и бродяг, поджидавших прибытия лодок из Санта-Лючии. Сложив на груди руки и низко опустив поля шляпы, дабы скрыть от посторонних свою печаль, Вивальди мерил шагами побережье. Он улавливал глухой шум волн, мягко колыхавшихся у самых его ног, любовался их мерным движением, но едва сознавал, где находится, погруженный полностью в меланхолические мечтания об Эллене. Вот показалась вдали, на высоком берегу, ее недавняя обитель. Как часто они вдвоем стояли там, упиваясь прекрасным зрелищем! А ныне эти места утратили свое очарование, они стали скучны и бесцветны и навевали одни лишь мрачные мысли. Мерцавшее под закатным солнцем море, тронутые последними лучами длинный мол и маяк на нем, рыбаки, отдыхавшие в тени, лодчонки, скользившие по гладким водам, весла, которые оставляли на поверхности едва заметную рябь, – все это воскрешало в памяти волнующий вечер, когда Винченцио в последний раз наблюдал эту картину с виллы Альтьери; тогда, сидя в апельсиновой роще вместе с Элленой и синьорой Бьянки, в ночь перед смертью старой дамы, он торжественно поклялся воспринять из рук престарелой синьоры, предчувствовавшей свою близкую кончину, блаженную обязанность заботиться об Эллене, а сама девушка с трогающей сердце покорностью согласилась выполнить последнюю волю своей родственницы и покровительницы. Мысленное сопоставление того и нынешнего вечера вызвало в душе юноши новый прилив отчаяния; Вивальди ускорил шаг, и из груди у него вырвались протяжные стоны. Он обвинял себя в равнодушии и бездействии, в неумении найти хоть один-единственный след, чтобы по нему направить поиски, и, хотя не знал, куда идти, решил наконец тотчас же покинуть Неаполь и возвратиться в отцовский дом не раньше, чем будет спасена Эллена.

У рыбаков, отдыхавших на берегу за беседой, Вивальди спросил позволения воспользоваться их лодкой, чтобы осмотреть побережье: представлялось весьма вероятным, что похитители повезли Эллену на лодке в какой-нибудь город или монастырь на берегу залива, – заговорщикам таким образом легче было скрыться незамеченными, что вполне отвечало их намерениям.

– У меня только одна лодка, синьор, – сказал рыбак, – да и та свободна не бывает: ходит на Санта-Лючию и обратно, – а вот товарищ мой, может быть, вам и услужит. Что, Карло, как насчет твоего ялика, другая-то лодка, я знаю, перевозит товар?

Товарища его, однако, целиком поглотила беседа с приятелями, слушавшими его с напряженным вниманием, и вопрос остался без ответа. Вивальди шагнул было поближе, желая продолжить расспросы, но на мгновение замешкался, заинтригованный пылкой жестикуляцией рассказчика. Один из слушателей, по всей видимости, в чем-то усомнился.