Текст книги "Итальянец, или Исповедальня Кающихся, Облаченных в Черное"

Предавшись тяжким раздумьям, Винченцио то склонялся к решению отказаться от дальнейших встреч с Элленой, то содрогался при одной мысли о необходимости добровольного разрыва; возможность разлуки вселяла в его сердце подлинное отчаяние. Миновав арку полуразрушенного сооружения, нависшую над дорогой, Винченцио столкнулся вдруг с человеком в одеянии монаха, лицо которого затенял опущенный капюшон. Преградив Винченцио путь, незнакомец обратился к нему по имени и произнес:

– Синьор, за каждым вашим шагом следят! Остерегайтесь показываться у виллы Альтьери!

С этими словами незнакомец исчез, прежде чем Вивальди успел задвинуть обратно меч, наполовину вытащенный им из ножен, и потребовать объяснения услышанного. Неоднократно он громким голосом окликал неизвестного, призывая того вернуться, и провел более часа в состоянии взвинченного ожидания, не двигаясь дальше, однако явление не повторилось.

По возвращении домой Винченцио не переставал думать о случившемся и терзался вспыхнувшим вдруг острым чувством ревности: перебрав в уме всевозможные догадки, он пришел к выводу, что предостережение вынесено ему не кем иным, как соперником, и грозящая ему опасность сосредоточена на острие кинжала, зажатого в руке ревнивца. Таковая убежденность разом раскрыла юноше глаза на силу охватившей его страсти и на неосторожность, с какой он обнаружил свои чувства. Однако сколь же далеко уводил этот порыв осмотрительности от вступления на путь послушного следования родительской воле, если, терзаемый мукой, дотоле ему неведомой, Винченцио твердо задумал в любом случае признаться в любви и настоятельнейшим образом добиваться руки Эллены. Злосчастный юноша, он и не подозревал о роковом заблуждении, в которое ввергало его могущество страсти!

Во дворце Винченцио узнал, что маркиза, обеспокоенная долгим отсутствием сына, не раз осведомлялась о том, где он может обретаться, и отдала слугам приказание, чтобы ей доложили о времени его возвращения. Сама она, впрочем, удалилась в спальные покои, однако маркиз, сопровождавший монарха до одной из королевских вилл на берегу залива, появился под собственным кровом еще позже Винченцио и, прежде чем отправиться на свою половину, окинул юношу весьма неодобрительным взором, но, воздержавшись от каких-либо объяснений, ограничился на прощание двумя-тремя малозначащими фразами.

Вивальди заперся у себя, чтобы отдаться размышлениям – если только можно назвать размышлением противоборствующие чувства, заглушающие трезвый голос рассудка. Часами расхаживал он из угла в угол по своим комнатам, томимый воспоминаниями об Эллене: юношу то обуревала ревность, то страшили последствия безоглядного шага, который он намерен был предпринять. Нрав отца и кое-какие черты, присущие характеру матери, Винченцио знал как нельзя лучше, и у него было вполне достаточно оснований предвидеть с замиранием сердца непримиримый запрет, который они наложат на замышляемую им женитьбу; однако, вспоминая о том, что он – единственный их сын и наследник, юноша начинал уповать на возможность прощения с их стороны, хотя именно это обстоятельство должно было усилить их разочарование. Эти размышления прерывались опасениями, что Эллена уже прониклась, может статься, привязанностью к воображаемому сопернику; некоторое утешение приносило ему, правда, воспоминание о том, с каким нежным вздохом девушка произнесла наедине сама с собой имя Винченцио… Но, положим, сватовство его будет встречено благосклонно; вправе ли он домогаться руки Эллены в надежде назвать ее супругой, если брачная церемония должна будет совершиться втайне? Винченцио даже не дерзал допустить, что Эллена изъявит готовность породниться с семейством, которое взирает на нее свысока; при этой мысли им опять овладело уныние.

Рассвет застал Винченцио в прежнем расстройстве духа, однако он пришел к твердому решению: он вознамерился пожертвовать правами, дарованными ему рождением, ради свободы выбора, в котором заключалось, как он полагал, счастье всей его жизни. Но прежде чем отважиться на объяснение с Элленой, необходимо было увериться, питает ли она к нему сердечную склонность, или же любовь ее отдана счастливому разлучнику, за имя которого Винченцио дорого бы дал. Впрочем, одного лишь желания дознаться до истины было недостаточно: нельзя было преступить границы почтительности по отношению к Эллене и оскорбить ее неделикатностью; следовало опасаться также того, что новость станет известна семье прежде, нежели он заручится нерушимой привязанностью Эллены.

В поисках выхода Винченцио открылся другу, на которого издавна привык полагаться: его суждения он и ожидал теперь с трепетом и не столько стремился обрести поддержку союзника, сколько желал услышать беспристрастное мнение со стороны. Приятеля Винченцио звали Бонармо; на роль нелицеприятного советчика он вряд ли мог претендовать, однако тут же, без стеснения, высказал свой совет. Для выяснения того, холодно или благосклонно отнесется Эллена к притязаниям Вивальди, Бонармо предложил, в соответствии с обычаями страны, исполнить под ее окном серенаду; по его убеждению, девушка непременно должна подать знак, свидетельствующий о ее неравнодушии к Винченцио; в противном же случае она не появится. Вивальди решительно воспротивился этой грубой и неуместной затее, нимало не сообразной с возвышенным характером его священного чувства; не допускал он также и возможности того, что тонкий и благородный душевный склад Эллены позволит столь ничтожному проявлению галантности польстить ее самолюбию и пробудить интерес к поклоннику; а если звуки серенады даже и отзовутся в ее сердце, Винченцио не сомневался, что Эллена ничем не обнаружит своего внутреннего порыва.

Бонармо высмеял колебания друга, слишком пристрастного, по его мнению, к мелочной щепетильности и разного рода романтическим тонкостям, извинительным разве что при полном незнании света. Но Вивальди немедля прервал дальнейшие подшучивания на этот счет и запретил ему называть свою деликатность излишне романтической и тем более говорить об Эллене в подобном тоне. Бонармо тем не менее настаивал на исполнении серенады, которое помогло бы выяснить, действительно ли Эллена увлечена Вивальди, еще до того, как он открыто сделает ей предложение. Вивальди, встревоженный и подавленный недобрыми предчувствиями, более всего жаждал избавиться от тягостной неизвестности – и в конце концов, не столько поддавшись на уговоры приятеля, сколько стремясь любой ценой покончить с томительным неведением, дал согласие произвести рекомендованный Бонармо опыт тем же вечером. Винченцио ухватился за серенаду не столько потому, что надеялся на успех, сколько для того, чтобы найти прибежище от отчаяния, в котором он пребывал.

Закутавшись поплотнее в плащи, дабы остаться неузнанными, и укрыв под полой музыкальные инструменты, друзья с наступлением сумерек в задумчивом молчании направились к вилле Альтьери. Они уже миновали арку, где накануне влюбленного подстерегал незнакомец, как вдруг Винченцио услышал странный звук: он откинул с лица капюшон и увидел перед собой ту же самую фигуру, что и в прошлый раз! Не успел он вымолвить и слова, как незнакомец, преградив ему путь, торжественно произнес:

– Беги прочь от виллы Альтьери, иначе тебя ждет участь, которой ты должен страшиться.

– Чего страшиться? – вскричал Вивальди, невольно отшатнувшись. – Заклинаю тебя, говори!

Однако монах уже исчез бесследно, словно растаял в окружающей тьме.

– Dio mi guardi![2]2
  Храни меня, Господи! (ит.)


[Закрыть] – воскликнул Бонармо. – Этому и поверить нельзя. Давай вернемся в Неаполь: повторным предупреждением пренебрегать нельзя.

– Нет, подобного обращения просто нельзя терпеть! – воспротивился Вивальди. – Куда же делся этот монах?

– Проскользнул мимо меня, – отозвался Бонармо, – и я не успел его задержать.

– Я готов к худшему, – заявил Вивальди. – Если у меня есть соперник, лучше всего завязать с ним знакомство прямо сейчас. Идем!

Бонармо запротестовал, указывая на грозную опасность, неминуемо уготованную им ввиду такой опрометчивости.

– Очевидно, это твой соперник – и в рукопашной схватке с наемными головорезами одной храбрости тебе будет мало.

При упоминании о сопернике в жилах Вивальди закипела кровь.

– Если опасность кажется тебе слишком грозной, – бросил он, – я пойду один!

Задетый упреком, Бонармо молча последовал за Винченцио, и вскоре они без помех достигли виллы. Винченцио уже неплохо освоился с дорогой, и они проникли в сад незамеченными.

– Ну, где же твои лихие головорезы, о которых ты меня предупреждал? – едко осведомился Винченцио у приятеля.

– Говори тише, – прошептал Бонармо, – возможно, мы даже в пределах их досягаемости.

– Возможно также, что и они в пределах нашей досягаемости, – заметил Вивальди.

Шаг за шагом неустрашимые друзья подошли к апельсиновой роще, находившейся перед самым домом; здесь они, после крутого подъема, остановились перевести дух и настроить свои инструменты. Ночь была тихая, но только теперь до них впервые донесся отдаленный гомон толпы – и внезапно небосклон озарился сверкающим фейерверком. Огни взлетели над виллой, расположенной на западной стороне залива, где был устроен праздник в честь рождения принца королевской крови. С неизмеримой вышины радужные сполохи осветили тысячи обращенных к ним лиц, позолотили воды залива, усеянного множеством лодок и шлюпок; яснее вырисовались прихотливые очертания горной гряды, окаймляющей величественный Неаполь, который привольно раскинулся на прибрежных холмах; отчетливо виднелось каждое здание, на плоских крышах всюду теснились зрители, Корсо была загружена каретами и озарена факелами.

Пока Бонармо созерцал эту великолепную картину, Вивальди устремил взгляд на жилище Эллены, видневшееся из-за деревьев, в надежде, что, привлеченная зрелищем, она выйдет на балкон, однако там было темно и ни малейший проблеск света не указывал на ее присутствие.

Растянувшись на мягком дерне, приятели заслышали вдруг, как вблизи зашуршала листва, словно кто-то прокладывал себе путь сквозь густые заросли. На оклик Винченцио ответа не последовало, и все стихло.

– За нами наблюдают! – встрепенулся Бонармо. – Быть может, убийца уже готовится нанести удар… Скорее бежим отсюда!

– О, если бы мое сердце было так же недосягаемо для стрел любви, сразившей мой покой, – воскликнул Вивальди, – как твое для вражеского кинжала! Друг мой, тебя, видно, ничто не занимает, коль скоро у тебя столько досуга для страха.

– Страшиться меня подстрекает не слабость, но благоразумие, – желчно возразил Бонармо. – Быть может, ты тогда только увидишь, как мне его недостает, когда тебе оно более всего понадобится.

– Понимаю, – отозвался Вивальди. – Что ж, давай немедля покончим с этим делом – и я дам тебе удовлетворение, раз ты почитаешь себя оскорбленным. Я так же готов загладить обиду, как нетерпим к тем, которым подвергают меня.

– Хорошо же! – вскричал Бонармо. – Ты желаешь заплатить за нанесенное другу оскорбление его же кровью!

– О нет, никогда и ни за что! – воскликнул Вивальди, бросаясь другу на шею. – Прости мне мою вспыльчивость – причиной тому мое нынешнее помраченное состояние.

Бонармо сжал Винченцио в своих объятиях.

– Довольно, ни слова больше! Ты вновь мой друг, самый близкий моему сердцу.

За разговором они миновали апельсиновую рощу и приблизились к вилле; там они расположились у балкона, нависавшего над решетчатым окном, через которое предшествующей ночью Вивальди увидел Эллену. Настроив инструменты, друзья начали серенаду с дуэта.

Вивальди обладал приятным тенором, и чуткая впечатлительность, благодаря которой он страстно обожал музыку, помогала ему с утонченным искусством следовать всем прихотливым извивам мелодии, наделяя ее предельно простой и вместе с тем трогательной выразительностью. Казалось, душа его изливается в звуках – нежная, молящая и, однако, исполненная необыкновенной силы. В тот вечер восторженность позволила ему подняться до самых вдохновенных высот красноречия, на которое только способна музыка; какое воздействие оказала она на Эллену, судить было трудно; никто не появился на балконе, нельзя было уловить и малейшего признака одобрения. Ни единый шорох не нарушил ночного безмолвия, когда смолкла серенада; нигде в окнах дома не мелькнуло и огонька; во время паузы, впрочем, Бонармо почудилось, будто поблизости кто-то перешептывается исподтишка, опасаясь быть услышанным, – он вслушался, но тщетно. Подчас голоса слышались совершенно явственно, однако туг же их поглощала мертвая тишина. Вивальди посчитал этот шум смутным отголоском кликов толпы на берегу, но Бонармо не так-то легко было переубедить.

Первая попытка друзей привлечь к себе внимание потерпела неудачу, и они, обогнув дом, остановились перед портиком, но и это оказалось бесполезным: терпеливо предаваясь музицированию, спустя час они вынуждены были отказаться от намерения снискать благоволение у непреклонной Эллены. Вивальди, забыв о том, какой ничтожной казалась ему надежда свидеться с Элленой, впал в безысходное отчаяние; Бонармо, не на шутку встревоженный последствиями такого отчаяния, не жалел стараний, чтобы утвердить Винченцио во мнении, что никакого соперника у него нет, хотя только что усердно втолковывал ему обратное.

Так или иначе, друзьям пришлось покинуть сад, несмотря на протесты Вивальди, желавшего во что бы то ни стало добиться от нарушителя его спокойствия вразумительного объяснения его темных угроз; Бонармо же, увещевая друга, указывал на трудности, сопряженные с розыском; к тому же, по его мнению, подобная дерзость могла бы привести к распространению вести о влюбленности Винченцио, который более всего страшился огласки.

Вивальди наотрез отказался прислушаться к советам Бонармо.

– Посмотрим, дерзнет ли вновь подступиться ко мне этот демон в личине монаха на прежнем месте; если да – то ему не поздоровится; если же он не явится – я стану ждать его возвращения с тем же упорством, с каким он выслеживал меня. Укроюсь в тени свода и не двинусь с места, пока не настанет мой смертный час!

Бонармо, пораженный силой чувства, вложенной Вивальди в это восклицание, оставил дальнейшие уговоры, однако просил друга подумать, достаточно ли у него с собой оружия.

– На вилле Альтьери оно тебе ни к чему, а там может понадобиться. Помни слова незнакомца: им известен каждый твой шаг.

– При мне меч и, как всегда, кинжал, – ответил Вивальди, – а что есть у тебя?

– Тише! – остерег его Бонармо у подножия скалы, нависшей над дорогой. – Мы уже почти у цели: вон та самая арка!

Арка смутно темнела в отдалении, перекинутая между двумя скалами: на одной виднелись развалины римской крепости, частью которых была эта арка; другую сплошь покрывали у поворота дороги густые заросли тенистых сосен и непроглядная дубовая роща.

Друзья шли осторожно, стараясь ступать возможно тише, то и дело окидывая окрестности подозрительным взором, всечасно ожидая внезапного явления монаха из какого-либо укрытия в расселине скалы. Однако вплоть до самой арки никто навстречу им не попался.

– А мы пришли раньше, чем он, – произнес Вивальди, едва они оказались в полной темноте.

– Говори шепотом, дружище, – отозвался Бонармо, – быть может, здесь прячется кто-то еще. Не нравится мне это место…

– Кому, кроме нас, могло бы вздуматься искать себе прибежище в столь мрачном закоулке? – прошептал Винченцио. – Разве что бандитам, которым по нраву угрюмые пристанища, – а сказать по правде, здешний приют вполне согласуется сейчас с моим настроением.

– Он вполне согласуется и с замыслами бандитов, – заметил Бонармо. – Выйдем туда, где посветлее, чтобы хорошо видеть, кто идет.

Вивальди возразил, что на открытом пространстве они сами легко попадут под наблюдение, добавив:

– Если нас обнаружит мой неведомый мучитель, все пропало: ведь он либо не приходит вовсе, либо застигает меня врасплох, не давая возможности подготовиться к поединку.

С этими словами охваченный нетерпением Вивальди затаился невидимкой в дальнем углу под аркой, у самого подножия вырубленной из камня лестницы, которая вела в крепость. Бонармо присоединился к нему и после некоторого размышления обратился к исполненному нетерпения другу с вопросом:

– Ты действительно веришь, что наша попытка задержать монаха окажется успешной? Монах исчез в мгновение ока – с быстротой, недоступной смертным!

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Вивальди.

– Только то, что, может быть, я стал не чужд суевериям. Здешний мрак не располагает к трезвым суждениям, и я чувствую, что готов подчиниться любым предрассудкам.

Вивальди слегка улыбнулся.

– Но согласись, – продолжал Бонармо, – что появление этого монаха сопряжено с обстоятельствами, далекими от заурядных. Кто подсказал ему твое имя, которое он назвал, как ты говоришь, при первой с тобой встрече; как ему стало известно, откуда ты идешь и намерен ли прийти снова? Каким колдовством он проник в твои планы?

– Я не склонен полагать, что он знаком с моими планами, – заметил Вивальди. – Но даже если бы и был, для разгадки таковых сверхъестественного дара вовсе не требуется.

– Итог сегодняшнего вечера, – настаивал Бонармо, – должен убедить тебя, что все твои намерения хорошо ему известны. Неужели Эллена, если только она к тебе неравнодушна и сердце ее свободно, хоть на миг не показалась бы у окна?

– Ты не знаешь Эллены, – возразил Вивальди, – и только поэтому я прощаю тебе и этот вопрос. Но, конечно, если бы она была настроена ко мне милостиво, наверняка какой-либо знак одобрения…

Винченцио умолк на полуслове.

– Незнакомец предостерег тебя от посещения виллы Альтьери, – напомнил Бонармо. – Он, по-видимому, был осведомлен об ожидавшем тебя приеме и знал об опасности, каковой ты пока что счастливым образом избежал.

– Еще бы, об ожидавшем меня приеме он был осведомлен превосходно, как нельзя лучше! – вскричал Вивальди, совершенно забыв об осмотрительности. – Скорее всего, именно он и есть тот самый соперник, против которого он же меня и предостерегал. Маскарад ему понадобился, чтобы обмануть мою доверчивость и помешать мне искать Эллену. И я должен смирно поджидать, пока он изволит тут показаться? Пристало ли мне красться за соперником, будто я какой-нибудь злоумышленник?

– Ради бога, умерь свои порывы! – взмолился Бонармо. – Вспомни, где мы сейчас находимся. Твои соображения в высшей степени неправдоподобны.

Не без труда ему удалось убедить Вивальди в основательности приведенных резонов, и юноша, мало-помалу успокоившись, постарался взять себя в руки и вновь набраться терпения.

Друзья оставались начеку еще довольно долго, как вдруг Бонармо заметил неясную фигуру, бесшумно приблизившуюся к проходу под аркой со стороны виллы Альтьери. Фигура эта, замедлив шаг, застыла у самого прохода, едва различимая в призрачном свете глубоких сумерек. Взор Вивальди был устремлен в сторону Неаполя – он следил за дорогой, Бонармо же, опасаясь опрометчивости приятеля, медлил в нерешительности: ему казалось более благоразумным выждать и вполне удостовериться, точно ли перед ними поджидаемый ими монах. Высокий рост и темное облачение, в которое он был закутан, побудили Бонармо заключить, что это именно тот, кого они подкарауливают; он потянул было Винченцио за рукав, однако фигура, ринувшись вперед, растаяла во мраке, хотя Вивальди успел уже понять, что вызвало движение друга и его многозначительное молчание. Шагов никто из них не слышал – и, ни капли не сомневаясь, что незнакомец, кем бы он там ни был, остается где-то здесь, под аркой, друзья замерли в напряженном оцепенении. Совсем рядом с ними, на расстоянии вытянутой руки, что-то прошелестело, напоминая шуршание складок плаща, и Вивальди, не в состоянии более совладать с собой, бросился с распростертыми руками навстречу противнику с громким требованием назвать себя.

Шелест прекратился, а ответа не последовало. Бонармо обнажил меч, угрожая рубить им по воздуху во все стороны, Пока не поразит того, кто затаился в темноте; он обещал ему полную безопасность, если тот добровольно вступит с ними в объяснения. Таковое ручательство скрепил своим согласием и Вивальди. По-прежнему им отвечала только тишина, но приятелям показалось, что ее нарушило чье-то стремительное движение, словно мимо них скользнул человек – проход был достаточно широк для этого. Вивальди кинулся вслед, однако не увидел никого, кто мог бы, метнувшись из-под арки, раствориться во мгле, окутывавшей дорогу.

– Клянусь, мимо нас кто-то прошел! – прошептал Бонармо. – Мне даже послышалось, будто кто-то взбежал по ступеням, ведущим к крепости.

– Тогда пойдем за ним! – воскликнул Вивальди, рванувшись к лестнице.

– Остановись, ради всего святого, назад! – вскричал Бонармо. – Подумай только, что ты делаешь! Мы окажемся в полной тьме среди развалин – и убийца заманит нас к себе в берлогу!

– Это тот самый монах! – твердил Вивальди, поднимаясь все выше и выше. – Теперь он от меня не уйдет!

Бонармо в явной нерешительности задержался у подножия лестницы, хотя Винченцио скрылся из виду; наконец, устыдившись собственного малодушия и не желая оставлять друга на произвол судьбы, поспешил за ним, кое-как одолевая выщербленные ступени.

Достигнув вершины скалы, Бонармо оказался на террасе, расположенной прямо над аркой: некогда здесь было военное укрепление, позволявшее с обеих сторон наблюдать за дорогой через расщелину. В обломках массивных стен все еще сохранялись бойницы, предназначавшиеся для лучников, и только они напоминали о военном прошлом этого оборонного сооружения. Терраса вела к сторожевой башне на противоположной скале, почти целиком скрытой в гуще раскидистых сосен, и служила, таким образом, надежным защитным оплотом, а также линией коммуникации между крепостью и аванпостом.

Тщетно Бонармо искал своего друга – только эхо разносило меж камней его настойчивые призывы. После некоторого колебания Бонармо решил направиться не к сторожевой башне, а в главное здание крепости, стены которой, построенные на крутых склонах, были едва различимы во тьме. От некогда неприступной цитадели время сохранило только мощную круглую башню, окруженную римскими арками; у края скалы громоздились руины, о первоначальном назначении которых можно было строить лишь смутные догадки.

Бонармо очутился среди громадных стен бастиона, но непроглядный мрак помешал ему двинуться дальше; несколько раз выкрикнув имя Вивальди, он возвратился на свежий воздух.

Приблизившись к беспорядочно раскиданным руинам, вызвавшим его любопытство, Бонармо различил, как ему показалось, чей-то негромкий голос – но, пока он в тревоге к нему прислушивался, навстречу ему из провала устремился человек с обнаженным мечом. Это был не кто иной, как Винченцио. Бонармо бросился ему навстречу; Вивальди задыхался, лицо его покрывала бледность; он далеко не сразу услышал вопросы Бонармо и смог заговорить в ответ.

– Идем отсюда, – едва вымолвил Вивальди, – скорее прочь отсюда!

– С превеликой охотой, – отвечал Бонармо, – но объясни, где ты был, что видел и почему ты так взволнован.

– Не задавай вопросов – скорее идем отсюда! – повторил Вивальди.

Друзья спустились со скалы бок о бок; возле арки Бонармо полюбопытствовал – скорее в шутку, нежели всерьез, – не продолжить ли им здесь ночное бдение, но Винченцио ответил «Нет!» с энергией, которая поразила его. Торопливо шагая по дороге к Неаполю, они почти не разговаривали; на все расспросы приятеля Винченцио с явной неохотой отделывался скупыми фразами – и Бонармо, сгорая от любопытства, не переставал ломать себе голову над причинами, внезапно побудившими Вивальди к подобной сдержанности.

– Так это и был тот самый монах? – не выдержал Бонармо. – Ты сумел наконец настичь его?

– Не знаю, что и думать, – пробормотал Вивальди. – В такой растерянности я еще никогда не был.

– Выходит, ему удалось скрыться?

– Об этом мы поговорим, – отвечал Вивальди. – Как бы то ни было, дело на этом не кончается. Я вернусь сюда завтра ночью с факелом; рискнешь ли ты отправиться вместе со мной?

– Прежде чем согласиться, я должен знать, зачем тебе это нужно.

– Я вовсе не принуждаю тебя идти, а зачем мне это нужно – ты уже знаешь.

– Значит, личность незнакомца, как и раньше, тебе неведома и ты все еще не уверен, за кем ты гнался?

– Вот именно; завтра ночью, надеюсь, с неизвестностью будет покончено.

– Поразительно! – вскричал Бонармо. – Только-только я был свидетелем ужаса, написанного у тебя на лице, когда ты выбежал из крепости Палуцци, и вот ты уже хочешь вернуться. И почему ночью, почему не днем, когда опасность не столь велика?

– Уж не знаю, что опаснее, – возразил Вивальди. – Пойми, тайный ход, куда я проник, недосягаем для дневного света: его можно обследовать только с факелами в руках, когда бы мы ни пришли туда.

– Если факелы необходимы, как же тебе посчастливилось выбраться на волю в полном мраке? – воскликнул Бонармо.

– Сам не могу понять – мне было не до того; меня словно направляла какая-то невидимая рука.

– И все-таки, если я пойду с тобою, – заметил Бонармо, – нам в любом случае лучше прийти туда днем, когда светло. Чистое безумие вновь искушать разбойников (а ими здешние окрестности наверняка кишмя кишат), да еще в полночь, когда им всего вольготнее.

– Я опять буду караулить на прежнем месте под аркой, – заявил Вивальди, – прежде чем принять крайние меры. А это среди бела дня немыслимо. К тому же мне надо идти в определенный час – тот самый, когда здесь обычно показывается монах.

– Значит, он ушел от тебя, – сказал Бонармо. – И ты до сих пор не знаешь, кто он.

В ответ Вивальди только осведомился, готов ли друг к нему присоединиться. «Если нет, – добавил он, – я постараюсь найти себе другого компаньона».

Бонармо сказал, что должен подумать, и обещал сообщить о своем решении до следующего вечера.

Скоро друзья вошли в город и расстались, уже за полночь, у ворот дворца Вивальди.