Текст книги "Близость как способ полюбить себя и жизнь. The secret garden"

О мечтах

Когда мне было семь, я мечтала о братике. Представляла себе, как мы бежим с ним по саду, я догоняю его, а он хохочет, прячась за кустами крыжовника, – маленький, ловкий, как обезьянка, в светлой клетчатой рубашонке с короткими рукавами, в коротких штанишках и коричневых кожаных сандалиях с круглыми носами, надетыми на длинные белые носки, спущенные гармошкой. Мне казалось, я непременно запнусь и упаду, преследуя его, – замру, забыв про боль, разглядывая сухую потрескавшуюся землю, торопливых муравьев, тащащих травинки, белые пёрышки в чёрную крапинку, сброшенные курами. Задумаюсь ненадолго, лёжа на животе, подперев голову руками, посмотрю в ту сторону, где прячется братик, и почувствую, что вот теперь у меня есть все, о чем только можно мечтать. Он, разумеется, выбежит из своего укрытия, испугавшись, примется меня жалеть, а я обниму его крепко и скажу очень серьёзным голосом, что мне ни капельки не больно, потому что я старшая. Моя мечта была так тщательно спланирована и так детально обрисована, что однажды сбылась совершенно буквально.

Помню, как мечтала и представляла своего будущего мужа, лёжа в снегу, глядя на звёзды, – почему-то мне казалось, что в этот момент он делает то же самое, что и я, – так же лежит, представляя себе девочку с длинной русой косой и зелёными глазами.

Я мечтала о собственном саде, в котором будет множество розовых кустов, а ещё непременно сирень, жасмин, лавочка с облупившейся белой краской под старой яблоней. Как буду приходить в сад на рассвете, когда все ещё спят, – в воздухе полупрозрачная дымка тумана, утренняя прохлада раскрывает аромат цветов и трав, густо покрытых росой, мой сад каждый раз выглядит по-новому, заставляет остановиться, задержать, запомнить мгновение, растворившись во времени.

О детских страхах и родительских ссорах

Папа всегда был глубоко верующим человеком и, очевидно, рассчитывал, что то, что он вложил в нас в детстве, должно прорасти немедленно, но мы с сестрой, вместо посещения длинных церковных служб, начали интересоваться обычными подростковыми радостями – современной музыкой, танцами, американскими кинофильмами, косметикой и модной одеждой, – все это шло вразрез с папиными представлениями о целомудренном девичьем поведении, и наши отношения разладились. Я глубоко переживала такие изменения – ухудшились показатели в учебе, в поведении. Мне очень хотелось болеть, потому что это была единственная ситуация, в которой папа смягчался по отношению ко мне. Помню, как лежала с температурой в своей комнате и ждала, когда хлопнет входная дверь – папа вернётся с работы, моя комната была смежной с прихожей, жалобно скулила из-под одеяла: «Паааапа! Пааа! Я заболела». Папа заглядывал в комнату, становился очень серьезным, узнавал детали, шёл в магазин за апельсинами и анисовой микстурой от кашля.

МАЛЕЙШЕЕ ДВИЖЕНИЕ ДУШИ, ДОБРЫЕ МЫСЛИ, НАМЕРЕНИЯ, ХОТЬ И НЕ ОСЯЗАЕМЫ ДЛЯ ОСТАЛЬНЫХ, ВСЕ РАВНО ИДУТ В ЗАЧЁТ, ДАЖЕ КОГДА НАМ КАЖЕТСЯ, ЧТО НЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ПОМОГАТЬ И ДЕЛАТЬ ЭТОТ МИР ЛУЧШЕ.

Однажды он не вернулся домой. Мне было лет девять, у родителей была машина, «шестерка» «Жигули», папа ездил по издательским делам в Москву – управлялся за один день и вечером возвращался. В тот вечер он не вернулся. Мама ходила по дому в слезах, не находя себе места, – домашнего телефона у нас не было, а на улице зима, страшный мороз. Я спряталась за занавеской на подоконнике и, обняв колени руками, до утра не сомкнула глаз. Меня сковал леденящий ужас от того, что с ним могло что-то случиться. К тому времени у нас было много противоречий, но моя любовь к нему была ещё крепче, я не смела даже подумать о нем плохо. Папа оставался для меня Космосом, недосягаемым, великим идеалом.

На следующий день, когда мое сердце было изрублено в тар-тар от страха и неизвестности, он вернулся. Оказалось, что машина на обратном пути сломалась, встала на дороге, и когда папа прилично обмёрз, его оттащил на буксире кто-то из живущих рядом мужиков, разместил на ночлег.

В другой раз родители поссорилось. Надо сказать, что за все мое детство мы, дети, стали свидетелями этого только один раз. Я и Лиза спрятались за дверью спальни родителей и слушали, о чем они говорят. Суть разговора так и не поняли, голоса были еле различимы, но я отчетливо расслышала, что мама просила папу не уходить из дома… Мир обрушился. Конечно, у каждого в семье случаются такие ссоры, когда супруги бросаются громкими заявлениями, но ребёнок об этом ничего не знает, он все воспринимает буквально. «Уйти из дома в холодную зиму?!! Куда?!! Зачем?!!» И сразу вся вина за происходящее легла на меня… «Я во всем виновата, папа больше не может выносить, что я себя плохо веду, он больше не может выносить меня в доме».

Несколько дней подряд я убегала на крышу и там, на маленькой площадке за трубой, беззвучно, безутешно рыдала, свернувшись калачиком, пока не почувствовала, что ситуация в семье наладилась. Позже все изменилось в ещё более худшую сторону. Папа и вовсе перестал со мной разговаривать на десять лет. Только раз в году, в мой день рождения, он легонько обнимал меня за плечи, поздравляя с праздником. К тому времени я научилась страдать тихо, сгорая изнутри, ничем не выдавая своей боли. Научилась стискивать зубы и делать вид, что счастлива, убеждая себя и окружающих в том, что все просто отлично, лучше и быть не может.

Я ВО ВСЕМ ВИНОВАТА, ПАПА БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕТ ВЫНОСИТЬ, ЧТО Я СЕБЯ ПЛОХО ВЕДУ, ОН БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕТ ВЫНОСИТЬ МЕНЯ В ДОМЕ.

Спустя много лет мы с папой снова сблизились, наша близость выражается в долгих задушевных разговорах по телефону, где я снова, как в детстве, ловлю каждый звук, ценю каждое слово, благодарю за каждый совет.

Моя любовь к отцу не измеряется никакими километрами – до Луны и обратно, она как Космос, а отец для меня по-прежнему великий человек.

Только я почему-то до сих пор не могу его обнять, поплакать у него на плече, поделиться сокровенным… я все ещё боюсь его разочаровать «неправильными» мыслями, боюсь не соответствовать его идеалам. При встрече мы трижды, по-христиански, прикладываемся друг к другу щеками, но как же хочется обнять его по-настоящему, расплакаться от радости и снова почувствовать себя ребёнком. Сказать: «Пап, а пап, пойдём на Тьмаку уток кормить? Там селезень приплыл с утра, у него головка так и светится зелёным, красиво же, да, пап?»

О том, как я стала самостоятельной

Я стою на залитой солнцем лужайке, улыбаюсь широко, прищурив глаз, и жду своей очереди в киоск. Сегодня первый день моей новой, взрослой жизни. Мама отпустила меня на две недели к Ритке одну. Своей дачи у нас не было, а у Ритки – целая деревня. Она как уехала в начале лета, так от неё никаких новостей – вот я и решила поехать к ним сама, дорогу знала, потому что однажды уже ездила туда с подружкой и её родителями, убедила маму, что добраться проще простого, из автобуса вроде как выпрыгиваю прямо к Ритке в огород.

Мама проводила меня на автовокзал, дала с собой сумку, набитую непортящимся провиантом в жестяных банках – сгущёнку, тушёнку, – и я поехала в деревню к Рите совершенно одна. Путь предстоял долгий, я, конечно, умолчала, что после того, как выйду из автобуса на трассе, немного не доезжая Осташкова, от деревни Могилёвка предстоит пройти еще 4 километра по проселочной дороге пешком. Незачем маме волноваться, она с маленьким ребёнком сидит, пусть от меня отдохнёт немного, а я дойду, ничего со мной не случится, трактор поймаю или попутку какую-то, думала я. То, что в этом районе полно медведей, кабанов и волков, меня совершенно не пугало, дедушка был лесничим, рассказывал, что летом зверь неголодный. В автобусе место рядом со мной оказалось свободным, бросила на него сумку, солнце светило ярко, тогда я впервые ощутила, что значит свобода – она опьяняла, распирала изнутри, растягивала рот в непроходящую улыбку. В кармане позвякивали монеты – мама дала на всякий случай.

Я намеревалась выйти на первой же остановке и купить себе бутылку холодненького лимонада, чтоб, как говорится, положить на тортик вишенку. Первая остановка была в Торжке. Я стояла на залитой солнцем лужайке, щурила левый глаз и улыбалась. На остановке кто-то пошёл в туалет, кто-то стоял курил, а я ждала своей очереди в киоск за лимонадом. Очередь почти не двигалась.

В киоске продавали пиво, и передо мной возникла длинная вереница помятых мужчин с голыми торсами, потными лицами, слипшимися усами. Бокалы наполнялись медленно, все время мешала пена. Наконец моя холодненькая, долгожданная бутылочка «Байкала» легла в ладонь. Не успев насладиться вкусом, я обернулась, а автобус исчез. Мне 13, я стою в Торжке на автовокзале, денег нет, сумка с документом уехала, телефона нет, домашнего тоже. Бегу к мужчине, курившему на обочине, плачу, рассказываю, как упустила автобус. Мужчина молча кивает на переднее сиденье, поехали. Ехали долго, искали глазами оранжевый автобус.

– Точно оранжевый? – спрашивает водитель.

– Конечно, оранжевый, я же не дура! – отвечаю, наматывая длинную косу на кулак.

– Проехали очень много, нет твоего автобуса, вернёмся в Торжок, и придумаю, что с тобой делать. – Мужчина притормозил и начал разворачиваться.

Проехав немного в другом направлении, мы увидели красный автобус, летевший навстречу, с пунктом назначения «Осташков» под лобовым стеклом. Остановили, ох, все-таки не оранжевый, красный. Сумка ждала на сиденье, но лимонад согрелся и был не в радость. В Могилёвке я вышла на трассе, завернула к деревне и пошла пешком по пыльной просёлочной дороге, через пару километров устала, тоненькие ноги в коротких белых шортах стали чёрными. Остановилась, увидев трактор, замахала руками. В кабине сидели двое мужчин, оглядели, улыбнулись, кивнули назад. Залезла в открытый кузов, набитый сеном, вдохнула запах скошенной травы, цветов – запах лета, раскинула руки по сторонам – снова вернулось хорошее настроение, свойственное только детям чувство распирающей радости. Однако есть что-то в этом удивительном доверии к жизни у детей, в этой исчезающей с годами смелости… Доехала до деревни, бросилась бегом к Риткиному дому, представляя, как она сейчас обрадуется такому сюрпризу! На двери висел замок, никогда такого не было.

Бабушка Риты в прошлом году умерла, и теперь дом использовали только на лето. Видимо, все уехали в Тверь, скорее всего, как раз сегодня. Что делать? Куда идти? Где ночевать? И есть так хочется… была надежда, что Ритка сегодня зайдёт ко мне домой, узнает о том, что я уехала, и они вернутся обратно, но только доедут в лучшем случае завтра к вечеру…

Вспомнила, что в лесу есть орешник, пошла за орехами, подумала про Робинзона Крузо, решила, что я не пропаду, выживу. Набрала орехов (эх, жаль, сгущёнку не открыть, банка железная), легла спать у реки, свила себе гнездо из осоки. Проснулась, когда смеркалось, страшно стало, вернулась в деревню. Подошла к соседскому дому, постучала. Дверь открыла немолодая женщина, выслушала меня, подумала немного и предложила поспать у них на открытой веранде, принесла тарелку еды. Помню, что невкусно было, но съела. Легла в одежде и обуви на грязный диванчик, заснула, утром пошла умыться к реке, нашла вчерашнее гнездо из осоки, лежала, глядя на высокое голубое небо, и мечтала.

Представляла, что вырасту, стану писателем и напишу, что со мной случилось, про все свои приключения вспомню.

Ритка с родителями действительно вернулись за мной, от счастья мы с ней, сцепившись руками и ногами, катались лежа по лужайке возле дома. Моя мама, так опрометчиво отпустив меня одну, вернулась домой и скоро почувствовала нестерпимую душевную тесноту, нарастающую тревогу, начала молиться, чтоб со мной ничего не случилось. Говорят, материнская молитва самая сильная.

О бабушке

«Бааабууушкааа!!!!! Бааабууушкааа!!!!» – Я прыгаю под окном деревянного домика, с белыми кружевными ставнями и пышно цветущим палисадом, и обливаюсь слезами. Пока ловила цыплят во дворе, прыгнула в траву и не заметила брошенную кем-то косу. В тапочке булькает, хлюпает кровь. Бабушка бросает развешивать белье на веревке, грузно слетает с крыльца, сминает меня в охапку и несётся со мной в больницу. Травмпункт через дорогу, бабушка расталкивает могучими плечами всех, кто создаёт нам преграды, мне совершенно не страшно, я уткнулась носом в мягкое, чувствую запах жареных гренок с молоком, которым пропиталось её старенькое ситцевое платье.

Большой палец зашит, иду домой уже сама, наступаю на пятку, подпрыгиваю. Бабушка грузно ступает рядом, она напоминает мне могучий крейсер своей широкой фигурой. Главное правило в общении с немногословной бабушкой – хорошо есть, это залог, так сказать, нормальных отношений. Блины, пироги, каши, котлеты, яйца, сыр, колбасу – все это нужно мять вилкой, сворачивать в трубочки, старательно запихивать в рот, причмокивая и нахваливая, бабушка всегда сидит рядом и наблюдает. Мною были изобретены десятки способов сокрытия еды – прятала колбасу в заварочный чайник, выкладывала снежные сугробы из манной каши в горшках бегоний, кормила голубей блинами. Ровно столько же способов было рассекречено суровой, бдительной бабушкой. Говорила она мало, без свойственного бабушкам кудахтанья, но иногда что-то накатывало, и бабуля прижимала меня крепко-крепко, целовала в макушку, называя словами, которые в нашей семье считались ругательными, скверными. Бабушка жила в городе Кимры, доехать туда было испытанием. Красный, дымящийся «Икарус» вызывал у меня в детстве рвотные позывы ещё на подходе к автовокзалу. К бабушке меня отправляли редко, возможно, папа считал, что она на детей плохо влияет.

Судьба у неё была очень сложная. Прошла войну, голод, будучи маленькой девочкой. Однажды, во время обстрела, бабушку спас немец. Бросился на неё, прикрыл собой. Через несколько часов, когда все стихло, она выползла из-под мертвого изрешечённого тела. Другой случай: умирали от голода, бабушка пошла поискать на улице какой-нибудь коры, встретила немецких солдат, они дали исхудалой оборванной девочке огромный кусок конины (лошадь убило пулей), еле смогла унести. Бабушка говорила, что в войну человек проявляет свое истинное лицо, с обеих сторон хватало как добрых, так и злых.

В юности бабушка работала бухгалтером в колхозе, была помолвлена с парнем, которого сильно любила. Бабушку, тогда молодую девчонку, подставили, обвинили в недостаче и посадили в тюрьму на четыре года. После заключения она не смогла вернуться в родное село и уехала далеко, туда, где её никто не знал. Начала все с нуля, вышла замуж, но не по любви, а потому что так было принято. Родила двоих детей – мою маму и её брата Вовку. Муж был талантливым художником, но крепко пил, бабушка все время терпела побои. Уже перед смертью она призналась, что всю жизнь любила того парня, с которым была помолвлена в юности, втайне хранила его крошечную фотографию, его звали Лев. Перед смертью она отдала эту фотографию маме, а мама позже передала ее мне. Я тогда задумалась: прожить всю жизнь несчастной только по той причине, что для человека важнее собственного счастья стоял вопрос «что скажут люди», но куда же делись все эти люди, когда одинокая, старая, больная бабушка умирала в своей постели? Стоила ли эта жертва судьбы, где каждый день несешь как повинность…

На работу бабуля ходила по лесу в другое село, работала на почте. Детей оставляла одних, даже когда болели, иначе было не выжить.

Однажды, когда новорождённый малыш долго плакал, муж в ярости схватил его из кроватки и выбросил в окно, в сугроб. Пока отыскали, ребёнок заболел пневмонией. Бабушка развелась, до конца жизни была одинокой. О ее горькой доле мы узнали, только когда выросли, иначе вели бы себя совершенно по-другому.

Я бабушку часто расстраивала. Как-то наловила в пруду целое ведро головастиков, распределила их жить в бочку к бабушке в огород. Однако быстро про это забыла, вернулась в город. Через несколько недель бабушка пишет родителям письмо, что, мол, ваша засранка заполонила огород жабами, больше её ко мне не отправляйте. Когда мне было 14, бабушка переехала в Тверь, с тех пор я часто жила у нее.

Она стала мягче, но помешалась на телесериалах, жила жизнью её героев, ела много сладкого, жирного, из дома выходила редко, потом заболела, пролежала в постели лет пять и умерла.

Перед смертью взяла маму за руку: «Ты передай Аньке, чтоб не обижалась, что на меня похожа. Ты ей передай, что я в юности-то очень красивой была».

БАБУШКА ГОВОРИЛА, ЧТО В ВОЙНУ ЧЕЛОВЕК ПРОЯВЛЯЕТ СВОЕ ИСТИННОЕ ЛИЦО, С ОБЕИХ СТОРОН ХВАТАЛО КАК ДОБРЫХ, ТАК И ЗЛЫХ.

На похороны я приехала из Петербурга, была зима. Бабушка лежала в гробу такая маленькая, хрупкая, с белыми как снег волосами. Уходила бабушка, а с ней для меня целая эпоха. Больше всего на свете мне хотелось вернуться в детство и попросить у нее прощения, обнять крепко, прошептав: «Бабушка, мой герой, ты еще долго проживешь в моем сердце, потому что я каждый раз вижу твое лицо, глядя в зеркало. Обещаю быть счастливой за нас обеих. Знаю, ты бы этого очень хотела».

Про каникулы

«Как я провела лето». Аня Лапаева, 7 «Т» класс (театральный)

За несколько дней до своего дня рождения Катя Ганина предупредила меня, что праздник будет до глубокой ночи, никакие отговорки не принимаются. Я расстроилась поначалу, ведь мама точно не согласится, чтоб я пришла домой в 3 часа утра, но потом осмелела в собственных мыслях: раз всем можно, то почему нельзя мне?! И ведь лето на улице, я буду в надежной компании таких же «неблагополучных» подростков, чего ей бояться? Меня проводят, всё рядом. Мама в ответ на моё вольнодумие ответила резко: «Не придёшь к 23.00 – жди беды».

С 23.00 я сидела на празднике как на иголках, понимая, что поступаю неправильно, но друзья, заметив мое состояние, подняли меня на смех: «Эй, а кто это у нас тут такой маленький, спать собрался?» Мы играли в настольные игры, смеялись, болтали, и так, незаметно, я обнаружила, что на часах ровно 3 утра. Все пошли меня провожать – мы жили в частном доме, а Катя в многоэтажках, пешком из ее микрорайона минут десять идти. Ребята довели меня до ворот, старались не шуметь, я, беззвучно прикрыв калитку, прошмыгнула во двор. На крыльце горел свет, дверь оказалась открытой. Ещё подумала: какая все-таки мама у меня замечательная! Поняла подростка, приняла со всеми недостатками, дверь оставила открытую. Сняла обувь, на цыпочках прошла в дом, зашла в комнату, мгновенно разделась и легла под одеяло. Мне не спалось, потому что от выпитого лимонада очень сильно хотелось в туалет. «Что же это получается? – думала я. – Мама ради меня старалась, дверь открыла, от папы меня прикрывала, а я сейчас встану и пойду в туалет (дверь в санузел была рядом с родительской спальней) – здравствуйте, это я, ваша Аня, пришла домой в полчетвёртого! Наверняка мама утром отругает, скажет: «Я тебя прикрыла, а ты! Громыхаешь сливным бачком в 4 утра, на подозрения папу наводишь!» И я стала думать над альтернативным вариантом.

Думала недолго, окно в моей комнате выходило во двор (у родителей – в сад). Единственное, что меня смущало, так это пышно цветущая клумба петуний под подоконником, но что не сделаешь ради того, чтоб не подставить любимую мамочку? Я быстро распахнула окно и забралась на широкий подоконник, не переставая хвалить себя за изобретательность и жертвенный характер.

Внезапно ночную тишину разразил папин крик: «Нааатааашааа! Что это?!» Я слетела с подоконника в комнату, представляя как мне сейчас попадёт.

Оказалось, мама с папой ходили меня искать, а вернувшись, застали картину, перевернувшую их тихую, размеренную сельскую жизнь на «до» и «после». На следующий день меня в принудительном порядке отвезли к наркологу – сдавать анализы. Поверить в мою версию не желал никто, даже врач, получивший результаты экспертизы, свидетельствующей, что неадекватное поведение подростка вызвано, скорее всего, передозировкой селедки под шубой и лимонада «Буратино».

Про велосипед

Я просыпаюсь раньше всех, раздвигаю ажурный тюль, перекатываюсь через подоконник, задерживаясь на водосточном выступе, прыгаю на землю. Где же он? Не вижу… куда же он запропастился? Ах, вот, лежит в траве мой любимый велосипедик. Темно-синий, блестит на солнце, с надписью «Десна» на раме. Выкатываю велосипед за ворота, набираю скорость по асфальтовой дороге: ветер бьет в лицо, волосы разлетаются – это ощущение свободы навсегда осталось для меня сокровищем. Я лечу! Церковный колокол будит всю округу: «Бом! Бом!» – звонарь на колокольне неистово раскачивается в разные стороны, звон нарастает, подключаются маленькие колокольчики: «Бим-бом! Бом! Бом!» Я тороплюсь, времени нет совсем. Колочу в деревянную калитку, с той стороны слышится старческое ворчание: «Иду-иду». Протягиваю бидон, Софья Петровна уходит, возвращается с молоком и масленым пирожком, завернутым в салфетку.

– На вот, поешь, носишься целыми днями, – старушка ласково вкладывает обжигающий свёрток мне в руку. – Да молоко не расплескай! Ишь, взяли моду, разъезжают тут, – будто опомнившись, смутившись нахлынувшей нежности, Софья Петровна снова надевает маску суровой женщины, пережившей концлагерь, потерявшей в войне детей и всю родню. Я притормаживаю у углового дома. Из-под ворот с визгом вылетает маленькая собачонка по кличке Осёл (позже я узнала, что это тойтерьер). Осёл пытается подпрыгнуть выше, чтоб вцепиться мне в ногу, – я набираю скорость, поднимаю ноги в разные стороны на ходу, сворачиваю к воротам. Молоко расплескалось, осталось меньше половины бидона – эх, надо было пешком, но там Осёл, я его боюсь. Ставлю бидон на крыльцо, достаю из кармана пирожок, жадно откусываю половину – сладкий, с яблоком. Мама уже ждёт, готовит завтрак – на столе сырники, яйца вкрутую, какао. Впереди целый день – дел невпроворот! Залезть на крышу, потом на вишню, срывать пухлые от спелости ягоды вокруг, перелезая с ветки на ветку: я обнаружила, что поклёванные воробьями – гораздо слаще.

Днём поеду на велосипеде на речку через поле. Там нарву цветов, лягу у обрыва, разгребу ряску палкой и буду следить за четкими слаженными движениями клопов-водомерок, а потом откинусь на спину, раскину руки и, щурясь, стану смотреть на небо, мечтать, что, когда вырасту, у меня будет много детей – нет, ОЧЕНЬ много! И я покажу им тот мир, который открываю для себя сейчас сама, – всех букашек, растения, цветы, дам понюхать влажный, тёплый мох, расскажу, как в лесу выживать (меня дедушка учил), как весело кататься «колобком» со склона горы, научу нырять с разбега, покажу свои любимые книги, но самое главное – куплю им всем по велосипеду. Велосипед – это свобода, а свобода – это счастье.