Текст книги "Близость как способ полюбить себя и жизнь. The secret garden"

О доме у водопада и розовых единорогах

Я мечтала о детях с того самого момента, когда осознанно начала играть в куклы. Родители за неимением средств мастерили нам с сестрой дом для пупсиков из обувных коробок, обклеивая стены остатками цветочных обоев, прилаживая в оконные проемы кусочки кружева, тюля, расставляя по комнатам крошечные кроватки из спичечных коробков. Мы жили рядом с церковью, и ближайшие дома в основном занимали семьи священнослужителей. Большинство друзей моего детства были именно из церковной среды. Вспоминая их сейчас, я понимаю, что это были ангелоподобные дети (многие из них остаются такими до сих пор) – восторженные мечтатели, фантазеры, они не подозревали о существовании плохих слов, не умели держать обиды. Однажды мы обнаружили в саду дохлую кошку и принялись её оживлять, а когда поняли, что дело совсем плохо, отпели усопшую полным православным чином, предав тело земле.

Я ПОКАЖУ ИМ ТОТ МИР, КОТОРЫЙ ОТКРЫВАЮ ДЛЯ СЕБЯ СЕЙЧАС САМА, – ВСЕХ БУКАШЕК, РАСТЕНИЯ, ЦВЕТЫ, ДАМ ПОНЮХАТЬ ВЛАЖНЫЙ, ТЁПЛЫЙ МОХ, РАССКАЖУ, КАК В ЛЕСУ ВЫЖИВАТЬ, КАК ВЕСЕЛО КАТАТЬСЯ «КОЛОБКОМ» СО СКЛОНА ГОРЫ, НАУЧУ НЫРЯТЬ С РАЗБЕГА, ПОКАЖУ СВОИ ЛЮБИМЫЕ КНИГИ, НО САМОЕ ГЛАВНОЕ – КУПЛЮ ИМ ВСЕМ ПО ВЕЛОСИПЕДУ.

Мечтая о материнстве, я часто подкладывала под ситцевое платье футбольный мяч, будто я беременная, – так и ходила по двору, представляя, как это будет, когда я наконец-то стану взрослой. В четырнадцать начала интересоваться у мамы, насколько рано можно выйти замуж, выяснила, что Света с соседней улицы вышла замуж за одноклассника в десятом классе, ужасно расстроилась, что ждать ещё очень долго. В 16, расставшись с другом, на которого я возлагала большие надежды, безутешно рыдала от того, что все пропало и та жизнь, которую я нарисовала в мечтах, будет теперь вообще неизвестно когда. Папа, утешая меня, предложил подать объявление в газету: «Шестнадцатилетняя девушка отчаялась выйти замуж». Могла бы я тогда предположить, что все мои мечты однажды сбудутся буквально? Оживут семь пупсиков в картонной коробке, оклеенной обоями, игры в беременность превратятся в долгий марафон, и даже футбольный мяч в моей жизни будет иметь важное символическое значение.

Про конфетный дождь и дядю Алика

Дядя Алик был для нас с сестрой кем-то вроде Деда Мороза. Он жил в ГДР и приезжал к нам раз или два в году. Приезд его всегда сопровождался одним чудесным действием: дядя врывался в комнату с азартом ребенка и с неистовым воплем «Конфетный дооождь!» высыпал над нами огромный пакет заграничных сладостей в ярких необыкновенных фантиках. Все эти ценности разлетались в разные стороны, а мы радостно бросались их собирать. Чего здесь только не было – и большие круглые цветные драже, и банановые мармеладки, и шоколадки разных размеров и наполнителей, и редчайшие жевательные резинки, и клубничная «Мамба». Мы обожали дядю Алика! Но не только из-за конфет, а за ту любовь, которой он окружал нас на все время пребывания в России. Своих детей у него, можно сказать, не было. Сын от первого брака, как рассказывали родители, не особенно хотел видеть отца. Нас же дядя Алик любил как родных дочерей и играл во все наши игры: был немой послушной лошадью, возил нас по саду на спине, передвигаясь в дорогих отглаженных немецких брюках по земле на четвереньках. Мы смеха ради поили его болотной водой из бочки и даже заставляли есть всякую гадость с земли, а он смиренно ел, только чтобы нам было весело.

Дядя Алик был женат на тете Ингрид – в Россию она приезжала всего один раз, потому что Россию не любила. Ее отец получил серьезное ранение под Смоленском, а кроме того, по сравнению с благоустроенной Германией жизнь в провинциальном городе N показалась ей дикостью, вроде горного аула. Третья причина тетиной нелюбви к нашей Родине была, похоже, самой основной… Приезжая «домой», дядя Алик имел слабость выпить, и с каждым днем желание это становилось все сильней и сильней. В чопорной Германии дядя скучал по родным березам, по пению соловья, по рыбалке и отечественным семейным трусам.

Меня тетя Ингрид немного пугала. Это была грузная, высокая, неуклюжая женщина с большим носом и стрижкой «под мальчика». По-русски говорила очень мало и плохо, со страшным немецким акцентом. Она ела кровяную колбасу, а по утрам пила черные таблетки (активированный уголь). Мне казалось, что черные таблетки – это лекарство от самой страшной в мире болезни. Впрочем, как я уже говорила, приезжала она всего лишь раз, а последующие годы дядя приезжал один. Все так же сыпался на нас с сестрой конфетный дождь, мы так же играли, но через пару дней дядя непременно запивал и приходил в себя только перед отъездом в Германию. Удивительно, но выпивал он тоже особенно – собирал вокруг себя самых опущенных пьяниц, бомжей, покупал много хорошей еды и, выбрав место где-то на отвесном берегу реки, с красивым видом, с удовольствием и любовью кормил, поил несчастных бездомных, затюканных чьих-то мужей, слушая рассказы «за жись». Однажды дядя пришел домой такой окрыленный и рассказал моей маме, как он познакомился и имел честь покормить только что освободившегося уголовника, не переставая восхищаться им: «Вот это душа! Вот это Человек!» Мама всплеснула руками: «Эх, Алик! Если б он знал, сколько денег у тебя в кармане, ты бы там и остался, в речке притопленный!» На что дядя только отмахнулся. За всю жизнь я ни разу не слышала, чтоб он кого-то осудил, всегда с таким теплом и любовью говорил о каждом человеке.

Иногда мама так уставала его искать и волноваться, что, когда дядя возвращался, она просто указывала ему путь на кровать и занималась своими делами. Мне очень нравилось ухаживать за любимым дядей. Тогда мне было лет 8–9. Я приносила тазик с теплой водой, умывала несчастного дядюшку, брила его колючие, заросшие щеки, причесывала, снимала грязные носки и рубаху, укрывала одеялом и приносила попить.

Мой отец был единственным из четырех братьев верующим человеком. При этом никогда никого из них он не поучал и не принуждал к вере. Только часто повторял, что хороший человек обязательно придет к Богу.

Однажды папа и дядя Алик собрались на рыбалку на озеро Селигер. По дороге отец попросил брата составить ему компанию и зайти ненадолго в Нилову Пустынь – поклониться мощам преподобного Нила Столобенского. Дядя охотно согласился. В монастыре папа встретил знакомого священника, они разговорились, и батюшка предложил: «Олег, ты сходи пока приложись к мощам». Спустя какое-то время папа со священником тоже направились к мощам, и вот что они увидели: дядя стоял поодаль сам не свой. Бледный, с него градом лил пот. Он сбивчиво объяснил, что хотел было подойти к раке, но не смог – как будто какая-то сила не пускала его. Священник спросил, исповедовался ли дядя хоть раз, и, получив отрицательный ответ, уединился с ним для таинства Исповеди. После этого папин брат свободно подошел к мощам и с благоговением приложился к святыне. С тех пор жизнь его круто изменилась.

Дядя Алик стал много паломничать.

Несколько раз побывал на Святой земле, посетил множество греческих святынь, а приезжая на Родину, много и щедро благотворил женским монастырям, т. к. считал, что женщины слабые и особо нуждаются в помощи.

Вскоре дядя устроился прислуживать в православном немецком храме недалеко от его дома. Тетя Ингрид была протестанткой. Веру супруга она уважала, но принять православие отказалась. Каждый приезд в Россию дядя проводил в поездках по святым местам, а сколько книг увозил с собой! Кроме дорожной косметички, документов и пары смен белья, все остальное место занимали жития святых, церковные ноты, утварь для храма.

Вспоминая его теперь, могу сказать, что он был бессребреником – никогда и никому ничего не жалел, – готов был снять с себя последнюю рубаху, любил всех вокруг и никому не желал зла, имел доброе, кроткое, детское сердце, полное любви и искренней веры. Не только мне, но и моему папе казалось, что душой он уже давно не на Земле. Все светские беседы, подобно влюбленному, который всегда возвращается в разговоре к предмету своей любви, он сводил к разговорам о Боге, о вечности.

В его последний приезд мне было уже тридцать три, и мы с семьей жили в Петербурге, договорившись, что он приедет к нам в гости после запланированной им поездки в любимую Нилову Пустынь, я обрадовалась, что снова будет конфетный дождь и дети оседлают мою старую послушную лошадь, разделив те чувства, что когда-то испытывала я.

Накануне поездки дяди Алика в Нилову Пустынь он сорвался и выпил. Выпил много после долгого перерыва. Мама умоляла его остановиться, но нашла коса на камень. «Не поеду в Нилову Пустынь – и точка». Напрасны были уговоры. Тут мама сказала что-то важное: «Олег, ты замечательный человек, делаешь много добра, но что, если Господь заберет тебя именно в таком, падшем состоянии? Ведь сказано в Писании: «В чем застану, в том и сужу». На что дядя ответил: «Господь милостив. Я покаюсь, и он снова простит меня». Сказал, уснул и не проснулся…

Никогда не забуду тот страшный ночной звонок от мамы. Я растерялась, позабыла все, что положено делать в таком случае, и боль от утраты была такая, как будто потеряла родного отца.

Однажды мой муж, зная эту историю, решил вернуть меня в детство, разорвав пакет сладостей над моей головой с криком «Конфетный дождь!». Я не справилась с нахлынувшими эмоциями, разрыдалась от звука прыгающих в разные стороны цветных драже.

Про Рождество внутри нас

Открываю глаза, не смея шелохнуться – боюсь спугнуть Деда Мороза, если он ещё не ушёл, на улице темно. Толкаю в бок сестру: «Лиза, вставай, там, кажется, что-то есть под елкой!» – шустро скатываемся с кровати, быстрее туда – на свет мерцающих огоньков. Под ёлкой два подарка. Мне плюшевый заяц голубого цвета в нарисованных алых штанах, сестре – коробочка домино с ягодами (она его ждала). Открываем, любуемся гладкими пластинами, ягоды такие красивые, как настоящие, домино пахнет краской, новизной. Шепчемся о чем-то, счастливые, дождались наконец-то. Возвращаемся обратно в кровать – каждая со своим сокровищем. Утром мама будит нас в церковь, надеваем нарядные платья, поверх мутоновые шубки, закутываемся в платки. Снегу за ночь намело столько, что дверь поддаётся с трудом. До церкви идти меньше минуты, мы живём в двух шагах. В церкви пахнет хвоей, перед Рождеством привозят много ёлок, украшают храм. Внутри жарко, много народу, но очень торжественно. Для детей отведено специальное место, на ступеньках перед амвоном. Сидим и ждём, когда запоют «Отче наш» – это значит, что причастие совсем скоро. Люди вокруг радостные, после службы обнимаются, поздравляют друг друга. Ко мне подходит соседский батюшка отец Валентин, треплет по голове: «С Рождеством тебя, Аннушка! Христос родился!» Я стараюсь уловить каждое слово, повторяю про себя: «Христос родился…» Родился, умер, воскрес – детской душе не вместить всю глубину этих событий, но чувствуется в этом великая тайна и светлая радость. В обед за нами заходят соседские дети, компания у нас большая, шесть человек, берём корзину и ходим по соседским домам, поем рождественские песнопения, я забываю слова, сестра сердито закатывает глаза, толкает в бок, поёт, заглушая меня: «Рождество твоё Христе Спа-а-се Ангелы поют на небеси и на нас на Земле сподо-о-би чистым сердцем тебе-е славити!» Соседи вокруг люди церковные, с охотой слушают, умиляются, щедро одаривают нас конфетами, а потом мы с друзьями идём на горку, с визгом и хохотом катаемся на санях, у каждого по карманам лимонные карамельки, шоколадные конфеты – «Мишка на Севере», «Увертюра», «Каракумы», «Грильяж». Снег попадает за шиворот, набивается в сапоги, но это не беда – все мы ощущаем праздник, не в воздухе, а внутри нас. А потом идём домой – дома праздничный стол, белая скатерть с вышитыми красными снежинками, гусь с квашеной капустой, вареная картошка дымится густым влажным паром, соленые грибы, огурцы аккуратными горками разложены в хохломских деревянных чашечках, а на десерт принесут «Наполеон» размером с противень. Пока никто не видит, пробую пальцем нежный крем, закрывая глаза от удовольствия.

Что такое счастье? Вот же оно! Это когда вся семья сидит за столом, дома тепло, а за обледенелым стеклом в снежных узорах воет метель, в углу елка мерцает разноцветными фонариками, под подушкой ждёт заяц в алых штанах. Волшебство кружит в воздухе, а Рождество – оно внутри нас, навсегда.

РОДИЛСЯ, УМЕР, ВОСКРЕС – ДЕТСКОЙ ДУШЕ НЕ ВМЕСТИТЬ ВСЮ ГЛУБИНУ ЭТИХ СОБЫТИЙ, НО ЧУВСТВУЕТСЯ В ЭТОМ ВЕЛИКАЯ ТАЙНА И СВЕТЛАЯ РАДОСТЬ.

О чем плачут дети

– Почему мне так больно? – спросила я маму, кутаясь в одеяло.

– Потому что ты болеешь, – ответила она, поправляя смоченную марлевую повязку у меня на лбу. Мы ждали «Скорую помощь», в спальне теплился тусклый оранжевый свет ночника, рядом в кровати сопела старшая сестра, за окном гудел, нарастая, проверяя на прочность ветхую раму, холодный ветер. Я горела от температуры, мама лежала рядом, читала вслух книжку Сутеева. Утята, котята, щенки – калейдоскоп цветных картинок сменялся охватывающим чувством страха, ведь я понимала, что в больнице останусь совсем одна, мне сказали, что у меня корь – а это звучит страшно. Корь заразная. Страшнее могла быть только свинка. Свинка – это когда ты становишься похожей на свинью, думала я, а проснуться однажды утром, обнаружив пятачок вместо носа, было жутко. Кроме опасных инфекций, меня пугали запах спирта в поликлинике, горькие розовые капли от полиомиелита и чёрные таблетки, доставшиеся, очевидно, от тети-немки, мама иногда принимала их горстями – я думала, что чёрными таблетками лечат самые опасные болезни и мама наверняка что-то скрывает, а однажды умрет, и я залезу под кровать или спрячусь за занавеску и буду там сидеть до тех пор, пока не умру сама.

Я никогда ещё не оставалась одна. В больнице мне пришлось стать сильной, я решила ничего не бояться, даже медсестру, приносившую длинные стеклянные шприцы на подносе, несмотря на то что больно было уже в тот момент, когда она размашисто протирала мокрой ватой место укола: я кусала подушку зубами и тихо плакала – показывать, как мне плохо на самом деле, не хотелось никому. Свернувшись клубочком в кровати, я жила в лесу чужих ног, не обращая внимания на то, что происходит там, наверху. Ноги перемещались быстро, сменялись часто, одни были плотные, крепкие, как баобабы, другие, длинные и худые, семенили вокруг меня в плотных телесных чулках, встречались мясистые, голые, волосатые ниже колен, в открытых хлюпающих по полу тапках. То чувство одиночества, с головой накрывшее меня колючим верблюжьим одеялом, я не забуду никогда, как и мысль о том, что отныне никто, кроме меня самой, мне не сможет помочь.

«Венди, сегодня твой последний день в детской! – читала я с фонариком под одеялом книгу про Питера Пена. – Завтра ты станешь взрослой!» На этом месте я с ужасом остановилась, задумалась… Каково это, повзрослеть? Однажды проснуться, отнести родителям на кухню любимые игрушки, сдать в библиотеку детские книги, а взамен получить энциклопедию? Было страшно, что больше не разрешат лазать по заборам, кататься на самокате и нырять с баржи в реку, заставят ходить на скучную работу и сидеть за столом с прямой спиной.

Быть взрослой означает стать самостоятельной личностью, не перекладывать ответственность на других, принимать серьезные решения, помогать тем, кто во мне нуждается, научиться считать и экономить деньги, но главное, думала я, – это стать сильной, не бояться перемен и вообще ничего не бояться.

Оставаться собой и жить так, чтоб не зря, – так было написано в моем детском дневнике, с припиской, что важней всего прочего быть свободным человеком. Каждый человек имеет право на личный выбор и свободу – так высокопарно и не по-детски глубоко определяла я тогда свою дальнейшую жизнь.

Первую осознанную душевную боль я ощутила в восемь лет, когда лучшая подруга испытала настолько откровенную радость от моей двойки, что не смогла этого скрыть, прыгая, смеясь, хлопая в ладоши. Первое предательство всегда запоминается особенно, преподав нам урок, но разве может маленький незрелый человек поверить в несправедливость с первого раза, снова и снова набивая шишки, учась различать темноту от света, добро от зла…

БЫТЬ ВЗРОСЛОЙ ОЗНАЧАЕТ СТАТЬ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ ЛИЧНОСТЬЮ, НЕ ПЕРЕКЛАДЫВАТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА ДРУГИХ, ПРИНИМАТЬ СЕРЬЕЗНЫЕ РЕШЕНИЯ, ПОМОГАТЬ ТЕМ, КТО ВО МНЕ НУЖДАЕТСЯ, НАУЧИТЬСЯ СЧИТАТЬ И ЭКОНОМИТЬ ДЕНЬГИ.

В двенадцать лет я впервые взаимно влюбилась, естественно, мне казалось, что это навсегда, но через какое-то время Димка сообщил, что влюбился в мою подругу Настю и у них все серьезно, я думала, больнее не будет уже никогда, но та детская боль показалась смехотворной, когда в 16 я потеряла самого близкого на тот момент человека – Катьку Ганину: в свой день рождения она разбилась на мотоцикле. Уже легла спать, когда гостила у приятельницы на даче, но смерть в образе симпатичного деревенского парня постучала в окно за полночь, предложив прокатиться с ветерком, Катя нехотя согласилась, встала, наспех одевшись, и через полчаса умирала в страшных муках на темной асфальтовой дороге, ожидая помощь, которая так и не успела подойти. Вместе с этой потерей я почувствовала, как в один миг разбиваются все мечты, планы и иллюзии, поняла, что смерть не выбирает и не щадит никого.

Развод и смерть в моем сознании были синонимами – если разводились родители друзей, я принимала их боль как свою, осознавая, что произошла непоправимая трагедия, разрушился чей-то мир, кончилось чье-то счастливое время.

Я панически боялась развода родителей, представлявшегося мне почему-то землетрясением с разверстой землей, где папа и мама растерянно остаются стоять по разные стороны, спрашивая: «Ну ты как? С мамой или к папе перепрыгнешь?»

Во всех своих переживаниях, мыслях я была одинока – к родителям мы обращалась на «вы», между нами возникла дистанция, не позволяющая откровенничать и быть собой, – теперь вспоминаю эти мучительные чувства, когда слушаю музыку, сопровождающую меня как дочь музыканта на всех этапах жизненного пути: вот эта песня напоминает о болезненном расставании, а ту мы с Катькой заслушали до дыр, та заставляет вспоминать, как горько было идти домой, когда в восьмом классе получила двойку в четверти по химии, – я медленно брела по улицам, снег застилал глаза, и так по-взрослому хотелось умереть, потому что для родителей оценки были показателем ума, а я, следовательно, оказалась полной дурой.

В тот день я дала себе обещание никогда не ругать своих будущих детей за оценки и держу его до сих пор.

Про котёнка Кузю

Рано утром, пока все ещё спали, я выскользнула из кровати, распахнула дверь и вдохнула прохладный воздух, пропитанный запахом мокрой земли. Надев сапоги, накинув на футболку мамину кофту, беру из холодильника бутылку молока и спустя мгновение тону в плотно растущих кустах чайной розы, царапая ноги, на ходу умываясь каплями ночного дождя. Там, в самом сердце секретного сада, в дупле старой яблони живет мой котёнок Кузя, мама не разрешила взять его домой, вот он и ждёт меня здесь, сидит тихо, мяукает только тогда, когда слышит чьи-то шаги, трется гладкой головкой о мою голую коленку, когда опускаюсь рядом на корточки, я для него и мама, и друг, и мне это важно.

Кузя жадно глотает холодное молоко из моей ладошки, сложённой лодочкой, а я морщу нос, глядя на восходящее солнце, присаживаюсь на толстый ствол дерева, прячу замёрзшие коленки под кофту, обхватываю их руками, скрещивая пальцы, и думаю о том, что моя жизнь такая удивительная, я нахожу в ней бесконечный источник приключений, но вот досада в том, что нельзя заглянуть за полог своего будущего хоть одним глазком, чтобы посмотреть, кем стану, как будут выглядеть мои дети и любимый человек, что будет волновать меня через десять, двадцать лет…

О, если бы тогда мое желание сбылось и кто-то показал мне сценарий будущей жизни, я бы испугалась сделать хоть шаг навстречу такому будущему, решив, что это не про меня, я так не смогу, пожалуйста, ну хоть замуж только один раз и на всю жизнь, можно?

Сегодня, оглядываясь на ту доверчивую малышку, спасающую котиков от голода, я бесконечно благодарю её за то, чему она меня научила – в самых страшных ситуациях, улыбаясь мне через года и смешно морща нос, – любить безусловной любовью, несмотря ни на что, продолжать верить даже тогда, когда стоишь на пепелище сгоревшего дома, прикрываясь лохмотьями, доверять сердцу, быть решительной, смелой, открытой.

Я больше не мечтаю увидеть будущее, но осязаю всеми органами чувств, что однажды, спустя десять, двадцать лет, буду благодарить Бога за все уроки, радоваться любым предложенным жизнью обстоятельствам, перестану сопротивляться появляющимся морщинкам, улыбаясь каждому новому дню, раскрыв для себя что-то новое и до слёз прекрасное.