Текст книги "Дорогие дети: сокращение рождаемости и рост «цены» материнства в XXI веке"

Анна Шадрина
Дорогие дети: сокращение рождаемости и рост «цены» материнства в XXI веке

© А.С. Шадрина, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

* * *

Моей маме

Пролог
Не-мать исследует материнство: ограничения и возможности

В поисках ответов

Эта книга – очень личный проект. Как большинство моих текстов, она выросла из боли. Я хорошо помню момент, когда приняла решение написать ее. Дело было летом 2012 года. Мы с моей дорогой подругой Еленой Минченей встретились в нашей любимой минской кофейне, и я поделилась с ней своим планом. Я горела желанием разгадать загадку, которая в тот момент волновала меня больше других: почему мои отношения с мамой – самым близким и дорогим человеком – такие сложные и порой болезненные, одновременно и дающие прибежище, и ограничивающие выбор жизненных направлений.

Я не помню причину конфликта, на фоне которого это решение было принято. В памяти сохранилось лишь ощущение жгучей боли и безысходности оттого, что в каком-то важном вопросе мы с мамой не могли прийти к согласию. Как и все другие наши размолвки, эта довольно быстро себя исчерпала. Но импульс к исследованию остался. Помимо желания выяснить, как устроены наши семейные роли, у меня была еще одна важная причина для изучения социального института материнства[1]1
  Под социальным институтом материнства, опираясь на классические работы в области материнских исследований, я буду понимать комплекс экспертных инстанций, контролирующих практики заботы о детях, под «материнской идеологией» – свод конвенциональных представлений, регулирующий материнские идентичности, практики и чувства. Полезной категорией для понимания механизма социального воспроизводства семейных ролей и связанных с ними функций окажется дисциплинирующая категория «хорошей матери».


[Закрыть] – я надеялась разобраться с собственными репродуктивными намерениями.

Прочитав несколько десятков книг о матерях, детстве и «репродуктивной дилемме» на английском языке, я поняла основное направление мысли современной западной социологии материнства. Но ни одна из них не могла исчерпывающе ответить на волнующие меня вопросы: из чего забота о детях складывается в «нашей части света»[2]2
  Я заимствую эту метафору из работ Елены Гаповой, в которых этим термином она определяет европейские страны бывшего СССР. В этой книге, главным образом, я буду обращаться к опыту современных России и Беларуси. Выбор географии исследования я обосновываю позже в данном разделе.


[Закрыть], почему сложные отношения с мамой – знакомая многим проблема и что может помочь принять подходящее мне решение – становиться ли матерью? Погружение в теорию материнства позволило мне понять, что я не преуспею в поисках текста, который обращался бы к комплексу интересующих лично меня предметов. Чтобы прочесть такую книгу, мне пришлось написать ее самой. У моего проекта были свои преимущества и ограничения, о которых важно рассказать.

С одной стороны, не имея семейных обязанностей, связанных с заботой о детях, я могла позволить себе инвестировать в исследование несколько лет жизни. С другой стороны, позиция не-матери этически сужала область изучения. Не принадлежа к матерям, я не имела доступа к артикуляции самого опыта материнства. Но я воспользовалась другими возможностями, изучая социальное производство семейных ролей, репрезентации образа матери в культуре и трансформации общественных условий, в которых мои современницы сегодня не только заботятся о детях, но и принимают решение – становиться ли им матерями.

Предвосхищая ожидаемую критику в адрес проекта, в котором не-мать пытается размышлять о материнстве, я надеюсь очевидным образом обнаружить, что я ни в коей мере не стремилась занять экспертную позицию в тех областях жизни, где у меня нет персонального опыта. Обращаясь к практикам материнства посредством интервью с женщинами, которые растят детей, я выступаю в качестве заинтересованной слушательницы.

Рассказывая о своем исследовании, я обычно объясняю, что у меня есть мама и это достаточная интрига для того, чтобы интересоваться социальным институтом материнства. Каждый человек, даже не имея собственных детей, многое знает о материнской работе по той простой причине, что все мы были взращены матерями или материнствующими взрослыми. Проблема, однако, в том, что социальный порядок, в котором мы живем, натурализируя материнский труд как «естественную потребность женщин заботиться о других», делает этот труд «невидимым».

Материнство сложно воспринимать в терминах затрат, усилий и жертв, поскольку в исполнении матерей забота обозначается всеобъемлющим понятием «любви», которую матери обязываются испытывать и отдавать другим. При подключении рыночных механизмов к выполнению работы, связанной с заботой, однако, становится очевидным, что риторика «материнского блаженства» исключает из традиционной экономики миллионы людей, чей труд не возмещается и не защищается социальными гарантиями.

Проще говоря, мать и няня выполняют одни и те же функции заботы. Но первая делает это из любви, а вторая получает компенсацию за свой труд. Время работы няни четко регламентировано, в случае, если она работает на «белом рынке труда», ее услуги засчитываются в трудовой стаж, который в разных социальных системах может подразумевать различные инвестиции в будущую пенсию. При этом материнская забота не подразумевает гарантированного отдыха, не засчитывается в трудовой стаж и вообще не считается работой, поскольку предполагается, что ухаживать за другими – биологическая потребность женщин.

Разумеется, в материнстве, помимо материальных и моральных затрат, есть и ресурсы. Женщины часто связывают заботу о детях с исполнением своих желаний, с обретением вожделенного статуса, с радостью от ощущения собственной нужности, с гордостью за успехи ребенка, с причастностью к родительским сообществам. Но материнство также включает конвенциональные представления о надлежащем выполнении семейных ролей, которые регулируются многочисленными экспертными инстанциями.

Иначе говоря, материнство можно рассматривать как отдельный социальный институт – систему контролирующих инстанций, оперирующих посредством идеологии материнства – свода явных и негласных правил материнского поведения. В свою очередь, материнская идеология поддерживает определенный социальный порядок, при котором от женщин ожидается, что они, в первую очередь, будут концентрироваться на удовлетворении интересов и потребностей других. В последующих главах, обращаясь к социальному институту и идеологии материнства, я буду приводить много примеров, демонстрирующих, как складываются условия, при которых современная мать в популярном воображении мыслится не личностью, но обслуживающей функцией.

Здесь же я хочу привести историю из собственной жизни, которая, надеюсь, объяснит, что эта книга, в частности, является признанием труда моей мамы, благодаря которому я живу. Помимо благодарности, этот текст – еще и способ выразить сожаление за те упреки, которые я адресовала маме, полагая, что воплощать мои желания – ее прямая обязанность на том основании, что я – ее дитя. И, конечно, эта работа – дань уважения всем, кто растит и участвует в заботе о детях.

История о том, как я «потерялась» и «нашлась»

Когда я думаю о своих отношениях с мамой, мне на память приходит один и тот же эпизод. Мне пять лет. Мы с родителями отдыхаем в Крыму. Мама, отправившись в гастроном за провизией, поручила папе присматривать за мной. Папа отвлекся, я же, освободившись от надзора, отправилась на прогулку и отошла от места, где мы должны были дожидаться маму, довольно далеко. Хватившись, пропавшего ребенка искали около получаса. Когда меня, мирно гуляющую, нашли, родители были вне себя от переполнявших их эмоций. С тех пор прошло тридцать пять лет, но я навсегда запомнила то, что случилось дальше.

Сидя на утесе скалы, мы долго молчали, вглядываясь в линию горизонта, соединяющую море и небо. Вдруг мама сказала: «Видишь, там за перевалом огоньки? Это место, куда отдают непослушных детей, которые уходят гулять без спроса. Завтра мы отвезем тебя туда потому, что мы больше не хотим тебя искать, умирая от страха». Я живо помню ощущение холодного металла, заполнившего мой живот. И ледяную корку, словно покрывшую мое лицо. Мне хотелось визжать от ужаса. Но я боялась расстроить родителей еще больше и поэтому мобилизовала все доступные мне силы, чтобы скрыть свои чувства. Какая-то часть моей души обледенела в этот момент на долгие годы – я ни на секунду не сомневаясь в правдивости маминых намерений.

Однако в тот же момент родилась новая часть меня. Помню, как я сказала себе: «Если там, куда меня собираются отвезти, живут люди, значит и я смогу». С тех пор в моей жизни произошло немало драматических событий, но именно это, как мне кажется, определило дизайн моей личности. Всякий раз, сталкиваясь с практиками исключения, я снова и снова чувствую холодный металл в животе. Но выживающая часть моей личности[3]3
  Я использую концепцию многоголосия личности Ричарда Шварца. См.: Ричард Шварц. Системная семейная терапия субличностей / Пер. Х. Воскановой. М.: Научный мир, 2011.


[Закрыть], рожденная тем крымским вечером, направляет меня, помогая пускаться в рискованные приключения. Такие, например, как написание этой книги. С пяти лет мне знакомо чувство уверенности, что я могу справиться с любыми испытаниями.

В сознательном возрасте я много раз предъявляла маме претензии за те чувства, которые мне довелось пережить тогда и их влияние на мою судьбу – возможность оказаться отвергнутой до сих пор физически затрудняет мой выход из тени. Но мои попытки обсудить детский опыт вызывали у мамы ироническую улыбку, приводя меня в отчаяние. Однако несколько лет назад, переживая публичную травлю в интернете, я долго не могла выбраться из состояния испуганного ребенка, и маме пришлось столкнуться с резервуаром моей детской боли, который легко открывается в определенных обстоятельствах.

Я рассказывала ей о том, что, сталкиваясь с конфронтацией, я вновь и вновь возвращаюсь в тот крымский вечер, когда от меня, я была уверена, отказался самый дорогой мне человек. Сквозь слезы, заливающие мое лицо, я видела, что мама больше не улыбается. Ее взгляд стал тревожным и серьезным. И вдруг она уверенно и спокойно сказала: «Я больше никогда тебя не потеряю». Эти магические слова отогрели девочку с обледеневшей душой, живущую во мне. Она наконец услышала то, что хотела, и утешилась. Но это не конец истории. Я еще не раз возвращалась к крымскому эпизоду в разговорах с друзьями и коллегами. Делясь детскими переживаниями, я всегда находила участие и понимание. Но однажды произошло нечто неожиданное. Как-то, предаваясь воспоминаниям в разговоре с приятельницей, я не встретила поддержки драматического пафоса моей детской истории.

Напротив, моя собеседница стала первым человеком, показавшим мне другую перспективу той ситуации. Коллега рассказала, что сама однажды едва не забыла своего ребенка в общественном транспорте, объяснив, что в тот момент была уставшей, невыспавшейся и перегруженной различными проблемами. Благодаря этому признанию я впервые задумалась над тем, что у другой стороны детско-родительского взаимодействия вообще-то тоже есть чувства. Иначе говоря, этот разговор позволил мне увидеть маму обычным, смертным человеком, а не мифической фигурой «без страха и упрека». Кроме того, меня поразило, что моя собеседница, делясь своими воспоминаниями, не осуждала себя как «плохую мать».

Исполненная сочувствия к людям, которые заботятся о детях, она предположила, что такие истории, как моя, – вовсе не редкость. Способность полностью концентрироваться на ребенке не всегда оказывается в доступе, поскольку родители (как правило, матери), неся первичную ответственность за благополучие детей, заботятся о них в ситуации ограниченной поддержки извне. При этом ресурсы человеческого организма не делает безграничными ни одна, даже самая пламенная и жертвенная привязанность. Так мне удалось обнаружить, что я – не единственная пострадавшая в той ситуации сторона.

Этот разговор буквально раскрыл мне глаза. Целых три десятилетия мне понадобилось для того, чтобы «вспомнить», что «потеряла» меня вообще-то не мама. Но у мамы были все основания для тревоги и гнева, учитывая то обстоятельство, что тогда в Крыму, оставленная на папу, я потерялась уже во второй раз. Первая аналогичная ситуация произошла за два года до этого. Я сейчас далека от того, чтобы перекладывать ответственность за мои детские переживания на отца. Я вообще больше не стремлюсь искать виновных. У меня здесь другие задачи, о которых я расскажу чуть позже.

В завершение короткого экскурса в свою частную историю хочу лишь сказать, что нам с мамой чрезвычайно повезло достичь большей ясности в отношениях друг с другом. Благодаря тому, что мне посчастливилось трансформировать детскую травму в опыт, я могу видеть мамину позицию в той истории более объемно. Теперь мне понятно, что она выбрала лучший из доступных ей в тот момент способов сказать мне, что мое исчезновение привело ее в отчаяние; что маленькие дети не должны уходить далеко, поскольку сами не могут должным образом позаботиться о своей безопасности.

Как бы там ни было, мамин воспитательный метод подействовал, и я больше никогда не «терялась». Кроме того, я получила от мамы бесценный дар – ее магические слова «я больше никогда тебя не потеряю». Для меня это не просто метафора. В этой фразе для меня воплощается вся любовь, которую один человек может дать другому. Эти слова согревают мою душу и дают ощущение опоры в моей взрослой жизни. Здесь важно упомянуть, что наши отношения с мамой начинались в эпоху «советской эмоциональной сдержанности», а продолжаются на фоне культуры «эмоционально вовлеченного родительствования». Во времена моего детства материнская работа еще не подразумевала той профессиональной компетенции в области психологии, которая сегодня ожидается от матерей и с позиции которой многие повзрослевшие дети сегодня «спрашивают» со своих мам за «недополученную в детстве любовь» задним числом.

В последующих главах я буду отталкиваться от традиции «детоцентризма», которая сегодня воспринимается как неоспоримый стандарт ухода за детьми. Эта культура подразумевает практики заботы, известные под названием «интенсивное материнствование»[4]4
  Я использую определение «интенсивного материнствования», разработанное Шерон Хейз. См.: Sharon Hays. The Cultural Contradictions of Motherhood. New Haven and London: Yale University, 1996.


[Закрыть]. Так называется известный нам сегодня способ взаимодействия с ребенком, нацеленный на обеспечение его или ее эмоционального комфорта и всеобъемлющее развитие детского потенциала. Иначе говоря, в этой новой культуре родительствования нужды ребенка провозглашаются приоритетными по сравнению с потребностями заботящихся взрослых. Однако традиция детоцентризма – довольно новый феномен, в «нашей части света» утвердившийся лишь в последние десятилетия.

В современных русскоязычных медиа часто поднимается проблема педагогической «отсталости» советских матерей, которые сегодня задним числом обвиняются либо в слишком сильной, «удушающей любви», либо в «эмоциональной недоступности». На мой взгляд, эта риторика является продуктом нового для нас рынка психологического консультирования, использующего при продвижении своих услуг устрашающую категорию «детской психологической травмы». Я не пытаюсь утверждать, что детской психологической травмы не существует. Я лишь хочу обратить внимание на то, что страдания – неотъемлемая часть человеческого опыта в любом возрасте и мифологизированная фигура матери не в силах избавить от них, как люди ни стремились бы дать лучшее своим детям.

Публичный дискурс обвинения матерей – довольно новое, на мой взгляд, явление, ставшее результатом определенных общественных трансформаций. В советское время материнство определялось как благородное и почетное служение общественной системе[5]5
  См.: Sara Ashwin. Introduction Gender, State and Society in Soviet and Post-Soviet Russia // Gender, State and Society in Soviet and Post-Soviet Russia / Ed. by Sarah Ashwin. London: Routledge, 2000. P. 11.


[Закрыть]. На фоне социальных катастроф XX века о матерях было принято говорить с почтением и любовью, о чем, например, свидетельствуют документальные произведения Светланы Алексиевич. Так, в книге «Последние свидетели (соло для детского голоса)»[6]6
  Святлана Алексіевіч. Апошнія сведкі: кніга недзіцячых расказаў. Мінск: Юнацтва, 1985.


[Закрыть] пережившие войну детьми люди, вспоминают о своих советских матерях с невероятной теплотой и нежностью, а посланные на афганскую войну герои «Цинковых мальчиков»[7]7
  Светлана Алексиевич. Цинковые мальчики. Голоса утопии. М.: Известия, 1991.


[Закрыть] продают местным жителям патроны, чтобы осуществить главную солдатскую мечту – купить матери подарок. Сегодня же заметной частью культурного процесса являются высказывания о том, что матери «калечат» детскую психику «неправильным» воспитанием, взращивая поколения «не приспособленных к жизни» людей.

В этой связи одной из основных исследовательских задач, которые я ставила перед собой в этой книге, было намерение выяснить, что происходит с социальной структурой, в результате изменений которой материнская фигура назначается источником проблем всего общества. Опираясь на работы феминистских исследовательниц, далее я буду прослеживать, как в «нашу часть света» приходят концепция «раннего развития» и идеология «интенсивного материнствования», которые в странах бывшего СССР в начале XXI века утверждаются за счет дистанцирования от советского опыта.

«Почему ваш ребенок без шапочки?»

В процессе создания книги я жаждала «обратной связи» от экспертов – моих современниц, растящих детей и ученых, работающих в поле феминистских исследований. В поисках отклика, который направлял бы ход моих мыслей, я публиковала наброски будущих глав в различных журналах. В одной из таких статей 2014 года[8]8
  Анна Шадрина. Можно ли быть «хорошей матерью»? // MakeOut.by. 15.01.2014. http://makeout.by/2014/01/15/mozhno-li-byt-horoshey-materyu.html (доступ 20.09.2015).


[Закрыть], рассматривая отражение репрессирующей идеологии материнства в медиа, я обращалась к наиболее громким сюжетам последнего времени, в которых публично обсуждались практики заботы о детях и связанные с ними идентичности. В частности, мое внимание привлекло широкое обсуждение в русскоязычных СМИ появления первенца в семье принца Уильяма и герцогини Кембриджской Кэтрин.

Эта история была важна в контексте моей работы, поскольку она делает видимыми два важных аспекта современного института материнства. С одной стороны, стандарты заботы о детях сегодня формируются с оглядкой на привилегированных, «звездных» мам, в чьем доступе находятся армии помогающих профессионалов. С другой стороны, с распространением цифровых сетей и возможностью интерактивного создания информации в наше время буквально каждый человек может занимать экспертную позицию в отношении чего угодно; в результате каждый аспект материнства в начале XXI века пристально разглядывается и оценивается.

В новой системе производства информации, какое общественное положение ни занимала бы мать, экспертную позицию в отношении ее материнского труда легко перехватывают все, имеющие доступ к онлайн-высказываниям. В свою очередь, критиканство в отношении матерей объясняется спецификой современных медиа. В погоне за количеством проданных экземпляров и заходов на сайт многие средства массовой информации стремятся привлекать аудиторию, провоцируя острые эмоциональные переживания.

Публичное «разоблачение» «плохой матери» всегда носит скандальный, а потому привлекательный для поп-культуры характер. Отцы, школа, расширенная семья, социальное окружение в качестве ответственных за благополучие детей инстанций рассматриваются редко. Публичные атаки на матерей в медиа отражают общественную ситуацию, которую многие женщины, согласившиеся дать интервью для моей книги, описывают так: «Современная мать должна всем, но, странным образом, ей никто ничего не должен».

Возвращаясь к истории появления на свет будущего короля Великобритании, напомню, что именно стало поводом для жарких обсуждений в русскоязычных СМИ. Успевшая стать «иконой стиля» Кейт Мидлтон показалась на крыльце роддома, не скрывая изменений, произошедших с ее разрешившимся от бремени телом. Открытость герцогини была воспринята как смелый вызов институту селебрити с его жесткими и абсурдными стандартами женской внешности. Однако публика все же нашла повод и для критики. Более других вопросов «общественность» волновало, почему новорожденного принца вынесли к журналистам без шапочки. Дискуссии о «монаршей небрежности» на страницах газет продолжались несколько дней. Все внимание комментирующих было приковано к обсуждению «материнской незрелости» Мидлтон. Этот медиасюжет, на мой взгляд, наглядно продемонстрировал, что в наши дни экспертная позиция не принадлежит самой матери, оказывающей заботу.

При этом в текущую эпоху регулируются не только практики ухода за детьми. Сама личность матери подвергается строгому контролю. У современной матери нет права быть такой, какая она есть, – она обязывается соответствовать размытому и неуловимому идеалу «хорошей матери». Многочисленные инстанции критически оценивают все аспекты личности матери, начиная с ее внешности, возраста, семейного и материального положения и заканчивая ее интересами и состоянием здоровья. Императив всеобъемлющей материнской ответственности не возникает произвольно. Он вполне соотносится с неолиберальными тенденциями социальных политик большинства стран. За некоторым исключением, большинство современных государств стремится сокращать расходы на социальную сферу, передавая задачу обеспечения благосостояния семей в их собственные руки. Иначе говоря, забота о зависимых членах семей, провозглашаясь частной проблемой, чаще всего ложится на плечи женщин, поскольку считается, что ухаживать за другими – их биологическая потребность.

Проблема в том, что большинству женщин, которые заботятся о детях, приходится совмещать неоплачиваемую домашнюю работу с профессиональной занятостью. Но эта двойная нагрузка остается «невидимой». У матерей, работающих вдвое больше других, остается меньше времени на отдых и удовлетворение собственных потребностей. В результате в условиях соревновательного общества матери конкурируют с остальными не на равных основаниях. Но в публичной риторике ограниченный доступ к общественным благам объясняется тем, что женщины «сами пассивны» и для них «все равно нет большего счастья, чем материнство».

Многие требования к матерям институционализированы. Так, мать должна справляться с семейными обязанностями в соответствии с принятыми в обществе стандартами. В противном случае существует угроза передачи ее детей под опеку государства или других опекунов. При этом на дискурсивном уровне действуют устойчивые представления о том, что становиться матерями «имеют право» не все.

Объектами стигматизирующих риторик часто становятся люди, живущие с инвалидностью, алкогольной или наркотической зависимостью, отбывающие наказания в местах лишения свободы. Но каждый/ая, кто вовлечен в заботу о маленьких детях, в текущих общественных условиях автоматически сталкивается с ограниченными возможностями и особыми потребностями, учитывая недружественную в постсоветских странах городскую среду[9]9
  Проживая в Великобритании с 2014 года, я имею возможность наблюдать разницу в том, как организована инфраструктура в западноевропейских городах и в постсоветских. Например, в Лондоне заезды в публичные места (магазины, рестораны, банки), автобусы и некоторые станции метро оборудованы с учетом потребностей людей с колясками и на колясках. В этом смысле Минск и Москва пока отличаются не в лучшую сторону. Очевидно, доступность для людей с особыми потребностями не была приоритетом, когда советские города проектировались и восстанавливались после военных разрушений. Справедливости ради необходимо отметить, что пандусы появляются и здесь. Но большинство подземных переходов, к сожалению, до сих пор непригодны для перемещения с колясками и на колясках.


[Закрыть] и рынок труда, как правило нечувствительный к проблемам людей с семейными обязанностями.

В популярном воображении мать не должна быть «слишком молодой» или «слишком старой». «Хорошая мать» гетеросексуальна, состоит в браке, у нее отличные отношения с супругом, которые не мешают ей выполнять материнскую миссию. Дети «хороших матерей» здоровы и демонстрируют успехи раннего развития. Мать не должна выглядеть слишком сексуальной, но при этом женщины, не стремящиеся соответствовать глянцевым стандартам внешности, широко подвергаются остракизму. С одной стороны, от матерей ожидается полнейшая самоотдача и полное растворение в удовлетворении нужд других членов семьи. С другой стороны, сами женщины часто озвучивают желание дистанцироваться от стигматизирующего образа «мамаши, в засаленном халате, погрязшей в домашних хлопотах, не имеющей собственных интересов в жизни».

Разумеется, большинство женщин хотят дать лучшее своим детям, не забывая при этом о собственных потребностях. Проблема в том, что по мере роста требований к матерям общество не торопится уменьшать женскую двойную нагрузку. Ни времени в сутках, ни индивидуальных человеческих ресурсов не становится больше. При этом коммерческая, государственная либо семейная помощь в заботе доступна не каждой матери. Но в «нашей части света» эта проблема до сих пор не стала предметом широкой общественной дискуссии. Главной женской реализацией здесь неоспоримо видится материнство, вне зависимости от условий, в которых эта «обязанность» осуществляется. В результате нереалистичные стандарты материнской заботы порождают моральную панику «плохой матери» или чувство вины за несоответствие мифическому идеалу сверхчеловека.

Большинство женщин, растящих детей, с которыми я разговаривала, работая над этой книгой, выражали сожаление о том, что они «недостаточно хорошие матери». Мне кажется, многие из них искренне верили в это. Но некоторые, на мой взгляд, говорили так, чтобы оправдывать общественные ожидания, согласно которым мать должна постоянно испытывать чувство вины. Я называю комплекс ритуальных материнских практик «материнским перформансом», в результате осуществления которого отправительница заботы безошибочно распознается обществом как мать.

Материнские ритуалы важны для самих женщин, поскольку при помощи особых действий матери утверждают определенную позицию власти в семье, необходимую для принятия на себя ответственности за жизнь и благополучие детей. В главах 5 и 6 я буду подробно рассматривать эффекты определенных властных диспозиций, возникающих в условиях детоцентризма. Однако «материнский перформанс» также становится частью социального механизма, контролирующего материнскую работу. Кто угодно, сличая практики заботы конкретной женщины с воображаемым стандартом материнствования, может выносить публичные оценки «качеству материнской любви».

Разворачивая этот тезис в вышеуказанной статье, я обращалась к истории освобождения участниц группы «Пусси Райот» Надежды Толоконниковой и Марии Алёхиной из заключения. Журналистов/к, первыми получивших возможность задать политическим активисткам свои вопросы, а также блогеров/к, среди которых было немало известных людей, в первую очередь волновало, почему, выйдя на свободу, женщины не отправились к своим детям, но отложили воссоединение с семьями, чтобы вначале встретиться друг с другом. На мой взгляд, речь в данном случае шла вовсе не о благополучии детей Толоконниковой и Алехиной, о котором пеклась «общественность». Предметом беспокойства комментирующих событие был публичный имидж участниц нашумевшей акции. Точнее, свидетелей/ниц освобождения взволновало отсутствие ожидаемого «материнского перформанса». И эта реакция является симптомом некоторых общих процессов современности.

По утверждению ведущей мыслительницы в поле социологии эмоций Арли Рассел Хохшильд, традиционные женские функции матери и жены приобретают новую ценность в условиях неустойчивого, глобализирующегося мира, воплощая идею стабильности и надежности[10]10
  Arlie Russell Hochschild. The Commercialization of Intimate Life: Notes from Home and Work. San Francisco and Los Angeles: University of California Press, 2003. P. 146.


[Закрыть]. Таким образом, ожидая от матерей непрерывной реализации «безусловной любви», общество проецирует на детей, которым якобы не хватает материнской любви, современные коллективные тревоги, связанные с непредсказуемостью ближайшего будущего. При этом дети в риторике, обвиняющей матерей в безответственности, не равны реальным индивидам. Дисциплинирующая фигура ребенка символизирует неясное, но «светлое» будущее, ради которого матерей обязывают жертвовать своими интересами. Как результат, обвинительный дискурс сводит системные проблемы к частным, назначая ответственными тех, кто и без того уязвим более остальных.

Материнская работа окружена многочисленными мифами, согласно главному из которых желание рожать и заботиться, а также навыки ухода за детьми встроены в женскую биологию. Еще десятилетие назад в русскоязычных медиа нередко можно было встретить публикации, приписывающие женщинам, отказывающимся от материнства, «психические расстройства» и «диагностирующие» у них «генетические отклонения». Однако с массовым выходом женщин на рынок труда, развитием городского образа жизни и распространением контрацепции рождаемость снижается во всем мире. Массовое сокращение рождаемости свидетельствует о том, что репродуктивное поведение определяется не только биологическим фактором, но и способом организации общественной структуры.

Кроме того, доминирующая материнская идеология с ее мифологизированным образом «хорошей матери» вытесняет многообразие субъктивностей и опытов: не все люди, рожденные в женском теле, хотят быть матерями, не все родившие хотели этого, не все давшие жизнь заботятся о детях, не все матери – биологические. В наше время преобладает представление, что в первые несколько лет жизни ребенка от вовлеченной заботы именно биологической матери зависит его/ее дальнейшее благополучие. Однако идея исключительной важности эмоциональной связи между матерью и ребенком сформировалась и начала распространяться в Советском Союзе, а затем в постсоветских странах только во второй половине прошлого столетия.

Многие исследовательницы, на чьи работы я буду ссылаться в последующих главах, показывают, что императив семейной заботы всякий раз поднимается на щит именно в тот момент, когда в интересы власти входит сокращение сферы социальной поддержки. Так, в начале прошлого века, когда молодое Советское государство нуждалось в участии женщин в индустриализации, популярной была риторика важности детских садов и ранней социализации. В конце 1980-х годов, и, особенно в начале XXI века, проблема доступности детских дошкольных учреждений актуализирует дискурсы их вреда и важности именно материнского ухода.

Культура «вовлеченного материнствования» возникает в середине прошлого века в США. В СССР «новая родительская мода» приходит двумя десятилетиями позже вместе с культовым руководством по уходу за детьми, написанным американским педиатром Бенджамином Споком, «Ребенок и уход за ним». Важно отметить, что книга, впервые увидевшая свет в 1950-е годы, адресовалась женщинам среднего класса, основной обязанностью которых в западных странах того времени было ведение домашнего хозяйства.

Подход Спока был новаторским, включал новые компетенции в области педагогики и медицины и подразумевал, что женщины с появлением детей остаются дома. Однако к тому времени, когда книга попала в Советский Союз, большинство женщин здесь были включены в общественное производство. Так, целые поколения советских детей были взращены работающими матерями по руководству, написанному для домохозяек. В этой связи неудивительно, что в позднесоветской культуре матери часто изображаются переутомленными двойной нагрузкой. Новая концепция заботы, разработанная Споком, получила дальнейшее развитие. Сегодня стандарт родительской заботы основан на идеях важности раннего развития ребенка, которое обеспечивается непрерывным и вовлеченным эмоциональным контактом с ней/ним. Доктрина «интенсивного родительского ухода» мотивирует ответственных взрослых, вне зависимости от финансовых возможностей обеспечивать детям наилучший социальный старт.

Стандарт «хорошей матери» подразумевает необходимость подготовки ребенка к будущей блестящей карьере чуть ли не до его или ее рождения. Иностранным языкам, компьютерной и общей грамоте сегодня начинают обучать параллельно первостепенным навыкам самообслуживания. Такое понимание заботы требует беспрецедентных инвестиций человеческого и материального ресурсов, притом что современная материнская идеология слепа к вопросам социального неравенства. Невозможно обойти и тот факт, что одновременно с расширением сферы материнской ответственности изменяется и рынок труда. С приходом стандарта «профессиональной матери» возникает напряжение между семейной и профессиональной работой, которая сегодня часто носит нестабильный характер и требует постоянного обновления компетенций. Несмотря на то что забота о детях по-прежнему является важной целью для большинства моих современниц, материнство становится все более дорогим и не для всех доступным «проектом».