Текст книги "Пряжа из раскаленных углей"

Анна Шведова
Пряжа из раскаленных углей

© Шведова А., 2017

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2017

Предыстория, или что было раньше[1]1
  Читайте в книге «Золотошвейка».


[Закрыть]

Молодая золотошвейка Кассандра Тауриг нанимается на работу к магу, графу Хеду Ноилину, и тем самым запускает цепь событий, приведших ее на порог смерти. Там, на границе между живыми и мертвыми, некое человекообразное существо с птичьими чертами обманом заключает с девушкой сделку – жизнь в обмен на таинственный талисман, хранителем которого являлся Хед Ноилин. Однако по возвращении в свой мир Кэсси мало что помнит о договоренностях с Пернатой Хозяйкой и уж тем более не подозревает ничего дурного. Ей не до этого: она оказывается втянута в паутину чужих интриг, направленных на Ноилина, и принимает его сторону. Между тем ее усиливающиеся чувства к магу имеют и оборотную сторону: Кэсси, воля которой подавлена Пернатой Хозяйкой, все ближе и ближе подбирается к талисману. В конце концов единственным препятствием, не позволяющим ей захватить талисман, оказывается сам Ноилин. Поэтому он должен быть убит.

Однако замыслу Пернатой Хозяйки не суждено сбыться. Сделав Кэсси своим послушным орудием, тем самым она неожиданно разбудила в девушке способность к магии, о которой не подозревала. Магии редкостного свойства, магии Плетущей.

С большего обуздав свой новоприобретенный магический дар, Кэсси сумела противостоять чужому давлению, а заодно и оградить талисман от посягательств. Ей удалось даже спасти Ноилину жизнь, но при этом она вынуждена расстаться со своей свободой. Следуя условиям сделки, Кэсси возвращается в Долину забвения к Пернатой Хозяйке, чтобы предложить ей свое вечное служение…

Вот только здесь ее ожидает не Пернатая Хозяйка, но существа, пришедшие призвать преступницу к ответу. Их милостью унизительная сделка аннулирована, Кэсси свободна и вольна отправиться куда угодно.

Одного она пока не понимает: из Долины забвения просто так не возвращаются…

Часть первая
Пробуждение

– О, сэр Гари! Это так мило с Вашей стороны! – вежливо сказала я, принимая безвкусный цветочный букет, обернутый дорогой шуршащей бумагой с полоской золотого тиснения поверху.

– Не стоит благодарностей, госпожа Никки, – с достоинством ответил молодой человек лет двадцати пяти приятной наружности. От моих слов он зарделся и походил на хорошо вышколенного пса, ожидающего похвалы в виде мозговой косточки, но не смеющего схватить ее без позволения.

– Вы очень любезны, сэр Гари, – от души сказала я и унесла букет куда подальше, ибо не переносила запаха лиловых шаров поздней осенней кломентры. На глазах у очарованного поклонника выбросить цветы у меня рука не поднялась, и я небрежно сунула их в широкую вазу, которая в последнее время крайне редко пустовала.

Сэр Гари придирчиво осмотрелся в поисках других букетов, после чего удовлетворенно закачался на каблуках безупречно сшитых дорогих ботинок и затеребил в руках роскошные тонкие перчатки.

– Э-э, госпожа Никки, – начал он тоном столь многообещающим, что я украдкой тихо вздохнула, – Вы подумали над моим предложением пойти на Осенний бал?

– О, сэр Гари! Ваше предложение столь лестно для меня…, – не удержавшись, молодой человек просиял и тут же нахмурился, услышав мою неуверенность в конце фразы, – Но накануне праздника я буду так занята, что не знаю, останутся ли у меня силы на бал!

– Но разве Вам самой нужно работать? – не сдержался и жалобно простонал расстроенный кавалер, – Разве у Вас мало работников?

– Боюсь, сэр Гари, в этом-то и проблема: чем больше работников, тем больше за ними приходится следить. Ах, да! Полагаю, для Вас это не очевидно, – я аккуратно расправила на витрине золотое шитье и чуть отодвинула в сторону лампу, чтобы ее свет выгоднее оттенял блеск драгоценного металла и мелких вкраплений бледноватой бирюзы, – Перед балом каждой уважающей себя женщине понадобится если не новое платье, то хотя бы новая шаль, шляпка или плащ. О, я вовсе не хочу сказать, что моя скромная золотошвейная мастерская может удовлетворить запросы всех модниц и модников города, э-э-э… я вообще не понимаю, почему она так популярна, мы ведь не шьем ничего особенного…, но перед праздниками у нас обычно прибавляется много срочной работы. Мои четыре мастерицы так бывают загружены шитьем, что мне приходится нанимать еще двух-трех, чтобы справиться. А еще приходится нанимать двух мальчиков-разносчиков, а мальчишки, как известно, редко бывают послушными, а еще девушку, чтобы помогать Лике за прилавком, когда в лавку приходит слишком много клиентов. А еще грузчика, который заодно следит за порядком и одним своим устрашающим видом утихомиривает порывы к скандалам. А еще…

– Да, я понял, – обреченно кивнул сэр Гари, сумев вставить фразу в мой нарочито напористый монолог, – У меня нет никакой надежды?

– Боюсь…, – мило улыбнулась я и развела руками, – Но не отчаивайтесь. У Вас еще есть время найти себе даму, куда более достойную Вашего внимания, чем я.

– Не говорите так, – молодой человек упрямо вздернул несколько мелковатый подбородок, – Если Вы не пойдете на Осенний бал, то и я не пойду.

– Меня это искренне огорчит, сэр Гари. Не стоит отказываться от радостей жизни из-за одного неприятного стечения обстоятельств.

Губы у молодого человека обреченно дрогнули, черные приглаженные усики вспорхнули вверх, но он мужественно откланялся и вышел. Я с облегчением вздохнула.

Сэр Гари, как я предполагала, был примерно моим ровесником, но рядом с ним я всегда казалась себе тетушкой, хлопочущей о дражайшем юном племяннике, или старшей сестрицей, назначенной ему опекуном. И как бы меня ни убеждали, что третий сын самого Лорда-распорядителя императорскими конюшнями Говарда Хнора для обычной владелицы обычной золотошвейной лавки весьма выгодная партия, я скромно оставалась при своем мнении.

Сэр Гари появился в моей лавке несколько месяцев назад, в разгар лета, легкого батиста, расписных лент и изящной шелковой вышивки, не утяжеляющей ткань. На нашей узкой и извилистой Песчаной улице, нижние этажи домов которой сплошь состоят из лавок, лавчонок, магазинчиков, булочных и чайных, знатные всадники, с высоты своего положения величаво взирающие на копошение торгово-покупающего городского люда, совсем не редкость, однако появление роскошной открытой коляски, запряженной двумя чистокровными рысаками, произвело немалый переполох. Бедные животные испуганно шарахались из стороны в сторону не столько из-за огромных цветочных горшков, выставленных прямо на дорогу, или крохотных собачонок, громко возмущавшихся таким нахальством, сколько повинуясь не слишком умелым действиям вспотевшего возчика – модно и дорого одетого молодого человека явно знатного происхождения. Стоявший позади коляски грум молодого господина сдерживал пытающиеся вырваться из его сведенных бульдожьих челюстей неприличные слова с поразительной выдержкой, но выпученные глаза красноречиво говорили сами за себя. Суматохи добавляло и то, что на шум из лавок выходили и даже выбегали люди – посмотреть, не началась ли война, – оттого лошади еще больше нервничали, а молодой господин – дергался еще сильнее и невпопад натягивал поводья. Как и следовало ожидать, в конце концов коляска зацепилась за одну из ажурных железных решеток высокого крыльца одного из домов и встала намертво.

Основательно застряв, но не желая упасть в грязь лицом, молодой человек спешно соскочил с передка, оставив коляску в руках угрюмого слуги, и сделал вид, что остановка в этом месте как раз и соответствовала его планам. Не обращая ни малейшего внимания на приоткрытые рты, сдавленное хихиканье и прочие нелицеприятные жесты, молодой господин прошелся по улице прогулочным шагом, с воодушевлением заглядывая в витрины и подбадривая себя время от времени фразой «Очень хорошо! Просто пр-релестно!». Потом он надолго остановился у мольберта художника, живописного юноши с вплетенными в его длинные белокурые волосы лентами, который с чего-то надумал вдруг рисовать городской пейзаж с видом на мою лавку «Занятная безделица» (а я подозревала, что причиной его интереса был вовсе не изумительной красоты облупившийся бок соседнего дома, а юная рыжеволосая Ликанея, стоявшая у меня за прилавком). Что привлекло молодого владельца коляски – сказать затрудняюсь, но он вошел в лавку. Так я познакомилась с сэром Гари Моллет Хнором, третьим сыном Лорда-распорядителя императорскими конюшнями, и с тех пор моя жизнь обрела вид нескончаемой оранжереи.

– Это был сэр Гари? Он уже ушел? – сдавленно хихикнула Ликанея, когда дверь за молодым человеком с привычным грохотом захлопнулась, – Он еще не сделал тебе предложения?

– Сэр Гари был так добр, что пригласил меня на Осенний бал, – чопорно ответила я, – Это, осмелюсь заметить, очень выгодное предложение.

– На бал? С ним? Надеюсь, ты отказала?

– Да, – печально вздохнула я, – И, боюсь, в этот знаменательный день мне придется коротать вечер в полном, отчаянном одиночестве и тоскливо взирать на шумные толпы празднующих людей из глубины запертой и темной лавки.

– Бр-р-р, – передернула хорошенькими плечами Лика, а рыжие кудряшки ее весело встрепенулись наперекор мнению хозяйки, – Когда ты так говоришь, даже мне становится тоскливо. Хочешь, пойдем с нами?

– Нет, – я весело и беззаботно рассмеялась, – Я с удовольствием пораньше закрою лавку, возьму книгу и проведу восхитительный вечер. В тишине и спокойствии, без суматохи, спешки и в полном, восхитительно одиноком одиночестве!

Ликанея широко распахнула прелестные очи, обрамленные щедро накрашенными ресницами, и изумленно покачала головой.

– Иногда я совсем не могу тебя понять. После двух недель Йердаса тебе захочется остаться дома, когда все празднуют? Ты же не такая! Не бука какая-нибудь! Ты же любишь веселиться! А кавалеры? Ну, сэр Гари – это я понимаю. Он богатый и знатный, но, честно говоря, слегка чокнутый. А Русси? Он такой солидный… Или Фельен? Только не говори, что он приходит ко мне, он всегда только на тебя пялится! Или даже Рори… Хотя говорят, что он мошенник, Рори все-таки душка! А ты всегда одна, ни в кого не влюблена, ни с кем не встречаешься. Смотри, не упусти свое счастье, а то останешься старой…, – и тут Лика прикусила язычок, поняв, что зашла слишком далеко.

– Не знаю, Лика, не знаю, – беспечно рассмеялась я, – Может, я еще не встретила свое счастье. Может, уже встречала, да потеряла. А может, мне не суждено встретить его никогда. Так что когда сэр Гари сделает мне предложение руки и сердца, я непременно его приму! Лучшей партии мне явно не сыскать!

Лика с возмущением всплеснула руками, а я расхохоталась.

На самом деле веселиться мне не хотелось, хотя у меня и не было особых причин для печали. Я не бедствовала, у меня водились деньги, по меркам Песчаной улицы весьма приличные, я не была ни уродлива, ни увечна, ни неприспособленна. Не обделена мужским вниманием, которого не искала, пользовалась уважением соседей, к которым питала только искреннюю благодарность за помощь и поддержку, жила в ладах с законом и с представителями власти дела не имела. Чего же мне недоставало, спросите вы? О, самой малости!

Единственное, чего я страстно хотела – узнать, кто я.

Все началось ровно два года назад, примерно в эти же самые осенние дни, после долгого Йердаса и бурного Осеннего бала, когда я очнулась, лежа прямо посреди неизвестной улицы неизвестного мне города. Мои глаза смотрели вверх, в крошечный проем между смыкающимися домами, в хмурое, затянутое тучами небо, но неба разглядеть мне тогда так и не довелось. Его полностью закрывали две обширные, добротные, порядком возбужденные физиономии.

– Милочка, ты не ушиблась? – спросила скуластая женщина с двойным подбородком и чрезвычайно подвижными пшеничными бровями. Ее толстые красные щечки так усердно подпирали маленькие глазки, что от тех остались лишь узенькие щелочки. Из-под обширного белоснежного чепца, обрамленного кружевами с локоть длиной, выбивались седовато-рыжие пряди.

– Ну ты и хряпнулась, дорогуша, – добродушно пробасил дородный бородатый мужчина с сочными, яркими губами меж рыжеватой порослью, – С головой-то все в порядке?

– О, не беспокойтесь. Была бы голова, а порядок какой-никакой найдется, – пробормотала я, вставая, но, как оказалось, и два года спустя порядок в моей голове напрочь отсутствовал. Я не знала ни своего имени, ни откуда я родом, ни вообще, кто я такая.

Не знаю, что бы со мной было, не упади я прямо на грязную мостовую перед носом у сердобольной Дороты, кухарки, шедшей на рынок за свежей зеленью, и ее приятеля, известного пивовара Вархиса, прибывшего в город насчет кое-каких поставок своего бесценного продукта. Они так требовательно возвестили всему миру о внезапном недомогании бедной девушки, что несший деревянные чушки мужичонка с испугу присел и рассыпал поленья, а худосочная лоточница вытаращила глаза и задаром протянула кувшинчик с кисловатым мутным напитком.

Свое покровительство Дорота не оставила и после того, как я пришла в себя, благо для этого были причины – я так мучительно пыталась понять, что со мной произошло и происходит, кто эти люди и где я нахожусь, что кухарка прослезилась от жалости и еще долго шумно сморкалась в батистовый платок таких размеров, что вполне подошел бы мне в качестве шали. Признаться, доброта Дороты оказалась столь же необъятной, как и ее необъятные телеса. Она не побоялась привести в свой дом совершенно незнакомую девушку, подобранную ею в прямом смысле на улице. И она не побоялась заявить соседям о том, что ручается за ее порядочность.

– Не сомневайся, милочка, – говаривала она, когда очередной слух о моей злосчастной персоне достигал ушей добропорядочных граждан Песчаной улицы, – Я в людях разбираюсь ого как! Я с первого взгляда признаю, кто чего стоит, а ты – девушка порядочная, скромная и благоразумная. Тебе незачем беспокоиться – они поболтают и перестанут.

Лишь однажды, много дней спустя Дорота призналась, что ее первый взгляд пал отнюдь не на мое благоразумие, а на добротную юбку из серой тонкой шерсти, со складками и искусной каймой зелено-коричневого узора исключительно добропорядочного вида, а еще на мой безупречно сшитый лиф, открытый ровно настолько, чтобы не слыть вызывающим, а еще на широкие рукава тонкой белой рубахи поразительной чистоты и свежести. Дорота даже и помыслить не могла бы, чтобы у девушки из неприличной семьи хватило бы вкуса одеться так элегантно и весьма недешево. Про девиц другого толка кухарка и слышать не хотела.

Что ж, мой наряд был откровением и для меня самой и вызывал не меньше вопросов, чем ответов. Выходит, я здешняя, раз оделась в точь по местной моде? К тому же разглядев одежду как следует и внимательней, я сделала открытие, немало меня потрясшее и порадовавшее, но добавившее вопросов еще больше: на внутренней стороне пояса юбки располагался внушительный карманчик для ценностей, где я обнаружила прелестный бархатный кошель, туго набитый золотыми дукатами. О таком богатстве я не могла и помыслить, но это, как оказалось, было не последним сюрпризом моего наряда. Тщательно скрытая узенькая полость рядом со швом лифа оказалась доверху набита небольшими красными камешками, словно стручок горошинами. Это были рубины, я поняла это сразу, и один тот факт, что я умею неплохо разбираться в драгоценных камнях, заставил меня окончательно растеряться. Да кто же я такая?

К чести жителей Песчаной улицы, на которой с легкой руки Дороты я стала жить, мое неожиданное и непомерное в здешних местах богатство глаза им не застило. Они не один день придирчиво и скрупулезно решали, достаточно ли девица благовоспитанна и порядочна, чтобы стать одной из них и поселиться здесь. И это не покажется странным, если учесть, что собой представляет эта самая Песчаная улица. Песка на ней давно уж не видали, разве что в многочисленных цветочных горшках, ибо была она добротно замощена светло-серым камнем и содержалась в поразительной чистоте. И чрезмерно длинной, как, скажем, Гадючий хвост или Рыбий хребет, она тоже не была. Особая стать Песчаной улицы с примыкающими к ней тремя проулками, множеством закрытых двориков и одной площадью, которая в просторечии звалась Хлястиком, была в том, что она стояла на границе двух миров. Разумеется, не подлежит сомнению тот факт, что мир знати славного города Вельма не способен смешаться с миром черни, но всегда существует эдакая тонкая полосочка, вбирающая в себя чуток с одной и с другой стороны. Нравы на Песчаной улице всегда были слегка попроще, чем у знатных господ, не столь манерны и изысканны, зато куда добропорядочнее тех, что царят среди городской голытьбы, как нередко спешили заметить сами жители Песчанки. Близкое соседство (если, само собой разумеется, не брать в расчет заносчивую Монетку, три квартала которой занимали банкиры средней руки и богатые торговцы, но с ними у жителей Песчанки отношения были весьма натянутые) знаменитой Адмиралтейской площади с ее великолепными фонтанами, статуями и Триумфальной колоннадой, Морского бульвара с его богатыми магазинами и роскошных Жемчужных холмов, где располагались дома лишь самых богатых и знатных людей империи, позволяло Песчаной улице быть на хорошем счету и считаться исключительно безопасной, чего не скажешь о районах, лежавших восточнее от нее и имевших дурную славу: ежели на их улицах был замечен некто прилично одетый и в меру знатный, считалось, что господин просто немудро ищет острых ощущений на свою голову, кошелек и прочие наличные ценности.

Соседство с Громыхалкой, Лудильней и Конюшенным Извозом жители Песчанки воспринимали как неизбежное зло, с помощью которого они сами могли утвердиться в собственной добропорядочности, и особенно это относилось к шумному и грязному Воробьиному рынку, куда им приходилось время от времени наведываться. Нет, благополучная Песчаная улица, сплошь заставленная добротными магазинчиками и аккуратными лавочками, никоим образом не сравнивала себя с Воробьиным рынком, где торговец торговцу рознь, а иные не утруждают себя даже мало-мальски приличным навесом над головой, чего уж говорить о честности. Песчанка была выше этого, и уж тем более она далека от того, что лежало севернее и ниже рынка – портовые доки и совсем уж опасные для приличного человека кварталы с его борделями, грязными тавернами, моряцкими потасовками и драками, и там приличному человеку нельзя было даже и появляться.

Жители Песчаной улицы искренне гордились чистотой и порядком, но куда больше – своим благополучием, добропорядочностью и честностью. Кого попало в свои ряды они принимать не спешили. Они крепко стояли на своих ногах и зорко приглядывались к тем, кто мог нарушить годами установленный строгий порядок жизни. Посему нет нужды говорить, какому тщательному изучению и отбору подверглась я, девушка без имени и мало-мальски разумных объяснений, найденная словно брошенный котенок на подступах к малоприличному Воробьиному рынку. От меня так и разило Ужасной Тайной, от которой рукой подать до Страшного Преступления, а уж чего-чего, а скандала жители Песчанки никак не могли себе позволить.

Не знаю, почему меня в конце концов приняли. То ли благодаря искреннему заступничеству Дороты и ее мужа, умело содержавших небольшую чистенькую харчевню на стыке Песчаной и Клетушки, а то ли из-за необъяснимой благосклонности ко мне достопочтенного Габеаса Руппы, ушедшего на покой оружейника Императорской военной палаты и негласного головы Песчаной улицы и ее окрестностей. В один из первых же дней моего появления в Вельме Дорота представила меня достопочтенному Габеасу со словами, сказанными громким свистящим шепотом прямо ему на ухо так, что не услышать было невозможно:

– Попомни мое слово, Габеас, она не какая-нибудь финтифлюшка! Как пить дать дворянских корней! Ты слышал, как она говорит? Такому на Конюшенном Извозе, крутя кобылам хвосты, не научишься!

До сего момента я и не знала, как говорю, а потому была слегка озадачена. Разъяснения я получила позже: речь моя, как оказалось, была слишком правильной, грамотной и чистой для Воробьиного рынка, она была излишне книжной даже для Песчанки, но вот насчет Жемчужных холмов, тут достопочтенный Габеас засомневался. Что-то среднее, твердо сказал он. Потом свои соображения он подтвердил, когда изучал красивый, но явно не новый кошель, в котором я нашла дукаты. На чуть потертой бархатной поверхности кошеля был вышит некий заковыристый мудреный вензель, в котором особо дотошные разглядели буквы то ли «М» и «С», то ли «Д» и «А», а то ли «Н» и «В». Впрочем, никто понять так и не смог, как никем не был узнан и другой символ – силуэт крылатого человека – вышитый ниже. Даже достопочтенный Габеас, а ведь он слыл знатоком геральдики, ибо нельзя таковым не быть оружейнику Императорской военной палаты, не смог толком определить, к какому знатному Дому Дарвазеи относится вензель, однако в душе склонялся к кому, что сей знак вообще не из Внутренней Империи (Дарвазейская империя, как мне было снисходительно объяснено, бывает еще Верхней, предгорной, а еще имеет Внешние Колонии, расположенные на архипелаге Уденед и островах Своб – названия для меня ничуть не бывшие понятнее, чем обозначения звезд на небе), а кое-кого подальше, …и тут его фантазия давала сбой. Представить, что вне Внутренней Империи живут такие же люди с такими же проблемами и потребностями, желаниями и настроениями, он никак не мог, а потому был сильно за меня обеспокоен.

Ничего не дало изучение золотых монет – они были старыми, чеканка на них заметно стерлась, однако никто не смог признать в профиле носатого человека в короне не только нынешнего Императора Адрадора, а и его отца и даже деда. Монеты явно были чужими, но однако ж и не Фотейскими, и не Усафскими, и вообще никто ничего подобного не видал… Или рубинов: клейма ювелира на них так и не нашли. Или единственного украшения, бывшего у меня – неброского золотого колечка в виде цветка с зеленым камушком в сердцевинке. Колечко так и льнуло к моим пальцам, я любила его ласкать и им любоваться, и оно было единственной вещью, соприкосновение к которой будило хоть какой-либо отклик в моей потерявшейся душе: смутное ощущение того, что для меня это не просто украшение, но бесценный подарок дорогого мне человека. Увы, в моем нынешнем положении – неизвестного мне человека.

Да уж, мое появление на Песчанке произвело немало волнения, что, в свою очередь, дало волю буйной народной фантазии. В версиях людей постарше обычно я слыла незаконнорожденной дочерью какого-то лорда, давшего мне неплохое образование и до недавнего времени без усилий содержавшего меня вдали от собственного Дома. Предполагалось, что однажды меня решили отправить в другое место, по дороге я заболела и потеряла память. А потом потерялась и сама. Или что-то в этом роде.

В версиях куда более склонной к авантюризму молодежи чаще всего я была наследницей некоего отдаленного, но весьма богатого Дома, которую собирались насильно выдать замуж и которая удачно (сравнительно) сбежала… но потеряла память и со своим возлюбленным, готовившим побег, так и не встретилась. Или которая подпала под чары алчных и завистливых родственников, например, мачехи… Или просто поехала покататься, была похищена (при этом явно сильно ударившись головой), но потом освобождена доблестным рыцарем (почему рыцарь бросил ее на Воробьином рынке, об этом, конечно же, додумывать не успевали)…

Кое-кто из особо завистливых тайком придумывал и то, что неспроста при мне оказались все эти денежки: а ну как девица вовсе не из знати, а сама хозяйку (хозяина) обобрала да с этими денежками-то и скрылась. И вовсе память она не теряла, а прячется здесь, чтобы никто ее не нашел, и надо бы в Имперский Сыск заявить – вдруг беглянку ищут. Надо сказать, обвинение было не шуточным, мне и самой подобное в голову приходило – ведь объяснение золотым дукатам и рубинам искать надо, не сами же собой они народились как лягушки в пруду. В то, что я кого-то могу обокрасть, самой не верилось, не воровка я, не верю, однако всяко бывает, ну а вдруг деньги и впрямь чужие? Вдруг мне кто-то дал их на хранение (признаться, хиловатого охранничка же он себе нашел!) или я должна была их кому-то доставить, кому-то, очень сильно нуждающемуся в них? Увы! Я ничего не могла поделать! Память моя была пуста как колодец в жаркое лето и столь же правдива как бестолковое эхо. Я ничего не помнила до того момента, как очнулась на Воробьином рынке, а смутные обрывки ощущений и образов, иногда приходящие и уходящие сны ничего определенного не давали. Все придет в свое время, само собой и постепенно, радостно сообщил мне сосед-медикус Мади Клор, ибо в таком деле не стоит торопиться. Я бы и не торопилась, ну а вдруг, как я и вправду преступница? Вдруг за потерей памяти скрывается нечто ужасное? Вдруг добрые люди, приютившие меня в Песчанке, поплатятся за то, что пригрели на груди змею?

Достопочтенный Габеас Руппа, относившийся ко мне по-отечески снисходительно, казалось, моих опасений не разделял, но во избежание недоразумений решил кое-что проверить. По старой памяти он упросил знакомца из Имперского Сыска разузнать, что можно, о девице лет двадцати – двадцати трех, исчезнувшей из дому, или о похищенных рубинах… Не официально, разумеется, а так, по старой дружбе, чтобы в случае чего скандал деликатно свести на нет. Но когда и год спустя след моего происхождения так и не был найден, никто не спохватился заявить о похищенных драгоценностях, а скандал над благочестивой Песчанкой так и не разразился, Габеас Руппа окончательно успокоился и посоветовал мне следовать рекомендациям не ахти какого, но все же своего, местного, лекаря Мади Клора.

Так я и осталась на Песчаной улице. Окутанная тайнами, вызывающая завистливый шепоток или жалостливые взгляды, но принятая как равная. А это, между прочим, совсем не мало, когда у тебя нет ничего из прошлого. Даже имени.

Кстати, имя мне тоже выбирали всей улицей. Назвали меня Николестрой, правда, чаще меня звали просто Никки. Как я скоро узнала, николестрой здесь называли роскошный куст с продолговатыми темными, будто глянцевыми листьями и крупными, собранными в гроздья золотистыми ягодами, очень терпкими и кислыми, зато весьма ценимыми знающими людьми: рачительные хозяйки хорошо знали – николестра вкусна только после хороших заморозков. Вымороженная ягода становилась полупрозрачной, будто наполненной медом, и сладкой, но терпкости и приятной кислинки не теряла, оттого в начале зимы самым вкусным лакомством становились пышные пироги из ароматной золотистой ягоды.

Не думаю, что из меня собирались варить варенье или готовить пироги. Полагаю, Николестрой меня назвали совсем по другой причине. Именно в день святой Николестры, покровительницы путешествующих и странников, я была столь удачно обнаружена на мостовой у Воробьиного рынка, посему благочестивые жители Песчанки и решили, что носить мне ее имя в знак особого ко мне расположения. Мне было все равно. В моей бедной головушке не было ни малейшего отклика ни на одно из сотен женских имен, которые несколько вечеров подряд вслух зачитывала из месяцеслова Ликанея, юная племянница Дороты, так что выбор чего-то определенного ничего не стоил. Никки так Никки, это ничуть не хуже какой-нибудь Мартимьянны, Клоринды или Лавестулы.

Поскольку я слыла девицей зажиточной, подыскать мне жилище труда не составило. Достопочтенный Габеас лично принял в этом участие, однако моим выбором, признаться, остался не совсем доволен. Я отклонила его весьма выгодное предложение поселиться у добропорядочной матроны улицы – вдовы господина Имперского советника Дендуса Кокро, дабы находиться под ее неофициальным покровительством: вдова имела связи при дворе и при случае могла оказать мне неоценимую поддержку при выходе в свет. Сей выгодный вариант для меня чрезвычайно хорош, учтиво объяснила я, однако пока с меня окончательно не сняты подозрения в том, что я могу быть замешана в некий скандал, не стоит бросать тень на ничем не запятнавшую себя почтенную вдову. Да-да, озабоченно закивал Габеас Руппа, ты совершенно права, милая, ты удивительно благоразумная девушка…

Поэтому-то я, вежливо отклонив чужие советы, и купила видавший виды дом, втиснутый между цветочной лавкой госпожи Финеллы и булочной старого Ишваса Шмакера, прозванного Коврижкой. Дом ничего хорошего из себя не представлял: старый, обветренный, неухоженный, он давно вызывал недовольство благочестивых жителей Песчанки своим раздражающим внешним видом, бросающим вызов опрятным соседям, и все же в нем было одно бесспорное достоинство. На нижнем этаже дома была лавка, столь же заброшенная и захламленная, как и остальные помещения; а за лавкой – три просторные кладовые, подвал и небольшой внутренний дворик. Не знаю почему, но именно расположение комнат меня привлекло – оно как будто было мне знакомо. Даже впервые зайдя в дом, я уже знала, чего хочу: вот здесь будет лавка, в той большой кладовой, если открыть забитые фанерой окна – мастерская, дальше – небольшая комнатка для меня, и еще маленькая кладовая, где чинно лежат отрезы ткани, нитки, мотки шнуров… Нитки… ткани… пяльцы… Странные, расплывчатые образы всего этого преследовали меня с того самого первого шага, как я вошла в этот запущенный, захламленный дом; оттого я с трудом слушала объяснения невысокого щуплого стряпчего, с восторгом описывающего мне сомнительные прелести заброшенного помещения. Я уже знала, что куплю его, но никак не могла понять зачем и почему. Откуда во мне эта странная любовь к ниткам-иголкам? Почему такое странное волнение ощущаю я, поглаживая ребристую выпуклость шнура? Что скрывает моя память?

Довольно скоро обнаружилось, что я умею прекрасно шить и еще лучше – вышивать, что обладаю неплохим вкусом и легко придумываю новые украшения и наряды. Я наверняка занималась этим раньше и несомненная уверенность в том, что работа с вышивкой мне не чужда, убедила меня в намерении открыть золотошвейную мастерскую. Однако окончательно решение я приняла лишь после того, как разобралась с хламом, оставшимся мне в наследство от прежнего хозяина.

Поначалу я была совершенно уверена, что купила лавку старьевщика – уж больно много здесь было старых, потертых, сломанных вещей, которых не всякая хозяйка позволит даже внести в дом. А узнать было не у кого – старый хозяин лавки умер (лавку-то потому и продали), а его благополучные отпрыски, с видимым разочарованием пришедшие взглянуть на убогое наследство, отдали нажитое дедом «добро» чуть ли не задаром, не задавая излишних вопросов и не зная, что отвечать на заданные. Разбираться пришлось самой. Проще всего было бы просто выкинуть это старье на свалку или продать старьевщикам – ничего из того, что стояло на полках, лежало в ящиках на полу и в больших плетенных коробах, по всеобщему мнению, особой ценности не имело. Много позже, освобождая от хлама забитую доверху кладовую и задний двор, я порадовалась, что не выкинула все это сразу же, как и предлагал стряпчий, распоряжавшийся имуществом умершего владельца лавки. Среди вещей старого хозяина я нашла много интересного и забавного, большей частью разбитого и мне непонятного. Но очень интриговавшего меня. Что означал, к примеру, резной кости ажурный куб, внутри которого болтались куски такого же вида шара? Или обломок деревяшки, не то полозок санок, не то кусок трости, поверхность которого была гладкой и холодной, как полированный камень, а знаки, вырезанные в желобке, идущем вдоль палки, никто прочесть не сумел. Или громоздкое каменное кольцо, перекрученное изнутри резьбой так, что ни один человеческий палец его не удержит. Или… О, там много чего было. После долгих поисков, отмывания и чистки среди бесспорно непонятной ерунды нашлись изящные костяные статуэтки, искусной резьбы гребни и гребешки, ожерелья, сплетенные из тонких нитей странного металла, каменные подвески… Украшения не были ни модными, ни дорогими: кое-где кость была сломана, а камень – треснувшим, металл оставался довольно тусклым, сколько бы я ни чистила его, однако в этих вещах было нечто не менее ценное для меня – история. Даже прикосновение к некоторым из них будило во мне необъяснимое волнение, словно я ощущала отзвуки давно забытых событий, с которыми эти вещи неразрывно связаны. Кто носил эту странную подвеску с оправленным в серебряную сеть куском горного хрусталя – будто чье-то ледяное сердце в клетке? Чьи волосы держались длинными когтями крылатой костяной змеи с хитрыми глазками из крохотных рубинов? Какую руку опоясывал этот тяжелый – и, следует признать, очень неудобный – браслет из скованных попарно металлических ромбов? Украшения были старинными, странными и притягивающими мое внимание словно магнитом. В конце концов я выложила некоторые из них на витрину, прекрасно понимая, что рядом с моими украшениями – изящными цветками из шелка, бархата и золотой вышивки, ожерельями из плетеного бисера и бусин, вышитыми серебром поясами, – они смотрятся золотыми дукатами рядом с дешевой медью, пусть истертыми тысячами пальцев, пусть истонченными сотнями лет, но остающимися золотыми, несмотря ни на что. Да, именно все эти вещи и дали название моей лавке «Занятная безделица» – название не Бог весть какое мудреное, зато легко узнаваемое среди прочих.