Текст книги "Наша союзница – ночь"

Впереди Андалузия

Сборы были короткими. Часть отряда превратилась в постоянно действующую школу и осталась на месте. Почти половину тола зарыли в школьном саду.

Выезжали после завтрака. Жизнь в Валенсии уже била ключом. Хотя дело было в середине января, когда у нас говорят, что «солнце на лето, зима на мороз», было тепло, и на улицах продавали свежие цветы. Продавцы газет – подростки выкрикивали заголовки. Визжали маленькие трамвайчики, гудели машины, пассажиры которых куда-то спешили.

Всех наших людей и имущество разместили на 3-х старых грузовиках и пяти легковых машинах.

На этот раз я уже не одна женщина: с нами едет Росалина, одетая в военную форму, красивая, черноволосая, молодая девушка, не расстающаяся с карабином, загорелая, как мулатка. Она не только освоила все партизанские мины, но и перед отъездом показала свое уменье готовить вкусные обеды.

Девушка села в машину Рубио, а с ней – наш минер Мигель, прибывший с группой Доминго. Коренастый, сильный, с лукавыми глазами и почти всегда улыбающийся и, в отличие от многих его друзей, невозмутимый. Он явно влюблен в Росалину, девушка отвечала взаимностью.

Доминго прощается со своей женой. Та не плачет, а только ругает мужа.

– Ну куда ты берешь с собой ребенка? Оставь его со мной в Валенсии!

Но Антонио уже сидит в машине. Доминго целует жену и говорит:

– Все будет в порядке. С партизанами не пропадет!

– Мамочка, не беспокойся! – упрашивает Антонио. – Я папе буду напоминать, чтобы он о сестренке не забывал…

– Напоминай, сынок, напоминай, а то у него все дела да война, – согласилась Росалия.

Через полчаса мы выехали из Валенсии. Под цитрусовыми деревьями лежали сочные, будто золотые шары, созревшие апельсины. Машины Рубио, Висенте и Пепе вырвались вперед, и мы остановились вблизи деревьев. Рубио поставил «испано-суизу» на обочину и побежал к крестьянину, собиравшему плоды. Мы слышали, как он говорил, предлагая деньги, но тот даже обиделся:

– Берите хоть целую машину. На всех хватит!

– Запасайтесь апельсинами на дорогу, – кричал Рубио, но никто не пошел за ними, а напрасно. Чем больше мы удалялись от Валенсии, тем беднее становилась растительность, тем меньше было садов. Лишь изредка видны были небольшие отары овец.

К обеду приехали в Альбасете. Я знала, что до войны город славился своими ножами и другими металлическими бытовыми изделиями, является важным узлом автомобильных дорог, связан железной дорогой с Мадридом и побережьем Средиземного моря. Теперь этот город был главной базой интернациональных бригад.

До мятежа в Альбасете проживали больше 40 тысяч человек. Во время войны население города значительно возросло. Коренные жители, беженцы из занятых мятежниками районов и добровольцы-антифашисты из 54 стран мира наполняли улицы.

Бледнолицые шведы и англичане, степенные, сосредоточенные немецкие антифашисты, рослые братья-славяне, высокие и худощавые финны.

Рудольфо поехал к штабу авиаторов и там, на улице, встретил знакомого. Статный, одетый под испанца летчик долго не выпускал Рудольфо из своих объятий:

– И зачем ты такие усы отпустил! – укорял он моего начальника, все еще похлопывая его по спине.

– Дуглас, – представился он мне.

– Наверное, такой же Дуглас, как я Луиза?

Дуглас, оказавшийся Я.В. Смушкевичем[27]27
  Смушкевич Яков Владимирович (1902–1941 гг.), советский военачальник. В РККА с 1918, участник Гражданской войны. В 1931 году окончил Качинскую военную школу лётчиков, комиссар авиабригады. С ноября 1936 по июнь 1937 старший военный советник по авиации испанской республиканской армии. По возвращении из Испании в 1937 г. окончил курсы усовершенствования начальствующего состава при Военной академии имени М. В. Фрунзе, вступил в должность заместителя начальника Управления ВВС РККА. В мае – августе 1939 г. во время конфликта на реке Халхин-Гол командовал авиацией 1-й армейской группы. С ноября 1939 года начальник ВВС РККА, с августа 1940 генерал-инспектор ВВС РККА, с декабря 1940 г. помощник начальник Генерального штаба РККА по авиации. 8 июня 1941 г. арестован органами НКВД СССР по обвинению в участии в военной заговорщической организации. Расстрелян в октябре 1941 г..
  И.Г. Старинов познакомился с Я.В. Смушкевичем в 1932 году, во время военных учений, в ходе которых отрабатывались вопросы взаимодействия партизанских формирований с авиацией. (Примеч. ред.)


[Закрыть], пригласил нас к себе на обед. И тут я позавидовала переводчицам авиаторов.

Гляжу на усатого Рудольфо, который везет меня к черту на кулички. Никем мы не признаны по-настоящему, и наши люди нигде в штате не состоят. Живем на средства, отпускаемые партийными органами только для пропитания людей, которые кто во что одет, кто чем вооружен, а тут летчики, признанные герои, они ведут войну на всех фронтах. Правда, и у них самолетов мало, но зато есть перспективы!

Рудольфо, словно поняв мои мысли, послал меня в расположение отряда с каким-то поручением, а сам остался со Смушкевичем.

Начальник вернулся поздно вечером – и с ним пополнение.

– В нашем полку прибыло. Теперь у нас будут и братья-славяне: поляки, югославы, болгарин, чехи и словаки, будут немцы и австрийцы, итальянцы, американец, финны и французы. А два югослава прилично знают испанский язык и могут объясняться по-русски. Теперь тебе будет легче, – довольным тоном сказал мне Рудольфо.

– Может быть! – ответила я, обидевшись. И про себя подумала: «Вот какое он получил пополнение. Теперь я не нужна ему». Вот, думаю, ошиблась, что не осталась в Валенсии.

– Вижу, чем-то недовольна? Что тебя, Луиза, обеспокоило? – ласково спросил Рудольфо.

– Почему ты не сказал мне в Валенсии о своем намерении? И на что я тебе теперь? – ответила я и отвернулась.

– Мы с тобой советские люди, нас вместе послали, вместе и будем работать. Ты теперь сможешь мне больше помогать. Мы будем действовать перед полосой южного фронта на большом протяжении, и мне одному не под силу справиться, а у тебя уже есть опыт, и при твоем знании языка и народа ты сможешь во многом заменять меня. Придется самостоятельно перебрасывать группы.

Проснулась на рассвете. На улице было холодно. Прохожие одеты в пальто, военные – в шерстяное обмундирование, а некоторые накинули одеяла-капюшоны, которые им заменяли шинели.

– Это Месета[28]28
  Плоскогорье Месета, или Центральное Кастильское плоскогорье, расположено на высоте 600–800 метров и занимает больше половины Пиренейского полуострова. (Примеч. ред.)


[Закрыть], на ней «три месяца хладу, девять месяцев аду», – сказал Доминго, одетый, как под Теруэлем, – в шерстяной френч, из-под воротника которого выглядывала шерстяная рубашка, – теперь тут хлад, но мы едем в Андалузию, где совсем другой климат.

Из Альбасете выехали в Хаен. Дорога по полупустынному плоскогорью вела на юго-запад.

Солнце поднималось все выше и выше, в лимузине было тепло, но те, кто ехал на грузовых машинах, по дороге кутались в одеяла-пальто, напоминая наполеоновских солдат, покидавших Россию. Я ехала в удрученном состоянии, размышляя о происшедших неожиданных изменениях в связи с наличием переводчиков-интербригадовцев. Не радовала и полупустынная местность с чахлой травой, выбитой овцами и козами, да и вид людей, укрывшихся одеялами и брезентами.

Когда перевалили на южный склон знаменитой Сиерры Марено («темных гор») и начали круто спускаться к правому притоку Гвадалквивира, перед нами неожиданно открылась зеленая долина, покрытая бурной растительностью. Километрах в трех, у реки, виднелась небольшая деревня.

– Мы в Андалузии! – радостно воскликнул Доминго. – Смотрите, как все изменилось: сколько зелени, садов, лесов, а вот и знаменитые андалузские оливы.

Стройные ряды их располагались большими массивами. Эти неприхотливые деревца были усыпаны мелкими, созревающими маслинами.

Дорога петляла в горах, Рубио молчал и ловко рулил, подтормаживая машину.

– Опасно! – сказал он, показывая головой на ущелье. – Один момент – и загремишь.

– Стоп! – скомандовал Доминго, и Рубио послушно остановил машину перед крутым спуском.

Капитан прошел вдоль колонны и предупредил водителей, чтобы не зевали и держались левой стороны.

Ехать по извилистой пыльной дороге было трудно. Через полчаса спустились к притоку Гвадалквивира, небольшой, но бурной горной речке Гвадалимар, пересекли ее и сделали привал. Было около полудня. Солнце пригревало по-летнему, несмотря на то что была в разгаре зима. Даже высоко в горах не было видно снега, а у подножья их, на высоте около 800 метров, было тепло и все зеленело.

– Мы в Андалузии, – опять напомнил Доминго. – Андалузия – это почти пятая часть Испании, самая благодатная, юго-западная ее часть.

– Но, к сожалению, больше половины ее теперь занимают мятежники, – заметил Рудольфо, когда я ему перевела слова Доминго.

– А потому, – ответил Доминго, – мы будем базироваться и действовать в тылу противника в Андалузии, и нам может выпасть счастье увидеть чудо Испании – Севилью.

– Хорошо бы нам ее повидать до лета, – сказал Рубио, – а то попадем в «сартен де Андалузия»[29]29
  «Сковорода Андалузии» – так называют равнину южнее Гвадалквивира между Севильей и Кордовой. (Примеч. автора.)


[Закрыть] и будет нас подогревать «горно де Андалузия»[30]30
  «Печь Андалузии» – так называют город Эсиха в восьмидесяти километрах восточнее Севильи. (Примеч. автора.)


[Закрыть], где летом температура часто переваливает за 40⁰.

– Но зимой в Андалузии хорошо, особенно на побережье Средиземного моря и Атлантического океана. Ликвидируем мятежников, прогоним или лучше – уничтожим интервентов и будем загорать, – сказал капитан и опять скомандовал:

– По машинам!

Проехали узел дорог Убеда и через двадцать минут достигли реки Гвадалквивир. На мосту охрана. Река глубокая, довольно широкая и быстрая, вода – ледяная.

По равнине, среди зеленых оливковых рощ, садов и полей мы подъезжали к Хаену, главному городу одноименной провинции с 60-тысячным населением и памятниками арабского владычества.

Остановив колонну на подходе к городу, Рудольфо, Доминго и я поехали в Хаен. Пепе подвез нас к провинциальному комитету Коммунистической партии Испании.

Войдя в кабинет секретаря, я была поражена. Навстречу шел тот самый Филиппе, который учился в Москве, в Международной ленинской школе, где я работала переводчицей. С ним мне довелось много ездить по нашей необъятной стране в составе учебной группы, чтобы ознакомиться с достижениями советского народа.

Увидев меня, он бросился обнимать, приговаривая: «Анна! И ты приехала в Испанию. Замечательно!» Я была обрадована встречей и позабыла о своих обязанностях переводчицы.

Филиппе оказался первым секретарем провинциального комитета Кристовалем Валенсуэлой.

С его помощью быстро были решены все вопросы, связанные с нашим прибытием в Хаен. Оказалось, хаенские товарищи уже всё приготовили к нашему приезду: и помещение, и питание, и даже пополнение. Поместили нас в двух зданиях, почти в центре города. В небольшом доме, прямо напротив женского монастыря, на втором этаже поселились Доминго, Рудольфо, Висенте, мы с Росалиной, Пепе и Састре. Тут же организовали мастерскую по изготовлению мин, а внизу соорудили склад для взрывчатки. Капсюли и шнуры хранились под кроватью Рудольфо, а под моей – динамит. Другое большое здание, тоже вблизи женского монастыря, было отведено под нашу школу.

– Такое соседство вам не помешает? – сказал мне Валенсуэла.

– На своих фашисты не будут сбрасывать бомбы.

Так думали и мы, но не так получилось.

После посещения провинциального комитета испанской компартии Доминго, Рудольфо и я направились к военному советнику на Южном фронте Кольману[31]31
  Псевдоним В.И. Кумелана. Кумелан Вильгельм Иванович (1898–1952 гг.), советский военачальник. Участник Гражданской войны, войны в Испании, советский военный советник на Южном фронте. Во время Великой Отечественной войны – начальник артиллерии 15-й армии, с 1944 г. заместитель командующего артиллерией 2-го Украинского фронта. После окончания войны преподавал в Военной артиллерийской инженерной академии имени Ф.Э. Дзержинского, в 1946–1947 гг. заместитель начальника Академии по оперативно-тактической подготовке. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Он жил в особняке, ничем внешне привлекательном, окруженном высоким каменным забором. Мы позвонили. Дверь вскоре распахнулась, и перед нами появился высокий парень в брюках клеш и кожаной куртке на молнии.

Мы представились.

– Сейчас доложу, – сказал он на чистом русском языке. Он оказался шифровальщиком полковника Кольмана.

Во внутреннем дворике – скамейки, небольшие пальмы, цветы в горшках. Был здесь и аквариум с разными рыбками.

Вскоре к нам вышел среднего роста человек, крепко сложенный, бритоголовый. Уже по походке чувствовалась выправка кадрового военного.

– Колонель Кольман, – представился военный советник и на его красивом лице с добрыми зеленоватыми глазами заиграла добродушная улыбка. – Очень рад. Как раз вовремя. Раздевайтесь и прошу к столу. Что-то вы задержались. Мы вас ждали вчера.

– В Альбасете встретил старого знакомого и задержался. И не напрасно: пополнили отряд, – ответил мой начальник.

За обедом завязалась непринужденная беседа.

Неожиданно зазвонил телефон. Высокий испанец Санчо взял трубку и начал разговор. Он записывал услышанное, повторял по-французски, а другой переводчик пересказывал это Кольману по-русски.

Видно, говоривший по телефону испанский офицер нервничал из-за частых перерывов в разговоре, и Санчо его успокаивал, приговаривая: «Уно моменто!»

– Вот так и работаем, – сказал Кольман, когда закончился телефонный разговор. – Вам хорошо, – добавил он, обращаясь к моему начальнику, – у вас русская переводчица, а мне приходится трудно. Вот представьте себе: разговариваю с командующим фронтом. Сам говорю по-русски, а тот слушает и ничего не понимает. Ждет перевода, а мой переводчик переводит на французский. Командующий его почти понимает, а потом Санчо уже переводит на испанский. Командующий отвечает. И все повторяется в обратном порядке: с испанского на французский и с французского на русский. Получается и долго, и не всегда точно.

Тут полковник Кольман сделал паузу, посмотрел на меня и моего начальника и продолжил:

– Я попрошу Рудольфо кое-когда выручать меня и для особо важных переговоров отпускать со мной Луизу, а вам с моими переводчиками даже лучше. Они у меня как гвардия.

– Иногда, конечно, выручим, – ответил мой начальник.

Через несколько дней я встретилась с Кольманом на ужине в провинциальном комитете партии. Меня посадили между Рудольфо и Кольманом. Развернулась оживленная беседа, в которой больше всего пришлось говорить мне: переводила испанским товарищам то, что говорили Кольман и Рудольфо, а для них то, что говорили испанские товарищи. При этом живом обмене мнениями я увидела в Кольмане политически хорошо подготовленного и знающего военное дело человека. Он быстро и, судя по ответам испанских товарищей, очень удачно отвечал на их вопросы, хорошо знал обстановку на фронте.

На встрече мы узнали, что весь руководящий состав провинциального комитета с первых дней мятежа ушел на фронт, оставив в Хаене одного члена комитета – инвалида Педро Мартинеса. Тут распоясались местные анархистские вожди. Они вместо мобилизации сил на борьбу против фашистских мятежников занялись организацией коммун и самовольными экспроприациями.

Мартинес не смог приостановить действия анархистов. И только когда весь комитет партии вернулся в Хаен, были ликвидированы перегибы, и явочным порядком была проведена земельная реформа в интересах сельской бедноты. И крестьяне самостоятельно убирали урожай олив в прифронтовой полосе и на «ничейной» земле, в полосе между республиканскими и мятежными войсками.

– Наша провинция, – сказал Валенсуэла, – вместе с провинцией Кордова дают наибольшее количество олив и оливкового масла. Красива и богата Андалузия, – продолжал он, – но народу ее не везет. В 711 году через нее началось вторжение арабов, а в 1936 году мятежники через Андалузию начали переброску своих войск из испанского Марокко. В портах Андалузии высаживаются итальянские фашистские интервенты, с их помощью мятежники заняли больше половины провинции. Итальянцы рвутся к Альмадену, где находятся богатые залежи ртутной руды, другие полезные ископаемые.

– Но нельзя забывать и о вкладе Андалузии в революционную борьбу, – вмешался другой секретарь – Арока. – В наш век в Андалузии чуть ли не каждый год были крестьянские волнения. В марте 1932 года на четвертом съезде КПИ в Севилье были разгромлены сектанты, и генеральным секретарем нового ЦК был избран севильский рабочий Хосе Диас.

– Нельзя не гордиться и тем, что андалузцы пятого полка в Мадриде показали чудеса стойкости, – добавил Валенсуэла.

И он предложил тост «за мужественных андалузских воинов, за скорый разгром мятежников и интервентов».

За ужином было немного тостов, но много говорилось об Андалузии, ее богатствах, людях и крестьянах, которые убежали от мятежников и мужественно сражаются в составе легендарного пятого полка, и о рабочих рудников и металлургах, изготовлявших оружие для республиканской армии. Говорили и о вреде, который приносят своими действиями анархисты.

– При слабости центральной власти анархисты чувствовали себя «как рыба в воде», – сказал Валенсуэла. – Если в первые дни мятежа в Каталонии рабочие-анархисты мужественно сражались, то вскоре их лидеры своими действиями нанесли огромный вред борьбе против мятежников. Они отрицали дисциплину и порядок, объявляя их покушением на свободу личности. Войну они считают второстепенным делом, а главным – установление так называемого «либертарного коммунизма». Не желая допустить создания регулярной армии, они дошли до того, что в августе призвали мобилизованных каталонцев самовольно покинуть казармы. На своем митинге в помещении барселонского театра «Олимпия» тогда же анархисты приняли решение о согласии влиться в народную милицию для немедленного наступления на Сарагосу, но подтвердили свой отказ идти в регулярную армию. Вы были под Теруэлем, – продолжал Валенсуэла, обращаясь к нам, – и видели, как вели себя анархисты. Призывы нашей партии к формированию регулярной армии с твердой дисциплиной анархисты объявили доказательством того, что «коммунисты продались буржуазии». Они создают тайные склады оружия, вооружают свои бездействующие колонны. Наконец, их демагогия, борьба против дисциплины на производстве, дикие расправы с политическими противниками, особенно с духовенством, вплоть до поджога церквей, служат на руку фашистской пропаганде. Анархистские профсоюзы в Каталонии, национальная конфедерация труда, кратко – СНТ, объединяет четыре пятых организованного рабочего класса и обладает большей властью, чем правительство. В Барселоне находится и штаб Федерации анархистов Иберии (ФАИ). Это уже не рабочие, а политиканы.

Валенсуэла делал паузы, я переводила. Выпив воды, он продолжал:

– СНТ и ФАИ всерьез готовятся к вооруженной борьбе против коммунистов и социалистов. Они насильственно проводят коллективизацию в сельском хозяйстве. Захватывают предприятия и вывешивают на них свои черно-красные флаги. И захваченными ими предприятия не работают на оборону и, по сути, являются потерянными для республики.

– Пробовали безобразничать анархисты и у нас, – вставил Арока, – но мы их утихомирили.

Встреча с Валенсуэлой невольно вызвала у меня воспоминания о работе в Международной ленинской школе при Коминтерне, куда ЦК ВКП(б) направил меня в 1935 г., после окончания Ленинградского восточного института. Работала я переводчицей в секторе «Л», где учились испанцы, португальцы и латиноамериканцы. Работать было очень сложно. В институте преподаватели говорили с нами медленно, а испанцы, особенно баски, говорили так быстро, как очереди из пулемета, и концы фраз точно глотали. Латиноамериканцы говорили, к счастью, медленней испанцев.

Транспорта не было. Ездили только на общем транспорте. Особенно сложно было возить группы зимой на экскурсии, в театры и кино. Одеты слушатели были в наши зимние ватные черные пальто, на голове – шапки-ушанки. На родине они привыкли ходить в легкой одежде, а тут в тяжелой зимней одежде они становились неповоротливыми как медвежата. Русского языка не знали. Пока они все зайдут в трамвай, я стою у передней площадки и слежу, чтобы все сели, и, как войдет в вагон последний, говорю водителю: «Можно отправлять».

Не знали мы иногда покоя и ночью. Частенько приходилось вставать ночью и принимать меры по оказанию медицинской помощи внезапно заболевшим слушателям. Хорошо, что поликлиника была близко от нашего общежития.

Все собрания и лекции по общим вопросам проходили на Волхонке. Каждый переводчик сажал своих подопечных в одно место, чтобы удобней было переводить. Зал был большой, народу много, каждый переводчик говорит громко, и получалось со стороны, как на шумном восточном базаре. Одни переводили на испанский, другие на английский или немецкий, а Нора Чегодаева (моя хорошая знакомая) – и на другие романские языки.

Перед слушателями не раз выступали Г. Димитров, Коларов, Вильгельм Пик, Пальмиро Тольятти, Надежда Константиновна Крупская и Мария Ильинична Ульянова и другие советские и иностранные товарищи. Надо было иметь оловянное горло и здоровые легкие, – целый час так «говорить», чтобы тебя не заглушили другие.

Советские люди с уважением относились к нашим иностранным друзьям. В Днепропетровске был однажды такой случай. Несколько переводчиц в парке перешагнули через ограждения и сели на скамейку. Это заметил милиционер, сердито засвистел и направился к ним. Мы разговаривали по-испански. Милиционер, услышав наш разговор, сказал, что так переходить нельзя, потом это показал жестами и, козырнув, убрал штрафные талоны и отошел от нас, думая, что мы иностранцы.

При загородных экскурсиях, когда нам приходилось останавливаться в гостиницах, были случаи, когда нас тоже считали за иностранок и удивлялись, что мы так хорошо можем разговаривать по-русски.

На этом ужине был и еще один бывший слушатель Международной ленинской школы – Мартинес. Теперь он подтрунивал надо мною.

– Луиза! Вас не зря в Днепропетровске приняли за испанку. Вы действительно так говорите по-испански, что вполне можете себя выдать за валенсианку.

За ужином много говорили о Советском Союзе.

– А помнишь, Анна, как в 1935 году, будучи на практике на Днепропетровщине, в деревне Хортица, мы молотили пшеницу? – спросил Мартинес.

– Как же, помню! У всех в волосах было столько пыли и мякины, что превратились в дикобразов.

– Ну и поездка была! – продолжал Валенсуэла, – Днепрогэс! Замечательно! Неповторимо! Кто на Днепрогэсе не бывал, тот и чуда не видал! – произнес мой собеседник и стал рассказывать, уже в который раз, о гиганте советской индустрии, о больших заводах в Запорожье и Днепропетровске. Это мощь, это сила!

– Да! – ответил Кольман, добавив: – У нас есть все, чтобы дать немедленно решительный отпор всяким агрессорам: есть и промышленность, и хорошо вооруженная и обученная Красная Армия. Ее мощь растет из года в год, а военачальники и командиры имеют и опыт гражданской войны, и нужную подготовку.

– О, да! Ваши пушки, самолеты и танки лучше немецких и итальянских! – восторгался Валенсуэла.

Я заметила, как испанские товарищи тепло и внимательно относились к советскому советнику на Южном фронте – Вильгельму Ивановичу Кольману.

– Очень хороший, энергичный товарищ, – сказал мне Валенсуэла. – Жалко, что я плохо говорю по-русски, а товарищ Кольман вовсе не говорит по-испански.

Кольман, видимо, понял, что разговор идет о нем.

– Что это вы меня склоняете? – спросил он.

– Валенсуэла с похвалой говорит о вашей работе.

Вскоре после прибытия в Хаен состоялось общее собрание отряда, на котором присутствовал и товарищ Валенсуэла.

Тогда многие иностранцы еще плохо знали испанский и в каждой группе один из них, лучше других понимавший его, переводил остальным.

Прошло более 40 лет, как я покинула Хаен, но и сейчас мысленным взором хорошо вижу небольшой город, окруженный садами и оливковыми рощами, приютившийся у склона горы, из-за которой не раз вылетали фашистские стервятники, обрушивая бомбы на мирных жителей.

В Хаене Рудольфо опять начал все сначала. С раннего утра до позднего вечера занимался подготовкой нового пополнения, налаживал производство мин, гранат. Правда, теперь у него были помощники – это ученики первого набора, прошедшие солидный курс обучения. Некоторые из них побывали в тылу врага под Теруэлем. Мне было поручено заниматься материальным обеспечением, связью с провинциальным комитетом партии. Это было довольно трудно, так как у нас уже было больше ста человек, а на довольствии мы нигде не состояли и жили благодаря заботам Хаенского комитета партии.