Текст книги "Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного"

Эх, не умеют торговаться чалдоны!

Минут двадцать на все про все удовольствие…

Сошлись на пяти днях и одной чалдонской шее, замотанной в полотенце: под полотенцем ныл и мозжил солидный чирей, который меня упросили слезно зарезать без ножа, но скальпелем, а то невмоготу уже, всю душу, проклятый, высосал…

– Чудновский, понос тебе через нос и ушами подтираться, – шипел на меня потом богоданный мой донкихотистый брательник, почти что страдальчески заламывая руки на манер тургеневской барышни – ты ж конвоира с фурункулезом сразу заметил и все равно бы лечить потащил – что же ты над служивым больным мудришь как ростовщик, морда твоя еврейская?..

Ну ничего адмирал не понимает в селедочных головках… (По нашему – в колбасных обрезках) Должен ведь я получить свой маленький кусочек морального удовлетворения?..

А был у служивого вовсе не чирей и не фурункулез даже – был у него карбункул величиной чуть поменьше моего кулака и больше всего мне хотелось соприкоснуть этот самый кулак мой с глупым его затылком, товарищи!

Чтобы вовремя обращался за помощью…

– Сколько же, – говорю – ты свой абсцесс заботливо и внимательно выращивал, как садовник выращивает плодовое дерево?! – тьфу, фраза какая-то глупая. Как чужая. – Не иначе, убить меня хочешь этой бубулей! Вот помру сейчас, ее прочищая…

– Охти, батюшко… – пужался пациент к моей радости – Да ить жалко тебя бешпокоить! Все луковичку прикладал, ан не унялося… Раздуло… Ты уш пошкорей, не трудися поверх меры-та.

– Цыть, – отвечаю – будешь болтлив, я тебя в лазарете лежать надолго оставлю… Закручинился он, представляете?.. А ведь в наши-то времена больницу любили: веником не выгнать выздоровевших! Да, да, клянусь партбилетом.

Ну конечно, Колчака в лазарете нету, чаю с сахаром – между прочим, чай у него английский, с бергамотом! – там не предложат и песенку не споют… Положить бы его туда, лазаретские кровати удобнее, так больничный барак в Иркутской тюрьме деревянный и никто адмиралом рисковать не станет… За каменной стеной ему место, пока регулярная армия не подошла.

Ух, докопаюсь я, кто у него часы выцыганил!

– Обижашь, дохтур… – отстранился от меня чалдон, не обращая внимания на мой раздраженный мат в пару этажиков: как раз шил ему дренированную рану – нихто не прошайствовал. И не обменствовал… Подарок, стало быть, аммиральский.

Ничего не понимаю, дорогие товарищи. Нет, ну я знаю, конечно, что Колчак у нас регулярно с луны падает, но собственный тюремный конвой одаривать, пусть и сломанными часами – попахивает уже не луной, а чем подальше… Как бы не иной галактикой…

– Барин оне, – ухмыльнулся бывший счастливый владелец карбункула – таки попервости все уплачивать норовят: за самую малость. Навроде иначе помошши примать и стыдно… Быдто с нещастненького (арестованного) рублевики брать не стыдно, ему мы указовали. Он и руками развел, и повинился, и не предлагал больше денег-то. А прознал, что Петра жилетку себе с кармашкой завел, часы Петре пожаловал: цепкой басковать (красоваться). Петра отнекаться хотел, да он карактерный (своенравный), не переупрямишь. В кармашку ему часы прямо и сунул, и смеется. Невесте, говорит, покажешь. Его Петра, комиссар Самойла Гдалыч, умолил письмо для невесты сложить, штаб чувствительно. Не отказал и подарок сделал. Уж такой барин душевный…

Вот что и душевный, и характерный одновременно – это, товарищи, точно. Колчак тот еще лед и пламень…

А при чем тут барство?.. Вот уж чего в нем ни на ноготь…

Соображение, не иначе, от стыда потерял. О других сужу, когда сам провинился… И Колчак за чалдонов не заступился, чтоб мне, как разберусь, пониже падать, и поделом.

– Что ж не сказали вы мне, что часы дареные, а не обменянные?.. – только я и охнул, механически накладывая повязку.

– Скажешь вам, – воркотнул чалдон – трешшите же како ронжа (пестрая сибирская сорока), слова всунуть не даете, да ишшо и драться горазды… – окончательно меня добил.

Ой, как я подле него кружился, товарищи потомки… И белье переменить помог, и помыться, и в кровать оттащил. Он аж засмущался! Но захрапел моментально, едва коснувшись головою подушки, измучил нарыв болезного, а тут и полегчало, и в настоящей постели оказался…

Температуру я измерял спящему.

Нормальная, конечно, а вы как думали?.. До операции была, а сейчас как рукой…

У меня промахов не бывает!

А потом подхватился бежать испрашивать извинения у конвоя за импортирование в Сибирь одесского базара… Насмешил там всех… Тем особенно, что решил немедленно и Колчаку пойти покаяться и до утра не ждать. Ой и точно, смеялись не державшие зла на меня чалдоны и в особенности богатый жених по имени Петра: "А пошто?.. Вы ж ненарошно" – аммирал комиссара назвали! Бежудержный, как есь бежудержный… В аккурат как и сам аммирал. Такоже, бывает, накричат, наругают, а после переживают и каются. Да каво вас несет, спят оне. Што-то сегодня раненько – обыкновенно заполночь калантерят.

Ага, можете не рассказывать, знаю как Колчак ко сну готовится: сначала ему надо чаю напиться до одури. Да с брусничным листом желательно… Чтобы ночь была веселая, не иначе… Потом одеколоном с головы до ног протереться. Потом карты потребовать и пасьянс раскладывать, лежа под одеялом: на животе подушка, на подушке какой-нибудь "Наполеон". То он идет на Москву, то он бежит из Москвы… (Разновидности сложных, на две колоды, пасьянсов "Великий Наполеон") Потом ему читать необходимо: обязательно вприкуску с папиросой…

Два раза у него, спящего, папиросу из пальцев вынимали!

Зажженную…

Один рецепт есть от адмиральской бессонницы: завернуть его, голубчика, в одеяло, сверху тулупом обмотать, отволочь сей пирог тряпочный с ученой начинкою в баню, уважить Колчака в бане веничком (он еще камней каленых просит ему на поясницу навалить, но столь радикальное средство я применять запретил), угостить Колчака после бани ужином – вот тогда его в камеру из бани приносят сонного.

Ну и… сторожить приходится, чтобы сороки адмирала не утащили – больно уж он у нас чистый!

Так что сунул я к нему нос, ничуть не опасаясь его разбудить, потому что сегодня его не мыли.

Чуть на Потылицу не наступил. Потылица на медвежьей полсти, постеленной на пол, спит – Колчаку лишь руку свесить, чтоб попросить об услуге.

– Ой маменька… – пробормотала, вкусно причмокивая, особо крупных размеров адмиральская нянька. Безобидный, меня во сне потревожь – я могу спросонья и стукнуть…

– Ты, Самуил, мне только ребенка еще разбуди, – строго заметил с высоких подушек Колчак совершенно – а я вам что говорил? – бодрым голосом – Жду тебя битый час! Как там Снигирев?..

Снигирев, а зовут Михайлой – это тот, едва избежавший заражения крови.

– Прооперирован, – говорю.

Колчак удовлетворенно запалил немедленно огонек и с наслаждением запыхал папиросою.

– А еще что, – спрашивает – скажешь?..

Я ему и повинился, дорогие товарищи потомки. Ничего не утаил…

Странно он на мои слова отреагировал! Торопливо высосал свою папиросу, зашарил, нащупывая вторую, и с тревожной настойчивостью уточнил:

– Говоришь, мысль – о заботливом садовнике – была как чужая тебе, Самуилинька?..

Только в затылке я почесал: ну да, словно даже не то чтоб чужая – чуждая. Саркастическая такая мысль, внешне правильная, а внутри… Орехи гнилые когда-нибудь вы раскусывали?..

Вот такая гаденькая мыслишка… Только при чем здесь она?..

(«Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево».. И.В.Сталин…)

Колчак снова почиркал вонючей спичкой, зажег лампу у изголовья, прикрывая ее ладонью – и медленно перекрестился.

– Искушали тебя, братишка…

– Кто?.. – удивился я со всей тупостью, помню.

– У евреев нечистой силы нет?.. Счастливые люди…

– Нечистой? Полно! Клипот – нечистая оболочка, так и называется… – пожал я плечами – только она глупых евреев ловит, а не, как ты говоришь, искушает. Что ей еврею предложить?.. Нечего…

В самом деле, товарищи, еврейское наплевательское отношение к потусторонним обещаниям показал всему миру тот молодой еврей, кого некоторые легковерные сочли впопыхах Мошиах (Спасителем)! Получается, я что-то вроде него, ай не делайте мне смешно…

Что я, скажите, за цацка такая, чтобы ко мне малхей-хабала, ангел-мучитель, подступил с прельстительными речами?.. Дел у него иных нет, во всех семи уровнях Шеол Тахтит (кругах ада – очень приблизительно)!

И тут меня, тугодумного, пробрал холодный пот…

– Наше побратимство угодно Богу – следовательно, неугодно… противоположной силе, младшенький, – тихо-тихо прошептал мне Колчак – Я за тебя молиться стану, и ты молись! И еще… Нечисть не только от молитвы бежит: слушай и запоминай… – обнял меня за шею, приблизил губы к уху и щекочуще произнес серьезным тоном ужасно витиеватую ругань: препохабно жизнерадостную и насквозь соленую – На корабле, по крайней мере, супротив сатаны изрядно помогает! – перевел дыхание.

Еще бы, думаю.

Против этой досадной мелочи… Предателя, обращенного в мейлах-а-мавет, ангела смерти с двумя клинками. Кому из живущих страшна смерть, если она неизбежность и жизнь на ней не кончается?.. А кадиш недаром только одиннадцать месяцев читают…

(Мучения в аду не могут продолжаться более одного года – для самого ужасного грешника. Потому заупокойную молитву евреи читают на месяц меньше: ведь не может быть наш дорогой покойник самым большим грешником?!)

Знал бы ты, твое высокопревосходительство, кто на самом деле может быть обратившим на нас внимание противником…

По правде сказать, я на правах младшего брата эгоистически надеялся Колчака слегка напугать. Пусть не одному мне станет страшновато… Да и еврейская привычка крутить иноверцу кукиш никуда не делась: что ваш какой-то там дьявол, у нас есть похуже!

Вместо того чтобы испугаться, Колчак как-то не по хорошему встрепенулся и хищно раздул тонко вырезанные ноздри:

– А ну, рассказывай… – прозвучал в его голосе самый настоящий вызов вышеупомянутой адской силе… Спокойный такой, без злобы, но несомненный вызов на смертную драку.

Божечки, готтеню…

Это же он меня собирается защищать. От любой нечистой силы…

Так я тебе и скажу, братишка.

Хотя… Если мне застили разум мысли о том, что чудаковатый и рассеянный умница с кортиком оказался способен обменивать свои нищенские вещички на еду…

Слава, Тебе, Великий Господин мой и Бог мой, то отнюдь не самый страшный из князей антисфирот! (Изнанки миров – что-то вроде ада, но научно до ужаса, как все в еврейской религии.)

Повелитель Врат Смерти, третьего зала преисподней…

– ТалЕ… – бестрепетно покрутил Колчак на языке его грозное имя – Тале, Тале… Телец златой, что ли?.. – усмехнулся с искренним пренебрежением, словно походя прихлопнул докучливое насекомое… – но клянусь партбилетом, дорогие товарищи, где-то за гранью слуха, болезненно занывшими костями и пересохшей мгновенно глоткой, почуял я разочарованное мычание алчного чудовища. Искоса, по птичьи, поглядел на меня, с сомнением покрутил в воздухе кистью…

И решительно меня перекрестил:

– Бог с тобой, братишка, да тьфу на него! На дурное животное… Бог и ангелы тебе в изголовье… Ты молиться-то умеешь, не забыл в революционных трудах?.. Я только головой помотал с усилием: нет, мол, все помню…

Чувствуя себя стремительно возвращающимся в детство, где был в семье самым маленьким…

– Так молись, – убедительно шептал мне Колчак – полегчает, увидишь… Я очень люблю молиться. Успокаивает… Наверное, не стал бы моряком, ушел бы в монахи… – хмыкнул стеснительно. Вздохнул: – А у моряка какая жизнь – говорят, кто в море не бывал, тот не молился, ан нет: там все Господи помилуй да Господи спаси, а толком, с чувством помолиться и некогда. Здесь вот вдоволь молюсь… Так отрадно бывает… Давай вместе помолимся?.. – пригласил доверчиво.

А ведь он и прав, старший мой брат…

Пересел я ощупью за стол, торопливо написал на клочке бумаги русский перевод седого от древности текста, не удивляясь тому, как легко мне дается переводить, словно Некто могущественный и добрый помогал… Вынул из кармана носовой платок, с положенным приговором навязал на нем четыре узла, покрыл голову. Столкнул с ног обувь.

Эх, тефилн нет… (Ременные повязки с футлярами для молитв, повязываются на плечо и лоб. Аналог тефилн присутствует в облачении христианского священника)

И протянул шпаргалку побратиму. Колчак благоговейно вчитался, шевеля губами…

– Боже… Братишка, ведь сие библейские патриархи могли произносить… – пробормотал с восхищением.

А ты как думал… Вполне возможно, что произносил и тот, кого вы, христиане, столь почитаете…

Повернулся я лицом на восток, простирая к небу ладони – успел услышать удивленно удовлетворенный адмиральский вздох: рассмотрел меня в керосиновом скудном свете, увидел иконный жест…)

(Так в православной иконописи изображается Богородица Одигитрия…)

И немыслимо древние слова тысячелетия назад умолкнувшего языка поколебали прогнивший узилищный воздух…

– Ана бе-коах, – заговорил я размеренно вполголоса, раскачливо кланяясь в такт – гдулат яминеха татир црора…

– Мы молим, – не колеблясь повторил за мною Колчак – великою силой десницы Своей освободи узников! Все вместе провозгласим Святость Твою троекратно: славься, славься, славься!..

По возне, по досадливым болезненным вздохам я понял, что он умудрился встать в постели на колени, потому что молиться в любой другой позе было бы для него немыслимо… Что же, Колчак имел на это право…

(У иудеев право вставать во время молитвы на колени имеют только самые достойные и знаменитые люди…)

– Прими молитву народа твоего, укрепи и очисти нас, Грозный Владыка! Сильный, провозглашающих единство Твое храни как зеницу ока, все вместе провозгласим Святость Твою троекратно: осанна! Осанна! Осанна! – читал он просветленно и счастливо уверенно: так, как никогда не получалось у меня… Получалось у моего отца.

И словно что-то сдвинулось в нашем материальном мире, который носит у мудрецов название Асия – от корня слова "ласаот", деяние… Я это увидел. Как будто открылось на моем теле сто двадцать глаз! Как – шестьдесят четыре иглы в меня вонзились…

И развернулись семьдесят две пары ушей.

Я почувствовал боль в отмороженных насквозь ногах, задохнулся от сухого, щебнем забившего грудь пневмонийного кашля и поперхнулся немым звериным воплем: где-то к западу от Иркутска мучился смертной тоскою по пропавшим без вести, увезенным чекистами жене и детям молодой генерал-белогвардеец – и не помня себя я рванулся к нему, прозревая потаенным знанием: я должен это сделать, пытаясь донести до него, что родные его не погибли и будут жить долго, очень долго…

Кажется, он меня услышал.

Приходи ко мне! – кинул я мысль сквозь пространство. Я помогу тебе выжить и встретиться помогу с семьей… – но звездный колючий ветер подхватил меня и отнес от него, и не мог я сказать, домчался ли до него мой горячий призыв, знал лишь одно: жена его и дети выжили по моему слову…

По слову старшего моего брата…

И значит это, что можем и должны мы оба заглянуть многочисленными своими распахнувшимися очами в каждые страдающие глаза человечьи под игольчатоморозным зимним небом, прочитать их боль и попытаться боль уменьшить! Ибо близко это устам и сердцу, и легко исполнить, потому что скажем:

– Благослови их, очисти их, помилуй их, милость свою постоянно даруй им! Непоколебимый, Святой, с великой добротою управляй своим народом! Все вместе провозгласим Святость Твою…

– Шватейну кабель у-шма цаакатейну, йодеа таалумот, – мольбу нашу прими, и услышь крик наш, знающий сокрытое, – поддержали меня два голоса.

Или больше?..

Этого я не знал…

Знал лишь, что таких как мы с братом – много. И потому не погибнет мир, будет жить.

– Мне показалось, я Владимира Оскаровича видел, – озабоченно поделился со мною Колчак, когда мы присели обескураженно вдвоем на шикарное его атласное и вышитое одеяло – ну совсем нам хорошей вещи не жалко – в обнимку – захворал Владимир Оскарович…

Кто, кто там у нас захворал?..

Владимир Оскарович?..

Батюшки…

– Ноги отморозил и легкие застудил?.. – уточняю с осторожностью.

– У Каппеля совершенно будто нету экспедиционного опыта в таежных условиях… – в сердцах пробормотал Колчак, по моему не очень меня слыша… – Эх… себя же погубит и людей положит!

Кажется, ему ужасно хотелось еще раз как следует выругаться. Причудливо, по морскому.

И мне тоже… Благо был любезно научен!

Каппель. Чудище с изобретательной контрразведкой. Несчастный супруг и отец… Надо же. Вроде меня, получается. И Колчак ли не думал тоже, возвращаясь в Россию, что семья у него погибла в Севастополе?..

Что же это такое, товарищи… Мы же все, оказывается, переломленные пополам злою участью люди… Не предатели и не преступники, хотя друг друга мы обвиняем именно в преступлении и предательстве – озверевшие от боли и ужаса разнесчастные человеки, которым просто выпало жить в лихую годину Сокрытия Божьего Лика – эпоху "эстер паним"…

Господь отвернулся от нас, говорят христиане. Но Бог никогда не отворачивается от сотворенных Им!

Во все Миры Короны энергия Создателя поступает по десяти каналам, именуемым Сфирот. Материальный мир, как скорлупою, одет тьмой, иначе зовущейся "нечистота" – и к нему уже от нашего мира истекает Божественная энергия, потому что иначе существование материи невозможно…

Это похоже на круг кровообращения. Таинство венозной темной и артериальной светлой крови, переходящей одна в другую…

Но иногда к темным скорлупам материального мира уходит больше энергии, чем приходит в наш мир от Творца.

И мир получает инсульт…

В него врывается Эстер паним – эпоха войн и катастроф.

А ведь равновесие притекающей и истекающей от нас Божественной энергии зависит только от нас!

От наших поступков.

От слов наших…

И даже от наших мыслей.

Совершая неблаговидное деяние, говоря несправедливое слово, обдумывал злую думу – мы ухудшаем Корону Миров, колебля великое равновесие сохранения энергии…

Потому что Творение не закончено – право дотворить возложено Создателем на человеческий род. И как мы будем это делать, во злобе или в любви – по такому пути и будет развиваться Вселенная…

Чтобы стать Царством Божьим.

Или погибнуть.

– Семья Владимира Оскаровича жива?.. – тихо спросил Колчак даже с какой-то с робостью.

– Ты же видел, – вздыхаю.

Он в ответ тоже повздыхал – сквозь прижатые к губам пальцы, мазохическая у него была вообще привычка себя придушивать, то курить взахлеб, то рот себе затыкать, то руками крест накрест обхватывать себя за плечи изо всей силы, как ему еще вешаться время от времени в голову не пришло… – и задумчиво проговорил:

– Если мне суждено остаться в живых, братишка… Черта с два вы, большевики, заставите меня воевать! К оружию не прикоснусь. Вроде как лицо духовное я отныне и ты, Самуил, тоже…

Часть 2
Рассказывает Анна Васильевна

Анна Васильевна Тимирёва

Глава 1

Память, ты моя память… Что же со мною ты делаешь. Чем дальше уходят за горизонт обугленные берега, тем слышней запах гари. Не умею иначе сказать. Но скажите, что изобретено такое средство, пилюля, чтобы все забыть, я ведь откажусь…

У меня ожерелье когда-то было жемчужное, да. Из натурального океанического жемчуга, вы о таком и не слыхивали, белое-белое, аж светящееся в темноте, как первый весенний крокус, и длинное такое, наденешь – оно до талии… Я жемчуг любила очень. А примету если припомнить: что жемчуг слезы любит, так оно и получилось… По любви…

Нет, не жалею. Вот вы послушайте, и поймете, и позавидуете еще мне. Шаль мне подайте, будьте так добры, холодно… Что?.. Красота?.. Да полно, элементарная паутинка… Да. Сама, все сама… Крючком. И совершенно просто, вот я и вас могу такие кружева вязать научить. Были бы нитки… Да любые, хотя б и вот бинты старые раздергать!

Да, и очки… Благодарю.

Вот, смотрите, как начинают цепочку.

Цепочка из воздушных петель… Всей красоте основа… Цепочка… Цепочка из воспоминаний…

Вы знаете, что такое синдзю?.. Александр Васильевич меня бы поправил, сказал бы, что термин "синдзю" первоначально имел значение "верность в любви", являлся жаргонным словечком публичных домов невысокого разряда и только новеллист Ихара Сайкаку, а позднее великий драматург Мондзаэмон Такамицу дали этому слову возвышенный смысл.

Верность даже в смерти…

И "синдзю" во второй половине семнадцатого века, в начале правления сегунов династии Токугава, стало означать то же, что и старое поэтическое слово "дзеси" – "смерть во имя любви"…

Вот как бы он рассказал, Александр Васильевич. То есть нет, гораздо бы лучше, красочнее, интереснее, вы бы его заслушались… И Древнюю Японию бы полюбили всей душой, и захотели бы непременно о ней как можно больше узнать, и книги бы побежали разыскивать! А потом ему б о прочитанном пересказывали… С таким экзаменационным трепетом… Только это тот экзамен был, которого ждешь как праздника, а не боишься его. Потому что срезаться ну никак, никак невозможно!

Синдзю – это самоубийство влюбленных в самый разгар их чувств, когда возлюбленная пара умирает, ибо силою обстоятельств не может соединиться брачными узами в этом мире. И тогда она переносит свою любовь в иной мир в экстатической, как бы выразился Александр Васильевич, надежде возродиться в новых рождениях мужем и женою…

Красиво, правда?..

Жертвоприношение на алтарь вечности…

Оно происходило обязательно вне человеческого жилья. Влюбленные бегут глубокой ночью в какое-то безлюдное место и на рассвете, посреди пробуждающейся природы, с первыми ударами храмовых колоколов, гибнут. Вот и мы бежали… И казалось, что нет конца бегу, и тьма, тьма – тогда была зима, самая ее вершина, день короток-короток: брызнет кровью в обледенелое стекло рассвет, поманит недоступными солнечными лучами на щеткой тайги за окном – и падает солнышко за деревья. И сгущается темнота.

Александр Васильевич бы сейчас рассказал, что за исторические мотивы скрывались за этими самоубийствами. О противоречиях в японском менталитете, которые возникли в те времена. Конфликт архетипов между конфуцианским духом и автохтонной японской культуры, вот так, и вы бы все превосходно поняли, это я не умею вам объяснить, а он умел…

И мне остается лишь перебирать давешние те жемчужины от моего ожерелья, да-да, жемчуг был японский, он как раз тогда в моду входил, ах какие легенды рассказывали в гостиных о бесстрашных японках, ныряющих в пучину Тихого океана за раковинами-жемчужницами! Я тоже ама… Так их называют, ныряльщиц: ама. Я ныряю в свою память. И плету для вас кружева воспоминаний…

Знаете, они получаются такие разноцветные! Вот, к примеру, белое. Цвет траурный, снежный… Не люблю белый цвет! А узнала я, что он цвет смерти, в самой Японии… В театре, куда меня повел Александр Васильевич. Любимая японская пьеса Александра Васильевича была Синдзю тэн-но амидзима Такамицу, "Самоубийство влюбленных на острове Небесных сетей", она была написана в 1721-году и, говорят, ее сюжет был основан на подлинных событиях! Пьеса шла, конечно, на японском языке, да что там, на одном из старояпонских диалектов, актеры носили маски, которые были раскрашены в цвета, по сочетанию которых можно было сразу узнать их роль: желтая и красная краска для героя, у изменника голубой подбородок и фиолетовые губы, а у знатного злодея верх лица цвета охры, а низ – темно-серый… На фасаде театра пестрели великолепные, как радуга, афиши, на которых яркими красками изображались сцены из сегодняшнего представления! А на скамьях у входа сидели зазывалы, босые, в длинных халатах, и рассказывали содержание театрального репертуара. Они размахивали расписными бумажными веерами, стучали ими по скамьям, подчеркиваю наиболее волнующие моменты действа – да, это само по себе уже было прекрасным спектаклем!

А где же белое, спросите вы. И я тоже спросила у Александра Васильевича, и он мне рассказал, что белое будет в конце спектакля, оно как сыплющийся с зимнего неба щедрый снег покроет все превосходные цвета и наступит смерть… Зима, зима, до чего же я не люблю зиму.

Нет-нет, голубчик мой, все в порядке… Ничего не нужно. Никаких лекарств. Вот если вас не затруднит, капельку горячего чаю.

Александр Васильевич очень любил чай…

С сухариками: он их в чае размачивал. И объяснял, что это тогда получается "чайная баба"! Ну знаете – ром-баба?.. А тут чай-баба. Гораздо вкуснее… И вот мы с ним протиснулись в узенькие-узенькие двери для зрителей, и Александр Васильевич сказал, посмеиваясь, что двери называются "мышиная щель", я подумала, будто он шутит – но он говорил правду… Действительно было такое забавное название… А театры в Японии как в Древней Греции: почти без крыши. Не дом, а кусок площади, огороженный с четырех сторон. Только сцена покрыта крышей, да с внутренней стороны стен идет двухъярусная галерея, закрытая деревянной решеткой, там места для чистой публики, для самураев и иностранных туристов, вот туда-то мы и прошли, и сняли обувь, и устроились на подушках, уперевшись в них коленями и откинувшись на пятки. Я, помню, боялась, что у него заболят от такой азиатской позы ноги, а он сидел непринужденно, с прямой спиной, сжатые в кулаки руки положил на бедра и очень жалел, по моему, что на нем не кимоно, а обыкновенный штатский костюм из кремовой чесучи…

Там на галерее еще ходили босиком слуги: на голове полотенце, на плечах короткий халат с полами, заткнутыми за пояс, разносили подносы, на подносах мисочки с закусками, с чашками подогретого сакэ, с горячими салфетками, с бумажными веерами и зонтиками, и Александр Васильевич купил этот весь ассортимент, сразу положил салфетку себе на лоб, вооружился веером и сделался совершенно как самый настоящий самурай!

А уж какое лицо было у слуги, когда он его поблагодарил по японски, вы просто не можете себе представить!

Мы ели сваренные на пару тугие рисовые колобки, закусывали кружочками маринованной зеленой редьки и смотрели на черный бархатный занавес, ждали когда он развернется слева направо. Его равертывал служитель в черной одежде: он кружился в медленном танце под тарахтение трещоток, и занавес заворачивался вокруг него.

Не помню, я не помню, как называются такие служители, одетые в черное, как же так?. Ведь Александр Васильевич мне говорил… Погодите-ка. Я постараюсь вспомнить…

Да, милый, да… Я слышу тебя. Куромбо, спасибо, друг мой… Куромбо, человек-невидимка. Во время представления он незаметно приносит и уносит реквизит, и одновременно служит суфлером, и освещает актеру лицо свечой, привязанной к длинной палке. Зрители его не замечают…

Вы не находите, что я хотя бы немного похожа на куромбо?..

Который вытирает пот с лица актера после утомительной сцены, а по окончании длинного монолога подает актеру чашечку с чаем, и тот пьет ее, отвернувшись от зрителей?..

Совсем нет?..

А я бы хотела…

Я хотела быть невидимым помощником…

Либретто пьесы было мне, конечно, известно: отпечатанные по английски специально для господ иностранцев афишки продавались при входе, английский там, правда, дурной был! Просто как у меня! Когда я пыталась по английски говорить, Александр Васильевич обыкновенно приходил в замечательное расположение духа…

Утверждал, что эти жалкие ребяческие потуги изрядно ему напоминают Морской корпус. Гардемарины, едва поступивши в него, начинают усиленно зубрить английский…

И, кроме того, Александр Васильевич по содержанию трагедии меня просветил, разумеется. Она совершенно безыскусна, как все японское, не могу объяснить что значит эта безыскусность – вот пожалуйте со следующим визитом, я вам японскую картину нарисую в подарок, не смейте, не смейте отказываться: мне будет в радость, а вы все тогда увидите сами…

Там нет богов, знатных героев, изысканных аристократов, а страсти шекспировские. (Александр Васильевич всего Шекспира, между прочим, знал наизусть…) Это история небогатого торговца бумагою, его зовут Дзихэй, который влюбился в прекрасную куртизанку Кохару, ее мать из-за крайней бедности продала в веселый квартал – и вот из-за нее Дзихей забросил совершенно и семью свою, и дело торговое, родственники возмущены, семья судачит, хозяйка дома свиданий запрещает Кохару выходить с Дзихеем на свидания… О, я помню: смотрела и щеки у меня горели!

Столько упреков хотелось Александру Васильевичу наговорить…

Там же все удивительно прозрачно! Вплоть до добродетельнейшей жены Дзихэя, О-Сан, которая раньше всех в городе зала о связи супруга ее с куртизанкой и даже написала ей письмо, в котором просила отказаться от любовника ради сохранения семьи.

Ах, как же там…

Молю, порвите вашу связь с Дзихеем,

Мы, женщины, должны всегда друг другу помогать.

Я знаю, как горячо вы любите его,

Но вы, любя, погубите Дзихея!

О, если это невозможно, все же

Должны и невозможное вы сделать!

Молю, спасите мужа моего!

Отца не отнимайте у детей!

И на это письмо Кохару ответила, что обещает порвать с Дзихеем, хотя он ей дорог бесконечно, и если богач Тахей, который давно на нее глаз свой положил, ее контракт выкупит, она покончит самоубийством.

Хоть мой возлюбленный дороже жизни мне, я обещаю

Порвать любовную с ним связь и повинуюсь

Неотвратимому я чувству долга.

Японцы называют долг перед обществом словом "гири"..

О, как прозорливо, о, как обрекающе верно, не так ли?..

Гири, гири, невыносимая тяжесть!

А ей, куртизанке, всего девятнадцать лет.

Дзихея она полюбила в шестнадцать – впервые в жизни, что можно предположить еще?..

И вот О-Сан об участи ее горюет и просит мужа поскорее из рабства куртизанку выкупить. Она дает ему для выкупа все деньги – в семье японца непременно жена казначей – и всю свою одежду, и одежки своих деточек, а тут является ее отец и силой главы рода расторгает брак, уводит дочь от мужа неверного… Дзихей свободен, средства у него есть, но…

Вмешивается случай, как положено не только на сцене, увы.

Дзихей опаздывает внести выкуп. Кохару выкупил богач Тахей, и теперь влюбленным ничего не остается, как вместе умереть, и вот они бегут на остров Небесных Сетей и там совершают самубиение, и утром рыбаки находят их тела…

А потом получилось у меня, помню, свой эгоизм, свое оскорбленное собственническое самомнение пересилить, подумалось, а ему-то каково?.. Дзихей, ты негодяй, преступник, ты виновен Во всех смертельных десяти грехах!

 
Да, ты умрешь, но даже после смерти,
Ты будешь долго причинять им (имеется в виду семья героя) боль
И верные сердца твоих родных
Тебя и после смерти не покинут!
 

Я знала: Александр Васильевич может думать так… Он считал, что проявил недопустимую слабость, ответив взаимностью на мою любовь – только не тем, что снизошел к девчонке, а тем, что девчонку нисколько не заслужил!

Мы по настоящему встретились с ним в Гельсингфорсе, в гостях у мужниного сослуживца Подгурского, ох, не помню уже, по какой причине устраивалась эта вечеринка… Именины?.. Годовщина свадьбы?.. Благополучное завершение морского похода?.. – и Александр Васильевич не подозревал, конечно, что раньше я его уже видела, мне муж на петроградском вокзале на него указал. Колчак-Полярный, арктический исследователь, разработчик Северного Морского пути… С синими весенними глазами и солнечной улыбкой…