Текст книги "Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного"

Прошел мимо, привычно вскинув руку к козырьку, скользнув по мне благожелательно-заинтересованным мужским взглядом, ах как я эти взгляды любила! – и рождественский мороз отступил, казалось, перед напоенным лимонным ароматом победоносным южным ветром… Почему Полярный, подумала я тогда, когда он скорее Тропический. У него такое интересное восточное лицо: сразу вспоминаются Сказки тысячи и одной ночи. Синдбад-мореход… Золотой серьги не хватает и тюрбана с алмазным аграфом.

Много ли мне было надо?..

Восхищенное уважение Сергея к однокашнику и сослуживцу послужило, как сказал бы Александр Васильевич, катализатором. Я проводила мужа и прямо с вокзала, домой не заходя, побежала в библиотеку, спросила газет. Мне такую кипу принесли!..

Зарылась я с головою, до вечера просидела, забыв о трехмесячном сынишке… И узнала, что Колчака издевательски называют неудачливым русским Стенли – потому как не сумел он выручить из ледяных арктических когтей своего старшего соратника Эдуарда Васильевича Толля, а Стенли доктора Ливингстона в экваториальной Африке спас…

Что Колчак побывал в японском плену, но благодаря своей проницательности дешево отделался: додумался заблаговременно лечь в госпиталь перед самой сдачей Порт-Артура и благородные самураи его быстренько отпустили. Даже наградную саблю ему оставили и еще свою самурайскую подарили, не иначе в шпионы завербовали…

Что вернувшись из плена, этот хитрый симулянт Колчак, прыгая для возбуждающего сострадания виду на костылях – после Цусимской катастрофы! Напоказ! И форму не снимал, как на улице его, самотопа, ни оговаривали! – принялся плести интрижки, как бы ему устроиться повыше и потеплее, и придумал идею с организацией Генерального Морского штаба вместе с такими же, как он, молодыми выскочками…

Много там еще чего было, теперь уж и не упомнить!

А вы как думали?.. Думали, что на Александра Васильевича клеветали исключительно большевики?.. Если бы…

Вот и стало мне его тогда невыносимо жалко, звездноглазого. Я ни у кого таких глаз не видывала – сапфировые…

Синие-синие исчерна и с золотыми искрами в глубине, хотите для вас нарисую?..

Говорится, что не любят за красивые глаза, а у меня получилось?.. А нет, не только за глаза, конечно, глаза цвета драгоценных каменьев – это была премия. Я приехала к мужу, и там все разговоры были об Александре Васильевиче. Такие… пачкающие блузку и руки, как те прочитанные мною газеты…

На дурнопахнущей дешевой бумаге. Газеты, прежде чем порядочному человеку прочесть, в мое время в хороших домах слуги проглаживали утюгом, чтоб отбить мерзкий запах. Этим утюгом было мне мое критическое мышление, я умела уже тогда распознавать клевету, а по Гельсингфорсу ползли слухи, что Колчак сошел с ума, что он германцев в плен не берет… Вы ведь знаете, что в морском бою корабль, потопивший вражеское судно, должен спасать тонущих?.. Кстати, судно – это не корабль, напомните мне потом, я поясню вам разницу. О, во мне все вскипело, помню! Я вообще очень, очень вспыльчивый человек… Александр Васильевич называл меня по японски: хибати. Это такая грелка с углями! На ней можно сидеть! Представляете, каково без подбитого ватой халата?.. Не могла, не могла я поверить, что обладатель сапфировых глаз способен на жестокость. Но кем я там была, чтобы судить мнение старожилов, я же была приезжая, к тому же Александра Васильевича видала только мельком, да еще газеты читала клеветнические – а встретиться с ним у меня долго не получалось. Я и надеяться уж перестала. И не ожидала совсем, что у Подгурских его увижу.

А на вечеринку я опоздала приехать. Это была моя небольшая изюминка… И вот откалываю я в передней шляпу, снимаю гамаши и, je demande pardon, освобождаюсь от вязаной нижней юбки, я сама ее себе вязала, слыша в гостиной игру… сразу даже, позор мне, не поняла, что за инструмент! Подумала было – арфа?.. Откуда здесь, средь потомственных офицерских жен – их интеллектуальный уровень Куприн описал достоверно – Смольнинский институт?.. Ах, это была гитара…

С неслыханной техникой исполнения, такой способ Александр Васильевич называл touchstyle, там ударяют пальцами между ладов на грифе, не приходилось встречать?.. Вот и мне более не приходилось…

Потертый коричнево-красный корпус гитары на фоне тщательно вычищенного поношенного кителя, узловатые тонкие пальцы на струнах – без медиатора, как же так, я подумала, без медиатора же больно играть – вот каким я его по настоящему увидела. Безоружным, его наградную сабля, с которой он никогда не расставался, лежала в передней между кортиками прочих гостей. Ах нет, все же вооруженным! И голос: яркий, сильный, от ля большой до ля первой в рабочем диапазоне, лирико-драматический баритон. Валентина из "Фауста" помните?.. Или Роберта из "Иоланты"?.. Кто может сравниться с Матильдой моей… – вот-вот, оно.

Свежий, ясный голосище, как от морского соленого мокрого ветра не скукожился, не охрип?.. Он и диафрагму держал профессионально, я-то уж в этом понимала! Сидел на подлокотнике дивана, поставив ногу для гитарной поддержки на принесенный из будуара пуф, и выводил без малейшего усилия, а ведь сидя петь, да еще руки держа перед собою, трудненько! Знаю сызмальства!

– арию эфиопского царя Амонасро. На три тона выше классического исполнения, и с такою оригинальною мягкостью получилось. Что со слушателями было, а у Подгурских большое общество собралось, не могу описать: привычно шокированное благоговение…

А я терпеть не могла, когда все внимание окружающих являлось направленным не на меня!

Такая была бедовая…

Дождалась, стоя у портьеры, когда Александр Васильевич закончит, запела Аиду: "O patria mia"… – и пошла к нему, протягивая руки. Ох, матушка моя Варвара Ивановна меня за столь жалкое пение лишила бы сладкого. У нее вот было настоящее меццо-сопрано: широкое, медового оттенка, Амнерис бы ей петь, а я что – я просто баловалась. Но Александр Васильевич был человек благосклонный, оживился, вспыхнул от удовольствия теплым темным румянцем, с готовностью принялся мне аккомпанировать…

Ах, какой же виртуозный он был гитарист, второй Андрей Сихра, ей-Богу!

Никогда я не удостаивалась чести слышать настолько великолепное по скорости арпеджиато и глиссандо – по плавности, никогда не слыхивала легато подобной чистоты.

И мы запели дуэт отца и дочери. Колчак меня бережно вел по партитуре, как в танце – я не говорила, что по молодости он восхитительно умел танцевать и я в свое время жалела, что мне вальсировать с ним не пришлось?.. – я ему в пении проигрывала безнадежно! Так он широту своего голоса для моего удобства ограничивал.

Забавно, правда?..

Ведь это я была потомственной певицей и музыкантшей…

Закончили петь, он любовно отложил гитару, поднялся – я ахнула: почти с меня ростом! Сидя выше казался, а на вокзале я его рост не запомнила, все глазами была околдована – склонился к моей руке благодарно, и Сергей, именинно сияющий, к нам подошел, представил нас друг другу. Я присела низко, как институтка – заробела запоздало. Александр Васильевич на мужа моего смотрел с тихой радостью за приятеля и вдруг спросил доверительно:

– Из Первопрестольной супругу привез, Сергей Николаевич?.. Или еще к зюйду?..

– Ой, к зюйду, к зюйду! – махнул Тимирев рукою отчаянно – землячка твоя, считай, друг.

Колчак так и развернулся ко мне на каблуках:

– Из Донского казачества?.. – и минутное смущение мое как влажной тряпкой смахнуло, уперла в бока кулачки и плечами повела – эх, жаль, бус нет, а колье не звенит:

– Шелковская… – колье у меня было сапфировое, как раз чтобы рядом с Колчаком выгодно смотреться, с подвесками из черных жемчугов, подарок мужа к венчанию, оно всю Москву скандализировало, да-да! А вы как думали?.. Такие яркие камни – и молоденькой?! Неприлично! Il est indecent de!

У нас насчет подобных вещей было строго… Белый жемчуг, аквамарин, в крайнем случае альмандин и скажите спасибо, что кораллы более носить не заставляют.

Вроде выросла уже девочка…

Он смех сдержал, ни звука, только глаза сощурились и заискрились, и снова руку мне поцеловал, я поняла: лицо прячет от удовольствия. Надо же, эмоциональный как юноша… Взглядом вокруг повела сквозь ресницы, чтобы с наслаждением удостовериться, до чего же лимонное выражение физиономии всех присутствующих дам приняли – так вот, голубчик, выражение было отнюдь даже и не лимонное: рыбьежирное, что ли! Касторовое! И ни ржаного сухарика, ни мятной лепешки на закусочку не предвидится! Одна голая рюмка с противным-противным лекарством… Это я первого в Гельсингфорсе – да и везде, впрочем – любимца женщин у них отобрала! Ну где тут, помилуйте, нос не задрать?.. Как Александр Васильевич бы воскликнул иронически и со смешком: Паааа-аашел шпиль… – (он же кабестан, такая штука для поднятия якоря, ежели вам интересно) – и ручкой еще совершил бы невероятно красноречивый жест, у него кисти гибкие и выразительные были, словно у балерины…

И тут одна из них, между прочим, ужасно неинтересная да еще и безвкусная, полных тридцати лет, а на голове живые фиалки, брр, и это с закрытыми плечами, совершенный mauvais ton, что могу сказать, с места этак искусственножеманно и из-под веера:

– Александр Васильевич, голу-ууубчик. Исполните романс! S'il vous plait! Cher ami, mon cner. Тот, который вы посвятили супруге перед бракосочетанием. Камушек в мой огород, сами понимаете. У Сергея усы гневно шевельнулись, я с полным достоинством к его плечу прижалась, а он с тревогой на Колчака почему-то смотрит и даже воздуху в грудь набрал, неужели настолько за мной надзирает, не водилось такого за ним… И другие на эту безвкусную закосились, зашептались, крахмалом на воротничках и юбках захрустели осуждающе, так что мгновенно стала она насыщенного цвета Bordeaux, вот клянусь, и с прической под веер нырнула.

Э, думаю, она не только безвкусная, она еще и безмозглая.

Колчак ее защитил – он иначе не мог: поклонился в ее сторону, сказал что рад просьбу исполнить, и прошел к роялю, попросил:

– Не судите строго, давно не имел счастья за таким инструментом сидеть… Я, конечно, уши навострила, сама думаю, интересно что с его женою, вон Сергей какой напружиненный…

А играл он на рояле действительно… как бы сказать – хорошо, грамотно, но не гитарою не сравнить! И снова сумел меня удивить: тема знакомая, Петра Булахова, но мелодия-то другая, старый-старый романс, его на конкурсе в честь семисотлетия Москвы представлял Московский университет, слова студент написал: Гори, гори, моя звезда… – и при этом оригинальнейше на новый лад обработанный. Мне папа рассказывал, какая красивая легенда связана с его созданием. Открытие планеты Нептун… Не знаю, не знаю, но весьма символически, не находите, что в новейшей аранжировке романс, посвященный планете с именем бога морей, впервые исполнил именно моряк?..

Да еще и посвятил невесте вечером перед венчанием?..

Я слушала и завидовала отчаянно госпоже Колчак, что там мои свадебные, вздыхала про себя, сапфиры… Ледяные и мертвые. У нее вон – живые есть… В пушистой такой оправе из огромных ресниц!

Вот зачем мужчине такая замечательная роскошь?.. Даже обидно…

У меня у самой ресницы были густые, черные, но короткие – а подкрашивать для визуального их удлинения приличной женщине никак, никак не полагалось!

О, можете быть уверены, я не одна так думала.

Конечно, это не извиняет меня, потому что я от зависти напрочь забыла о вопросе о том, почему же намек на супругу Александра Васильевича вызывает у всех собравшихся столь оживленную реакцию и, еле-еле дождавшись, когда Колчак закончит петь – а его трижды бисировать заставляли – подскочила к нему и принялась горячо просить одолжить мне ноты, обещала послать отцу. Уверяла экстатически:

– У вас несомненный талант! Вам пренепременно нужно публиковаться!.. Александр Васильевич трогательно пожимал одним плечом, склоняя к нему голову, словно ухо хотел свое почесать, ни у кого из взрослых не видела я такой гимназической привычки, она у него с замечательной естественностью получалась, улыбался одновременно польщенно и конфузливо – и просьбу мою удовлетворил, разумеется, и в том же году граммофонная пластинка появилась с его аранжировкой. Сабинин пел…

Вот – до сих пор именно так сей романс и звучит…

Слыхали, конечно?..

Он снова в моде…

Домой я ехала, как черкешенка с кувшином на голове! Музыку в ушах боялась расплескать. Сергей меня обнимал за плечи, благодарил за что-то – не слыхала, пока не поняла, что муж говорит о Колчаке:

– Спасибо, родная. Знал, что ты его отогреешь! А то ведь был мерзлый насквозь от горя…

– Как? Что?.. Горе у Александра Васильевича?.. Какое?.. – я вскинулась, кувшин музыкальный опрокинулся, и не собрать осколков…

И всегда так бывает в жизни.

Не находите?..

Сергей вздохнул, уже, показалось мне, жалея, что должен это сказать: я из Петрограда бежала от военного кошмара потерь, я ведь была кормящая. Но он, прямодушный человек, как все в нашем роду… – он женой фараоновой иногда меня звал… Не только супруг, еще и троюродный брат мне… – знал: молчать мне нельзя:

– Дочка у него погибла, Annette… – глухо признался, и я затрепетала, сразу-сразу себе представила убитого Одичку… Даже не обиделась, как всегда обижалась, если меня звали на французский манер… Рот только себе заткнула платком, как боярыня старосветская. А Сергей продолжал монотонно, не видя, не видя! До чего же мужчины бывают ужасно слепы! – При обстреле Либавы, когда пришлось семье уезжать в спешке. Не уберегла Софья Федоровна… И сама слегла, вот дела ведь какие. Колчак как узнал – почернел… И все в море пропадает: германцам мстит. Видала – у него канитель на погонах какая позеленевшая?.. От соли… Еле-еле мы с Подгурским Колчака перехватили, затащили в гости, чтобы хоть как-то развеять… Аннушка?.. Аннушка! Что ты, что ты… Ах я невыносимый дурень! – воскликнул мой муж с досадой, а я самозабвенно у него на груди лежала, сдавленным шепотом голося, платку в зубах спасибо…

Что хотите говорите мне, утешайте – знаю: в ту минуту я поняла, что Одичку переживу… Сама, сама обрекла его на заклание…

И начала я сынишку с собою повсюду таскать. Заверну потеплее и волоку, да в руках, хотя имелась коляска – чудная, на ладных лебедем изогнутых полозьях, этакие легкие саночки. Из рук-то выпустить страшно… Как не простудила! Балтийский зимний ветрило пронизывает Гельсингфорс навылет. Ну да вразумить молодую дуреху было некому, маменька далеко, свекровь в могиле, муж потатчик и баловень – делала что хотела.

А хотела я одного: помочь Александру Васильевичу.

И вот разузнала его адрес и к нему незваным татарином заявилась…

С попискивающим своим ненаглядным свертком на руках.

Гостиница, где Колчак снимал для семьи номер, была явно не перворазрядная: ни тебе электричества, ни тебе водопровода, лампы десятилинейные, кувшины фаянсовые с фаянсовыми же тазами и ковры в коридорах вытертые до основы. Да и номер не из лучших.

Всего три комнаты.

Я тогда впервые поняла, что он очень беден… Ругнула себя, что не прихватила для больной ничего лакомого из дому. Меня-то здоровую пичкали и земляникой оранжерейной на Новый год, и свежими ананасами, а икру паюсную я просто видеть не могла! Обкормили в родительском доме, да и супруг мой венчанный тоже.

До зернистой белужьей еще ладно, снизойду…

Ох и увидела я там!

Лежала на убогой гостиничной постели в тяжелом как надгробная плита забытьи замечательная соболинобровая красавица с огромной косою цвета темного швейцарского шоколада – а какой еще быть жене Колчака?.. Меня тоже недурною считали, только мне, вертушке-моветке, до Софьи Федоровны было как пешком до разлюбимого своего Кисловодска… И тихонько, мужественно сдерживая рыдания, плакал возле нее миниатюрный Александр Васильевич, одетый, разумеется, в матроску – лет пяти-шести, весь в отца как вылитый, и каким же иным сыну Колчака быть?..

И горничная их собственная, не гостиничная, маленькая такая, моя бабусенька сказала бы по малоросссийски: дробненькая – совершенно сбилась с ног. Компрессы, припарки, микстуры, горчичник на сердце доктор прописал, мальчика покормить, а он отворачивается…

Старослужащая горничная была, сама слезы глотала.

Я рукава засучила и ринулась в бой.

Не принесла ничего – и пускай, мне Сергей щедро давал на булавки. Вывернула кошелек, позвонила гостиничной облуге, разослала ее и в аптеку, и в бакалейную, и в овощную, и в кондитерскую, и в мясную, заплатила за стопку белья лучшего, которое нашлось, за наиболее приличные с гостиничной кухни закуски… Присела возле всхлипывающего Ростислава, показала ему чашку лимонада и бутерброд с якобы пармской ветчиной: не заветренная, и то ладно:

– А я к вам в гости! А у гостей праздничное угощение! Вот!

Он шмыгнул неуверенно, с жадностью глядя на жалкий розовый ломтик с беловатой рыхлой каемочкой:

– Мама… не дозволяет сухомятку…

– Гм, – натурально – а как же! Я, дорогие мои, дочь актрисы… – озадачилась я – а папа ведь дозволяет?..

Ах, что за глазенки-то у него зажглись – бездонно синейшие, точь-в-точь отцовские – и даже щечки порозовели!.. Так бы и ухватить, так бы и зацеловать-затискать!

– Папа?!.. Папа да, папа дозволяет, – серьезно кивнул – и мама… мама ему выговаривает… Вы видели моего папу, madame?.. – спросил светски, удержавши невольный всхлип.

Я и наплела, что видала, что передаю от папы привет и папино пожелание хорошо покушать, пусть даже и бутерброд. И пока он старательно жевал, все тараторила, все рассказывала, какой папа герой и сколько он германцев потопил, а больше еще потопить осталось, вот ему и некогда домой заглянуть, так меня прислал, а у меня тоже сынишка есть, но совсем маленький, словно кукла, он спит сейчас, а ты покушаешь – покажу…

– До чего же вы с ним похожи, прелестное вы существо, – уронила благосклонно опомнившаяся Софья Федоровна, наблюдая наш со Славушкой jour fixe.

Я неумолимо всучила ей форменное безобразие: бульонную чашку с заваренным на меду калифорнийским черносливом – и сверху пряностей побольше: корица, кардамон… Такой псевдосбитень на скорую руку.

Крестьянский праздничный чай. Как раз по тогдашним подтянутым животам! Чтобы купить чернослив, мне пришлось заплатить вчетверо, и был он залежалый, мелкий, вонючий, горничная еле перебрала, едва отмыла. А испорченные остатки до крошки сунула в свой чайник: не те времена, чтобы ими бросаться!

Уверяю вас, скоро мы в Гельсингфорсе вместо душистой коньячной колбаски будем кушать бочковую скользкую, как намыленная, солонину (специфический аромат – по последней моде военного сезона)! И сухой астраханской селедкой лакомиться вприкуску с сырым, без масла и уксуса, луком.

Катастрофически прилавки пустеют…

Офицеры из походов в иностранные порты старались для семьи привезти что-нибудь не скоропортящееся, Сергей, например, раздобыл французских сыров, я их любила.

Как-как-как?..

Кто похож и с кем похожи?…

От удивления я позабыла жевать. Есть мне с начала беременности хотелось неудержимо и постоянно, да не абы что, а пирожные со сливочным кремом. Трубочек я и заказала принести – разврат натуральный.

Зато Славушка ест уже вторую…

– С Александром Васильевичем… – серьезно выдохнула больная, прихлебывая черносливовый отвар.

Ох как же я польщенно запунцовела…

И не решилась спросить, какое в подробностях у меня с ним сходство. Сама потом узнала.

После десятидневного своего добровольного дежурства…

Утром прибежать, вечером проводят. Кто-либо из случившихся на берегу моряков, новости разнеслись мгновенно, меня считали добродетельницей, офицерские жены в складчину взяли на себя большую часть моих покупок. Колчак нагрянул неожиданно, как taifeng с Больших Антильских островов, и произвел почти такой же разрушительный хаос: особый, на восьмикратную трель – корабельный сигнал для захождения адмирала – нетерпеливый звонок в дверь, придушенные радостные вопли метнувшейся на звонок миниатюрной горничной: Барин приехамши! Да подите вы в баню, Александр Васильич, куда немытыми руками целоваться лезете, ну вас ей-Богу! Ой я не знаю, право… Совсем задарили! – совершенно неприличный визг помчавшегося за горничной Славушки: Папка, папка!!! – вызванный многоголосою этою суматохою Одичкин обиженный рев… Славушка с Одичкой возиться полюбил будто девочка, кстати… Сидевшая в подушках ободрившаяся Софья Федоровна снисходительно морщилась, но никого не одергивала.

Не одернула и меня, когда я воровски прокралась к прихожей и заглянула в портьерную щелочку, поныне краснею! Такая там была картина…

Абсолютно счастливый Славушка избалованно и непристойно сидит на отцовских руках, изо всех силенок обнимая Александра Васильевича за шею, а тот лицо почти целиком в его макушке спрятал, принюхиваясь с наслаждением, глаза зажмурил – и горничная вокруг заполошено бегает:

– Барин, в шинели-то! В мокрой! Дите застудите! Вот ей-Богу вы безголовые, барин! Барчук, слазьте с папеньки… – а в руках у горничной препорядочный кулек карамели!. И тут Колчак, очевидно нанюхавшись, перехватывает сынишку одной рукою, лезет в шинельный карман, достает громадную плитку шоколада Эйнем, разворачивает одною же рукой непостижимым образом: фокусник, право слово… И начинает ее ломать и ребенку непедагогически скармливать, сам прислушивается:

– Кушай, кушай скорее… А то попадет нам обоим! – и Славушка ему тихонько:

– Половинку надо оставить сударыне Аннушке… Ой, как же он удивился!

– Аа. аааннушке…?! – захлебнулся и подавился воздухом, закашлялся судорожно. А горничная подскочила и его между лопаток кулаком по хозяйски, этак привычно – бац! бац! Маленькая, а рука тяжелая.

– А вы, барин, – говорит заговорщицким шепотом, сама хихикает – и не знаете, и никто вам и ни разочку и не сказал?!.. Поди весь город судачит…

– Madame Аннушка котиков мне рисует, – Славушка из его рук выкручивается – пойдем, папка! Ну папка же. Пусти… Покажу! Madame Аннушка! Madame Аннушка!.. – при Софье Федоровне, между прочим, он себя совершенно иначе вел: натуральный был воспитанник Пажеского корпуса.

Колчак глаза поднял комически вверх и в притворном обмороке сел на столик для кортиков:

– Swim Or Sink… SOS. Плывите или утонем… – привалился к стенке, уронил голову набок.

Славушка в радостный визг и ну ему уши тереть и чуть ли не искусственное дыхание делать.

– Save our ship… – стонал объект сыновней заботы.

– Stop other signals! – пыхтел в ответ Славушка – Save our souls…

– А по русски?! – грозно распахнул глаза Колчак, нажимая пальцем на его нос как на кнопку: – Дзззыыыынннь… – осмотрел окрашенный шоколадом палец и со вкусом сунул его себе в рот: – Ммммм. Недурно… Ну, я жду?..

Сидевший поперек отцовского живота Славушка надулся:

– Русские пощады не просят! – и обеими вымазанными в шоколаде пятернями ухватился за его белое шелковое кашнэ, дабы не свалиться кубарем со смеющегося родителя… Горничная только рукою махнула, наверняка привычно соображая, как теперь выводить пятна.

А я губу закусила с досадою на себя и попятилась. Ах, я росла в превосходнейшей, превосходнейшей семье, но чтобы вот так с отцом играться – у нас не было принято…

Это вообще считалось плебейским…

Или того хуже – инородческим.

И Сергею никогда не придет в голову поступить так с Одичкой! Почему-то осознавать сие обстоятельство было очень обидно, словно меня обокрали, только невозможно понять кто и когда и полиция не поможет…

– Не конфузьтесь, право, милая, – ласково заметила мое состояние Софья Федоровна – сейчас Александр Васильевич и Ростислав Александрович сотрут с костюмов следы своего легкомыслия, явятся сюда предельно благопристойно и мы все вместе поужинаем: будет такой скромный supper…

– Нет-нет, – всхлипнула я глупо – мне неудобно затруднять вашу встречу своим присутствием… – и смутилась до слез, чего со мной никогда не случалось: так она всепонимающе протянула мне руки.

Ах, ничего мне не оставалось, кроме как горячо ответить на предложенные объятия… Могу со всею уверенностью сказать, что обе мы чувствовали взаимное расположение и настоятельную необходимость во всем друг друга поддерживать – ведь обе же мы были влюблены, ах, влюблены на всю жизнь безнадежно!

Вы удивляетесь?..

Почему же?.. Припомните притчи о царе Соломоне!

Как принесли к мудрейшему из властителей ребенка, на которого претендовали две матери – и каким хитроумным образом выяснил он, какая из них настоящая – та, которая готова была отдать дитя другой женщине, лишь бы не был ему причинен вред!

Софья Федоровна была такой матерью, понимаете?..

И такою же предстояло научиться сделаться мне, и она дала мне первые уроки. Мир жестоко несправедлив к нашему полу: мы познаём его через боль, когда как мужчинам достается радость. Девочка платит болью, чтобы сделаться девицей, девица – чтобы стать женщиной, и великое страдание делает из женщины мать!.. И потому, что слишком хорошо знали мы боль – мы обе оказались не в силах причинить боль тому, кого любили, своим соперничеством…

В отличие от этих непоколебимо уверенных в своей безупречности мужчин! Если б женщина однажды показала этому миру, сколько боли она принимает на себя, мир умер бы от болевого шока. А между тем он существует лишь потому, что мы берем на свои плечи его страдания. Как говорится, я пью – Лурджа пьянеет! Мужчинам вкус вина, нам муки похмелья…

И очень, очень, непредставимо редко случается, поверьте, если мужчина тоже способен чувствовать боль, составляющую наше бытие! Если пытался, подобно нам, взять мировую боль на себя!..

Понимаете, о ком говорю?.. Он был мужчина с головы до пят, он был Le Chevalier suns peur et sans reproche, но тсссс… тресни моя шнуровка… чувствительность он имел истинно женскую…

О, как все дамы вокруг это понимали, едва его завидя! Как желали хотя бы поближе к нему постоять!

Просто чтобы удостовериться, что такой человек на свете все-таки существует. Знаете, о чем он меня попросил, когда выплеснул на мою пылающую голову все свои ослепительные благодарности?.. С бездонно жадными, умоляющими глазами…

– Позвольте, позвольте… Дайте, дайте, пожалуйста, мне подержать вашего расчудесного богатыря! – и принял хнычущего Одичку у меня, обалдевшей, умело и ловко, и надо ли говорить: очень быстро утихомирил! Сергей сына трогать до сих пор боялся…

Рассказываю вам, и вкус того ужина во рту. Гречневая каша с куриным fricassee и полосатое – с шоколадом – blancmanger. Свою порцию которого Александр Васильевич, кто бы сомневался, подсунул Славушке и Софья Федоровна ради его приезда не стала вмешиваться…

А сидел он за столом словно нянюшка какая, что ли! Сослуживцы бы посмотрели.

На правом колене сын, на левой руке Одичка, которому Колчак явно тоже не прочь был скормить толику десерта, но в режиме питания младенцев все же правильно ориентировался и угостить не рисковал. Как у него еще самому получалось ужинать! Славушка с полным ртом ему что-то лепечет, Одичка агукает, он Колчака сиюсекундно признал… И горничная тут же запанибрата ворчит, ну знаете как умеет вести себя старая заслуженная прислуга, у которой хозяева по одной половице ходят:

– Барин, отдайте дите! Ну вас совсем, вы ж его обшмалите, типун мне на язык! За кипятком тянетесь, чаевники вы наши, а в ручках-то младенец!

– Пася, голубушка! – поднял Александр Васильевич на нее сияющие глаза торжественно – Я надеюсь на вашу высокую профессиональность… – умудряясь при этом обоим детям отвечать, и его понимал даже четырехмесячный Одичка. Софья Федоровна, полулежавшая на кушетке, лишь глаза завела к люстре – старомодной, с дробью-противовесом, совершенно мужниным жестом.

Она была к супругу очень… снисходительна, что ли?.. Не могу иначе сказать. Словно не мужем он ей приходился, а младшим братом – ну, таким любимцем младшеньким в большой семье, где все его наперебой балуют и портят! Меня, пусть я средняя, такой успешно пытались сделать…

И что бы мне было тогда подумать о том, не больно ли Софье Федоровне видеть у Колчака на руках Одичку после Риточкиной смерти?..

Не знаю… Я чувствовала иное: мне очень хотелось иметь кучу детишек, как было у моих родителей, а с Александром Васильевичем, понимала я, детям необыкновенно хорошо.

Второго такого трепетного отца я не встречала. Тоже не совсем даже отец – больше как старший брат… Причем не для братика, а для любимой маленькой сестренки!

Наверное, я им тогда позавидовала, подумав: они-то точно заведут эту самую кучу детишек, они не испугаются ни войны, ни даже смерти дочери! Это мы с Сергеем трусим!

А после ужина Колчак меня снова потряс невыразимо.

Он и Славушка взяли… не будете смеяться?.. взяли да и помыли чашки…

Наши с Софьи Федоровны – тоже…

Скажете: да ничего в этом нет удивительного?..

О, только не в нашем кругу и не в наши времена.

Увидев мою совершенно поглупевшую физиономию, Славушка заявил при сем действе с большой важностью:

– Папка говорит: как отличить настоящего моряка?.. Пригласить в гости и угостить чаем. Настоящий моряк после себя помоет посуду…

Софья Федоровна не успела гневно ахнуть, как он дополнил:

– Папка говорит: он дома как в гостях! Папка. Дай мне кусок полотенца, что ты все его себе взял?!

– А нечай рассоритесь с папенькой, барчук?.. – немедленно вставила горничная, как ее там по настоящему – Павла, Прасковья?.. Мне показалось, что она с ним откровенно заодно, невзирая на опасность непоправимой порчи посуды.

Сервиз у Колчаков был от Попова, вычурный – не отреставрировать при сколе.

– Моряк не должен быть суеверен! – ответствовал Славушка… Его папка под взглядом матери семейства виновато глядел в потолок, уже знакомо мне пожимая плечами поочередно – Доброй ночи, мамочка. Доброй ночи, madame… Можно с маленьким попрощаться?.. – и дал сонному Одичке свой указательный палец, как я его научила.

А горничная Пася молча принесла Александру Васильевичу гитару…

Они вернулись с корабля вместе: Колчак и его инструмент.

– Душенька, благодарю вас… – по институтски потянулась ко мне Софья Федоровна, когда эта замечательная парочка взявшись за руки удалилась на обязательный, очевидно, у них ритуал под девизом "Отец укладывает спать сына". До сих пор удивляюсь, как это Колчак с собою Одичку не прихватил и не уложил его тоже, кстати… – приходите еще, вы его так замечательно отогреваете!

Мы порывисто обнялись, младенец оказался между нами, завозился недовольно, и Софья Федоровна отпрянула…

Помню, как нестерпимо жарко у меня запылали щеки; она, потерявшая дитя, едва оправившаяся, думала лишь о душевном состоянии мужа!

И… не имела ли она в виду то, что в моем присутствии муж ее приходит в лучшее, чем обыкновенно у него, расположение духа..? Да как же он смел, он женат! Женская солидарность и досада не успели во мне как следует взыграть, увы, увы – потому что в детской тихонько забренчали гитарные струны и я навострила сразу уши побежденно.