Текст книги "Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного"

Пальцы, сведенные вокруг стакана, у меня тряслись, и чтобы не плеснуть себе в морду, я не стакан поднимал, а к нему наклонялся. Колчак смотрел, хрустел пальцами: не нравилось… Кася еще тут прибежала, доложила, что выделений уже нет – прямо при адмирале в полный голос, у немца своего бесцеремонности выучилась, но Колчака этим не смутила, сгреб ее в охапку и в лоб от избытка чувств чмокнул. Ох фельдшерица и покраснела!.. Поделом… А несмущающийся мою рожу злорадную заметил, разумеется. У него не только уши, у него и зрение как у филина… Во все стороны. Наливает он Касе кофе – неужели такой случай упустит? – и мне подмигивает:

– Самуил, – говорит заинтересованно – чем тебе бы, – говорит с благодарностью – гонорар выплатить… – говорит задумчиво – А вот не сможешь ли ты, – говорит обрадованно – мне гитару где-нибудь достать?.. Ты, гляжу, все в уме прикидываешь, как я петь умею, ну и послушаешь…

Только представьте, потомки, чтоб в тюрьме концертировали. Не протестовали песней, а благодарили… Ей-ей, ведь рухнут скоро тюрьмы.

Почему-то только я был уверен, что Колчак играет исключительно на рояле! Что же, не откажусь: на полусогнутых к двери шасть и попросил кого из брезгливо – питье заморское, русскому человеку гадостное! – принюхивающихся к кофею из адмиральской камеры егерей пойти и у Попова его тщательно лелеемый инструмент одолжить!

Вне сомнения, инструмент явился с приложенным к нему моим заместителем. То ли любопытство его разобрало, зачем мне гитара, не иначе по голове себя стукнуть, и надо гитару от вандала уберечь, то ли смекнул – и тем паче был заинтригован! Гляжу, не такой уж он тугомыслящий, гитару непосредственно Колчаку протягивает. Нарядная она у него, с большим синим бантом… Все собирается играть научиться. Щиплет струны время от времени, извлекает жалостный гудеж.

Адмирал принял гитару осторожно, словно ребенка, по корпусу ладонью провел и щекой прижался, глаза закрыв. А бант немедленно развязал и положил на столик. Тронул, склоненно прислушиваясь, одну струну, другую, звякнули они колокольчиками, тихонько вздохнул и принялся неторопливо что-то подкручивать на решетчатой ладошке грифа, мимоходом страдальчески морщась. Гляжу, смутился мой Константин Андреевич, заерзал… Не о том думаешь, у Колчака же пальцы ревматические и болят!

А он музицировать собрался.

Быстро управился, кстати, хотя и совсем не спешил. Выпрямился, оглядел нас лучистыми своими глазищами…

– Никто еще сей песни не слушал, – весело говорит – господа, так что первыми будете…

И привычно накрыл напряженной тонкой кистью струны.

Рокотнули они целым оркестром… Я заметить успел, что у Попова от восхищенной зависти рот по ребячьи раскрылся… А потом взлетел голос – грудной, сильный, чистый, полился легко и свободно, если слово "свобода" применима вообще в этом переполненно гнусном месте, в котором вдруг зазвучало печально-искренне и просто:

 
– Пропыленный мой Боже, продымленный,
Пропитой в кабаках ни за грош,
Под безвестным живущий под именем
В мире нищих, святош и вельмож,
Босиком ли по северным стланикам,
В башмаках ли по южной тропе —
Где ты бродишь, каким серым странником?..
Как узнать Тебя, Боже, в толпе?..
Оглох мир от злого
Веселья на долгом пиру!
Мой Бог – это слово,
Пропетое на ветру…
 

(Маэстро Андрей Земсков, бард, посвятивший свои песни России, Ваши стихи взяты мною для повествования…)

Лицо у Колчака еще более обострилось и как-то вдруг посветлело – словно и впрямь молитвенник в руках держал, а не гитару. Только струны не жаловались, а гневались, вспоминали и напоминали:

 
– Дует ветер над Нарвской заставою,
Опустел Александровский сад —
Было так: уходили за славою,
Да никто не вернулся назад!
Волны Балтики – бездна граненая,
Гильзой стреляной звякнул стакан…
Птица-слава, не в масть вороненая,
Ковыляет всегда по пятам!
Дороги на Север,
Торосы да каменный лес…
Мой Бог – это ветер,
Срывающий листья с небес!
 

В дверь, между прочим, многоэтажно – голова над головой – заглядывают уже. Весь конвой сбежался, нарушая устав караульной службы. Сейчас заключенные собираться начнут. А и пусть…

Локти у Колчака вздрагивали мелко, больно было ему играть, и челюсти мои стискивались до протестующего хруста.

 
– Перепахана жизнь, поле пройдено,
Два крыла за спиною в мешке,
Я умру, но останется родина —
Там поют на родном языке.
Вновь город мне снится:
Гранитный, седой, золотой…
Мой Бог – это птица
Над Адмиралтейской иглой!
Устал мир от злого
Веселья на долгом пиру.
Мой Бог – это слово,
Пропетое на ветру,
Мой Бог – это слово,
Пропетое на ветру…
 

И на фоне затихающего струнного рокота глухой взрыд.

Кого это так пробрало?.. Кто у нас такой интеллигентный и знакомый и с Петербургом, и с Колчаковской биографией, вот удивительно.

– Слышь, комиссар, – протиснулся в обиженно заскрипевшую дверь могучий старик Степан Ферапонтович, некогда водивший со мною теософические споры: глаза под кустистыми бровями заплаканные, борода-мышеловка дыбом – хотишь, накажи меня, есь за што. Чужаком шшчитал… И аммирала, и тебя. А аммирал-от русскай… И ты тож, раз наши песни слушашь… Русскай ты человек яврейскава, значицца, производству…

У Колчака на мгновение слегка, но отчетливо надулись запавшие щеки. Смешинку глотал, на меня с неприкрытым, поди ты, наслаждением глядя. Небось есть на что посмотреть…

Я-то думал, что уже ко всем революционным пируэтам я за время адмиральского присутствия привык и ничем меня не пронять! Никакими открытиями новыми в загадочной, кто ж ее обозвал столь затейливо, русской душе, дорогие мои товарищи.

И юным красным партизаном, понимающим по древнееврейски, и адмиралом царским, лопочущим бойко на идиш…

Но чтобы меня русским человеком оттитуловали?.. Это что за национальная диффузия…

Попов в мою сторону покосился и тоже, поди ты, хихикает.

И прочие не отстают!

Кася вон даже кофе поперхнулась, Колчаку на счастье ее по спинке похлопать. До того у него ручонки иногда шаловливые, оказывается… И по рукам-то его не бьют, знает ведь к барышням подход… А Кася девчушка наголодавшаяся: до сих пор как увидит еду, скулы у нее сводит, ну и адмирал ей кусочки послаще и подсовывает с Потылицей наперегонки. Кофе с молоком у нее, "бяла кава" – она такой любит, я знаю, и белого хлебушка ломтик, намазанный чуть подсоленым маслицем коровьим с тертыми кедрушками: Потылицын кулинарный рецептик. Колчака потчевать от хворобного худосочия. А то и впрямь адмирал как из гербария. До четырех пудов не дотягивает.

Колчак ворчит – обкормили… – но особенно не бунтует. Ест с простоквашей. Очень уж это вкусно, товарищи! А соли ему и нельзя сейчас, так Потылица, баловень и потатчик, санитар еще называется, тайком от меня солит! Я его отловил, говорю, ты поди уже и солененькой рыбки адмиралу принеси, чтоб ревматизмом посильнее скрючило, а он мне: Да абмирал-от селедку не уважат… Огурцы уважат, капусту, грибы уважат, а селедок – не уважат. Это он ему уже приносил, представляете?.. Хорошо, Колчак беззубый: много уважительного, подумал я, не съест!

Плохо я Потылицу знал.

Красный партизан Семен Матвеевич, влюбленный в математику с буквами, но без цифр – и действительно чему-то там Колчак его учит! – уважительное и солененькое мелко-меленько крошил ужасающим своим ножищем (в сапоге носит, представляете?..) прямо-таки на овощную икру… Кушайте, Александр Васильевич, от пуза!

А Александр Васильевич, откушав, на ночь потом чаем так полоскается, что скоро будет у нас амфибия адмиральского звания, я вас уверяю.

И тут я, весь, понимаете ли, в размышлениях о новой своей национальной принадлежности и как мне с этой принадлежностью себя держать, уж не сплясать ли вприсядку, ой, точно водку учиться пить придется, вижу то, о чем читать мне только приходилось. Будто книжка какая историческая ожила. Степан Ферапонтович аккуратно бородище свой, который капкан для мышей, приглаживает обеими огромадными ладонищами, волосища за уши заправляет, на середину выходит неспешным шагом…

И торжественно, со значением, напоказ отвешивает Колчаку поклон в пояс. Колчак наверняка тоже книжки читал, потому что совершенно серьезно прижимает к сердцу ладошку и с достоинством, но аж до упора подбородком склоняет голову, головы не потрогав: ему там приглаживать нечего, утром так бриллиантином прилижется – до вечера волосы как приклеенные!

И вдруг понимаю я, что оба этих поклонщика, что бородатый-косматый и малограмотный, что бритый-стриженый и ученый – они одинаковые… Как Колчак Потылицу учил выговаривать: конгруэнтные. Плоть от плоти одной земли, дорогие мои товарищи, уж простите меня за потасканное выражение… Той вот самой земли, к которой отныне меня причислили.

И в которую я зубами вгрызусь, ногтями закогтюсь, да еще кой-чем уцеплюсь – это кто там посмеивается?! – но сдвинуть себя с нее никому не позволю! Слишком много родных могил у меня на этой земле… Земле, от которой нас отлучали.

Отныне – покончено с этим навек!

– Батюшко Лександра Василич! – говорит с большой важностью откланявшийся чалдон – За ласку душевную, за подаренье дорогое ваше песенное глубоко вам благодарствую… И прошать желаю от всего обшшества: уважьте, подарите ишшо песенку! Уж больно вас слушать людям радошно…

У Колчака немедленно такой вид сделался… Кокетливый… Так глаза опустил…

И понятно было насквозь, что это полагается.

– Не меня, Степан Ферапонтович, ты спрашиваешь, – нараспев ответил как по писаному, от удовольствия игриво пошевеливая атласными бровями. – Я человек сейчас, Степан Ферапонтович, подневольный, сам ли видишь… Вон… Самуила Гедальевича уж спроси: как он скажет, так и сделаю…

И чалдон, с медлительностью кивнув, величаво ко мне поворачивается.

Ну, к стенке меня этой доброй игрой не припрешь. Не такие ловушки перепрыгивали… Позлее…

Поднялся я и говорю:

– Не спрашивай, Степан Ферапонтович, ничего не скажу: сам просить буду Александра Васильевича! Сыграй, сделай милость!..

Вроде и хорошо сказал, а Колчак прыснул и рукой махнул:

– Что торопишься… Салага ты. Степану-то Ферапонтовичу сначала надо было дать высказаться… Ой, такую обедню испортил… – и осторожно, с изумлением на нас с Колчаком поглядывая, засмеялись егеря его шутке.

И Кася все же подавилась как следует и ее водой отпаивали, а она хотела назад к декабристочке бежать, но ее сам адмирал не пускал – покорилась… А Константин Андреевич мой только головой качал пришибленно.

Как вспомню – вот ведь когда ясно мне стало окончательно, что конец приходит отпировавшему вдосыть дракону, гражданской войне!

И Колчак в этой войне победитель…

Защипало тогда в глазах у меня по хорошему! Орденом мне на грудь песенный подарок лег… Я от декабристочки знал, что такое гитара для Колчака: принес когда ей голыши для ниточной стирки – стирать не позволил, вот еще! Сам нитки распущенные отполоскал, на веревочку повесил, а она мешочки сшить успела – голыши внизу подвязал, она смотрела-смотрела на меня и говорит:

– Пальцы какие у вас музыкальные.

– Такие толстые и громадные?.. – смеюсь.

– Гибкие, – объясняет и своими пальчиками шевелит волнообразно, я пригляделся: хорошие пальчики, зрячие. Могу, значит, одним фасонным хирургическим фокусом заинтересовать!.. Спросил у нее ножницы, спицы, взял обрывок пушистой нитки…

И, подхватив нитку кончиками ножниц, закрепил на спице одним взмахом. Декабристочка аж подскочила, смеясь, ладошками захлопала:

– Плоский морской узел завязали! Одной левой… Да еще без пальцев, только ножницами… Дайте-дайте, покажите-покажите, я тоже так хочу! Я умею некоторые морские узлы вязать, правда-правда.

И еще, и еще тараторит, теребит меня за рукав, взять бы эти теребящие пальчики в горсть, как птенчика.

А я сижу подле нее обалдевший!

Впервые услышал, что двойной аподактильный хирургический узел называется еще и морским – ну, ничего так, приятные новости…

– Вот, – наконец выговариваю – удивили, Анна Васильевна, не знал! Это значит, – предполагаю – что адмирал Александр Васильевич все же немножко хирург!

Узлы если вязать умеет! Знаете, сколько узлов можно за одну операцию связать?.. Штук триста… – приуменьшил из скромности, на самом деле и пять сотен набирается, бывает. Не у таких, правда, как я – на полостных операциях. Фыркнула она совершенно по адмиральски.

И кто от кого научился?..

Недаром, скажу я вам, товарищи потомки, у них отчество было одно на двоих! Чувствовался в этом высочайший намек с Небес…

– Не знаю, какой Александр Васильевич мог быть хирург, – Тимирева отвечает, старательно приноравливаясь завязать на спице узел ножницами. И завязывает! Я ей просто лапку пожал… – но знаю, какой он музыкант! А вы, гляжу, – игриво разглядывает она меня в бинокль из кулачков и покачивает головою как кошечка, язычком прицокивая – Колчак тоже так делает, кстати – решительно его хотите на себя похожим соорудить, о не краснейте так мило, вы же не девица, вам не идет! – но призадумалась, нахмурилась, призналась: – Нет… Идет! Такая кожа у вас: белая-белая и прозрачная, кровь просвечивает…

– Кровь с молоком, – соглашаюсь. Этим эпитетом часто меня награждали. Из камеры смертников вышел я краснощекий как помидор, дорогие мои товарищи! Попов до сих пор как бутылка зеленоватый и Колчак просто мел мелом, а меня тюрьма не берет. Декабристочку, между прочим, тоже – румяная, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы.

– Розовый фарфор! – она поправляет – Белила и чуть кармина… – размышляет – И еще..

– С кораллом… – тихонько подсказываю.

– Ой, – обрадовалась – вы рисуете?..

– Балуюсь… – улыбнулся я, чтобы ее не смущать. Ей ведь в мастерской Мане в Париже, как в свое время мне, уроков не давали…

Снова чуял я сердцем властное колебание струн сфирот – энергетических каналов, пронизывающих бесконечные миры Короны. Хирургический узел, тождественный узлу морскому, общее для меня с декабристочкой неумолимое влечение к живописи: все, все это сливалось в единую ткань мироздания, в таинственный шелест бессчетных листьев великого Сада Пардес, под сенью которых восседает во славе Своей Творец и Родитель Вселенной.

И на этой драгоценной ткани возникал узор наших судеб! Колчака, Тимиревой… Моей.

Был узор сей один на троих…

Лазурь бескорыстной любви и багрянец крутой перемены, обвившие, словно плющ, черное с золотом, военно-морской вечный траур и вечный парад! Клянусь, свидетельствую – я его почти увидел. И поскорее протер согрешившие глаза, дерзнувшие подсматривать за биением Сердца Мира.

– Александр Васильевич музыкант?.. – спросил торопливо. Не решившись добавить: как вы?.. Вы ведь, Анна Васильевна, музыкантша?..

Боялся услышать трепетание великих струн снова.

Она поняла мой невысказанный вопрос, она тоже имела слышащее сердце…

– Александр Васильевич и композитором мог бы стать – куда мне до него… – проговорила легко и горделиво, в непоколебимой уверенности счастливой женщины.

И доверчиво рассказала мне о том, что Колчак с юности всегда и всюду возил с собою гитару, оказывается – и только перед самой станцией Иннокентьевской передал ее в вагонное окно чешскому солдату, не желая чтобы к ней прикасались большевистские руки… Я молчал, тяжело поникнув головой.

Знаю, в каком случае так поступают!

Когда же ты у меня перестанешь думать о смерти, твое высокопревосходительство…

Когда я тебя отогрею…

Ты ведь все о нас понимаешь!

Прости иудейскую гордыню мою, православный – ты, оказывается, умеешь совершать Восхождение Души, Алият Гошана, подобно древним праведникам Израиля…

– Что же не спеть, коли просите, – ты сказал – прошу у честной компании: не судите строго… не богохульствую… – и жестким, требовательным движением сухих нервных пальцев перебрал испуганно затрепетавшие струны, а твои грозовые глаза зацепили мой взгляд – и больше уже его не выпускали…

 
– Я – Меч под твоею рукою, Свеча на столе,
Мы жили когда-то давно, мы ловили ветра!
В ночи зажигали огонь мы на черной скале
И пили густое вино со дна серебра.
Ты помнишь, как приняли мы последний тот бой:
Спиною к спине, два клинка да черный утес!
Два хлестких удара из тьмы пришлись нам с тобой
Под сердце – и за облака нас ветер унес…
С тех пор мы рождались не раз бродить по Земле:
Друг друга искать и во сне шептать: «Обернись!» —
Но кто-то разбрасывал нас, как угли в золе,
Чтоб ветки сухие к весне гореть не взялись…
Шепни мне однажды: «Мой брат!» – и на зимнем дворе
Ты с места лохматых коней тихонечко тронь!
Мы – память двух колотых ран: ты – Свет в фонаре,
Я – Меч под рукою твоей, хранящей огонь!
 

Откуда к тебе пришло сокровенное, но отринутое твоим православным учением знание о Гилгулим, Великих Колесах переселений душ, христианский мой брат – остерегаюсь я даже спрашивать…

 
Говорят мудрецы, что снабжены Колеса сии зубьями…
И иногда цепляют они друг за друга…
 

Тогда попавшие меж ужасающих шестерен души человеческие смешивают свои сути – и далее по пути перерождений движутся душами-близнецами, тоскуя вечной и смутной печалью по собрату, попавшему тоже когда-то на страшные зубья. Но велика милость Создателя! И в конце концов происходит желанная встреча…

 
Вот и встретились мы с тобою, мой брат.
Вот – и узнали друг друга…
Знаешь только ли ты, для чего?..
 

Я почему-то боялся признаться самому себе, что Колчак понял и это. Хотя чувствовал уже, обхвативший себя руками за уши, потому что в ушах человеческого тела находится божественная косточка Луз, в которую на заре времен вложил Господь живую душу и драгоценнее сия косточка синего камня сафер и крепче белого камня цоар, и пестрее и краше ярчайшего камня яшпе (сапфир, алмаз, яшма – священные самоцветы в облачении первосвященника, метафорически изображают слои Вселенной), как стучится при помощи песни в душу мою его душа! Песня издревле была самым коротким путем для душевного соединения… И сдавшись, не в силах противиться зову обретенного брата, покорно уронил я руки.

Я увидел его сразу…

Вы, христиане, зовете эту ужасную силу ангел, что значит вестник, но не только вести приносят те, чей титул – мейлахим, принцы, горящие любовью к Создателю: радужный ореол, похожий на размах громадных крыльев, и тускло блестящие латы: мейлах наказания?.. Мщения?.. О, не приведи Господь встретиться… Нет, нет! Не наказующий и не мстительный… Голубая вращающаяся молния гневного меча – мейлах защиты! И светильник, формою подобный цветку лилии… Мейлах-хранитель?..

С защищающим мечом?..

Как же это… Я и не знал, что такие мейлахим бывают!

В следующий миг я ослеп от хлынувшего в мои уши стотысячного многоголосья людей, безвинно попавших в беду и молящих о помощи… И понял, что мое и Колчака земное существование дает им надежду и силы выбраться из несчастья… И еще, еще – стократ важнее! То, к чему нас призывали наши души… Грозное время вставало из-за окоема над нашим миром! Багрово бесформенный ком, пришедший И з в н е, то есть из в н е ш н е й тьмы за спиною Творца, пытался прорваться в Корону Миров и пожрать ее – ибо безымянное это, чему нет названия ни в одном языке, умеет только одно: поглощать созданное другими… И если оно достигнет цели – небеса свернутся как свиток.

И Корона Миров исчезнет… Вся – со всеми бессчетными звездами и бесконечными жизнями, теплящимися в ладонях звезд.

Исчезнет – если вблизи золотой звезды просочится на бирюзовую Землю неназываемый багровый пожиратель… И склонил я голову, про себя повторяя: Покоряюсь.

Принимаю.

Возлагаю…

Покоряюсь судьбе, принимаю бремя, возлагаю на себя тяготу.

Голос мой мысленный раскатывался и двоился эхом – мы с Колчаком говорили вместе. И, кажется мне, он первым откликнулся на зов души…

Я запоздал, непозволительно заколебавшись!

Знаете, дорогие товарищи потомки, что сказал он мне, когда наконец мы остались одни – и надо ли говорить вам, что никакого богохульствия чалдоны с Касей в его песне не услыхали, да и что они слышали… Может, совсем другие слова?. Никогда не осмелюсь спросить! – а вот что, конечно:

– Как же жаль, Самуилинька, что придется тебе со мной умереть, братик мой… Вот что за планида у меня горе приносить, Господи прости… Аннушку хотел еще на твое попечительство оставить…

– Такие откровения не только перед смертью даются, знаешь ли, – хмыкнул я, нескрываемо посмеиваясь.

– Ты думаешь..? – засомневался Колчак вроде бы безразлично, но я заметил, как у него зрачки под занавесом ресниц расширились и дыхание пресеклось, и возликовал. А ведь хочется ему жить… Не настолько уж все безнадежно, ух, поздравляю и жму сам себе руку! Продолжаем, стало быть, подзуживать!

– Ой, – говорю – ну и родственничка же, – глаза закатываю – Бог послал, – говорю – Фома неверующий, – глаза опускаю – завидует… – говорю.

Тут-то он меня и сгреб.

– Ах, – говорит – какой у меня большой вырос братик, оказывается… Кудрявый, веселый! На доктора учится, кто мог подумать, у нас, Колчаков, в роду докторов еще не бывало! Казаки мы, моряки, инженеры, артиллеристы, учителя – а докторов-то и не случалось ни одного! И недурно же братцем-доктором обзавестись, оказывается.

И поцеловались мы, товарищи потомки, по русски, можете себе веселиться сколько угодно вам: трижды, крест-накрест, как, прости Господи, на гойскую пасху. А потом Колчак решительно полез за пазуху и с трудом, плечи-то ноют, стащил через голову эмалевый дешевый образок:

– Матушкин… Список с Казанской… Надеть не могу на тебя, братишка, ты некрещеный, так возьми, – просто сказал, протягивая мне на раскрытой ладони свое материнское благословение… Защипало в глазах у меня. И чую: Лиза-покойница ко мне подошла, рукою легкой кудри огладила – понял, что надо делать. Снял Лизин Яд-ха-хамеш и накинул Колчаку на шею венецианскую золотую цепочку:

– Носи… Зай гезунт… (На здоровье)

Он амулет подхватил на ладонь, смотрит.

– Ах, прелесть какая…

– Новорожденным на шейку вешают, – объясняю – видишь: ладошка раскрытая и на ладошке – сердечко?.. Ты мое сердце держишь, Боже, так называется.

(Яд-ха-хамеш, (буквально «рука пяти», упрощенно хамса, кулон в виде стилизованной ладони с двумя большими пальцами: они изображают Моисея и его брата, первосвященника Аарона. А целиком пять пальцев – это Пятикнижие, первые пять книг Библии. На ладони помещается драгоценный камень, обычно голубого цвета, символ от сглаза: рыба, глаз, звезда Давида – и пара слов из защитной молитвы. Этот талисман для защиты беременных и детей – единственное, что осталось Чудновскому от его жены и дочерей. Когда он уезжал из Киева в Петроград, жена надела ему свою хамсу…)

Как я Лизин прощальный подарок в тюрьме уберег, песнь песней… Сердечком на литой золотой ладошке был недурственный бриллиант.

– Дорогой очень… – нерешительно поднял глаза на меня Колчак. Смотри-ка ты, разбирается.

– Как у еврея должно быть… – смеюсь…

Он снова молча ко мне потянулся, и снова мы обнялись и долго не могли рук разжать. А когда наконец оторвались друг от друга, то увидели, что на на нас Потылица смотрит… Воооот такенными глазищами!

И рот у него разинут в сказочных русских народных традициях… Только надписи над головой не хватает: Иванушка, а уж дурачок или царевич, сказка покажет! Белокурый, голубоглазый отчаянно, здоровенный – и в чистенькой косоворотке. Из синего ластика… Нафталином за версту разит! Ради адмиральских уроков принарядившись. Колчак ему подмигнул, он аж шарахнулся. От непосильной мыслительной деятельности, надо думать. Только от адмирала просто так не отвяжешься, вы, дорогие товарищи потомки, уже поняли…

– Поди, поди-ка сюда, дитя мое, – манит принаряженного. Тот и придвинулся. Послушный мальчик. Колчак послушного за уши, к себе пригнул – и тоже, как меня, в обе румяные щеки:

– Даст Бог, построишь… Построишь, Семушка, свой ледокол…

Я от такой пасторали аж умилился. Морду, что ли, по русскому же обыкновению попостнее скроить и слезу смахнуть кулаком?..

Фигушки… Не дождетесь…

– Ну ты, – говорю – и поможешь строить. Что, откажешься?.. В смерть побежишь раньше времени?..

Он так головой закрутил, что за уши ему пришлось самого себя ловить – в точности как мне незадолго… Зачем же, больно ведь…

– Помогу, – выговорил твердо.

И улыбнулся изумленно счастливой улыбкой выздоравливающего…

А я в тот вечер на радостях так обмишулился!

Нашел, понимаете, Попова и говорю ему:

– Константин Андреич, будь добренький! Что хочешь у меня проси! Подари Колчаку свою гитару…

Разинул мой заместитель рот не хужее Потылицы.

– Да что с тобой, – говорит – Самуил… Прикидываться начал склеротиком. Совсем шутить разучился в адмиральском обществе. Я ж ему ее сразу и отдал! Как после такого мастера и играть на ней… Стыдоба невыносимая… Ох, Чудновский, вот ведь талантище Колчак, хоть на сцену ставь… А попроси его еще разок спеть. Он к тебе вроде с лаской…

Ничего себе чекисты у нас разлакомились. Адмиральский концерт нам подавай!

А когда Попов гитару отдал Колчаку, вот ей-Боженьки не припомню.

Не поленился, заглянул в эту помесь узилища и больничной палаты… Не понять, чего больше, тот еще винегрет.

И правда. Сидит весь из себя осчастливленный Колчак на постели с гитарой в обнимку и что-то там вымурлыкивает. Рядом Потылица присуседился. Подпевать пытается.

Настраиваю уши…

– А вот эту песню я, – Колчак говорит – осенью написал! Слушай:

 
Окропи мои струны Байкальской водою, бурхан,
Окропи мои беды ольхой да грехи отпусти…
Дай мне силы на песню веселую, камень-шаман!
Я спою – жив покуда… Ты, мать-Ангара, не грусти!
Эх, ветер-баргузин, да полная луна надо мной,
Ржавая листва на путях, лодка и рыбацкий причал!..
Не поймешь в каком столетии живешь и в какой
Стороне твой дом и по ком там горит свеча…
Эй, степные ветра, гривы белых небесных коней!
Кочевые костры да листвы золотая орда!
Сколько выпало нам и метелей, и облачных дней —
Столько выпила горечи, чтоб стать святою, вода…
Мне пора возвращаться к истоку – октябрь за окном,
И все меньше тепла, и все больше искусственных лиц!
Посидим напоследок на ветках, тихонько споем,
А потом полетим: кто на небо, кто с листьями вниз…
Эх, ветер-баргузин, да полная луна надо мной,
Ржавая листва на путях, лодка и рыбацкий причал…
 

– Ой, Лександра Василич, не надо! – Потылица перебивает непочтительно.

– Что так?.. Не нравится?… Ну я прямо не знаю, что тебе петь… Ааах! – с удовольствием потянулся Колчак всем сухим своим, ладно подобранным телом – и его, разумеется, за такую неосторожность немедленно ревматически скрючило: – Ай-ай…

Это ж надо, думаю.

Ну, разнежился…

Раньше бы он и не пикнул!

– Да штабы вас подымало да шшлепало, егожжливый-та экий выишкалси! – озабоченно разбрюзжался Потылица, словно ему не семнадцать, а целых восемьдесят, сноровисто помогая скрюченному улечься и коварно при этом стягивая с него роскошно полосатые и кошмарно зелено-коричневой, совершенно Колчаку не к лицу, раскраски штаны – пижамные, фланелетовые: – Сей минут тереть нашшатыром, и попуштит…

(Фланелет – род фланели, более тонкий чем простая фланель. Шел на теплые пеленки, ночные рубашки, пижамы и зимнее белье. Колчаку в тюрьму чекисты без зазрения совести натащили откуда-то целый ворох тряпок типа кацавеек, кофт, пижам и халатов: впечатлило, что он практически раздет – френч, бриджи, две пары старых сапог да три пары кальсон с соответствующим количеством носков, но при этом тринадцать вагонов с золотом. Самое смешное, что благополучно впихнули его в обновки – не сопротивлялся..)

– Ой, Семен Матвеевич, не надо… – дразнился егозливый сквозь смех пополам со стонами – Ой, ну я прямо не знаю…

– Не жнають они… – бубнило в ответ обиженным детским басом – вот ломотка-т закохтит как следоват – будете жнать… И кырандаш не удержите, и это… Абсциссы с ординатами я под ваше диктованье ришшовать буду.

Вот ведь, поглядите на него, собственник!

Мешком я на пол съехал, дорогие товарищи, рот себе зажал и выгоняю хохот частично через нос, частично через уши – а в соседней камере не иначе конвой свои органы слуха прибил к стене намертво: ржут, сволочи.

И Колчак еще – послала судьба родственничка ехидного и с музыкальным слухом – громко так говорит, между словами злорадно кашляя: это он аммиачным нашатырным благоуханием давится, так ему и надо:

– Се… (кха!) Семушка, поди в коридор… (Кха-кха..) И подбери в коридоре то…

(Кхе-хе-хе…) что там на полу валяется… А то неприлично. (Кха-кха, хе-хе, тьфу, бррр… Гадость!)

Во, слыхали?.. И гадость я, и на полу валяюсь…

Высокие отношения!

Конвойный хохоток, между прочим, как заткнуло. Я уж думал – полезут на меня любоваться… Ан нет! Устыдил он их, что ли?.. Мне бы так!

Пришлось поскорей подниматься, в больничную камеру шмыгать и там взахлеб чихать, к полному братскому удовлетворению.

– Кофе, – говорят мне там невозмутимо из-под одеяла – будешь в виде сатисфакции, младшенький?..

– А… (Апчхи!) а если не удовлетворюсь?.. – имел я глупость спросить.

– Тогда будешь чай! – сурово ответил Колчак – С сахаром внакладку, который ты терпеть не можешь… Вроде меня.

Действительно, я-то сладкий чай не выношу – веником, простите, пахнуть начинает… – и Колчак тоже вприкуску любит чаевничать, но вот его личный в тюрьме конвой… Который недавно так веселился…

Доберусь я до него!

Всем взводом за счет арестанта чаем угощаются! Небось и колчаковским сахаром хрупают!

Думают, я не знаю…

– Поужинаешь?.. – предложили мне немедленно, не иначе чтобы задобрить – У нас на ужин были пельмени, и мы тебе оставили…

Разумеется, я растаял, носом зашевелил, пытаясь сквозь нашатырную плотную взвесь унюхать богатое блюдо, и только спросил, облизываясь, откуда такая по скудным нынешним временам роскошь.

– А конвоиры угостили, – ответил Колчак с победоносным видом: вот ты конвоем недоволен, братишка, а напрасно… – и им пельменей хватило, и Аннушке отнесли тоже.

Так, интересно, что же этот великий предприниматель конвою отдал?.. И наверняка продешевил, потому что такого ученого недотепу ну просто грех не обжулить…

Из конвоя я после ужина вытряхнул сломанные часы.

Надеялись починить и перепродать с выгодой.

С десятикратной, а вы как думали?..

В наши времена вещи были дороги!

Колчак, между прочим, сразу же блаженно – от слова "блаженный", то бишь совершеннейший бессеребреник – объявил, что сломанных часов у него вагон и маленькая тележка, поэтому пусть себе пользуются, и ограбленный мною конвой тотчас воспрянул духом, подсчитывая возможные барыши. Пришлось показать кулак и назначить за адмиральские часы настоящую цену…

Короче, чтоб пельмени на ужин были неделю! Кто режет?.. Я режу?.. Да еще без ножа?.. Побойтесь Бога или подите ко мне в околоток, я вам там быстренько лишнее отчекрыжу без ножа. Скальпелем… Что, три дня?.. Это несерьезно. Три дня какие-то там, тьфу, смотреть не на что, пельмени за превосходные тимпаковые часы?! Да еще с цепочкой?.. Ну и что, подумаешь – стрелки отвалились. Зато крышка есть.