Текст книги "Пятнадцать стариков и двое влюбленных"

9

Все проблемы разрешились в один день. Мои ученицы успешно выступили на соревновании. Я позвонила в консульство в Москве, и там сообщили, что можно приезжать за паспортом. А Лена, с которой мы вместе ходили на ирландские танцы, согласилась позаниматься с моими красавицами, пока я буду в Берлине.

«Живи, сохраняя покой. Придет весна, и цветы распустятся сами», – говорят китайцы. К сожалению, со способностью «сохранять покой» у меня не всегда был порядок. Но цветы распустились)

Все завертелось со страшной, все нарастающей скоростью. Я ехала в Германию! Я ехала в Германию?! Я ехала в Германию, о, ужас! Через пару недель я должна была оказаться в чужой стране, а меня начали одолевать сомнения. Готова ли я уехать из любимого города и жить вдали от родных и друзей совершенно одна? Я совсем не была уверена в этом. У меня не было жилья. У меня было совсем немного денег. Я не понимала, смогу ли я найти подработку в Берлине.

Вот тут-то мне стало по-настоящему страшно.

Все жили своей жизнью – работали, учились. Слава занимался ремонтом машины и оформлял загранпаспорт. Эдик участвовал в выставке молодых художников со своими мрачноватыми полотнами. Лучшая подруга Лиза, полгода назад уехавшая в Москву, готовилась к свадьбе. Я должна была решиться или отказаться от своей затеи.

«Если не поеду сейчас, потом буду жалеть об этом», – думала я,

«Жалеют обычно не о том, что сделали, а о том, чего не сделали, – поддержала меня мама. – В крайнем случае, всегда сможешь вернуться»

Этот довод убедил меня.

У меня был билет до Берлина. В-общем-то и все! Негде жить? Я оповестила об этом знакомых, и за неделю до отъезда фантастическим образом появилась квартира в респектабельном районе Берлина – Шарлоттенбурге. Ее хозяйка, Олеся, была давнишней институтско-кавээновской приятельницей моей сестры, Маши. Маша, хвала ей и слава, несмотря ни на что, частенько выручает нас, своих родственников, в непростых ситуациях. У нее огромный круг общения.

Олеся уже много лет жила в Германии, работала в крупной автомобильной компании и через неделю уезжала на месяц в командировку. У нее тоже была своя заинтересованность во мне, но я в тот момент еще об этом и не подозревала. Я просто прыгала до потолка от счастья: все складывалось, у меня есть, где остановиться на первое время в Берлине! Я еду, еду! За месяц я как-нибудь освоюсь в городе и найду какую-никакую квартирку или комнатку. Я была в этом убеждена.

10

В самолете Аурель вспомнил брата. Если бы тот не приболел в начале осени, возможно, сейчас они летели бы в Израиль вместе. Брат был на два года младше, и они были абсолютно разными: Аурель пошел в отца, а брат был похож на мать. С братом они были очень близки. Они многое пережили вместе

Сначала это был уход из семьи отца. Младшему тогда было десять, а Аурелю двенадцать лет, и он помнил, как плакала совсем еще молодая мать, как вмиг опало ее лицо, и потухли глаза. Потом она справилась с горем, расцвела краше прежнего, научилась растить детей одна, полагаясь только на себя и на подросших сыновей, но в первые дни, недели, месяцы ей было невыносимо тяжело, и они умирали вместе с ней.

Потом было замужество матери через восемь лет. К тому времени они привыкли жить втроем, и, казалось, были абсолютно, безоблачно счастливы, а мать однажды, улыбнувшись, сказала, что, слава Богу, дети выросли, и она может попытаться устроить свою жизнь. Вскоре из Бухареста приехал тонконогий пижон с труднопроизносимой фамилией, подхватил улыбающуюся мать, ее чемоданы и увез в неизвестном направлении. Как оказалось, навсегда.

Через двадцать лет произошло еще одно событие: возвращение в родные края отца. К тому времени брат уже девять лет был женат, но его, как и раньше, тяготило его сиротство при живых родителях.

Отец вернулся побитый жизнью, несчастный, с оползшей книзу правой частью лица, и брат, позабыв обиды, взял отца в свой дом. Этого можно было не делать – у отца в Плоешти в большом доме жила одинокая престарелая сестра, и Аурель надеялся… Но брат поступил по-своему. Аурель отступил тогда в сторону в напряженном ожидании – они с отцом слишком хорошо чувствовали друг друга. Нужно было предостеречь брата, и он, как мог, сделал это. Но запретить он не мог – это значило пойти против отца.

Брат жил в доме матери, и отец вошел в этот дом по-хозяйски, словно и не покидал его никогда. Он в шестьдесят семь лет, как и десятилетия назад, остававшийся завоевателем и разрушителем, перевернул все вверх дном. Он любил сына, но это совершенно ничего не значило. Его дьявольское обаяние, действовавшее безотказно на всех женщин, не умалили ни годы, ни подступившие к тому времени болезни. Он увидел Диану, молодую жену брата, и в ту же минуту со всей силой возжелал ее.

Это был приговор. Женщины всегда оказывались бессильны перед его желанием. Они могли сопротивляться, движимые любовью к другому, чувством долга или страхом, но, если он не сбавлял напора и накала чувств, все уступали ему. Это было делом времени. Исход был предрешен. Диана тоже в конце-концов сказала себе, что так будет лучше. Почему и для кого лучше, она и сама не знала. Это было похоже на наваждение.

Потом все вышло наружу – да отец и не пытался скрывать своего превосходства. Диана плакала, но брат так и не смог простить. Отец уже давно не жил в его доме, а брат все помнил зло, был холодно-недоверчив с Дианой, а при встрече с отцом опускал глаза и становился молчалив. Теперь время от времени на него нападала хандра, которую могло излечить только время. Этой осенью он снова захандрил, и Аурель поехал в Израиль один.

Агентство на этот раз подыскало ему работу полегче и почти тысячу долларов ежемесячно. Пока Аурель не знал, награда это или расплата за что-нибудь, но это его жизнь, и, по крайней мере, ее не назовешь скучной. В этом и было его счастье. Он совершал поступки сам или под гнетом обстоятельств – но тоже сам, платил за них сам, и сам же получал награду. Он не жалел о сделанном, не пытался противостоять естественному ходу событий и ни на кого долго не обижался. Обиды себе и людям отпускал в короткой вечерней молитве, которая была больше похожа на душевный разговор со старшим мудрым человеком.

11

За три дня до моего отъезда в Берлин Олеся, хозяйка квартиры, написала мне письмо, которое я с большим удовольствием перечитала несколько раз. Манера изложения выдавала человека, близкого к веселым и находчивым. Удивительно, но письмо нисколько не насторожило меня.

«Приятно заочно познакомиться :), – писала Олеся, – Моя квартира находится в престижном районе Charlottenburg, соседнем с Schöneberg, в котором расположена Ваша школа. Посмотрела по карте – это всего в шести километрах, добраться можно на автобусе или метро за полчаса. Рядом с домом знаменитый Kurfürstendamm, это самый центр западного Берлина. Вокруг – невозможная красота, отличный шоппинг, куча продуктовых магазинов, кафе и ресторанов, четыре станции метро и куча автобусных остановок, зоопарк, парк и чёрта в ступе. Быстро добраться куда бы то ни было – вообще не проблема. Квартира однокомнатная, большая, с ванной комнатой, кухней и высокими потолками. Это старый фонд. Она у меня очень уютная и ухоженная, я люблю порядок. Самое главное: в квартире живёт Васят. Но ц/у про него я Вам выдам отдельно, когда договоримся принципиально».

Это была большая удача – квартира в центре и практически бесплатно. Все пока складывалось в настоящем, будущее тоже рисовало радужные перспективы. Если я успешно пройду танцевальные курсы в Берлине, можно будет поступить там же в Академию танца, закончить ее. И танцевать, танцевать, танцевать! Так мне виделось будущее из февраля 2014 —го.

Накануне отъезда я получила сообщение от Эдика, который был в курсе моих планов и сомнений.

«Не надо бояться. Я рад твоей смелости. Рад, что делаешь то, о чем мечтаешь, и чего хочется душе. Если возникнут проблемы, помогу. Вернуться всегда сможешь», — написал он.

Добрая душа. Он не обижался на меня. Наверное, он на самом деле гений.

Самолет в Берлин улетал рано утром. Таможенник в Пулково хотел увидеть мой обратный билет. Его не было. Я уезжала, не зная, когда вернусь обратно. Обошлось. Пропустили в самолет. Родители стояли у выхода в зону вылета. Уходя, я оглянулась, у них были светлые лица, а мне хотелось плакать.

В аэропорту Берлина обошлось без эксцессов и лишних вопросов. Немцы совсем не хотели, чтобы их заподозрили в антисемитизме. Аллилуйя!

В Берлине было минус семь, без солнца, и прохладный ветер. Я купила билет на электричку и отправилась из аэропорта в город. Теперь, оглядываясь назад, я не могу вспомнить ничего из первых часов пребывания в Германии. Только тяжесть чемодана, когда я поднималась по лестнице. Где это было? Стук чемоданных колес по асфальту элитного района Шарлоттенбурга, где люди ездили на такси и не таскали тяжелые чемоданы по брусчатке. Ха-ха.

«Есть ли солнце? – спрашивали родители, – Хорошего тебе дня!»

12

Соня была хозяйкой жизни. Она родилась такой. В тридцать шесть лет она стала владелицей большого дома, земли вокруг него, розовых кустов вдоль низенького забора, ограничивающего участок, четырех апельсиновых деревьев и моря, что синело в сотне метров от особняка. Дом и все, что его окружало, признавал ее старшинство и прислушивался к ней, боясь пропустить не то, что слово, даже изменение интонации.

Муж Сони умер молодым, ему едва исполнилось пятьдесят четыре. Возможно, его убил страх пропустить какую-то мелочь в бесконечных монологах жены. Но, скорее всего, он покинул этот мир потому, что однажды Соня ощутила обременительность для собственной персоны его бездарного существования. Он утомил ее своей абсолютной никчемностью дома и неконтролируемостью, когда находился за его пределами – на работе, на встречах с друзьями. Чем он занимался в это время? О чем думал? Иногда он возвращался таким чужим, таким независимым из этих отлучек, иногда, вернувшись, пытался гнуть свою линию, грубил и не хотел ее слушать!

Соня не спала ночами, пытаясь понять причину его неповиновения. Эти раздумья и переживания изнуряли ее. Однажды ей надоело мучиться в неведении, и она сказала решительно: хватит. Все произошло почти мгновенно. Здоровый до того мужчина схватился за сердце, лицо его посерело, и все было кончено в одну минуту. Она не чувствовала ни вины, ни сожаления.

Дочь, стала ровесницей матери в свои тридцать. Дальше они старилась вместе. Большие и маленькие зеркала в доме отражали их морщинки и складочки, появлявшиеся в одно и то же время, и их синхронное тотальное поседение в шестьдесят сониных, когда из дома ушел единственный человек, так и не подчинившийся этой женщине, – ее сын.

Сын был другим. Его будто бы подменили в младенчестве. Соня не могла допустить мысли, что он был просто похож на нее. Он всегда вел свою игру: он смеялся, когда Соне было грустно, и плакал, когда ей было весело, и не из чувства противоречия – тогда бы это была не его игра – а потому что в эту минуту ощущал себя именно так. Он жил беспутной жизнью, ловко обходя законы и запреты, возведенные матерью, а однажды ушел вслед за тощей до прозрачности белокурой дурочкой со вздернутым носом и серо-голубыми глазами, непонятного роду-племени. Соня бросила ему вслед свою дорогую деревянную трость, на которую незадолго до того решила опираться при ходьбе, дабы легче было нести ставшее в последнее время тяжелым тело, а еще больше – чтобы напоминать домашним о тяготах своего существования. Палка попала в косяк двери прямо за спиной сына и треснула, а он даже не обернулся.

После ухода сына Соня Ступка поседела за одну ночь. Это произошло не столько из-за утраты, сколько оттого, что впервые мир так жестко указал ей ее место, напомнил, что она не всесильна, что кроме ее крепких, маленьких рук, направляющих свою и чужие жизни, есть более могущественная длань, с которой она не в силах тягаться. Она тяжело переживала это открытие.

Вслед за матерью в течение нескольких месяцев поседела и ее дочь. И теперь зеркало, как и раньше, отражало двух очень похожих женщин, их тени и мешочки под глазами, их морщины на лбу, их дряблые шеи, утратившие упругость щеки, седые волосы и зеленые, очень похожие глаза, хотя в самой глубине их у молодой женщины таилось что-то… К счастью, Соня долгое время не замечала этого.

Соня горевала три дня. В первый день дом, апельсиновые деревья и розовые кусты вдоль забора притихли и утратили цветность, чтобы стать менее заметными и не попасться под горячую руку взбешенной хозяйки. Бурю могла вызвать любая мелочь – стул, слишком далеко отстоящий от обеденного стола, капля воды, высохшая на никелированной поверхности крана, хлопнувшая от неосторожного сквозняка дверь, туманное пятнышко в зеркале, сочувствующий взгляд дочери или лист апельсинового дерева, не вовремя сорвавшийся с ветки и лежащий на зеленом, вычищенном газоне.

Домашние – кроме дочери в доме Сони жила еще Эмма, женщина, помогавшая по хозяйству – тоже затаились. Соня бушевала: таких криков, ругательств и угроз окрестности до сих пор не слыхали. Вечером от ненависти, словно яд, исходившей от Сони и иссушавшей пространство, сдохла большая бледно-зеленая игуана, жившая под домом.

Очень скоро ее смерть стала очевидной – удушающий трупный запах заполнил все щели и потайные уголки дома. Соня приказала найти «эту падаль» и удалить ее с территории усадьбы. Эмма в течение недели пыталась обнаружить в темноте подвала источник отвратительнейшей вони, однако дело оказалось непростым, и еще долго соседи судачили об исчезновении сына и явном присутствии трупа на соседнем участке,

Через неделю запах исчез, потому что в подвале от игуаны остались лишь косточки – все остальное было унесено и аккуратно складировано большими, черными муравьями, которые, не боялись никого, даже Сони. Обнаружив погибшее животное, они двинулись к этому месту – а потом обратно – стройными рядами, неся в могучих челюстях кусочки добычи. Правда, следует сказать, что их муравейник, где и нашла свое последнее пристанище несчастная игуана, находился на достаточном расстоянии от дома, дабы то и дело зарождавшиеся здесь ураганы, то большей, то меньшей силы, не могли бы нанести ему урон.

Вскоре после ухода Сониного сына, движимый чувством самосохранения, покинул дом сверчок, живший много лет за камином, в которого, точнее, в скрежет которого, Соня иногда бросала свои теплые, отороченные мехом тапочки, и которого любила послушать в благостные дни.

Если первый день был днем гнева, то второй – днем слез. На второй день Соня не захотела вставать утром с постели. Она отказалась от завтрака, умывания, умащения благовониями и от обязательной утренней процедуры – подведения от переносицы к вискам черных, как ночь, стрел-бровей. Она была тиха и слезлива. Это было настолько не в духе Сони, что дочь испугалась – вдруг матушка отходит в мир иной – и вместе с Эммой они вызвали врача. Врач осмотрел больную, послушал легкие, почти не встретив сопротивления, измерил температуру и давление, заглянул в глаза, хотел было заглянуть в рот – проверить горло, но не был допущен. Он покачал головой, подумал и предположил, что не обошлось без инфекции, прописал антибиотики и вышел вон, пообещав зайти завтра.

«Дурак», – вынесла приговор Соня, как только дверь за доктором закрылась, и яростно плюнула ему вслед, однако лекарства из рук дочери со стоном приняла, напугав бедняжку чуть не до смерти своей бледностью и закаченными под веки глазами.

Следующую ночь больная не спала и только стонала, когда мысли ее делались особенно тягостными. Однако в этих ее ночных бдениях был свой плюс. К утру третьего дня она с торжеством человека, предвидящего будущее, решила, что сын ее просто слишком молод и глуп, но время все поставит на свои места, и он еще приползет, битый жизнью, на порог ее дома, и она, Бог даст ей терпения, примет его. Это прозрение вернуло ее к жизни.

Утром третьего дня Соня велела Эмме помочь ей подняться, приняла ванну с голубыми солями Мертвого моря, приносящими успокоение и свежесть, нарисовала ярко брови и щеки, надела свои любимые темно-синие брюки и нежно-розовую блузку и вместе с дочерью отправилась по магазинам. Она выздоровела, и, как и раньше, повела жизнь своей маленькой железной рукой.

Шло время, но Сонин сын не возвращался. Он не объявился ни через неделю, ни через месяц, ни через годы… До Сони доходили слухи, что он женился на блондиночке, получил диплом ариэльского колледжа и уехал в Америку, а оттуда – в Китай, в Тибет, в Шаолиньскую школу ушу, где совершенствует свой дух и тело. Говорили даже, что Соня уже стала бабушкой, но она напрочь отвергла такую возможность, потому что все, что было сделано без ее ведома и соизволения, не имело права на существование.

«Дурью мается, – говорила Соня, – Еще вернется.»

Но время шло, а она вынуждена была довольствоваться обществом сильно постаревших Эммы и дочери, которая теперь каждый день по утрам уезжала на работу и сидела с восьми до четырех в конторе фирмы, обеспечивающей город газом. Начальник отдела время от времени делал ей двусмысленные комплименты и предложения, а она с ужасом думала, как ей следует реагировать на его слова и взгляды. Больше всего она боялась обидеть его своей холодностью и невниманием, но и пойти навстречу его домогательствам она тоже не могла, потому что не знала, как это сделать, и хорошо ли это. Теперь она часто плакала по вечерам, но причиной ее слез был уже не страх пред матерью.

Единственным человеком, кому она рассказала о своих терзаниях, была старая Эмма.

– Что тут мучиться, – сказала та, оглядывая взволнованную женщину, – Если он интересный мужчина и не противен тебе, отдайся ему. Терять тебе нечего. А если не хочешь, пошли его подальше.

Услышав этот совет, женщина испугалась еще больше. Теперь она часто и подолгу рассматривала свое отражение в потемневшем от времени зеркале в спальне. В нем морщинки в уголках глаз и возле губ не были видны. Через несколько месяцев ей должно было исполниться тридцать восемь, а она еще ничего не сделала в этой жизни.

В один из дней, после работы она зашла в парикмахерскую и покрасила свои седые волосы в золотисто-русый цвет, отчего сразу же помолодела лет на пять.

Начальник – настоящий мужчина – сразу оценил произошедшую в своей сотруднице перемену, вызвал в кабинет и после обсуждения отчета, провожая, смачно шлепнул ее по заднице и попросил задержаться после работы. Она напряглась, покраснела, побледнела, но вечером, как он и просил, осталась в конторе допоздна – дабы довести квартальный отчет до ума. Начальник оценил ее усердие. Около семи часов, когда в помещении уже никого не было, он зашел в ее закуток и после недолгих приготовлений тут же, на рабочем месте, торопясь и оглядываясь, облагодетельствовал ее поспешным совокуплением. Она не получила никакого удовольствия. На следующий день все повторилось, и на этот раз она, сама того не ожидая, испытала неведомое доселе ощущение, столь необычное и восхитительное, что ради этого стоило жить.

Соня, впервые увидев свою дочь светлоголовой, впала в страшный гнев. Изрыгая чудовищные проклятия, она пригрозила неблагодарной всеми небесными карами, простое перечисление которых заняло несколько минут. Но преступница хранила молчание, упрямо склонив вперед изуродованную золотой краской голову, и оставалась подозрительно спокойной. Это еще больше взбесило Соню.

– Я знаю! – кричала она. – Вы все хотите моей смерти! Неблагодарные! Издеваетесь над больной, старой женщиной!

На следующее утро, Соня объявила, что дни ее в этом доме сочтены и остается только ждать, когда Всевышний приберет ее. С этого момента она начала вслух считать оставшиеся до кончины дни, «чтобы, подчеркнула она, доставить удовольствие дочери и Эмме». Она говорила утром за завтраком:

«Один, надеюсь, я доживу этот день до конца, несмотря на все ваши усилия».

Потом за ужином торжественно объявляла:

«Мне хватило на это сил, несмотря на ваши старания»

На следующий день она говорила смиренно:

«Два. Я знаю, что вам это неприятно – находится рядом со старухой, которая вызывает у вас только раздражение, но пока я жива, вам придется мириться с моим присутствием»

«Три, – объявляла она на следующий день, – Я чувствую, близок мой час. Он скоро настанет. Тогда вернется мой сын и, упав на могилу матери, поймет, что только я одна любила его по-настоящему – никто больше в этом страшном мире. Ты тоже поймешь это, но будет поздно».

И так далее – день за днем. Эмма слушала хозяйку почтительно и отстраненно, а дочь… Дочь, если бы не странные события, происходившие в это время с ней, наверное, тронулась бы умом. Но Господь побеспокоился о ней.

Где-то на девяностый день целенаправленного пошагового движения к могиле Соня вдруг обнаружила, что счет ее дает странные результаты: талия ее дочери медленно, но неуклонно расширялась, и, хотя та никогда не была тростинкой, сейчас прибавление в ее фигуре становилось с каждым днем все более очевидным. В то время, как объемы ее росли, дочь становилась все бледнее и печальней. Еще через сорок дней, Соня вынуждена была признать со всей очевидностью, что приближение ее гибели дает существенную прибавку к телесам дочери. Через сто пятьдесят дней Соня, наконец, поняла, что женщина толстеет неспроста.

– Так-так, – сказала она вечером вернувшейся с работы дочери, – Что ты мне скажешь по поводу вот этого, – и она тихонько ткнула палкой в округлившийся животик напуганной до смерти женщины, – Что ты там прячешь от меня, милочка? И кто виновник этого сюрприза?

Женщина чуть не потеряла сознание от ужаса. В последнее время она чувствовала себя так странно, столько противоречивых ощущений постоянно клубилось в ней, столько надежд, опасений, страхов. На что она надеялась? Что никто никогда ничего не узнает, не увидит, не поймет? Она боялась даже думать об этом и толстела, толстела, толстела. Теперь все вылезло наружу, и она была не готова к этому. Она мертвенно побледнела, потом покраснела, расплакалась и, между всхлипываниями и сморканиями, рассказала матери о своей беременности.

– И что же он? – спросила Соня, имея в виду виновника теперешнего положения дочери.

– Благодарение Господу, он все так же мил со мной.

– О! Мама – мия! – взревела дурным голосом Соня. – Какая дура! «Он все так же мил со мной», – передразнила она дочь, – Я убью его… Я засажу его в тюрьму за совращение малолетних! За использование служебного положения! За разврат! Я кастрирую его!

– Нет! – вдруг отчетливо и твердо сказала дочь, и старуха с недоумением и тайным страхом увидела в глазах дочери знакомый жесткий блеск, пробившийся сквозь пепел.

Когда уходил сын, у него был такой же взгляд, и Соня, уже набравшая было воздуха в легкие, чтобы со всей мощью выдать все этой дуре, закрыла рот и закашлялась, поперхнувшись застрявшими в горле ругательствами.

– Пить! – прохрипела она, – Пить! Я умираю. Радуйся. Ты давно этого хотела.

Обезумевшая дочь бросилась на кухню и столкнулась в дверях с невозмутимой Эммой, которая несла хозяйке стакан воды.

– Благодарение Богу, наконец-то в доме появится человек, который снимет с ваших плеч тяжкий груз власти, или хотя бы разделит его с вами, – сказала она загадочную фразу, подавая Соне воду и спокойно улыбаясь, – Это будет мальчик. И он будет достоин своей бабки. Поверьте, вам станет легче.

Все произошло, как сказала Эмма. Через четыре месяца родился мальчик, головастый и белобрысый, и сразу оттянул на себя внимание домочадцев. Для эгоцентричной Сони это было непереносимо. Она постаралась вернуть себе прежнее положение центра вселенной, пускай даже ценой собственного здоровья. За считанные месяцы она растолстела до невероятных размеров и в шестьдесят три года обезножила.

Ребенку только-только исполнился год, он начал самостоятельно ходить, а его бабка отказалась передвигаться без посторонней помощи. Столкнувшись с новым витком болезни матери, теперь, когда рождение сына кардинально изменило ее жизнь, наполнив множеством ярких красок и прибавив хлопот, дочь растерялась, а Эмма укоризненно покачала головой и сказала Соне:

– Вы всю жизнь тянете одеяло на себя. Как бы не остаться одной на старости лет с вашим-то характером.

Соня проглотила это оскорбление. На следующие четырнадцать лет она смирилась с двоевластием в собственном доме. А когда в подросшем внуке, отчетливо проявился властный характер бабки, Соня приняла решение.

В один из дней конца ноября, когда ночи становятся прохладными и длинными, Соня проснулась и почувствовала себя усталой уже с утра. В последнее время какая-то неведомая сила часто вытягивала ее из глубин самого крепкого сна в ранние утренние часы – около пяти утра. Чтобы взбодриться, Соня с помощью Эммы приняла ванну с золотисто-оранжевыми солями Мертвого моря, прибавившими решимости и энергии, причесалась, выбелила пудрой лицо, насурьмила брови, нарумянила щеки и сообщила, что «имеет что сказать» домочадцам. Сидя за завтраком на своем обычном месте во главе стола, Соня произнесла короткую, но эмоциональную речь, о том, что она «устала быть приживалкой в собственном доме» и потребовала, чтобы дочь нашла ей «приличное место», где она могла бы в тишине, не доставляя никому хлопот, провести остаток своих дней.

«Тихо и достойно», – подчеркнула она,

«Не доставляя никому хлопот», – эхом повторила Эмма.

Соня не удостоила женщину взглядом.

Дочь печально вздохнула. В последнее время ей приходилось особенно тяжело меж двух огней: властной матерью, упивающейся своей болезнью, и подросшим сыном – спокойным, веселым, самоуверенным подростком с ярко-синими глазами и русыми длинными волосами, который в свои пятнадцать лет знал всему цену и не боялся никого и ничего на свете.

Новое жилище для Сони выбирали тщательно. Она не желала жить в большом доме, «автоматизированной фабрике по утилизации стариков», как она говорила. Ей виделось нечто, похожее на ее виллу – с зеленой лужайкой, деревьями и цветами, где-нибудь в центре города, но не у оживленной дороги.

Таким образом, в один из теплых, солнечных дней декабря, сразу после Хануки, Соня оказалась сидящей в коляске на открытой веранде дома, в котором все управлялось волей и похотью Бени. Ей шел семьдесят девятый год. Она боялась боли и скуки, но уже на второй день пребывания в доме поняла, что здесь есть, чем заняться и за что побороться. Так что, скучно не будет. Все необходимые лекарства по первому требованию привозила дочь, чувствовавшая угрызения совести из-за нынешнего положения матери. Соня была удовлетворена. Она, как и раньше, могла управлять своей вселенной.

Бени сразу почувствовал крутой нрав новой постоялицы и поспешил обставить дела так, чтобы мирно зажить с ней в параллельных мирах, пересекаясь как можно реже, дабы избежать больших взрывов и мелких неприятностей. В конце-концов, ему удалось это устроить, потому что, по большому счету, им нечего было делить. Одна собиралась максимально комфортно завершить здесь свою жизнь, другой намеревался продолжать свою в соответствии с собственными желаниями. В его собственном мире, как в Сонином, не существовало понятия «нельзя», отсутствовало слово «нет», и было изничтожено сомнительное «возможно». В этом они были удивительно похожи, что сразу и почувствовали оба. Теперь они волею судеб оказались рядом, и вынуждены были уважать друг друга.

Если бы Бени чуть пристальнее всмотрелся в эту крикливую, разукрашенную, как ярмарочная кукла, властную старуху, он, возможно, увидел бы в ней свою неминуемую старость, свое будущее одиночество, но для этого необходимо умение сопоставлять и видеть в настоящем слабые тени грядущего. К чему это человеку, переполненному желаниями? Он мог заработать, сохранить и преумножить деньги. Он знал, что экономя на полуживых стариках – на лекарствах, белье, продуктах для них – можно, не особо напрягаясь, сколотить копеечку для приятной семидневной поездки к теплому морю. И там, в оазисе, разросшемся из нескольких десятков пальм и трех колодцев до современного зеркально-стеклянного мегаполиса, делать то, что ему нравится: развлекаться и любить женщин..

Соня, узнавшая о тяги хозяина к прекрасному в первую же ночь пребывания в доме, приняла это как данность. Однако, сама она не намерена была страдать из-за чужих страстей. Она, как и Бени, знала цену деньгам и за свои кровные собиралась иметь все-все-все, что ей полагалось. А деньги ей приходилось платить совсем не маленькие.

Соня с первого же дня потребовала от персонала все причитающиеся ей блага: ванну с разноцветными солями Мертвого моря, отдельную комнату с кроватью и водяным матрацем для лучшего сна, исправно работающий кондиционер, если в комнате становилось жарко или наоборот холодно. Она требовала внимания санитарок, когда ей это было необходимо, а иногда и просто так – по настроению. Она не сомневалась, что все прописанные инъекции она должна получать в положенное время, таблетки перед едой, во время еды и после, ингаляции после завтрака, а обработку старческой шелушащейся кожи – после душа. Ей полагались свежие фрукты три раза в день, смена постельного белья каждое утро, внимание и почтительное отношение. Время от времени она устраивала небольшие сердечные припадки, чтобы «этим сучкам», как она называла санитарок, жизнь раем не казалась.

Но главное, что здесь, в этом доме, в ее жизни появился Он – большой мужчина, с вечно отсутствующим взглядом, занятый своими снами о похождениях с молодыми девочками и отказывающийся замечать сильное чувство зрелой женщины.

Сначала это расстраивало Соню, но потом она решила, что в ее распоряжении предостаточно времени – каждая минута день за днем, вплоть до самого конца, и она рано или поздно добьется своего. Она успокоилась и удвоила напор. Вскоре на веранде они уже сидели за одним столом, и отсутствующий взгляд Александра теперь то и дело непроизвольно останавливался на громкоголосой Соне.