Текст книги "Настало время офигительных историй"

Глава 19. Ни разу не Макаренко

В первую смену я вела уроки в тюряжке, во вторую – в своей прежней школе. Меня очень душевно попросили взять на себя заботу о самом безумном классе в параллели, где больше половины учеников были выходцами из средней Азии. Незлобные, в общем-то, ребята, только дурные совершенно. И это я сейчас обо всём классе.

После года разговоров спокойным голосом за неделю второй смены я осипла. И потом ещё недели полторы вела урок «на пальцах», а в случае откровенного «забивательства» на дисциплину злобно зыркала на детей, аки Цербер, и стучала изо всех сил рукой по столу. Потом голос вернулся. Я перестала закидываться эвкалиптовыми леденцами, но вопрос дисциплины по-прежнему стоял в классе остро. Даже учитель ОБЖ, военрук, сказал, что страдает, когда эти детки приходят к нему на занятия.

Как-то ученички меня особенно достали, и тогда я разразилась патетическим спичем. На тему того, что они не понимают своего счастья. Что нужно учиться и впитывать знания как губка. Что есть люди, которые в своё время не учились – и вот куда их это привело! То есть, рассказала про тюряжку. У детей во время моей речи глаза были большие-пребольшие, как в том анекдоте про гуманоида в кустах. «Вы что, правда работаете в тюрьме?» – спросил с придыханием один маленький чернявый мальчик. «Правда, – сокрушённо ответила я, – и те люди, что сидят у меня на уроках, не ведут себя так отвратительно. Потому что у них был шанс учиться – и они его упустили. А теперь пытаются нагнать утраченное время, но тщетно».

Шестой класс был потрясён. Они притихли, переваривая информацию, и в таком же шоковом состоянии ушли на перемену. Я торжествовала: наконец-то я смогла услышать звук собственного голоса посреди урока.

Торжество моё длилось ровно десять минут. Столько длится перемена. Выйдя в коридор, шестиклашки вновь унюхали дух свободы и с дикими криками брызнули во все стороны играть в догонялки. Где-то жалобно зазвенело закалённое стекло.

Мак Твен писал: «…в молодости сердца эластичны и, как их ни сожми, расправляются быстро», и я только что имела счастье в этом убедиться. Дети не стали задумываться о тяжёлых проблемах общества, они знали одно: прозвенел звонок – пора текать. В этом их бесспорное преимущество перед взрослыми: умение отсеивать ненужное, тяжёлое и не грызть себя за чужие горести.

После урока я купила ещё одну пачку леденцов для горла.

* * *

Двадцать девятого апреля неожиданно выпал снег. Да еще густой такой. И влажный. Мы, учителя, прошли КПП, зашли в дежурку, стоим, инструктажа ждем, греемся. А за большим окном представление. Между отрядами установлен высокий забор, да еще и с колючей проволокой. И вот «ребятишки» по разные стороны забора снежки лепят и кидаются ими – из отряда в отряд. Это у них, значит, снежки вслепую. Размер снежков неумолимо растет, один «зритель» завис на наружном крыльце, ведущем на второй этаж барака – заинтригован, чем все кончится. И такие бои – по всей колонии.

Все имеют право на детство. Правда, не у всех оно было.

Глава 20. Всё страннее и чудесатее

Работа в тюремной школе, вне всяких сомнений, была самым удивительным опытом в моей жизни. Мало кто может им похвастаться. Хотя нет, не так. В целом, мало кто может рассказать о таком опыте, хвастаться тут нечем. Я медленно, но неуклонно деградировала от частого безделья и низкого уровня моих постоянно обновляющихся учеников. А ведь ничто не убивает российского учителя вернее, чем бездействие. Мы просто не умеем безнаказанно отдыхать, привычка пахать за троих отравляет любую халяву, ниспосланную нам судьбой. И мне пришлось утешаться тем, что у меня стало больше времени на сочинение книжки. Да ещё и люди вокруг меня не давали скучать.

Старший аркан Таро, ей-богу, показался бы скучным набором картинок по сравнению с коллекцией тех людей, что меня окружали. Вот, к примеру, Миша. Миша у нас молодец. Коренастый, накачанный, уверенный в себе парень. Миша защищал честь школы в команде по химической олимпиаде. Мы его и ещё двух таких же активистов повезли в женскую колонию на конкурс. Там наши ребята втроём изображали на сцене спецагентов, а Мише достался позывной «Красавчик». Миша всё выучил и исполнил как нужно. Тем более забавно, что с таким прозвищем.

Рассказывали про него разные истории. В места не столь отдалённые попал Михаил впервые в возрасте нежном, успев до этого отсидеть «по малолетке». Он был щуплым, но симпатичным на мордашку. Оказавшись в местах суровых и злых, он сразу понял, что если вдруг хоть на секунду потеряет бдительность, более матёрые соседи по курорту могут доставить ему серьёзные неприятности. Стал качаться. Но всё равно как-то раз услышал в свой адрес от одного из старожил: «Смотрите, какой красавчик».

Миша побледнел от злости. Надо было срочно что-то делать. Он должен был доказать этим шакалам вокруг, что унизить его не получится, что он не даст себя в обиду. Ему нужно было самоутвердиться и как можно скорее.

И тут, если так вообще можно выразиться, судьба улыбнулась Мише и встретился на его пути некий педофил, попавший в колонию совсем недавно. Долго думать не пришлось, и Михаил попросту сломал об голову новь прибывшего прямо в столовой тяжёлый стул.

Говорят, педофил остался жив. Но абсолютно перестал соображать, только слюни пускал. А Михаил отправился в увлекательное путешествие по кругам ада и ниже – изоляторы, строгие условия содержания, ЕПКТ… Пришёл оттуда весьма уважаемым человеком. И сел за школьную парту. Успел отучиться до своего освобождения. В день выхода на волю постоял на крыльце в новеньком спортивном костюмчике, помахал всем ручкой и ушёл восвояси начинать новую жизнь.

Есть у меня активист Егор. Егору уже за сорок, и учится он исключительно по собственной инициативе. Он иногда и с тетрадками помогает. Сидит уже где-то четвёртый раз. И почти каждая из судимостей загадочным образом переплетается с огородом возле дома Егора. На котором тот с маниакальным постоянством сеет то, за что у нас сажают. Тем не менее как-то раз на уроке литературы я случайно узнала, что Егор умудрился прочитать чуть ли не всего Гюго. Ему довелось сидеть некоторое время в камере, где делать было особенно нечего, и он изучил все принесённые ему книги – собрание сочинений французского классика. Так что имена Жан Вальжан, Козетта и Гаврош снова появились в моём активном лексиконе.

Сидит здесь и местная знаменитость – боевик Абдула. Его к нам привезли прямо с Кавказских гор. Абдула странный малый. Он обязательно здоровается и прилежно ходит на занятия. Легко соглашается выступить на концерте: провести, спеть, поучаствовать в сценке. Абдула понимает, что ему нужны бонусные баллы, с него изначально спрос строже. По Абдулу даже репортаж приезжали снимать – вот, мол, как российская пенитенциарная система перевоспитывает самых идейных. Наш питомец и стихи пишет. Он застенчиво просит скачать ему виршей одного чеченского поэта, уверяет, что в них нет ни капли экстремизма, а потом приносит и свои произведения на экспертную оценку. Ко Дню Победы сочинил что-то про войну. Но вот о какой войне, о каких жертвах он говорит, так по стихам и не понять. Абдула хитёр, как лис, и как бы он ни улыбался, я не уверена, хотела бы я встретиться с ним в его родных ущельях.

Странное место притягивает как магнит и странных учителей. Устроился к нам один такой, по первому образованию англичанин. С какой-то неоднозначной историей за плечами, приехал издалека… Носил аккуратную бородку, имел проплешину и хитрый взгляд. Говорил всегда вежливо и даже пытался шутить. В отличие от многострадального историка, никогда не шёл на конфликт и не любил выносить напоказ перипетии своей судьбы: то у него мать умирает, то сам он едва ли не с онкологией в больнице лежит… Директор по секрету всем и каждому об этом рассказывает. Женская часть коллектива англичанина активно жалеет.

Однажды гуляю я по коридорам, стенды школьные изучаю (они у нас предметные, каждый учитель свой оформлял) и натыкаюсь на творчество нашего англичанина. Батюшки-светы! Все статьи о смертных казнях в разных странах: какие бывают, за что полагаются… И ладно бы ещё на английском языке – по-русски, гад, шпарит. В другой раз англичанин приготовил и вывесил очень интересный материал об азиатских тюрьмах. Что им двигало при выборе темы?

Англичанин здоровается в коридоре с Абдулой: «Салам алейкум!» Просит ромалэ обучить его цыганскому языку. Рассказывает вскользь, что защитил недавно кандидатскую. Что характерно, по философии. Но и это не удивило меня больше, чем то, что я узнала, разыскивая в соцсетях фото скрытного англичанина для коллажа.

Он был попом. Натуральным таким, в рясе. Служил год назад, так сказать, в армии Божьей. Успел заявление в полицию накатать на местного журналиста за оскорбление чувство верующих в блоге. А потом вдруг проснулся одним прекрасным днём, оставил рясу в шкафу и пошёл устраиваться в тюрьму учителем. Чтобы составлять стенды о смертных казнях и учить цыганский язык. Пауло Коэльо нервно курит от такого.

Узнавая чужие истории, в очередной раз думаешь, что жизнь переплюнет по диковинности самого заядлого фантаста. А работая бок о бок с такими гражданами, так и хочется себя спросить: а ты-то нормальная? Или такая же чудачка в глазах окружающих?

Поживём – увидим.

Глава 21. Нормальные герои всегда идут в обход

Раз в месяц у нас было СВО.

Совет Воспитателей Отряда предполагал, что соберутся в кабинете каждого отряда строгие дяденьки и тётеньки и будут решать судьбы тутошних обывателей. Кто молодец, кто не очень, кому поощрение, кому взыскание. Учителей тоже обязали ходить на СВО. Формально – чтобы отчитывались о проделанной учебной и воспитательной работе. А на самом деле – для массовки.

СВО никто не любил. Поэтому сами сотрудники колонии всячески пытались сачкануть, но вот незадача: постановили осмотр отрядов и само заседание снимать на камеру. А значит, нужна массовка. Люди, которые будут ходить перед объективом с умным видом и делать хорошую картинку. Неожиданно сотрудники вспомнили, что если надо про «умный вид», то это к учителям. В общем, раз в месяц СВО и никаких гвоздей, так исторически сложилось.

Сначала мы все собирались в здании клуба при колонии. Учителя по одну сторону зрительного зала, сотрудники – по другую. «По правилам» во время переклички люди в погонах отвечали «Я», а учителя говорили «здесь», и почему так сложилось, стало для меня одной из самых интригующих загадок, ответа на которую не найдено мною до сих пор. Замполит обязательно нуднейшим и монотоннейшим голосом должен был прочитать что-то типа лекции, ну а потом уже провести перекличку. Фамилии во время переклички безбожно коверкались, обязательно кто-нибудь из учителей с ходу не слышал, в какой он идёт отряд, потом мы все стояли на улице и «цеплялись» к начальству, чтобы поскорее обойти вверенные нам вотчины и уйти домой уже наконец.

СВО всегда проходило по одному и тому же сценарию с небольшими погрешностями. Мы заваливались в отряд, где чаще всего никого не было (все обедали) и медленно дрейфовали по комнатам, стараясь оценить их санитарное состояние. Сотрудники придирчиво осматривали, хорошо ли разглажены простыни на койках, мы же хотели поскорее исчезнуть, провалиться под землю. Мне почему-то всегда было как-то гадко и стыдно рассматривать то, что меня не касается – чужие кровати.

Отряд обычно трёхэтажный. На первом – раздевалка, каптёрка, туалеты там, умывальники. Кухня обычная, кухня для «опущенных» (она часто была отдельной комнатёнкой).

Приходим как-то на кухню, дверь открываем, а на кухне – кот. Большой такой, лохматый. Развалился на подоконнике, подставляя зажиточное пузо тёплому весеннему солнышку.

– Пойдемте, это местный, – сказал начальник отряда, пряча взгляд.

Ещё один раз обходили спальню – длинную комнату, в которой кроватей тридцать, не меньше. На одной из них лежат листки. Начальник отряда начинает ругаться, и тут я понимаю, что это олимпиадные задания по русскому, которые я дала порешать своему ученику. Сидел, значит, добросовестно занимался.

После осмотра отряда мы, как правило, поднимались на второй этаж в кабинет начальства. Там размещались на колченогих стульях, офицер проверял камеру и «для кадра» бубнил обязательный протокол собрания. Кто-то делал это быстро и непринуждённо. Но не все. Был, к примеру, серьёзный мужик с не менее серьёзным званием, некий Рашид Байранович. С русским языком он время от времени был на «Вы», но дисциплину, так сказать, блюл. Настолько сильно блюл, настолько дотошно всё бубнил, что на его советах я дважды засыпала. Не шучу. Один раз меня засекли. Я проснулась оттого, что стало тихо. Открываю глаза – все, кто на собрании, сидят молча и смотрят на меня. И Бабабаныч, Байранович то бишь, смотрит. Мне было бы очень стыдно, если бы не хотелось продолжить свой сладкий сон.

Потом начальник сменился, и мы ходили к нашему с секретарём любимому офицеру по фамилии Матросов. Он был приятным дядькой, несмотря на суровый вид, не пускался в лирику, всё говорил быстро и по делу. А ещё задорно произносил слово: «Жулики». Как-то очень пикантно у него это получалось.

По одному на СВО вызывали злостных нарушителей режима, чтоб они при всём честном народе объяснили суть своего гнусного падения и пообещали (или не пообещали) исправиться. Дневальный притаскивал проштрафившихся и запускал с благосклонного кивка начальства.

На одном таком собрании зашёл в кабинет в качестве нарушителя мой ученик Серёга.

Я глаза спрятала, думаю, увидит сейчас, решит ещё, что я его за что-нибудь осуждаю в душе, и ну как откажется петь на последнем звонке. Я и так его еле уговорила. Сделаю вид, что меня здесь нет. И что же он такого страшного натворил-то?! Накануне концерта, паршивец.

– Осужденный такой-то, статья такая-то, – бодро отрапортовал Серёга.

– Объясните, – строго начал спрашивать Матросов, – как так вышло, что вас, – он резко выделил это «Вас», – видели в неуставное время без формы?

Всем собравшимся была тут же предъявлена неопровержимая улика злодеяния: распечатка фото с камер наблюдения. На фото Сергей щеголял в преступной неформенной футболке.

– Стирался, – невозмутимо ответил парень.

– Надеюсь, впредь не повторится, и мы ограничимся устным замечанием, – Матросов старательно изобразил строгость. – У вас остались вопросы или замечания?

– Есть одно, – дерзко ответил Сергей, с иронией оглядывая публику.

– Какое же?

– А такое. Доброго всем дня и хорошего настроения!

– Можете идти, – ответил Матросов.

Дверь за Серёгой закрылась. Робкие смешки переросли в нестройный хохот. Певца и гитариста я на концерт, слава богу, не лишилась.

Каждый раз, когда мы выходили из отряда, а потом и из локального сектора, мне хотелось пуститься по плацу вприпрыжку. Но я чинно следовала за сопровождающим. Зэки завистливо смотрели вслед. Кто-то кричал: «До свидания!», «Приходите ещё!»

До скорой встречи на уроках, блин.

Глава 22. На последнем звонке

Мне поручили провести Последний звонок.

У меня выпускной класс, это логично и разумно. Меня такими пустяками не напугаешь. Я могу чего угодно организовать. Но именно в этот раз всё пошло как-то через пень-колоду.

Один чтец на меня «навсегда» обиделся и ушёл. Другого в изолятор посадили. Серёга струну на гитаре порвал. Сценарий куцый. Всё не то и всё не так. Но делать нечего, испытание воли, дело принципа.

Сели мы с двумя Серёгами, покумекали: они у меня стали и ведущими, и певцами. Струну нашли – вместо мерзкой фанеры живой звук куда душевней. Уговорила учительницу математики и ещё одного весёлого ученичка сценку живую сделать. И потихоньку завертелась у нас подготовка. Актовый зал украсили, никто даже не психанул и не ушёл в последний момент с репетиций.

А тут с очередного этапа ещё один наш друг приехал, Олег.

Несмотря на метку в личном деле как «склонный к нападению на сотрудников», Олег в школе производил впечатление вполне себе воспитанного и разумного молодого человека. Он был из тех, к кому роба не приросла. Я обратилась к Олегу, и он не отказал. Взялся читать стихотворение.

Шло торжество своим чередом: зрители рады, артисты поют. Один из Серёг перенервничал и в словах благодарности забыл упомянуть свою классуху, Алевтину Макаровну, отчего та надулась как мышь на крупу. Но в остальном всё прошло без сучка без задоринки.

Праздники у нас проходили обычно весело, а если требовалось добавить нотку лирики, то ленивые учителя скачивали ролики с философскими цитатами и нежной музыкой для заполнения музыкальных пауз. Мы же сделали сюрприз: в какой-то момент заиграла нежная «Маленькая ночная музыка», Олег поднялся прямо со зрительного зала, вышел на сцену и прочитал следующие строки:

 
– Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех…
 

И я давно уже не помню такого в школе, но так он рассказал эти бессмертные стихи, что мы все приросли к стульям. Он читал их спокойно, по-простому, без лишней патетики, но оттого они ещё сильней врезались в душу. Пока Олег читал, никто в зале не пошевелился, не проронил ни слова. Я украдкой посмотрела на зэков – на их лица словно бы упал лучик солнца.

А Олег, простой парень, дочитал, неуклюже кивнул и снова сел на своё место.

Ему хлопали больше, чем остальным. Так сценке уморительной не хлопали. Так не аплодировали песням про школу под «дворовые аккорды». Это было оно, настоящее. Минутное чудо, свидетелями которого мы все стали.

Я вспоминаю, как один ученик, совсем пропащий, отчаявшийся и озлобленный, однажды, поддавшись странному порыву, рассказал:

– Знаете, мне было так плохо, как приехал сюда: били меня постоянно, в изолятор таскали… Как-то проснулся я рано-рано утром: зима, темно, всё холодное кругом. Подошёл я к окну – и за окном темно и холодно. И думаю: «Боже, вот если ты есть, неужели больше ничего в моей жизни не будет хорошего? Неужели ты совсем забыл про меня?» И верите-нет: только я так подумал, где-то там, за забором, за зоной – раз! и окошечко зажглось. Одно во всём доме! И мне сразу так хорошо стало. Я подумал: «Не-ет, значит, Бог ещё не забыл про меня. Значит, ещё поживём».

Как легко мы падаем вниз. И если бы мы знали, какая малость зачастую нам нужна, чтоб не сорваться ещё ниже…

Глава 23. Пришла пора прощаться

Вызвал меня в свой кабинет директор.

Доигралась.

Ровно месяц назад я написала заявление за свой счёт на пару дней. Наговорила там про семью, про больницу – в три короба, в общем. А сама укатила с ребятишками со старой школы на фестиваль. И в поездке схлопотала себе не больше и не меньше, чем воспаление лёгких.

Приехала и ещё месяц в больнице пролежала.

А пока я на больничной койке бока мяла, доложил ушлый историк директору, что изменяю я тюряжке со старой работой. Разнюхал по своим каналам. Директор такие штуки не прощал и вызвал меня «на ковёр».

Я директору – на больничный, а он на меня глазами – зырк! А скажите, говорит, любезная имярек, где это вы воспаление подхватили?

Да кто ж его знает, отвечаю, всё отделение заполнено такими же бедолагами. Вон у меня вены какие красивые от капельниц. Чай, не на курорте отдыхала. Или вы подозреваете меня в чём?

Ходят слухи, говорит директор, что вы до болезни своей детишек возили. Гуляли и прохлаждались. А мне давеча по ушам ездили, что у вас другие нужды для отгула. Нехорошо.

Знаю, что нехорошо. А что прикажешь делать? Не от хорошей жизни уехала. Обрыбила тюрьма хуже горькой редьки. Надоели зэки некультурные, уроки глупые, сбежала я, чтоб окончательно не свихнуться. Стал бы ты меня отпускать, скажи я тебе, зачем отпрашиваюсь?

Так я хотела бы ответить, но не ответила. Только честно-пречестно посмотрела в глаза директору.

– Отвечайте, вы ездили с детьми на фестиваль или нет?

– Нет, – не моргнув, соврала я. И мысленно решила порешить историка. Потому что ну не мог больше никто так подленько меня сдать.

– Вы человек абсолютно ненадежный, – продолжал вещать директор, – подставляете нас постоянно (вот тебе, бабушка, и Юрьев день!), как мы с вами будем сотрудничать на следующий год и будем ли вообще – ума не приложу…

– Вы знаете, мне кажется, что мы не будем сотрудничать.

Директор аж сел от неожиданности и разом потерял свой боевой запал.

– Это отчего же?

– Уезжаю я. Меняю место жительства. Ну и работы заодно.

На сей раз я не врала. Давно был припрятан сей козырь в моём рукаве, но не думала я, что придётся вот так его разыгрывать.

– Что ж, м-м-м… В таком случае мы всё оформим, – директор моментально успокоился, но как-то растерялся, – можете идти.

Моя казнь сошла на нет. Я вышла из кабинета и впервые после долгого отсутствия осмотрелась, будто заново вспоминая раскрашенные тусклой краской стены.

Только сейчас, произнеся эти слова вслух, я поняла, что и вправду уезжаю. Прежде мне не доводилось осмыслить это, и вот теперь мои планы стали обретать форму. Я поняла, что пройдёт месяц с небольшим, и я попрощаюсь с этим местом, которому посвятила почти три года.

Что это был за опыт? Странный опыт. Мне не было тяжело технически: я ведь полностью знала, что делала. Смогла адаптировать уроки. Смогла найти общий язык с обучающимися. Не упала в грязь лицом. Старалась, что бы ни говорил директор после моего маленького демарша.

Мне тяжело далась работа эмоционально. Каждый рабочий день начинался с того, что нужно было отказаться от своего «я»: открывая дверь к проходной, сдавая пропуск, идя в школу. Заново обрести себя уже на выходе, спеша на вторую работу. Я боялась перестать стремиться к прекрасному и верить в доброту людей. Но кое-что помогло мне быть сильной духом – это юмор. Может показаться странным и диким, но если ты идёшь говорить с рецидивистами: ворами, наркоманами, насильниками – то ты не выживешь, если не научишься видеть во всём происходящем что-то парадоксальное, абсурдное и смеяться над этим. Смех помог мне начать здесь работать, смех поддерживал меня, и смех же освободил от всей грязи, что могла пристать к моей душе.

Работая в тюремной школе, я умудрилась закончить свою большую книгу, отдохнула после долгих школьных шестидневных недель; здесь я впервые спела на сцене – а потом ещё раз, и ещё раз, составив здоровую конкуренцию историку. Я сыграла Бабу-ягу на Новый год и тем самым воплотила давнишнюю свою мечту. А сразу после Бабы-яги я переоделась и стала Снегурочкой. Надеюсь, все эти концертные страсти хоть кого-то позабавили. Я читала стихи учеников – они были о разном: о доме, о любви, о Родине, о жизни, о Великой Отечественной войне. Я рассказывала им о Маяковском и причастиях, о том, как велик мир за этими высокими стенами. И получала что-то в ответ. Это могло быть тёмное, мрачное знание, а могла быть и личная радость: усвоил на уроке что-то новое, получил весточку от родных… Я встречала некоторых бывших учеников «на воле». Мы здоровались: нет смысла притворяться незнакомыми людьми. И расходились каждый в свою сторону, потому что город велик, но жизнь – она ещё больше, она как океан.

Я по-прежнему осуждаю преступников, я не терплю тех, кто наносит вред слабым, мои нормы морали не пошатнулись. Но я также знаю, что наказание не проходит бесследно. Что даже три года за решёткой – это чертовски много. Я не тамошний учитель английского, мне нет смысла сравнивать тюрьмы разных стран мира. Преступление – это зло, но и наказание подчас зло не меньшее.

Отработав свой последний день, я сдала пропуск, ключи, вышла за дверь и оставила школу позади. Передо мной цвёл июнь, пахло черёмухой, впереди грезилось что-то новое. Я чувствовала себя маленькой и неподготовленной к взрослой жизни рыбёшкой, вокруг которой плавают страшные хищные акулы.

Что делать? Куда плыть? Будет ли мне легко? Это вряд ли. Но одно я знаю твёрдо.

Будет интересно.

* * *

В оформлении обложки использована фотография автора moloko420plus (настоящее имя – Владимир Галицкий) с согласия автора с сайта https://www.instagram.com/p/B0mBwkMlEY6/?igshid=1gfj7ws5eluw3