Текст книги "Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)"

Не стану утомлять вас подробностями боя, до которых, сударь, вы не охотник. Скажу кратко, что из почти сотни человек нашей команды уцелело не более двадцати, что друг мой Филипп был заколот шпагой, что Берендорф получил опасное ранение в голову, что Бакстон пал под градом пуль, закрывая моего друга, которого уберег своей смертью от гибели, что корабль наш был взят на абордаж и лорд N вручил дону Лекардо свою шпагу.

Нас построили в ряд, связали и представили победителю в качестве трофеев. Дон Лекардо очень любезно приветствовал лорда N, извинился перед его семейством за причиненное беспокойство, прося их снисходительности к тому обстоятельству, что он внезапно очутился в гостях на ««Эдгаре», хотя и не имел чести быть приглашенным.

Галеон его шел в испанские колонии, куда и нам вместе с грузом предлагалось следовать. Но Фортуне вновь было угодно пощадить нас. Той же ночью испанец был атакован двумя английскими кораблями, конвоировавшими груз, вышедший из Нью-Йорка и направлявшийся в старый свет. Скоро нападающие добрались до нас и мы, вновь взявшись за оружие, получили обратно свой «Эдгар». Впрочем, последний переходя их рук в руки, получил настолько серьезные повреждения, что лорд N счел более выгодным поджечь свою собственность, чем отводить ее на верфи, и приказав всем перебраться на наш транспорт, просил его капитана лечь в дрейф и искать любезности у командора английского конвоя, чтобы воспользоваться возможностью получить все необходимые для оставшегося нам перехода, припаса.

Мой друг не находил себе места. «Не имея обычных своих средств, чтобы отвлечься от снедавшего меня беспокойства, – рассказывал он мрачно бродил я без дела на палубе от бака до кормы. Поравнявшись с фигурой лорда N, который также будучи более пассажиром, чем командором на корабле имел много свободы и использовал ее для того чтобы предаваться горестному созерцанию горящего «Эдгара», я отдал ему честь и намеревался идти далее, как был им окликнут.

– Мичман, вам письмо от леди N, – проговорил капитан, протягивая мне запечатанный и сложенный вдвое лист бумаги.

Вероятно, впечатление от этого необыкновенного сообщения, так ярко отразилось на моем лице, что он добавил:

– Кажется, вы не привыкли получать подобные послания через своего начальника?

– Я не привык их получать не только от вашей светлости, но я вообще никогда не имел чести состоять в переписке с леди N, – отвечал я, призвав на помощь все свое холоднокровие и очень оскорбленный тем явным удовольствием, какое выказал капитан при виде моего замешательства.

– Я не скрываю, что очень удивлен, как и всякий другой на моем месте удивился бы, получая распоряжения ее светлости через ее супруга, как будто он исполняет обязанность вестового.

– Вы удивитесь еще сильнее, когда узнаете в чем состоит это распоряжение, – отвечал капитан с усмешкой, – читайте теперь же.

Как ни мало того я желал, вынужденный подчиниться, я сломал печать.

«Капитан, – писала леди N, – Ваша дерзость утомила меня, Ваша самонадеянность мне опротивела, Ваша излишняя уверенность в своем влиянии на меня погубила то положение, которого вы достигли не без моей помощи. Примите великодушные предложения, которые передаст вам посланник этой записки и будьте уверены, что всякая попытка войти в переговоры со мной или с любым другим лицом может стоить вам жизни.»

Я перечитывал эти жестокие строки, не понимая, как они могли выйти из-под пера леди N, чем мог я вызвать столь сильный гнев, и почему леди Nизбрала такой грубый способ известить меня о ее немилости.

Обращение «капитан», тотчас отослало мои мысли к описанному мною вечеру, когда я признался какое имя из данных мне нежностью матери, было бы самым приятным для моего слуха. Но я не мог поверить, чтобы леди N обратилась ко мне с такой фамильярностью, кроме того подобное начало письма очень плохо согласовывалось с его дальнейшим содержанием.

Капитан хранил молчание и следил за выражением моего лица.

– Вы, я вижу, очень углубились в чтение. Я вас не тороплю. Можете совсем оставить письмо у себя.

– Вероятно, произошла ошибка, ваша светлость, – отвечал я, протягивая ему письмо, – это писано не ко мне. И, если вы позволите мне высказать свое предположение, то я укажу вам человека кому было предназначено это письмо. Ваша светлость, этот человек – вы. Более того, я попытаюсь назвать посланника, передавшего вам письмо. Очень вероятно им был Берендорф, очень вероятно, что «великодушные предложения», которые он обсуждал с вашей светлостью состояли в необходимости позаботиться о вашем здоровье под опекой нашего доктора и его людей. Если позволите, я зайду в своих умозаключениях еще дальше, и добавлю, что полное исцеление, несмотря на всю заботу, проявленную к вам в пути, ваша светлость могла обрести только в форте Джеймс, при посредстве его коменданта, дяди ее светлости.

– Вы не так глупы, как я полагал прежде, но мое мнение о ваших способностях стало бы выше, если бы вы сумели не обнаружить своих мыслей. Что бы сталось с вами, если бы Бакстон не осведомлял меня о вашей непричастности к бунту?

– Ваша светлость, я был к нему непричастен только по причине моего неведения, или ежели такое объяснение вам приятнее будет, по причине недостатка тех способностей, о которых вы упомянули.

– Зачем вы это говорите?

– Говорить правду – моя несчастная слабость.

– Иногда вы очень счастливо избавляетесь от этой вашей слабости, как было в деле с Бакстоном.

Я промолчал. Мысль о том, что лорд N желает узнать все мои душевные свойства, в то же время презирая их, мотивы всех моих поступков – не доверяя их благонамеренности, делало эту беседу для меня отвратительной.

– Вы не так просты, как хотите показать. Но раз вы желаете играть роль человека чести, каковых, говоря прямо, Природе угодно было произвести только при помощи пера стихотворцев, а не в виде натуры, я тоже открою вам кое-что. Я собирался приготовить вам сюрпризу, но вы так увлекли меня вашей игрою, что не стану ждать утра и готов сообщить уже теперь – завтра в то время, как мы будем следовать прежним курсам, леди N отправиться вместе с встреченным нами конвоем в Ливерпуль.

Капитан выдержал паузу, стараясь заметить эффект, произведенный этим известием. Видимо он счел свои наблюдения неудовлетворительными, потому что добавил с улыбкой, выражение которой я не смогу передать:

– Леди N не увидит больше ни сэра Эдгара, ни вас, ни Берендорфа. Она должна будет узнать об этом перед самым отправлением и проститься с сыном здесь, на этой палубе.

Как ни старался я быть достойным противником своему собеседнику, я чувствовал, что силы мои на исходе и вынужден был обнаружить это печальное обстоятельство вопросом, не имеет ли его светлость ко мне каких-нибудь приказаний.

– Вам торопиться закончить наш разговор? Можете отдыхать. Какие приказания могут быть на чужом корабле? Подождите до следующей весны. Тогда мы покинем форт с новым конвоем, на новом корабле и с новой командой, но капитан и мичман останутся прежними и частенько будут вспоминать свое первое совместное плавание. Ведь вы не откажитесь иногда поболтать со своим капитаном?

– Вероятно, не откажусь, ваша светлость.

– Что значит «вероятно»?

– Только то, что строить далекие планы дело неблагодарное, иногда они не желают сбываться.

Лорд N внимательно посмотрел на меня, как бы желая понять имею я в виду произошедшие события, или намекаю на будущие, и отпустил, ничего больше не сказав.

Я спустился в интрюм, зловонный и весь заваленный телами больных и умирающих, чтобы, как часто я это делал, опуститься на пол рядом с Берендорфом и взять его пылающую руку в свои. Против обыкновения командор узнал меня и слабо пожал мои пальцы.

– Благодарение Богу, вам лучше, сэр, – воскликнул я.

– Ненадолго, – отвечал командор и попросил воды.

Исполнив его желание, я опять занял свое место и спросил не могу ли я еще что-нибудь сделать для своего капитана.

– Уже ничего, – проговорил Берендорф, – но я могу еще кое-что сделать для вас! Я расскажу вам о некоторых обстоятельствах, которые могут казаться вам темными. Но времени и сил у меня не много. Перед тем как вы пришли я видел адмирала. Он умер от такой же раны, что и моя. Что должно означать совпадение я не могу придумать, но точно знаю, что буду скоро вместе с моим капитаном. Вы, конечно, заметили, что перед тем, как нас настиг испанец, леди N отдала мне письмо. Вы так пристально смотрели на него, что наверняка разглядели мою печать и хотели бы узнать, что это за послание и почему я было бросил его за борт.

– Я не так уж любопытен, сэр, – отвечал я не совсем искренне.

– Помните, как сильно вы были больны, когда «Эдгар» отошел от Тенерифе? Вскоре после того, я сидел в своей каюте и писал письмо супруге, когда ко мне вошла леди N. Прежде чем я успел встать, чтобы приветствовать ее, она, подойдя к креслу опустилась на колени и положила свою руку сверху моей, совершенно так же, как нередко становилась перед отцом.

– Я пришла к вам как просительница, сэр, – проговорила она, – помня, что вы всегда были мне добрым покровителем. Нет, я буду говорить с вами так, как говорила бы с моим родным отцом – вашим другом, – добавила она тоном, не допускающим противоречия, когда я хотел усадить ее в кресло, напротив.

– Хорошо, раз вам этого хочется, дорогая Элизабет, – отвечал я, – скажите мне, каким образом я могу услужить вам, потому что с тех пор как вы стали супругой лорда N, скорее я сам нуждаюсь в вашем покровительстве, и теряюсь в догадках, как могу оказать вам какое-нибудь благо.

– Вам очень просто сделать это, сэр, если вы позаботитесь об одном из ваших офицеров, который нуждается в защите, ибо его капитан не только отказывает ему в подобающей чести, но готов преследовать его безо всякой вины. Сама же я не могу ничего сделать для него и даже опасаюсь произносить его имя в присутствии лорда N, который дает моему покровительству самое дурное значение, потому что, как вам известно, сам не обладает теми свойствами, которые исключают побуждения низкие и бесчестные.

– Понимаю, – отвечал я, перебирая в уме лейтенантов и останавливая свои догадки на Филиппе Блейке, с которым леди N во время наших музыкальных развлечений говорила и шутила более чем с прочими, – что же я должен сделать?

– Ничего, кроме охраны его жизни и чести. Этот человек обладает достоинствами столь высокими, что не нуждается ни в каком ином покровительстве и, если только не потерпит вреда от своего недоброжелателя, очень скоро займет подобающее положение.

– Я готов сделать все, что в моих силах. Кто же он?

Леди N медлила с ответом и, всматривалась в мое лицо, стараясь прочесть мои мысли. Доверчивое и нежное выражение ее глаз, затуманенных слезами исчезло, она поднялась с колен и стала ходить по каюте, как будто раздумывая над чем-то.

– Решайтесь, Элизабет, – проговорил я, – ибо если вы не назовете мне имени того, о ком я должен заботиться, я ничего не смогу для него сделать.

– Сэр, прежде чем назвать имя человека, о котором я говорила, я хочу показать вам кое-что, – с этими словами она вынула из-за корсажа письмо, запечатанное моей печатью.

– Видите это письмо? Оно писано на вашей бумаге, вашим почерком, от вашего лица. Содержания его вполне достаточно, чтобы навсегда покрыть позором ваше имя и что поделать – мое. Если вы вздумаете предать меня, или – что одно и тоже, с тем лицом о ком я пришла просить произойдет несчастье я сломаю печать и отдам письмо лорду N. А вы знаете не хуже меня, что его светлость принадлежит к тому сорту людей, которые могут поверить любой низости и лжи, всему чему угодно, кроме того, что для людей чести позор невозможен.

– Элизабет, – воскликнул я, огорченный и пораженный такой угрозой, – не думал я, когда моя жена согласилась стать вашей крестной матерью, когда ребенком вы карабкались мне на колени, и когда мы с вашим отцом мечтали о вашей счастливой будущности, услышать от вас такие слова. Я едва могу верить свои ушам. Неужели вы готовы на клевету, которая как бы нелепа не была, разобьет сердце вашей крестной, и заставит моих детей до конца дней своих произносить мое имя не иначе как с презрением и стыдом? Которая лишит вас честного имени, а вашего супруга унизит столь глубоко? Я не говорю уже о том, что станется со мною, потому что по сравнению с перечисленными несчастьями мое благополучие не такая уж драгоценность. Дорогая Элизабет, сожгите сейчас же при мне эту ужасную бумагу. Поверьте, что вы напрасно утруждали себя ее составить. Предосторожность эта совершенно излишняя, ибо я без всяких угроз из одного чувства дружбы и доброй памяти об адмирале, готов помогать вам.

Тем более, что желание ваше не выходит из обязанностей моего долга.

– Сэр, – возразила мне леди N, – если бы речь шла только о перечисленных вами бедствиях я несомненно так бы и поступила, но поскольку речь идет о судьбе иностранного учителя Эдгара, никакая предосторожность не кажется мне излишней. Кто знает может быть там, где не успеет ваша дружба ко мне, успеет ваша забота о супруге и семействе?

Мне было крайне прискорбно видеть в леди N способность к поступкам столь жестоким и вероломным, ибо я привык смотреть на нее, как на чистый образец добродетели. Я сказал ей об этом.

– Поверьте, сэр, я также, как и вы скорблю об этом, и также, как и вы, с трудом верю своим ушам, – отвечала она мне с грустным видом, – тем не менее я вынуждена повторить свое предостережение! Единственным оправданием, какое я надеюсь найти в ваших глазах, может служить мне то обстоятельство, что я ничего не утаила от вас и говорила так же откровенно, как перед отцом.

С этими словами она оставила меня одного, раздумывающим надо всем происшедшим.

– Увы, сэр, – воскликнул я, – как жестоко я обманулся, полагая, что своим усердием к службе заслужил ваше расположение.

– Вы нисколько не обманулись, – отвечал Берендорф, опять слабою рукою пожав мне пальцы, – потому что чем больше я к вам приглядывался, тем больше соглашался с леди N и тем сильнее хотел помогать вам. Судите сами, что я передумал, когда вы отправились с Бакстоном охотиться на Сейбл. Я послал следом вторую лодку, с четырьмя людьми под командой Филиппа Блейка, которому отчасти открыл положение вещей и грозившую вам опасность. Лорд N, узнав о моем приказе, напомнил мне мое место и пригрозил в случае, если я еще раз возьму на себя поправлять и дополнять его распоряжения, отобрать у меня шпагу и посадить под арест. Тогда страх перед грозившем скандалом и любовь моя к семейству взяла верх над долгом, и я объявил леди N обо всем, что случилось:

– Чего нам ждать еще, сэр? – воскликнула она и написала записку к своему супругу, которую я ему передал, переговорив предварительно с доктором и несколькими своими офицерами. Быв, вслед адмиралу, их командором много лет мне не составило труда убедить их.

– Я видел записку, о которой вы упомянули, своими глазами, – сказал я и пересказал Берендорфу мой разговор с капитаном.

– Несчастная Элизабет, – проговорил командор, так сильно огорчившись отъездом леди N, что я пожалел, что проговорился о нем, – вместо долгожданного покоя в форте Джеймс, ей предстоит еще раз пересечь океан и с разбитым сердцем. Она теряла любовь и доверенность к его светлости по мере того, как убеждалась, что он не может заменить ей отца, достоинствами которого восхищалась. Я, разумеется, видел все, но не мог предположить такого конца. А что станется с вами?

– Обо мне можете не беспокоиться, сэр, – отвечал я, – не забудьте, что я иностранец и очень легко могу перейти на службу короне своего отечества. Не тревожьте себя обстоятельствами, которые во власти единственно Провидения, которое как я верю, даст вам отдых и покой в форте, так же как дало облегчение от болезни. С этими словами я простился и покинул своего командора, чувствуя себя слишком взволнованным, чтобы продолжать разговор.

Я старался представить себе завтрашнее расставание с леди N, и все не мог поверить в него, так привык рисовать в уме счастливые дни в форте Джеймс. Среди теснивших меня печальных мыслей, одна – невероятная, что в последнюю минуту лорд N передумает и не захочет расставаться со своею супругою, или что его жестокие слова были произнесены единственно с целью мне досадить – неотступно, как свет маяка, стояла позади окружавшей меня мглы.

Поутру, вид готовой отойти лодки, погасил и этот луч. Леди N заметно нездоровилось. Несмотря на царившее по-прежнему тепло, она куталась в подбитый мехом плащ. Две морщины, вертикально прорезавшие ее лоб над бровями и заострившиеся черты лица придавали ей большее сходство с портретом отца ее. Взгляд, выражавший более чем когда-либо могущество человека, совесть которого идет об руку с рассудком, скользнул кругом и остановился на лорде N.

– Где Беренсдорф?

– Сердечно желал бы проститься с вами, но хворает. А я говорю вам доброго пути и отдаю в спутницы Красавицу. Остальные любимцы ваши, включая и сэра Эдгара, останутся со мной. Удивлены вы?

– Вовсе нет, сэр. Я была бы удивлена, сдержи вы свое слово.

Сказано это было с той обыкновенной холодностью и надменностью, которые отличали обращение леди N с супругом. Ничто в ней не изобличало ни гнева, ни отчаянья. Такой прием известия о предстоящем несчастье заметно задел капитана, которого, вероятно, вид слез жены и просьбы ее могли бы смягчить.

– Вот как? – произнес он, – а вы, напротив, весьма меня изумили, когда решились на такое дело, за которое ваш отец, будь вы офицером, приказал бы вас повесить.

– Прошу вас передать коменданту сочинения Крестьена де Труа, кои он давно иметь хотел и изъявлял желание свое в письме, – отвечала жена его, протягивая мне книгу, которую капитан тотчас выхватил из рук. Я вопросительно взглянул на леди N, но она взглядом приказала мне ни во что не вмешиваться.

– Знаю, сударыня, наперед ваше желание писать к коменданту, – говорил капитан, тряся книгу и ища не выпадет ли из не записка. Не найдя таковой, он принялся пролистывать страницы, – вы полагали, что я не увижу ваших штук? Вы составили донос свой подчеркнув нужные слова.

– Уверяю вас, сэр, это не так, – отвечала леди N.

Капитан только усмехнулся, давая понять, что он презирает столь жалкий обман и углубился в разгадывание таинственного текста. По лицу его, однако скоро заметно стало, что он нисколько в том не успел.

– Сэр, подчеркнутые слова, которые вы складываете на разный лад, не имеют того значения, которое вы им придаете. Очень давно я подчеркивала те фразы, которые более всего привлекли мое внимание, – повторила леди N.

– Сударыня, позвольте мне остаться при своем мнении, – отвечал лорд N и принялся читать слова в обратном порядке, потом через два и три, затем ища повторений.

– Могу ли я проститься с сыном?

– Прощайтесь хоть с двумя вашими сыновьями, – отвечал лорд N, не отрываясь от своего занятия.

Леди N принялась прижимать к сердцу сэра Эдгара, ободряя его перед разлукой и уверяя, что та не продлится очень долго. Затем она подошла ко мне.

– Сожалею лишь о том, сэр, что как я того не желала, я не смогла принести вам ни малейшей пользы, но не хочу отпустить вас совершенно ни с чем. Вот перстень, который подарил мне отец перед свадьбой, мне давно хотелось передать его вам, и я ожидала сделать это при иных обстоятельствах. Теперь же лучших ждать не приходиться. Возьмите, и пусть он украсит руку вашей избранницы.

– Тогда ему следует остаться на месте, – возразил я.

При этих словах лорд N прекратил всякие попытки проникнуть в смысл подчеркнутого текста и захлопнул книгу, объявив, что де Труа останется у него, а разгадка послужит развлечением в часы скуки.

Леди N ничего не ответила, ни разу не обернулась, пока лодка, ныряя между волнами не подошла к кораблю, идущему в Ливерпуль.

– Что вы стоите, мичман, – бросил лорд N, отворачивая мрачный взгляд от английского конвоя, – вам два раза приказано было идти помогать людям доктора зашивать трупы в мешки. Вы оглохли или сидя за клавесином в моей каюте привыкли считать ее своей собственной и брезгуете занятием как нельзя более вам подходящим? И не забудьте снять свой маскарад, – добавил он, указывая на шпагу мою, в то время как я повернулся готовый исполнять его приказ, – вы лишились благосклонных своих зрителей, перед которыми представляли так долго и с таким успехом.

Вход наш в Чесапийскую Бухту был ознаменован пальбою изо всех орудий форта. Мы видели, как от берега отвалила большая роскошная лодка, вся разукрашенная цветами и флагами и через несколько минут комендант уже спешил нас приветствовать. Им оказался человек столь похожий на лорда N, что мог казаться его старшим братом.

– Дайте на вас взглянуть, – заговорил он с радушною простотою, заключая капитана в объятия, – ваш портрет, который прислала мне Элизабет нисколько вам не льстит, ибо оригинал куда внушительней. Но где же она сама? Я уже пятнадцать лет не видал моей Бэт, и честное слово, она не торопится взглянуть, что сталось за эти годы с ее дядей.

Услышав, что леди N нет на корабле комендант тотчас пришел в гнев, свойственный ему, как и всем представителем рода адмирала, но в котором было гораздо больше добродушия, чем желчи.

– Черт подери! – вскричал он, хлопнув по плечу лорда N, сильнее чем того требовало дружеское приветствие, – я хотел сказать, сэр, какого дьявола я тогда устроил весь этот шум и пальбу? Простите за откровенность, сэр, но пока я не узнал вас короче, вы для меня только супруг Бэт, имеющий единственным ценным свойством способность переправить племянницу через океан. У меня хранится письмо, в котором она обещает прибыть с этим конвоем. Я привык думать, что она верна своему слову, как в пору юности.

– И вы совершенно правы, сэр, – отвечал лорд N, – но случаются обстоятельства, которые мешают нам исполнить задуманное. Вот еще одно письмо вашей любимицы.

Комендант тут же распечатал письмо и несколько раз перечитал его. Лицо его прояснилось.

– Вы оба правильно поступили, сэр. В такие дни лучше оставит меня без удовольствия видеть свою племянницу, чем ей подвергнуться опасности нездоровья. Я вовсе не желаю, чтобы второй мой внучатый племянник появился на свет хилым. Но как вы ее устроили? Хорош ли корабль, хорош ли на нем доктор? Что у ней будет за прислуга? Конечно, невозможно даме путешествовать посреди той скудости, которую пришлось вам претерпеть, но много ли Бэт выиграла?

Лорд N заверил коменданта в прекрасном самочувствии своей супруги и живописал удобства ее окружающие.

– А, вот и еще один незнакомый родственник, – вскричал комендант, открывая объятия подошедшему сэру Эдгару, ожидавшему своей очереди со всею холодностью и надменностью на какие был способен.

– Радуюсь, сделав наше знакомство, – отвечал тот и, вынув из-под мундира небольшой конверт, добавил, – сегодня у вас чрезвычайно много почты, сэр. Вот еще одно письмо моей матери, которое она просила передать вам немедленно.

Лорд N сделал попытку взять письмо первым, но безуспешно. Бросив на капитана пронизывающий взгляд, комендант распечатал второе письмо. Оно было гораздо короче первого. Пробежав его глазами, комендант побагровел и объявив, что намерен огласить его вслух, передал стоявшему рядом офицеру форта:

«Добрый мой покровитель, знайте, что первое мое послание, с которым, вероятно, вы уже ознакомились, было писано под диктовку лорда N. Не думайте, однако, что ваша Бэт настолько изменилась, что простые угрозы могли бы принудить ее к такому малодушному поступку. Только обещание дворянина, обменять это письмо на сэра Эдгара смогло побудить меня составить его. Как видите, этот недостойный дворянин завладел и тем и другим. Кроме того, в его власти находятся двое преданных мне людей – командор Берендорф и мичман – иностранец. Если они живы, вы можете потребовать от них разъяснений, за правдивость которых я ручаюсь, и какие не могу дать сама в короткой записке. Позаботьтесь об этих людях так, как это сделал бы ваш прославленный брат, если бы узнал, что они спасли его дочь. Если же они мертвы, то покарайте их убийцу так, как сделал бы это ваш прославленный брат, узнав, что его дочь убита им.»

– Когда ваша мать смогла отдать вам это письмо? – произнес потрясенный лорд N, который в первую минуту после прочтения записки мог задавать себе только один этот вопрос.

– В то время, как вы занимались книгой, – отвечал сэр Эдгар.

– Что вы скажете теперь, сэр? – воскликнул комендант, потрясая письмом и, наступая на лорда N, который уже успел принять свой обыкновенный уверенный вид и начал было давать какое-то объяснение всему услышанному.

– Вы смеете говорить это мне? – вскричал комендант, – Вы смеете намекать на ваше неудовольствие поступком Бэт? Да вы не стоите служить ей вестовым! Знайте же, сэр, что Бог на небесах, король – за морем, а здесь в форте я уполномочен действовать от лица обоих, и сейчас вы увидите, что означают эти слова.

Комендант еще долго бушевал и кончил тем, что приказал подвергнуть лорда N аресту. Последний, оставшись безо всякой защиты, нисколько не потерял присутствия духа и не соглашался отдать шпаги своей, которой требовали окружавшие его офицеры форта. Видя своего командира в столь затруднительном положении мой друг обратился к коменданту.

– Простите, сэр, если я осмелюсь напомнить вам, что небеса и королевский престол все-таки не так далеки, как могут казаться из-за стен вашей крепости. Разрешите просить вас подождать с исполнением приказа только до завтра, когда ваш гнев остынет.

– Кто вы такой, чтобы подавать мне советы?

– Тот самый мичман-иностранец о котором упоминала леди N. И если вы хотите следовать буквально высказанному ею пожеланию, то разрешите уверить вас, что и я и мой командор живы, а потому вам незачем приводить в действие вашу угрозу.

Гнев коменданта постепенно улегся и неприятности капитана ограничились унизительной необходимостью давать коменданту разъяснения всему происшедшему на «Эдгаре» в такой форме, какая могла бы одновременно оправдать все поступки любезной его племянницы и в то же время не навлечь гнева на него самого.

Узнав, что конвой шедший в Ливерпуль встретился нам за двое суток до прибытия в бухту, комендант приказал было снарядить погоню, чтобы не лишиться долгожданной своей гостьи, но Богу угодно было, чтобы желание его не исполнилось. Непогода, затруднявшая конец нашего пути и мешавшая войти в бухту, усиливаясь с часу на час делала попытку выйти в море и взять нужный курс невозможной. Друг мой бродил по одетому в необтесанные бревна берегу бухты, печально наблюдая за обрушивающимися на прибрежную полосу валами, когда услыхал, что окликнут сэром Эдгаром.

– Доброго дня, сэр.

– Я вижу, вы больше не хромаете.

– Стараниями нашего доктора, упокой Бог его душу. А вы сами, сэр? Доставил ли вам удовольствие осмотр форта? Я видел отсюда, как вы прохаживались с комендантом по стене.

– Доставил и не малое, мне стало жаль глядеть на вашу одинокую прогулку и я решил порадовать так же и вас, – с этими словами сэр Эдгар протянул другу моему письмо, а сам уселся на одно из бревен, служащих отделкой берегу, с видом зрителя, ожидающего в театре. Что-то в манере его напомнило лорда N, когда он вручал записку его супруги, предназначавшуюся для него самого. Но еще прежде этого наблюдения, по охватившему моего друга волнению, он понял, что опять увидит почерк ее светлости. Он не ошибся.

«Сэр рыцарь, случалось ли вам в поисках подвига проезжать Кедбери и посещать замок короля его? Изгладилось ли из вашей памяти, как были вы приняты? Забыли ли вы слова госпожи замка, с которыми она к вам обратилась при расставании:

– Сэр рыцарь прошу вас не исчезайте навсегда, потому что глаза мои никогда не видели никого подобного вам. И для меня нет большей чести, как быть возлюбленной рыцаря столь прекрасного и благородного.

– Не был бы я истинным рыцарем, – отвечали вы, если бы решился обмануть короля, оказавшего мне гостеприимство, и потому не подобает мне слушать эти слова, а вам, прекрасная дама – говорить их.

– Ответ прекрасен так же, как тот, кто произнес его. Прошу вас, сэр рыцарь, считайте слова мои испытанием, которое вы прошли с честью. Теперь истинно вижу я, что никогда, проживи хоть тысячу лет, не встречу подобного вам рыцаря, а потому, прошу не покидать замок мой и быть мне братом.

– И это предложение должен я отвергнуть, прекрасная дама, отвечали вы, – ибо я рыцарь иной крови, чем та, что течет в ваших жилах и никак не могу быть братом вашим.

– О, сэр рыцарь, – воскликнула властительница замка, – согласитесь быть моим пажом и не покидайте меня, потому что имею много пажей и преданных рыцарей, некоторые из которых, как и вы иной крови и это не мешает им оставаться в моем королевстве и жить счастливо и богато, потому что король мой большой властитель в этом краю.

– Хоть я и молод, – возразили вы, – но у меня нет охоты оставаться пажом, потому что я выехал из своих земель в поисках подвига, а не для веселья в чужом замке.

– Но, сэр рыцарь, – отвечала королева в большой горести, – если вы не станете ни возлюбленным, ни братом, ни пажом, то кем же вы остаетесь для меня?

– Воспоминанием, – отвечали вы и скрылись из глаз госпожи замка. Тогда королева возблагодарила Бога то, что он привел ее видеть столь благородного рыцаря и говорить с ним, и что рыцарь пожелал остаться для нее воспоминанием. Воспоминание это оказалось весьма верным своей даме, не покидало ее ни на единый миг, но было так прекрасно, что королева не долго могла выдержать его красоту и умерла. Когда она умерла, и было отслужена по ней, как подобает месса, король воздвиг на ее могиле плиту, но не мог придумать слова, чтобы написать на ней, потому что не знал отчего умерла жена его. Сэр рыцарь, помогите ему и составьте эпитафию по своему желанию».

Друг мой столько был потрясен слогом признания леди N, простодушно уподобляя его пафосу Гальфрида Монтутского, что совершенно забыл о присутствии сэра Эдгара, в то время как последнему наскучило сидеть в молчании.

– Когда леди N приказала вам передать мне это письмо? – спросил он наконец, взглянув еще раз на бумагу и уверившись, что она датирована днем, в который впервые на «Эдгаре» представляли «Триумф Времени и Разочарования».

– Никогда. Леди N несколько раз собиралась вам его отдать, но всякий раз удерживалась. Я узнал это, наблюдая, как она то доставала письмо из ларца, когда офицеры собирались музицировать, то прятала его обратно, когда все расходились. Мне было любопытно узнать, чем кончится судьба этой бумаги, но скоро я убедился, что она очень незавидная, потому что моя мать перестала ее доставать и вероятно отказалась от мысли, чтоб вы ее прочитали. Тогда я потихоньку ею завладел. А леди N радовалась, когда узнала, что ларец сгорел вместе с «Эдгаром», потому что не пользовалась свободой в те дни, не могла добраться до тайника и боялась, чтобы письмо как-нибудь не нашлось. Мне же хотелось доставить вам эту приятность в благодарность за снисходительность к моим музыкальным упражнениям и в особенности за ваше ангельское пение, которым вы всех нас развлекали. Мне никогда не приходилось слышать кого-либо лучше, а бедный наш Филипп признавался, что во время исполнения вами сочинения Cimento Dell’ Armania не знал на земле он или на небе.