Текст книги "Воспоминания"

Вечером иногда пили чай в огромной голубой уборной государыни – с чудным видом на Замоскворечье. До отъезда ее величество посетила старушку графиню Апраксину, сестру своей гофмейстерины, княгини Голицыной; вместе с государем были у 80-летнего старца, митрополита Макария. Вернувшись в Царское Село, к Рождеству устроили многочисленные елки в лазаретах.

Должна упомянуть еще об одном инциденте. Как-то раз государь упомянул, что его просят принять сестру милосердия, вернувшуюся из германского плена: она привезла на себе знамя полка, которое спасла на поле битвы. В тот же день вечером ко мне ворвались две сестры из той же общины, из которой была эта сестра: со слезами они рассказывали мне, что ехали с ней вместе из плена, в Германии ей оказывали большой почет немецкие офицеры; в то время как эти две сестры голодали, ее угощали обедами и вином; через границу ее перевезли в моторе, в то время как они вынуждены были идти пешком; в поезде за шесть суток она ни разу перед ними не раздевалась, и они приехали ко мне от сестер общины, умоляя обратить на нее внимание. Они так искренне говорили, что я не знала сначала, что делать, и сочла своим долгом поехать и обо всем рассказать дворцовому коменданту.

На следующий день я во время прогулки рассказала все государю, который сперва казался недовольным. Вечером меня вызвал дворцовый комендант и заявил, что ездил с помощником допрашивать сестру; во время разговора она передала коменданту револьвер, сказав, что отдает его, чтобы ее в чем-либо не заподозрили, а револьвер этот был с ней на войне. Комендант потребовал ее сумочку, которую она из рук не выпускала. Открыв ее, они нашли еще два револьвера. Обо всем этом было доложено государю, который отказал сестре в приеме.

IX

Вскоре после событий, описанных мною, произошла железнодорожная катастрофа 2 января 1915 года. Я ушла от государыни в пять часов и поездом поехала в город. Села в первый вагон от паровоза, в первом классе; против меня сидела сестра кирасирского офицера, г-жа Шиф. В вагоне было много народа. Не доезжая шести верст до Петербурга, вдруг раздался страшный грохот, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то вниз головой и ударяюсь об землю; ноги же запутались, вероятно, в трубе отопления: я чувствовала, как они переломились. Я на минуту потеряла сознание. Когда пришла в себя, вокруг были тишина и мрак, кругом слышались крики и стоны придавленных осколками вагонов раненых и умирающих. Я сама не могла ни пошевельнуться, ни кричать: на голове у меня лежал огромный железный осколок и из горла текла кровь. Я молилась, чтобы скорее умереть, так как невыносимо страдала. Через некоторое время, которое показалось мне вечностью, кто-то приподнял осколок, придавивший мне голову, и спросил: «Кто здесь лежит?» Я ответила. Вслед за этим раздались возгласы; оказалось, что нашел меня казак из конвоя, Лихачев. С помощью солдата железнодорожного полка он начал осторожно освобождать мои ноги; освобожденные – они упали на землю как чужие. Боль была нестерпима, я начала кричать. Больше всего я страдала от повреждения спины. Перевязав меня под руки веревкой, они начали меня тащить из-под вагонов, уговаривая быть терпеливой. Помню, я кричала, будучи вне себя от неописуемых физических страданий.

Лихачев и солдат выломали дверь в вагоне, переложили меня на нее и отнесли в маленькую деревянную сторожку неподалеку от места крушения. Комнатка была уже полна ранеными и умирающими. Меня положили в уголке, и я попросила Лихачева позвонить по телефону родителям и государыне. Четыре часа я лежала на полу безо всякой помощи. Прибывший врач, подойдя ко мне, сказал: «Она умирает, ее не стоить трогать!» Солдат железнодорожного полка, сидя на полу, положил мои сломанные ноги к себе на колени, накрыл меня своей шинелью (было 20 градусов мороза); шуба моя была порвана в куски. Он же вытирал мне лицо и рот, так как я не могла поднять рук, и меня рвало кровью…

Часа через два появилась вдруг княжна Гедройц в сопровождении княгини Орловой. Я обрадовалась приходу Гедройц, думая, что она сразу мне поможет. Они подошли ко мне: княгиня Орлова смотрела на меня в лорнетку, Гедройц пощупала переломленную кость под глазом и, обернувшись к княгине Орловой, произнесла: «Она умирает», а затем… просто вышла. Оставшись совершенно одна, так как остальных раненых унесли, я только молилась, чтобы Бог дал мне терпения. Наконец около десяти часов вечера, по настоянию генерала Ресина, который приехал из Царского Села, меня перенесли в вагон-теплушку какие-то добрые студенты-санитары. Я видела в дверях генерала Джунковского, и, уже когда меня положили на пол в вагоне, пришли мои дорогие родители, которых вызвали на место крушения. Папа плакал. Вновь появилась княжна Гедройц; она вливала мне по капле коньяку в рот, разжимая зубы ложкой, и кричала на ухо: «Вы должны жить!» Но я теряла силы, страдала от каждого толчка вагона, начались глубокие обмороки.

Помню, как меня пронесли через толпу народа в Царском Селе, и я увидела императрицу и всех великих княжон в слезах. Меня перенесли в санитарный автомобиль, и императрица сейчас же вскочила в него; присев на пол, она держала мою голову на коленях и ободряла меня; я же шептала ей, что умираю. По приезде в лазарет Гедройц вспрыснула мне камфоры и велела всем выйти. Меня подняли на кровать; я потеряла сознание. Когда пришла в себя, государыня наклонялась надо мной, спрашивая, хочу ли я видеть государя. Он пришел. Меня окружили их величества и великие княжны. Я просила причаститься: пришел священник и причастил меня Святых Тайн. После этого я слышала, как Гедройц шепнула, чтобы шли со мной прощаться, так как я не доживу до утра. Я же не страдала и впала в какое-то блаженное состояние. Помню, как старалась успокоить отца, как государь держал меня за руку и, обернувшись, сказал, что у меня есть сила в руке… Помню, как вошел Распутин и сказал другим: «Жить она будет, но останется калекой». Замечательно, что меня не обмыли, не перевязали этой ночью. Меня постоянно рвало кровью; мама давала мне маленькие кусочки льда – и я осталась жить.

Последующие шесть недель я день и ночь мучилась от нечеловеческих страданий. На следующее утро в девять часов мне дали хлороформу и в присутствии государыни сделали перевязку; от тяжких страданий я проснулась, когда меня поднимали на стол, и меня снова усыпили. С первого дня у меня образовалось на спине два огромных пролежня. Мучилась я особенно от раздавленной правой ноги, где сделался флебит, и от болей в голове – менингита; левая, сломанная в двух местах нога не болела.

Затем открылось травматическое воспаление обоих легких. Гедройц и доктор Боткин попеременно ночевали в лазарете, но первую не смели будить, так как тогда она кричала на меня же, умирающую. Сестры были молодые и неумелые, так что ухаживать за мною приходилось студентам-врачам. После десяти дней мучений мать выписала фельдшерицу Карасеву, которая принимала всех детей у моей сестры, и если я осталась жива, то только благодаря заботливости и чудному уходу Карасевой. Гедройц ее ненавидела. Она же не допустила лечить меня профессора Федорова, сделав государыне сцену.

Государыня, дети и мои родители ежедневно посещали меня. Государь первое время тоже приезжал ежедневно; посещения эти породили много зависти, и завидовали мне в те минуты, когда я лежала умирающая… Государь, чтобы успокоить «добрых» людей, стал сначала обходить госпиталь, посещая раненых, и только потом спускался ко мне. Многие друзья посещали меня. Приехала сестра из Львова, куда ездила к мужу, и брата отпустили на несколько дней с фронта. Приходил и Распутин. Помню, что в раздражении спрашивала его, почему он не молится о том, чтобы я меньше страдала. Императрица привозила мне ежедневно завтрак, который я отдавала отцу, так как сама есть не могла. Она и дети часто напевали мне вполголоса, и тогда я забывалась на несколько минут, а то плакала и нервничала от всего.

Через два месяца мои родители и Карасева настояли, чтобы меня перевезли домой. Там, по просьбе друзей, меня осмотрел профессор Гагенторн. Он так и развел руками, заявив, что я совсем потеряю ногу, если на другой же день мне не наложить на бедро гипсовую повязку. Два месяца нога моя была только на вытяжении, и лишь одна голень на гипсовой повязке; сломанное же бедро лежало на подушках. Гагенторн вызвал профессора Федорова. Последний, чтобы оказаться приятным княжне Гедройц и косвенно государыне, которая верила ей, не желал вмешиваться в неправильное лечение. Гагенторн не побоялся высказать свое мнение и очень упрекал Федорова. Оба профессора, в присутствии ее величества, в моей маленькой столовой наложили мне гипсовую повязку прямо на столе. Я очень страдала, так как хлороформа мне не дали. Государыня была обижена за Гедройц и первое время сердилась, но после дело обошлось. Гедройц перестала бывать у меня, о чем я не жалела.

Каждый день в продолжение почти четырех месяцев государыня Мария Федоровна справлялась о моем здоровье по телефону. Многие добрые друзья навещали меня. Ее величество приезжала по вечерам. Государь был почти все время в отсутствии. Когда возвращался, бывал у меня с императрицей несколько раз, очень расстроенный тем, что дела наши на фронте идут очень плохо. Помню, как тронута я была, когда на Страстной неделе их величества заехали проститься со мной до исповеди.

Доктора пригласили сильного санитара, по фамилии Жук, который стал учить меня ходить на костылях. Он же меня вывозил летом в кресле во дворец и в церковь – после шести месяцев, что я пролежала на спине.

Летом 1915 года государь становился все более и более недовольным действиями великого князя Николая Николаевича на фронте. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперед, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов. Как бы подтверждая слова государя, началось поражение за поражением; сдавалась одна крепость за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец – Варшаву. Я помню вечер, когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел государь с известием о падении Варшавы: на нем, как говорится, лица не было, он почти потерял свое всегдашнее самообладание. «Так не может продолжаться! – воскликнул он, ударяя кулаком по столу. – Я не могу просто сидеть здесь и наблюдать за тем, как громят мою армию; я вижу ошибки – и должен молчать! Именно сегодня говорил со мной Кривошеин, указывая на невозможность подобного положения».

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно без его ведома вызывал в Ставку министров, давая им те или иные приказания, что создавало в России двоевластие. После падения Варшавы государь окончательно решил, безо всякого давления со стороны Распутина или государыни, стать самому во главе армии; это было единственно его личным, непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден. «Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии», – говорил государь неоднократно. Свидетельствую, так как переживала с ними все дни до его отъезда в Ставку, что императрица Александра Федоровна ничуть не толкала его на этот шаг, как шипит в своей книге Жильяр. И это неправда, будто именно из-за сплетен, которые распространяла я о мнимой измене великого князя Николая Николаевича, государь решил взять командование в свои руки. Как мало государь обращал внимания на такие толки о великих князьях! Доказательством служит тот факт, что он не обратил внимания на известное письмо княгини Юсуповой, о котором пишу в главе XI. Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, как он говорил о том в моем присутствии.

Ясно помню вечер, когда в Царском Селе был созван совет министров. Я обедала у их величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему не представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло. Императрица волновалась за государя, и, когда пробило одиннадцать часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих: один из министров говорил стоя. Уже подали чай, когда вошел веселый государь, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: «Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: “Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!” Некоторые министры выглядели в воду опущенными». Государь назвал, кто более всех горячился, но я теперь забыла и боюсь ошибиться.

Государь казался мне до отъезда иным человеком. Еще один разговор предстоял его величеству – с императрицей-матерью, которая наслушалась за это время всяких сплетен о мнимом немецком шпионаже, о влиянии Распутина и т. д. и, думаю, всем этим басням вполне верила. Около двух часов, по рассказу государя, она уговаривала его отказаться от своего решения. Государь ездил к императрице-матери в Петроград, в Елагинский дворец, где императрица проводила лето. Я видела государя после его возвращения. Он рассказывал, что разговор происходил в саду. Император доказывал матери, что если война будет продолжаться так, как сейчас, то армии грозит полное поражение, и он берет командование именно в такую минуту, чтобы спасти родину, это его бесповоротное решение.

Государь передал, что разговор с матерью был еще тяжелее, чем с министрами, и они расстались, так и не поняв друг друга.

Перед отъездом в армию государь с семьей причастился Св. Тайн в Федоровском соборе; я приходила поздравлять его после обедни, когда они всей семьей пили чай в Зеленой гостиной императрицы.

Из Ставки государь писал ее величеству, и она читала мне письмо, где он рассказывал о впечатлениях, вызванных его приездом. Великий князь был сердит, но сдерживался, тогда как окружающие не могли скрыть своего разочарования и злобы: «Точно каждый из них намеревался управлять Россией!»

Я не сумею описать ход войны, но помню, как все, что писалось в иностранной печати, выставляло Николая Николаевича патриотом, а государя – орудием германского влияния. Но как только помазанник Божий встал во главе своей армии, счастье вернулось к русскому оружию и отступление прекратилось.

Один из величайших актов государя во время войны – это запрещение продажи вина по всей России. Государь говорил: «Ужасно, если правительство будет извлекать доход из народного пьянства. В этом Коковцов не прав». «Хоть поэтому вспомнят меня добром», – добавлял он.

Государь от души радовался, когда слышал, как крестьяне богатеют и относят свои сбережения в Крестьянский банк. Французский писатель Анет пишет: «Это именно Николай II, свергнутый император, имел честь осуществить в стране большую внутреннюю реформу».

В октябре государь ненадолго вернулся в Царское Село и, уезжая, увез с собой наследника Алексея Николаевича. Это был первый случай, что государыня с ним рассталась. Она очень о нем тосковала, и Алексей Николаевич ежедневно писал матери письма своим большим детским почерком. В девять часов вечера она ходила в его комнату молиться – в тот час, когда он ложился спать.

Государыня весь день работала в лазарете. Железная дорога выдала мне за увечье сто тысяч рублей. На эти деньги я основала лазарет для солдат-инвалидов, где они обучались разным ремеслам; мы начали с шестидесяти человек, а потом расширили до ста. Испытав на себе, как тяжело быть калекой, мне хотелось хоть некоторым облегчить их жизнь в будущем. Ведь по приезде домой на них в их семьях стали бы смотреть как на лишний рот! Через год мы выпустили двести человек мастеровых, сапожников, переплетчиков. Лазарет этот сразу удивительно пошел, но и здесь зависть людская не оставляла меня: чего только не выдумывали… Вспоминать тошно. Но то, что впоследствии, может быть, не раз мои милые инвалиды спасали мне жизнь во время революции, показывает, что все же есть люди, которые помнят добро.

Невзирая на самоотверженную работу императрицы, продолжали кричать, что государыня и я – германские шпионки. В начале войны императрица получила единственное письмо от своего брата, принца Гессенского, где он упрекал ее в том, что она так мало делает для облегчения участи германских военнопленных. Императрица со слезами на глазах говорила мне об этом. Как могла она что-либо сделать для них? Когда императрица основала комитет для наших военнопленных в Германии, через который они получали массу посылок, газета «Новое время» напечатала об этом в таком тоне, что можно было подумать, будто комитет этот в Зимнем дворце основан собственно для германских военнопленных. Кто-то доложил об этом графу Ростовцеву, секретарю ее величества, но ему так и не удалась поместить опровержение.

Все, кто носил в это время немецкие фамилии, подозревались в шпионаже. Так, граф Фредерикс и Штюрмер, не говорившие по-немецки, выставлялись первыми шпионами; но больше всего страдали несчастные балтийские бароны; многих из них без причин отправляли в Сибирь, по распоряжению великого князя Николая Николаевича, в то время как сыновья их и братья сражались в русской армии. В тяжелую минуту государь мог бы скорее опереться на них, чем на русское дворянство, которое почти все оказалось не на высоте своего положения. Может быть, шпионами были скорее те, кто больше всего кричали об измене и чернили имя русской государыни?..

Но армия была предана государю. Вспоминаю ясно день, когда он, как-то раз вернувшись из Ставки, вошел, сияющий, в комнату императрицы, чтобы показать ей Георгиевский крест, который прислала ему армия Южного фронта. Ее величество сама приколола ему крест, и он заставил нас всех к нему приложиться. Он буквально не помнил себя от радости.

Отец мой – единственный из всех министров – понял поступок государя, его желание спасти Россию и армию от грозившей опасности, и написал государю сочувственное письмо. Государь ему ответил чудным письмом, которое можно назвать историческим. В этом письме государь изливает свою наболевшую душу, пишет, что дальше так продолжаться не может, объясняет, что именно побудило его сделать этот шаг, и заканчивает словами: «Управление же делами государства, конечно, оставляю за собою». Подпись гласила: «Глубоко вас уважающий и любящий Николай». В 1918 году, когда я была в третий раз арестована большевиками, при обыске было отобрано с другими бумагами и это дорогое письмо.

X

Кому дорог< наша родина и кто еще надеется, что после революции и большевизма настанет пора, когда Россия снова будет великой державой, тот человек поймет, как мне тяжело писать следующие главы; а писать я должна только правду. Трудно и противно говорить о петроградском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кутило целыми днями. Рестораны и театры процветали. По рассказу одной французской портнихи, ни в один сезон не заказывалось столько костюмов, как зимой 1915–1916 гг., и не покупалось такое количество бриллиантов: войны как будто не существовало.

Кроме кутежей, общество развлекалось новым и весьма интересным занятием: распусканием всевозможных сплетней про государыню Александру Федоровну. Типичный случай мне рассказала моя сестра. Как-то утром к ней влетела сестра мужа, Дерфельден, со словами: «Сегодня мы на заводах распускаем слухи, что императрица спаивает государя, и все этому верят». Я рассказываю об этом типичном случае, так как дама эта была весьма близка к великокняжескому кругу. Говорили, что она присутствовала на ужине в доме Юсуповых в ночь убийства Распутина.

Клеветники выискивали всевозможные случаи и факты, за которые могли бы ухватится для подтверждения своих вымыслов. Так, из Австрии приехала одна из городских фрейлин императрицы, Мария Александровна Васильчикова, которая была другом великого князя Сергея Александровича и его супруги и была хорошо знакома с государыней. Васильчикова просила у государыни приема, но, так как она приехала из Австрии, которая в данную минуту воевала с Россией, ей в приеме отказали. Приезжала она с политической целью или нет, осталось неизвестным, но фрейлинский шифр (золотой с бриллиантами вензель императрицы на банте, фрейлины носили его на левой стороне груди – прим. ред.) с нее сняли и выслали Васильчикову из Петрограда в ее имение. Клеветники же уверяли, что она была вызвана государыней для переговоров о сепаратном мире с Австрией или Германией. Дело Васильчиковой было, между прочим, одним из обвинений, которые и на меня возводила следственная комиссия. Все, что я слыхала о фрейлине, было почерпнуто мной из письма великой княгини Елизаветы Федоровны к государыне, которое она мне читала. Великая княгиня писала, чтобы государыня ни за что не принимала «that horrid Masha» [ «эту ужасную Машу» (англ.)]. Вспоминая дружбу с ней великой княгини (я была в детстве свидетельницей этой дружбы), я даже жалела Васильчикову.

Клевета на государыню распространялась не только в обществе, но также систематически в армии, в высшем командном составе, а более всего – союзом земств и городов. В этой кампании принимали деятельное участие известный Гучков и Пуришкевич. Так в вихре увеселений и кутежей и при планомерной организованной клевете на помазанников Божьих – началась зима 1915–1916 года, темная прелюдия худших времен.

Весной 1916 года здоровье мое еще не вполне окрепло, и меня послали с санитарным поездом, переполненным больными и ранеными солдатами и офицерами, в Крым. Со мной поехали сестра милосердия, санитар Жук и три агента секретной полиции – будто бы для охраны, а в сущности с целью шпионажа.

Эта «охрана» была одним из тех неизбежных зол, которые окружали их величества. Государыня в особенности тяготилась и протестовала против этой «охраны»; она говорила, что государь и она хуже пленников, но почему-то их величества не могли выйти из этого тяжелого положения, вероятно, другие заботы были слишком велики, чтобы уделять время этому предмету. Каждый шаг их величеств записывался, прослушивались даже разговоры по телефону. Ничто не доставляло их величествам большего удовольствия, как «надуть» полицию; когда удавалось избежать слежки, пройти или проехать там, где не ожидали, они радовались как школьники. За жизнь свою они никогда ничего не боялись, и за все годы я ни разу не слышала разговоров о каких-либо опасениях с их стороны.

Вспоминаю случай, как однажды во время прогулки с государем в Крыму охранник сорвался с горы и скатился прямо к ногам государя. Нужно было видеть его лицо. Государь остановился и, топнув ногой, крикнул: «Пошел вон!» Несчастный кинулся бежать.

Однажды, гуляя с императрицей в Петергофе, мы встретили моего отца, и императрица долго с ним беседовала. Только мы отошли, как на него налетели два «агента» с допросом «по какому делу он смеет беспокоить государыню». Когда отец назвал себя, они моментально отскочили – странно было им его не узнать…

Итак, я отправилась на юг. Государыня под проливным дождем приехала проводить поезд. Мы ехали до Евпатории пять суток, по нескольку часов останавливаясь в Москве и других городах. Городской голова Дуван дал мне помещение на его даче, окруженной большим садом, – на самом берегу моря; здесь я прожила около двух месяцев, принимая грязевые ванны. За это время я познакомилась с интересными людьми, между прочим, с караимом Гахамом, образованным и очень милым человеком, который читал мне и рассказывал старинные легенды караимского и татарского народов. Он, как и все караимы, был глубоко предан их величествам. Там же я получила известие, что ее величество уехала в Ставку, откуда вся царская семья должна была поехать на смотры в Одессу и Севастополь. Государыня телеграммой вызвала меня к себе.

Отправилась я туда на автомобиле через степь, цветущую красными маками, по проселочным дорогам. В Севастополе дежурный солдат из-за военного времени не хотел меня пропустить. К счастью, я захватила телеграмму государыни, которую и показала ему. Тогда меня пропустили к царскому поезду, где жили их величества. Завтракала с государыней. Государь с детьми вернулся с морского смотра около шести часов. Ночевала я у друзей и на другой день вернулась в Евпаторию. Их величества обещались вскоре приехать туда же и 16 мая действительно навестили меня.

Я много путешествовала с их величествами, но думаю, что встреча в Евпатории была одной из самых красивых. Толпа инородцев, татар, караимов в национальных костюмах; вся площадь перед собором – один сплошной ковер роз. И все залито южным солнцем. Утро их величества посвятили разъездам по церквам, санаториям и лазаретам, днем же приехали ко мне и оставались до вечера; гуляли по берегу моря, сидели на песке и пили чай на балконе. К этому чаю местные караимы и татары прислали всевозможные сласти и фрукты. Любопытная толпа, которая не расходилась все время, не дала государю выкупаться в море, чем он был очень недоволен. Наследник выстроил на берегу крепость, которую местные гимназисты обнесли после забором и оберегали как святыню.

Обедала я в поезде их величеств и проехала с ними несколько станций.

В конце июня я вернулась в Царское Село и снова принялась за работу в своем лазарете. Лето было очень жаркое, но государыня продолжала свою неутомимую деятельность. В лазарете, к сожалению, слишком привыкли к частым посещениям государыни – некоторые офицеры стали держать себя в ее присутствии развязно. Ее величество этого не замечала: когда я несколько раз просила ее ездить туда реже и лучше посещать учреждения в столице, государыня сердилась.

Атмосфера в городе сгущалась, слухи и клевета на государыню стали принимать чудовищные размеры, но их величества, и в особенности государь, продолжали не придавать им никакого значения и относились к этим слухам с полным презрением, не замечая грозящей опасности. Я сознавала, что все, что говорилось против меня, против Распутина или министров – говорилось против их величеств, но молчала. Родители мои тоже понимали, насколько серьезно положение; моя бедная мать получила два дерзких письма, одно от княжны Голицыной, свояченицы М.В.Родзянки, второе от некой г-жи Тимашевой. Первая писала, что стыдится показаться с моей матерью на улице, чтобы люди не подумали, будто и она принадлежит к «немецкому шпионажу». Родители мои в то время жили в Териоках, и я их изредка навещала.

Единственно, где я забывалась – это в моем лазарете, который был переполнен. Мы купили клочок земли и стали сооружать деревянные бараки, выписанные из Финляндии. Я проводила у этих новых построек целые часы. Многие жертвовали деньги на это доброе дело, но, как я уже писала, и здесь злоба и зависть не оставляли меня: люди думали, вероятно, что их величества дают мне огромные суммы на лазарет. Лично государь мне пожертвовал двадцать тысяч рублей. Ее величество денег не пожертвовала, а подарила церковную утварь в походную церковь. Меня мучили всевозможными просьбами, с раннего утра до поздней ночи не давали покоя разными горестями, нуждами и требованиями. И все говорили в один голос: «Ваше одно слово все устроит». Господь свидетель, что я никого не гнала вон, но положение мое было очень трудным. Если я просила за кого-нибудь – то лишь потому, что именно я прошу, скорее отказывали; а убедить в этом бедноту было так же трудно, как уверить ее в том, что у меня нет денег.

К сожалению, я была робка и глупа; и, боясь кого-либо обидеть, принимала и выслушивала всех, кто ко мне обращался, а не гнала, как следовало бы, многих из них прочь. Государыня всегда всем со мной делилась; естественно, что и я, со своей стороны, передавала ей все, что видела и слышала. Этим, разумеется, пользовались, как водится, и недостойные люди; ведь не всякого сразу разберешь.

Была бы я другая, вероятно, врали бы меньше; думаю, мало кого так эксплуатировали и благорасположенные, и враги…

Меня, например, часто упрекают за знакомство с князем М.М.Андронниковым. В действительности он бывал у меня не более чем повсюду в петроградском обществе, куда старался и сумел втереться. Государыне он представлен не был, и если я рассказывала ей о своих разговорах с Андронниковым, то потому лишь, что рассказывала ей все вообще, что приходилось слышать и видеть. Государыня скоро узнала, кто такой Андронников, и запретила принимать его. После этого он стал писать мне отвратительные подметные письма и преследовал своей злобой даже тогда, когда я сидела в Петропавловской крепости.

Помню случай с одной дамой. Придя ко мне, она стала требовать, чтобы я содействовала назначению ее мужа губернатором. Когда я начала убеждать ее, что не могу ничего сделать, она раскричалась и грозила мне отомстить… Как часто я видела на лицах придворных и разных высоких особ злобу и недоброжелательность. Все эти взгляды я всегда замечала и сознавала, что после травли и клеветы, чернившей через меня государыню, иначе быть не может. Настоящей нужде я старалась по мере сил помочь, но сознаюсь: не сделала и половины того, что могла; посидев в тюрьмах, часто голодая и нуждаясь, я каюсь ежечасно, что мало думала о страдании других, – особенно же заключенных: им и калекам хотела бы посвятить жизнь, если Господь приведет когда-либо вернуться на родину.

В жаркие летние дни государыня иногда ездила кататься в Павловск. Она заезжала за мной в коляске; за нами в четырехместном экипаже ехали великие княжны. Ее величество и старшие великие княжны целыми днями не снимали костюмы сестер милосердия. Они выходили из экипажей в отдаленной части Павловского парка и гуляли по лужайкам, собирая полевые цветы. Вспоминаю одну такую прогулку. Мы ехали в Павловск по дороге к участку «Белая береза». Вдруг один из великолепных вороных рысаков захрипел, повалился на бок и тут же околел. Вторая лошадь испугалась и стала биться. Побледневшая императрица вскочила, помогла мне выйти, и мы вернулись в экипаже детей. На меня этот случай произвел тяжелое впечатление. Конюшенное начальство приходило потом извиняться.

В лазаретах в Царском Селе устраивали для раненых всевозможные развлечения и концерты, в которых принимали участие лучшие певцы, рассказчики и т. д. В лихорадочной деятельности на пользу больным и раненым государыня забывала о зловещих слухах, доходивших до нее. В августе из Крыма приехал Гахам Караимский. Он представлялся государыне и бывал несколько раз у наследника, который с восторгом слушал его легенды и сказки. Гахам первым умолял обратить внимание на деятельность сэра Бьюкенена и заговор, который готовился в стенах посольства с его ведома и согласия: караим раньше служил по министерству иностранных дел в Персии и был знаком с политикой англичан. Но государыня верить не хотела. Она отвечала, что это сказки, так как Бьюкенен был доверенным послом английского короля, ее двоюродного брата и нашего союзника. В ужасе она обрывала разговор.