Текст книги "Воспоминания"

Через несколько дней мы уехали в Ставку навестить государя. Вероятно, все эти именитые иностранцы, проживавшие в Ставке, тоже работали с сэром Бьюкененом. Их было множество: генерал Вильямс со штабом от Англии, генерал Жанен от Франции, генерал Риккель – бельгиец, а также итальянские, сербские и японские генералы и офицеры. Как-то раз после завтрака все они и наши генералы и офицеры штаба толпились в саду, пока их величества совершали «серкль» [круговой обход], разговаривая с приглашенными. Сзади меня иностранные офицеры во время разговора громко обзывали государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания: «Вот она снова приехала к мужу передать последние прошения Распутина», – говорил один. «Свита, – замечал другой, – ненавидит, когда она приезжает; ее приезд означает перемену в правительстве и т. д.». Я отошла, мне стало почти дурно. Но императрица не верила и приходила в раздражение, когда я повторяла ей услышанное.

Великие князья и чины штаба приглашались к завтраку, но великие князья часто «заболевали» и во время приезда ее величества к завтраку не появлялись; «заболевал» также и генерал Алексеев. Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять. При всем ее уме и недоверчивости императрица, к моему изумлению, не сознавала, какой нежеланной гостьей она была в Ставке. Ехала она туда окрыленная любовью к мужу, считая дни до свидания. Но я во всех окружающих замечала озлобление к тем, кого боготворила, и чувствовала, что озлобление это принимает ужасающие размеры. Все это заставляло переживать минуты неизъяснимой муки. Я лично постоянно испытывала разные оскорбления и во взглядах, и в «любезных» пожатиях рук и понимала, что злоба эта направлена через меня на государыню.

Вскоре их величества узнали, что генерал Алексеев, талантливый офицер и помощник государя, состоял в переписке с предателем Гучковым. Когда государь спросил его, он ответил, что это неправда. Чтобы дать представление о том, как безудержно в высшем командном составе плелась клевета на государыню, расскажу следующий случай.

Генерал Алексеев вызвал генерала Иванова, главнокомандующего армии Южного фронта, и заявил ему, что, к сожалению, он уволен с поста главнокомандующего по приказанию государыни, Распутина и Вырубовой. Генерал Иванов не поверил Алексееву и ответил: «Личность государыни императрицы для меня священна, других же фамилий я не знаю!» Алексеев оскорбился недоверием к нему генерала Иванова и пожаловался на него государю, который не стал его замечать. Пишу это со слов генерала Иванова; рассказывая мне об этом, генерал плакал; слезы текли по его седой бороде. Государь, думаю, гневался на Алексеева, но в такое серьезное время, вероятно, не знал, кем его заменить, так как считал его талантливейшим военачальником. Впоследствии государь изменил свое отношение к генералу Иванову и стал к нему вновь ласков.

Приезжая в Cтавку, государыня с детьми и свитой жила в поезде. В час дня за нами приезжали моторы, и мы отправлялись в губернаторский дом к завтраку. Два казака конвоя стояли внизу, наверх вела крутая лестница; в первой зале ожидали выхода их величеств: это была большая столовая с темными обоями. Из залы шла дверь в темный кабинет и спальню с двумя походными кроватями государя и наследника. Летом завтракали в саду, в палатке. Сад был расположен на высоком берегу Днепра, откуда открывался чудный вид на реку и окрестности Могилева. Мы радовались, глядя на Алексея Николаевича. Любо было смотреть, как он вырос, возмужал и окреп; он выглядел юношей, сидя около отца за завтраком; пропала и его застенчивость: он болтал и шалил. Особенным его другом был старик бельгиец, генерал Риккель.

Каждый день после завтрака наши горничные привозили нам из поезда платья, и мы переодевались в каком-нибудь углу для прогулки. Государь уходил гулять со свитой. Императрица оставалась в лесу с Алексеем Николаевичем. Она часто разговаривала с проходившими и проезжавшими крестьянами и их детьми. Народ казался мне там несчастным. Бедно одетые и словно приниженные, когда они узнавали, кто с ними говорит, то становились на колени и целовали руки и платье государыни;

казалось, крестьяне, несмотря на ужасы войны, оставались верными своему царю; между тем свита и приближенные жили своими эгоистичными интересами, интригами и кознями, которые непрерывно строили друг против друга. После прогулки и чая в губернаторском доме государыня возвращалась к себе в поезд. Сюда к обеду приезжали государь и Алексей Николаевич; фрейлина и я обыкновенно обедали с августейшей семьей.

Среди неправды, интриг и злобы было, однако, и в Могилеве одно светлое местечко, куда я приносила свою больную душу и слезы. То был Братский монастырь. За высокой каменной стеной на главной улице – одинокий бедный храм, где два-три монаха справляли службу, проводя жизнь в нищете и лишениях. Там находилась чудотворная икона Могилевской Божией Матери, благой лик которой сиял в полумраке бедного храма. Я каждый день урывала минутку, чтобы съездить приложиться к иконе. Услышав об иконе, государыня также ездила в монастырь раза два. Был и государь, но в наше отсутствие. В одну из самых тяжелых минут душевной муки, когда казалась близка неминуемая катастрофа, помню, я отвезла Божией Матери своя бриллиантовые серьги. По странному стечению обстоятельств единственной маленькой иконой, которую мне разрешили потом иметь в Петропавловской крепости, была икона Божией Матери Могилевской; отобрав все остальные, солдаты швырнули мне ее на колени. Сотни раз в день и во время страшных ночей я прижимала ее к груди… И первым приветствием по освобождении из крепости была та же икона, присланная из Могилева монахами, вероятно, узнавшими о моем заключении.

В последний раз, когда мы ездили в Ставку, одновременно с нами приехала туда княгиня Палей с детьми, чтобы навестить великого князя Павла Александровича. Она приехала из Киева, где жила императрица-мать и великие князья Александр Михайлович и Николай Михайлович. Я два раза бывала у них, один раз одна, второй раз – с их величествами и детьми. Мне было тяжело слышать их разговоры, так как они приехали начиненные сплетнями и слухами и не вняли моим опровержениям. Вторым событием был приезд в Ставку Родзянки, который требовал удаления Протопопова. Редко кого государь «не любил», но Родзянку он именно «не любил», принял его холодно и не пригласил к завтраку. Однако как Родзянку чествовали в штабе!.. Видела вечером государя. Он выглядел бледным и за чаем почти не говорил. Прощаясь со мной, он сказал: «Родзянко ужасно меня измучил, я чувствую, что мотивы его фальшивы». Затем государь рассказал, что Родзянко уверял его, будто Протопопов сумасшедший. «Вероятно, он сошел с ума именно с тех пор, как я назначил его министром», – усмехнулся государь. Выходя из двери вагона, он снова обернулся к нам, сказав: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только между собой грызутся; дали бы мне окончить войну», – и, вздохнув, прошел к ожидавшему его автомобилю.

На душе становилось все тяжелее и тяжелее: генерал Воейков жаловался, что великие князья заказывают себе поезда иногда за час до отъезда государя, не считаясь с ним, и если генерал отказывает, то строят против него всевозможные козни и интриги.

В последний раз мы были в Ставке в ноябре 1916 года. С нами уезжал его величество, а также его многочисленная свита и великий князь Дмитрий Павлович. Помню, как последний сидел на кушетке, где отдыхала государыня, и рассказывал ей анекдоты; дети и я работали тут же, смежная дверь в отделение государя была открыта, и видно было, как он занимается за письменным столом. Изредка он подходил к дверям с папироской в руках и, оглядывая нас своим спокойным взглядом, вдруг от души смеялся какой-нибудь шутке великого князя. Вспоминая это путешествие, я после думала: неужели тот же великий князь Дмитрий Павлович через три недели так сильно опечалил и оскорбил их величества?

Вскоре, как-то раз придя днем к государыне, я застала ее в горьких слезах. На коленях у нее лежало только что полученное из Ставки письмо. Я узнала, что государь прислал ее величеству письмо великого князя Николая Михайловича, которое тот лично принес и положил ему на стол. Письмо содержало низкие, несправедливые обвинения в адрес государыни и кончалось угрозами, что если она не изменит своего поведения, то начнутся покушения. «Но что я сделала?!» – говорила государыня, закрывая лицо руками.

По рассказу одного из флигель-адъютантов, в Ставке знали цель приезда великого князя Николая Михайловича и потому были немало удивлены, когда увидели его приглашенным к завтраку. Государь любил государыню больше своей жизни. Объясняю себе подобное поведение только тем, что все мысли государя были поглощены войной. Помню, как в то время он несколько раз упоминал о будущих переменах конституционного характера. Повторяю, сердце и душа государя были на войне; к внутренней политике, может быть, в то время он относился слишком легко. В конце каждого разговора он повторял: «Выгоним немца, тогда примусь за внутренние дела». Я знаю, что государь всем хотел дать, что требовали, но – после победоносного конца войны. «Почему, – говорил он часто и в Ставке, и в Царском Селе, – не хотят понять, что нельзя проводить внутренние государственные реформы, пока враг на русской земле? Сперва надо выгнать врага!» Казалось, и государыня находила, что в минуту войны не стоило заниматься «мелочами», как она выражалась, и обращать внимание на неприязнь и клевету. Помню, как однажды вечером она показала мне дерзкое письмо княгини Васильчиковой, но только сказала: «That is not at all clever, or well brought up on her part» [ «Это совсем не умно и не хорошо с ее стороны» (англ.)] и, смеясь, добавила: «At least she could have written on a proper piece of paper, as one writes to a Sovereign» [ «Она, по крайней мере, могла бы написать на соответствующей бумаге, на какой приличествует писать государыне» (англ.)]. Письмо было написано на двух листочках, вырванных из блокнота. На этот раз государь побелел от гнева и сразу приказал вызвать графа Фредерикса. Это была одна из тех минут, когда было страшно к нему подойти.

Третье подобное письмо, дерзкое и полное незаслуженных обид, написал ей чуть ли не на десяти страницах один из первых чинов двора, некто Балашев. Я помню, как у дорогой государыни тряслись руки, пока она читала.

Мне казалось невозможным, что те, кто наносил оскорбление помазанникам Божьим, могут скрыться от Его карающей руки… И в сотый раз я спрашивала себя: что случилось с петроградским обществом? Заболели ли они все душевно или заразились какой-то эпидемией, свирепствующей в военное время?.. Трудно разобраться, но факт остается фактом: все были в ненормальном, возбужденном состоянии.

В начале декабря 1916 года ее величество, чтобы отдохнуть душою, поехала на день в Новгород с двумя великими княжнами и маленькой свитой. Она посетила там лазареты, монастыри, слушала обедню в Софийском соборе. Помню, что и об этой поездке кричали в Петрограде, но что именно – не помню. Бог знает: и это не понравилось! Между тем ее восторженно встречала огромная толпа народа. Под звон колоколов старинных церквей государыня шествовала, окруженная любящим и ликующим населением, посещая святыни и больных и раненых воинов. До отъезда ее величество посетила Юрьев и Десятинный монастыри. В последнем она зашла к старице Марии Михайловне, в ее крошечную келью, где старушка в тяжелых веригах много лет лежала на железной кровати. Когда государыня вошла, старица протянула к ней свои высохшие руки и произнесла: «Вот идет мученица – царица Александра!» Обняла ее и благословила. Слова эти глубоко запали мне в душу. Через несколько дней старица почила.

XI

Два дня спустя после нашего возвращения из Новгорода, а именно 17 декабря, началась «бескровная революция» – с убийства Распутина. 16 декабря государыня послала меня к Григорию Ефимовичу отвезти ему икону, привезенную ею из Новгорода. Я не особенно любила ездить в его квартиру, зная, что моя поездка будет лишний раз фальшиво истолкована клеветниками. Оставаясь там минут пятнадцать, слышала от него, что он собирается очень поздно ехать к Феликсу Юсупову знакомиться с его женой, Ириной Александровной. Хотя я знала, что Распутин часто видался с Юсуповым, однако мне показалось странным, что он едет к ним так поздно, но он ответил мне, что Феликс не хочет, чтобы об этом узнали его родители. Когда я уезжала, Григорий Ефимович сказал мне странную фразу: «Что еще тебе нужно от меня, ты уже все получила…»

Вечером я рассказала государыне, что Распутин собирается к Юсуповым знакомиться с Ириной Александровной. «Тут, должно быть, какая-то ошибка, – ответила государыня, – так как Ирина в Крыму и родителей Юсуповых нет в городе». Потом мы начали говорить о другом.

Утром 17 декабря мне позвонила одна из дочерей Распутина (которая училась в Петрограде и жила с отцом). Она с некоторым беспокойством cообщила мне, что отец их не вернулся домой, уехав поздно вечером с Феликсом Юсуповым. Известие это меня удивило, но в ту минуту особенного значения я ему не придала. Приехав во дворец, я рассказала об этом государыне. Выслушав меня, она выразила свое недоумение. Через час или два позвонили во дворец от министра внутренних дел Протопопова, который сообщал, что ночью полицейский, стоявший на посту около дома Юсуповых, услышав в доме выстрел, позвонил. К нему выбежал пьяный Пуришкевич и заявил, что Распутин убит. Тот же полицейский видел военный мотор без огней, который отъехал от дома вскоре после выстрелов. Государыня приказала вызвать Лили Ден (жену морского офицера, с которой я была очень дружна и которую государыня очень любила). Мы сидели вместе в кабинете императрицы, очень расстроенные, ожидая дальнейших известий. Сперва позвонил великий князь Дмитрий Павлович, прося позволения приехать к чаю в пять часов. Императрица, бледная и задумчивая, отказала ему. Затем звонил Феликс Юсупов и просил позволения приехать с объяснениями – то к государыне, то ко мне, – звал меня несколько раз к телефону, но государыня не позволила мне подойти, а ему приказала передать, что объяснения он может прислать ей письменно. Вечером принесли государыне знаменитое письмо Феликса Юсупова, где он именем князей Юсуповых клянется, что Распутин в этот вечер у них не был. Распутина он действительно видал-де несколько раз, но не в этот вечер. Вчера же у него была вечеринка – справляли новоселье и перепились, а, уходя, великий князь Дмитрий Павлович убил на дворе собаку. Государыня сейчас же послала это письмо министру юстиции. Кроме того, она приказала Протопопову продолжать расследование дела и вызвала военного министра, генерала Беляева (убитого впоследствии большевиками), с которым долго совещалась.

На другой день государыня и я причащались Св. Тайн в походной церкви Александровского дворца, где по этому случаю была отслужена литургия. Государыня не позволила мне вернуться к себе, и я ночевала в одной из комнат в четвертом подъезде Александровского дворца.

Жуткие были дни. 19-го утром Протопопов дал знать, что тело Распутина найдено. Полиция, войдя в дом Юсуповых на следующее утро после убийства, обнаружила широкий кровяной след у входа и на лестнице и явные признаки того, что здесь происходило что-то необычайное. На дворе в самом деле нашли убитую собаку, но рана на голове не могла дать такого количества крови…

Вся полиция Петрограда была поставлена на ноги. Сначала в проруби на Крестовском острове нашли голову Распутина, а потом водолазы наткнулись и на его тело: руки и ноги были опутаны веревкой, правую руку он, вероятно, высвободил, когда его кидали в воду, пальцы были сложены крестом. Тело перевезли в Чесменскую богадельню, где было произведено вскрытие. Несмотря на многочисленные огнестрельные раны и огромную рваную рану на левом боку, сделанную ножом или шпорой, Григорий Ефимович, по-видимому, был еще жив, когда его кинули в прорубь, так как легкие были полны водой.

Когда в столице узнали об убийстве Распутина, все будто помешались от радости: ликованию общества не было пределов. Все поздравляли друг друга: «Зверь раздавлен, злого духа не стало!» От восторга впадали в истерику. Во время манифестаций по поводу убийства Протопопов спрашивал ее величество по телефону, где похоронить Распутина. Впоследствии он надеялся отправить тело в Сибирь, но делать это немедленно не советовал, указывая на возможность беспорядков по дороге.

Решили временно похоронить его в Царском Селе, весной же перевезти на родину. Отпевали в Чесменской богадельне, в тот же день (кажется, 21 декабря) в девять часов утра сестра милосердия привезла гроб Распутина на моторе. Его похоронили около парка, на земле, где я намеревалась построить убежище для инвалидов. Присутствовали их величества с княжнами, я и два или три человека посторонних. Гроб был уже опущен в могилу, когда мы подошли; духовник их величеств отслужил краткую панихиду, и могилу стали засыпать. Стояло туманное холодное утро, и вся обстановка была невыносимо тяжелой: хоронили даже не на кладбище. Сразу после краткой панихиды уехали. Дочери Распутина, которые одни присутствовали на отпевании, положили на грудь убитого икону, которую государыня привезла из Новгорода.

Вот вся правда о похоронах Распутина, о которых столько говорилось и писалось. Государыня не плакала часами над его телом, и никто из его поклонниц не дежурил у гроба. Ужас и отвращение к свершившемуся объяли сердца их величеств. Государь, вернувшись из ставки 20-го числа, все повторял: «Мне стыдно перед Россией за то, что руки моих родственников обагрены кровью простого мужика».

Их величества были глубоко оскорблены злодеянием, и если они и раньше чуждались великих князей, расходясь с ними во взглядах, то теперь их отношения совсем оборвались. Их величества как бы ушли в себя, не желая ни слышать о них, ни видеть их.

Но Юсуповы и компания не окончили своего дела. Теперь, когда все их превозносили, они чувствовали себя героями. Великий князь Александр Михайлович отправился к министру юстиции Добровольскому и, накричав на него, стал требовать от имени великих князей, чтобы дело это было прекращено. Затем, в день приезда государя в Царское Село, великий князь явился во дворец со старшим сыном. Оставив сына в приемной, он вошел в кабинет государя и тоже от имени семьи потребовал прекращения следствия по делу убийства Распутина; в противном случае он грозил чуть ли не крушением престола. Великий князь говорил так громко и дерзко, что голос его слышали посторонние, так как он почему-то не притворил дверь в соседнюю комнату, где ожидал его сын. Государь говорил после, что не мог сам оставаться спокойным, – до такой степени его возмутило поведение великого князя, – но в минуту разговора он безмолвствовал. Его величество выслал из Петрограда великих князей Дмитрия Павловича и Николая Михайловича, а также Феликса Юсупова. Несмотря на мягкость наказания, среди великих князей поднялась целая буря озлобления. Государь получил письмо, подписанное всеми членами императорского дома, с просьбой оставить великого князя Дмитрия Павловича в Петрограде по причине его слабого здоровья… Государь написал на нем только одну фразу: «Никому не дано право убивать». До этого государь получил письмо от великого князя Дмитрия Павловича, в котором он, подобно Феликсу Юсупову, клялся, что ничего общего не имел с убийством.

Расстроенный, бледный и молчаливый, государь эти дни почти не разговаривал, и мы не смели беспокоить его. Через несколько дней он принес в комнату императрицы перехваченное министерством внутренних дел письмо княгини Юсуповой, адресованное великой княгине Ксении Александровне. Вкратце содержание письма было следующим: «Она (Юсупова), как мать, конечно, грустит о положении своего сына, но Сандро (великий князь Александр Михайлович) спас положение; она только сожалела, что в тот день они не довели своего дела до конца и не убрали всех, кого следует… теперь остается только «ее» запереть. По окончании этого дела, вероятно, вышлют Николашу и Стану (великого князя Николая Николаевича и Стану Николаевну) в Першино (их имение)… Как глупо, что выслали бедного Николая Михайловича!»

Государь сказал, что все это так низко, что ему противно этим заниматься. Императрица же все поняла. Она сидела бледная, смотря перед собой широко раскрытыми глазами… Принесли еще две телеграммы. Близкая родственница их величеств «благословляла» Феликса Юсупова на патриотическое дело. Это постыдное сообщение совсем убило государыню; она плакала горько и безутешно, и я ничем не могла успокоить ее.

Я ежедневно получала грязные анонимные письма, грозившие мне убийством и т. п. Императрица, которая лучше нас всех понимала обстоятельства, как я уже писала, немедленно велела мне переехать во дворец, и я с грустью покинула свой домик, не зная, что уже никогда туда не вернусь. По приказанию их величеств с этого дня каждый шаг мой оберегался. При выездах в лазарет мне всегда сопутствовал санитар Жук; даже по дворцу меня не пускали ходить одну, не разрешили присутствовать и на свадьбе дорогого брата.

Мало-помалу жизнь во дворце вошла в свою колею. Государь читал нам по вечерам вслух. На Рождество во дворце и в лазаретах установили обычные елки. Их величества дарили подарки свите и прислуге, но великим князьям в этот год подарков они не посылали. Несмотря на праздник, их величества были очень грустны: они переживали глубокое разочарование в близких и родственниках, которым ранее доверяли и которых любили, и никогда, кажется, Государь и Государыня Всероссийские не были так одиноки, как теперь. Преданные родственниками, оклеветанные людьми, которые в глазах всего мира назывались представителями России, их величества имели около себя только несколько верных друзей и министров, ими назначенных, которые все были осуждены общественным мнением.

Всем им ставилось в вину, что они были назначены Распутиным. Но это сущая неправда. Штюрмер, назначенный премьером, был рекомендован государю еще после убийства Плеве (см. «Воспоминания» графа Витте). Он принадлежал к старому дворянству Тверской губернии и не был выходцем из немцев. Он много лет прослужил при дворе, так что государь хорошо его знал, считал его за порядочного, хотя и недалекого человека, который не изменит своим убеждениям. Полагаю, государь назначил его за неимением кого-либо другого, будучи занят в то время исключительно войной. Штюрмера поместили в Петропавловской крепости недалеко от меня. О его мучениях и смерти уже много написано. Впоследствии один из членов следственной комиссии, социал-революционер Н.Соколов, выскажется в том смысле, что если бы в эту пору существовало Учредительное собрание, Милюков бы сидел на скамье подсудимых за клевету на Штюрмера.

Протопопов назначен лично государем под влиянием хорошего впечатления, которое он произвел на его величество после поездки за границу в качестве товарища председателя Государственной думы. Ее величество, получая ежедневно письма от государя из Ставки, однажды прочла мне письмо, в котором говорилось о Протопопове, представлявшемся государю по возвращении из-за границы. Государь писал о прекрасном впечатлении, которое произвел на него Протопопов, и (как всегда – под впечатлением минуты, что характеризовало его назначения) что думает назначить его министром внутренних дел. «Тем более, – писал государь, – что я всегда мечтал о министре внутренних дел, который будет работать совместно с Думой… Протопопов, выбранный земствами, товарищ Родзянки». Я не могу забыть удивление и возмущение государя, когда начались интриги; однажды за чаем, ударив рукой по столу, государь воскликнул: «Протопопов был хорош и даже был выбран Думой и Родзянкой делегатом за границу; но стоило мне назначить его министром, как он оказывается сумасшедшим!» Под влиянием интриг Протопопов стал очень нервным, а мне казался, кроме того, очень слабохарактерным. Во время революции он сам пришел в Думу, где его арестовали по приказанию Родзянки. (Позже он был убит большевиками.) Протопопов дружил с Распутиным, но дружба его имела совершенно частный характер. Распутин всегда за него заступался перед их величествами, но это и все.

Н.А.Маклакова государь в первый раз встретил во время полтавских торжеств. В бытность Маклакова черниговским губернатором, после длинного разговора с ним на пароходе, государь решил назначить его министром внутренних дел. Его величество был им очарован и говорил: «Наконец я нашел человека, который понимает меня, с которым я могу работать». Доклады Маклакова были радостью для государя. Он никогда не тяготился приездами Маклакова в Крым или на «Штандарт» и воодушевлялся, занимаясь с ним. Но настало время, когда великий князь Николай Николаевич и другие стали требовать его удаления, и, по рассказам самого Маклакова, которые мне передавали, государь лично ему об этом сообщил во время очередного доклада. Маклаков расплакался… Он был одним из тех, кто горячо любил государя: не только как царя, но и как человека, и был ему беззаветно предан. По желанию великого князя Николая Николаевича Маклакова сменил князь Щербатов, начальник коннозаводства (близкого и знакомого ему как кавалеристу дела). Но, несмотря на протекцию великого князя, Щербатов остался на посту всего только два месяца, так как оказался малосведущим в делах министерства внутренних дел.

Щербатова заменил Алексей Хвостов. Государь знал о нем как об энергичном губернаторе, и еще в 1911 году, после убийства Столыпина, прочил его в министры внутренних дел. Во время войны Хвостов, будучи правым членом Думы, стал произносить громовые речи против немецкого засилья. Государь взял его, сказав, что «уж его в шпионстве не заподозрить».

Хвостов производил неприятное впечатление. С первых же дней он познакомился с Распутиным, надеясь посредством этого знакомства приобрести доверие их величеств. Он спаивал Распутина, заставляя его выпрашивать всевозможные милости. Когда же тот наотрез отказался, Хвостов решился устроить на Распутина покушение с помощью своего товарища Белецкого и известного расстриженного монаха Илиодора. Последний выдал обоих, министра и его товарища, прислав со своей женой все документы и телеграммы Хвостова. После этого Хвостов был отстранен от должности.

Генерала Сухомлинова государь уважал и любил еще до его назначения военным министром. Блестяще проведенная мобилизация доказывает, что Сухомлинов не бездействовал. Главными его врагами были великий князь Николай Николаевич, генерал Поливанов и известный Гучков. Многие усматривали в походе против военного министра во время войны дискредитирование власти государя, находя, что эта интрига еще опаснее для престола, чем сказки о Распутине. Сухомлинову приписывают бесконечное множество злодеяний. Английский писатель Вильтон говорит о нем: «Зачем гнали армию на Южном фронте так отчаянно вперед, когда не было надежды получить достаточное количество снарядов? Ответ можно найти в полном несогласии между штабом Верховного главнокомандующего и военным министерством». В результате происков врагов и клеветников из Думы генерала Сухомлинова еще при государе арестовали и заключили в крепость. Затем во время революции судили и приговорили к пожизненной каторге. Я просидела четыре месяца в Петропавловской крепости рядом с Е.В.Сухомлиновой, которую раньше не знала. В страшные длинные ночи, когда мы всецело были в руках караула, ее стойкость и самообладание не раз спасали нас от самого худшего: солдаты уважали ее и боялись безобразничать. Она постоянно занималась, читала, писала, когда позволяли, и из черного хлеба (краску брала с синей полосы на стене) на кусочках красной бумаги, в которую заворачивали чай, лепила прелестные цветы. Суд оправдал ее, и она вышла при рукоплесканиях всего зала. Во время амнистии г-же Сухомлиновой удалось освободить престарелого мужа и перевезти его в Финляндию. После стольких несчастий, которые они вместе пережили, Е.В.Сухомлинова оставила своего мужа и вышла замуж за молодого грузина. Их обоих расстреляли большевики.

Много было разговоров о митрополите Питириме, будто бы назначенном тем же Распутиным. В действительности государь с ним познакомился в 1914 году, во время посещения Кавказа. Митрополит Питирим являлся тогда экзархом Грузии. Государь и свита были очарованы им, и, когда мы в декабре встретились с государем в Воронеже, я помню, как он говорил, что назначит Питирима при первой перемене митрополитом Петроградским. Сейчас же после его назначения начали кричать о близости митрополита Питирима к Распутину, тогда как, по правде сказать, они были только официально знакомы.

Митрополит Питирим был очень осторожен и умен. Их величества уважали его, но никогда не приближали к себе. Когда он раз или два бывал у их величеств, темой разговора, как они рассказывали мне, служила грузинская церковь, которая, по словам митрополита, недостаточно поддерживалась Синодом, хотя в сущности была первой по времени христианской церковью в России. По грузинским преданиям церковь в Грузии (Иверии) была основана самой Богоматерью, которая получила ее в свой удел, посетив Иверию после Афона. Митрополит Питирим, видимо, всею душой любил Грузию, где и был очень любим.

Он же первый завел речь о «приходах». Эти вопросы очень интересовали их величества, но они откладывали все дела до окончания войны. После моего ареста одним из самых тяжелых оскорблений, которые вынесла моя бедная мать от Керенского, была клевета по поводу того, что все бриллианты, которые я имела, это подарки митрополита Питирима!

Хочу сказать нисколько слов о министре двора, графе Фредериксе, который прослужил всю свою жизнь при дворе, сперва при Александре III, а потом при Николае II. Это был глубоко порядочный и беззаветно преданный человек. Ему не раз приходилось иметь дело со всевозможными денежными и семейными делами великих князей, что бывало подчас очень нелегко. Несмотря на разные интриги, все его уважали и любили и понимали, что это один из тех людей, кто не изменит своему принципу. Их величества очень любили его; особенно нежно к нему относилась государыня, называя в шутку «our old man» («наш старик») Он же, говоря о них, часто называл их «mes enfants» («мои дети»). Государыня часто поверяла ему разные свои заботы и горести. «Как часто помогает он мне добрым советом!» – говорила она. Дом его был мне вторым родительским, а дочери его, госпожа Воейкова и бедная больная Эмма, – моими друзьями, которые мне никогда не изменяли. У Эммы, несмотря на то что она была горбатой, был прелестный голос. Государыня любила ей аккомпанировать. Граф Фредерикс был также арестован Временным правительством, но позже освобожден из-за преклонных лет.