Текст книги "С горячим приветом от Фёклы"

Глава 5

Дни в интернате тянулись как жевательные червяки. Еле-еле. Ночь. Потом день. И снова ночь. Я куда-то ходил, что-то делал, но к вечеру уже не мог вспомнить, что было утром. Может, у меня просто мозги затопило слезами, раз я ничего не соображаю? Я же всё это время ревел по ночам, как царевич Несмеян. Сначала тайком, зарывшись в подушку. Еще, главное, воображал, что никто не слышит. Потом уже по трагическим вздохам Гнусика понял, что мой позор раскрыт, и стал реветь в голос. И вот пожалуйста – доревелся.

Я вдруг так испугался, что навсегда останусь безмозглым, – не передать! Фёкла говорила, что мозги – это мое единственное богатство. И что их надо питать, чтобы не высохли. Ну я и пропитал. Сразу три кружки залпом выпил, чтобы уж точно. А потом сел и стал вспоминать, что делал все эти дни. И обнаружил, что ни разу не выходил на улицу.

Там, за окном, всё время была какая-то серость и грязь. И совсем не было солнца. Его вообще не было с тех пор, как умерла Фёкла.

Дружба с соседями у меня не клеилась. С рыжим-то понятно. Там у нас по взаимному согласию – ненависть по гроб жизни. А вот с Яшкой еще можно было подружиться. А через него уже и с Гнусиком. Они же с ним вроде как одной крови. Не в том смысле, что братья. А в том, что – неразлейвода. Хотя я, честно, пока не разобрался, почему у них так. Гнусик – это же просто форменная трагедия. Если не молчит, так ноет. И, главное, по любому поводу. Я его прозвал Ваксулином Гуталиновичем. Про себя, конечно, а то еще обидится. Он у нас ранимый. А Яшка наоборот – непробиваемый. В том плане, что при нем можно и вслух говорить – он всё равно не реагирует. Его даже Томочка за это отчитывала. Мол, с тебя, Яков, как с гуся вода – что ни брось, всё стекает. Ну, я это и имел в виду, что он вроде как в панцире.

А еще Яшка чемпион по говорливости. У него, наверное, итальянский мотор под языком стоит, раз он столько болтает. И даже во сне!

Они, видно, специально условились, что Яшка будет за двоих говорить, раз у Гнусика с этим туговато. И заодно панцирем его прикрывать, такого беспомощного. А Гнусик взамен будет просто грустить. И за себя, и за Яшку, если у него вдруг панцирь треснет.

В общем, я решил, что обязательно с ними подружусь, как только Ржавый куда-нибудь исчезнет. Я его просто на дух не выносил. А он в отместку обзывал меня соплей. Так мы и жили целых три дня.

* * *

На четвертый день я уже просто с ума сходил. Попросил у Яшки какую-нибудь книгу, а этот чурбан на меня вытаращился, будто я у него трактор требую. Я сказал «ясно» и пошел искать книгу в другом, более культурном месте. Иду, и вдруг мне навстречу какой-то длинный выбегает. И такой:

– Ты Степнов? Новенький?

Я сразу насторожился.

– Ну Степнов, – говорю. – А что?

Он как-то странно на меня посмотрел:

– Тебя к Эльзе зовут. Стричься.

– Понятно, – сказал я и потрогал волосы. Может, он поэтому так на меня таращился? Они у меня кудрявые.

– А куда идти-то? – спросил я с неохотой.

– Вниз спускайся. – Длинный махнул рукой, но я так и не понял, что он изображает. – Там увидишь. Первая дверь после уборщицы.

* * *

Я толкнул первую дверь после уборщицы и сразу увидел девчонку. Она сидела на высоком стуле, болтала ногами и грызла яблоко. А тетка с каким-то ужасом на голове кромсала ей волосы.

Девчонка меня тоже увидела. Точнее, мое отражение в зеркале. И сидит, главное, таращится, яблоко свое мучает. Глазища огромные, как у Валюхиного кота – Гашека. Только цвет другой, темный.

Я, как загипнотизированный, смотрел то на рыжие пряди, летящие на пол, то на яблоко, то на тетку. А на нее я смотреть не мог – у меня почему-то сразу в глазах двоилось.

– Ну всё, Маечка. Готово! – Тетка вдруг отложила ножницы и погладила ее по щеке. – Нравится?

Я прямо зашелся.

«Маечка? Ну и имя! Совсем ей не подходит. Вот Алиса – да. Или, там, Дюймовочка».

Меня вот от моего имени тоже каждый раз перекашивает. Было время, я с этим боролся как мог. Какие-то прозвища себе придумывал – то Румпельштильцхен, то Ганс, то Зорро. Детский сад, конечно. Сейчас я уже не настолько смешон. Представляюсь Денисом, ну или, там, Игорем. Чтобы звучало просто и по-мужски.

Я стал думать, кем лучше назваться для Маечки, но вдруг понял, что ей всё равно – Зорро я или просто мужчина Игорь. Она уже обо мне сто раз забыла. Переключилась на свое изображение. Засияла! Хотя чему там было радоваться, я так и не понял. Прическу ей тетка сварганила – онеметь можно. Прямо как себе.

– Очень нравится! – Маечка прижалась щекой к теткиной руке. – Спасибо, тетя Эльза.

Я чуть воздухом не захлебнулся – так она это сделала. Прямо как Гашек, только не по-кошачьи, а по-девчоночьи. Как-то ужасно мило.

Эльза и та растаяла. Хотя, честно, видок у нее был тот еще. Словно ее из асфальта вырезали. Одним большим куском.

– На здоровье, солнышко. – Эльза погладила Маечку по голове. – Ну беги уже.

И Маечка послушно соскользнула со стула. Как пушинка. Вообще ни шороха. Такая вся тоненькая, почти прозрачная. Я сразу подумал: «Как она вообще ходит? Ее же, наверное, ветром сдувает!»

Пока я стоял и таращился на Маечку, она преспокойно упорхнула. Я на всякий случай еще сильнее вытаращился ей вслед – вдруг у нее там и правда крылья? Не может ведь обычный человек так порхать.

И тут меня заметила Эльза.

Раз – и всю ее улыбку, которая осталась после Маечки, будто ластиком стерли. Я сразу понял: что-то будет!

– Ну, чего жмешься? – ласково прохрипела Эльза. – Давай живее!

Вот я такой человек – всегда надеюсь на лучшее. Уже ведь ясно было по тону, что ничего хорошего мне там не светит. Но нет, я двинулся прямо в Эльзины лапы. Сел, главное, такой. И жду, пока меня погладят по голове, дадут яблоко и назовут «солнышком».

«Ну ты и наивня!» – послышался мне Жекин голос.

«Ага, форменный дурошлеп», – поддакнула ему Фёкла.

А я зажмурился, чтобы их не слышать, и приготовился к лучшему. В этом весь я.

– Кривляться долго будешь? – прошипело у меня над ухом.

Я тут же открыл глаза. Эльза смотрела на меня из зеркала, как вошь на блоху. Ну, якобы я ей не товарищ.

К моему счастью, у нее вдруг зазвонил телефон. Она вытащила из кармана трубку, прижала ее плечом к уху и как заверещит:

– Алё! Алё? Ленок, ты, что ли?

Говорит, главное, а сама с меня глаз не сводит. И затылок мне зачем-то щупает.

– Бусинка моя, ну потерпи крошечку. Мне вот еще одного дали. Ага, последнего.

Тут она мне в волосы прямо вцепилась. И давай тягать – влево-вправо. Будто примеряется, как мне лучше голову с шеи сдернуть. Вся такая счастливая. Щебечет:

– Я там колбаски купила, сырку. Ну, порежем с фруктами. Угу. Ага.

«Ага, – подумал я. – Ты, Ленок, бусинка моя, потерпи крошечку. Я тут сейчас одному голову оторву´. Потом порежем ее вместе с сырком и колбасками».

– А-ха-ха! – Эльза прямо-таки покатилась со смеху.

(Неужели услышала, о чём я думаю?)

Она cхватила со стола ножницы и кровожадно щелкнула по вихрам у меня на затылке:

– Скажешь тоже!

Первая прядь упала на мое скованное ужасом плечо. Потом вторая, третья. Эльза была настоящим виртуозом кошмара.

– Слушай, Ленок. У меня тут тканюшка одна завалялась. – Рука с ножницами просвистела в миллиметре от моего глаза. – Да с Нового года еще лежит, спонсорская.

Снова ножницы – клац-клац у меня над ухом.

«Когда уже это закончится?»

Но Эльза всё не унималась:

– Да хорошая тканюшка, говорю тебе. Нарядная. Ну, с этими, с блистунами!

Ленок на том конце, видно, смирилась – ну судьба у нее такая! Потому что Эльза вдруг сказала «чмоки-чмоки» и отключилась. И тут я будто сердцем почувствовал – вот он, мой шанс. Даже улыбку приготовил особенную. Чарующую. Чтобы она сразу поняла – я свой, я в теме, мне можно доверять.

– А с блистунами – это как? – спросил я непринужденно. По-компанейски даже.

В общем, я это сказал и тут же понял – яблока мне не видать как своих ушей, вместе с солнышком.

– Я тебе сейчас покажу блистуны, – пообещала Эльза с перекошенным лицом. – Ишь выискался умник.

Она схватила меня за шиворот, рывком приподняла над стулом и чуть ли не швырнула обратно. Спасибо, что хоть в форточку не выбросила.

– Сиди ровно и не ерзай! – велела Эльза, достала из-за спины еще одни ножницы, какой-то топорик и давай всем этим добром орудовать. Я сидел ни жив ни мертв. И тут еще, как назло, вспомнил древний фильм про Эдварда Руки-Ножницы. Ну а как тут было не вспомнить, если тот Эдвард – один в один моя Эльза? Прямо вылитый. И лицо, и волосы, и ножницы. Только у этой нос другой. И брови синие.

Даже странно, но стригла она меня легко и почти неслышно. Только ножницы всё время лязгали. Я в какой-то момент даже расслабился, потерял бдительность. И вдруг она за машинку схватилась. Включила на полную мощность (видимо, для устрашения) и давай мне по затылку елозить, как псих-газонокосильщик. Тут уж мои волосы во все стороны полетели. Хорошо, что это всё в зеркале происходило. Иначе я бы точно от ужаса отключился.

Пришлось опять зажмуриться. Но не так, как обычные люди, а по-своему, не закрывая глаз. Я просто ушел в себя. Вроде как лег на дно – порядочно так опустился. А глаза держал открытыми, чтобы Эльза ничего не заподозрила. Поэтому, когда она сказала «готово», я не сразу отреагировал. Мне же время нужно было, чтобы обратно вынырнуть!

Я потом как глянул в зеркало, так сразу подумал: «Лучше бы я и не выныривал». Такой ужас она со мной сотворила.

Лица на мне просто не стало. Оно сжалось, скуксилось, как печеный зефир. На фоне лысого черепа остались только нос и уши. Эти так вообще – как у Дамбо.

Вот куда мне теперь такому идти? Разве что в кунсткамеру на довольствие становиться. Буду там в пробирке жить, с экскурсиями по миру ездить. Может, про меня даже в газете напишут.

Я, честно, чуть не плакал. А тут еще Эльза подбросила дровишек в мой костер отчаяния.

– Красавец! – Она схватила меня за шиворот и одним легким движением перенесла с кресла на пол. Как котенка! И такая: – Может, надо было еще с боков снять?!

«Надо было уже сразу скальп мне снять», – подумал я и прямо почувствовал, как роль Чингачгука безвозвратно уплывает от Валюхи к Эльзе.

– Спасибо, не надо, – сказал я и гордо пошел к выходу.

* * *

Маечка ждала меня за углом. По крайней мере, вид у нее был именно такой – безразличный, будто она здесь просто так стоит, ворон считает. Значит, как пить дать – меня ждет.

Я изо всех сил старался прикрыть плечами уши, чтобы хоть как-то спрятать это уродство. Но они всё равно торчали как у слона. Я прямо шеей чувствовал!

Маечка тоже молодец. Вытаращилась на меня без капли стеснения. Я хотел пройти мимо, но она вдруг преградила мне путь. Вот вроде и маленькая, а как встала – прямо гора Джомолунгма. И такая:

– Привет!

«Ага, давно не виделись». – Я еле сдержался, чтобы не фыркнуть. Могла бы уже что-то посерьезнее придумать, чтобы со мной заговорить.

Она вдруг посмотрела на меня с какой-то дикой улыбочкой. Эти женщины – всегда такие, когда им что-то надо. Настырные. Хотя я до последнего не мог понять, что ей от меня могло понадобиться. У меня же даже телефона нет.

И тут она все свои карты разом выложила:

– Здорово тебя постригли. А то ты раньше на одуванчика смахивал.

Всё понятно. Это она просто из жалости заливает, чтобы я вконец не отчаялся. Я вдруг разозлился не на шутку. Прямо взвился от такого лицемерия. И процедил сквозь зубы:

– Да? А сейчас я на кого смахиваю? На мастера Йоду?

У нее хватило наглости захихикать.

«На себя бы посмотрела!» – подумал я со злостью и зыркнул как следует, чтобы она отстала. Но Маечка словно и не заметила.

– Я – Майка, – говорит. – А ты кто?

Но мне уже было, мягко говоря, не до любезностей.

(Неужели я и правда на Йоду похож?)

– Дед Пихто! – сказал я и пошел сам не знаю куда. В бездну отчаяния, видимо.

Я потом, когда из бездны вернулся, сразу раскаялся. Если разобраться, Маечка здесь вообще ни при чём. Это же не она маньяк – собиратель скальпов, а подружка ее разлюбезная, тетушка Эльза.

В общем, я решил найти ее за обедом и подобрать какие-то слова, чтобы разрешить эту ситуацию. Ну, извиниться, что ли.

Но до обеда дело так и не дошло. А всё из-за Ржавого.

Он уже с утра нарывался. Ходил за мной по пятам и распевал какие-то гнусные песни про пиратов. А потом как увидел мою новую прическу, так его вообще прорвало, как Калифорнийскую плотину. Я по телеку видел, сколько там на людей грязи вылилось.

Мне вообще-то было плевать на его оскорбления. Но тут все решили идти под навес. Это прямо возле столовки – большой такой козырек. Ну хоть какой-то свежий воздух! В общем, я тоже пошел. А Ржавый как услышал, что я с ними, – тут же предложил играть в салки. И такой мне:

– Ты новенький. Значит, тебе и водить.

Знал бы я, чем дело кончится, – ни за что бы не согласился. Но что я, Ванга, что ли, знать всё наперед? И мы стали играть.

Я же от природы человек азартный. Если уж играю, то так, чтобы обязательно выиграть. В общем, я сразу вычислил слабое звено – Гнусика. Ну и рванул за ним, конечно! Там не бегун, а золото. Еще и плавленое.

Тут мне Ржавый подножку подставил. Я ка-а-ак полетел. И вроде даже перевернулся в воздухе, прежде чем на землю упасть. Такой «хрясь», и еще спиной по земле проехался. Лежу и думаю: «У меня же там жираф!»

Я сразу понял, что ему конец. Просто кожей почувствовал, что всё – ариведерчи.

А ведь я его уже и полюбить успел, жирафа этого. Как-то незаметно свыкся с мыслью, что мы теперь с ним на сто лет. И тут такое.

Я встал, снял кофту, смотрю – точно. Вместо головы – дыра размером со Вселенную. Холодящее зрелище. А главное, этот гад пятнистый стоит и ржет, смешно ему. И тут меня просто захлестнуло. Это как-то само собой случилось. Я просто заорал и бросился на врага, как взбесившийся пес.

– Ты чего это? – Ржавый, видно, не ожидал, что я настолько опасен. И даже побледнел слегка от моего визга. А визжал я знатно. Как раненый беркут. Или даже банши. Говорят, если эта заорет, то всё – сразу всем крышка. В общем, пока я размышлял над этим непростым вопросом, Ржавый бросился бежать.

Я, конечно, тоже рванул. Он хоть и коротышка, но летел словно молния. Может, меня просто злость подстегивала, но я его всё-таки догнал и пнул со всей силы. Ржавый упал, а я ему такой презрительно:

– Это тебе за жирафа.

Смотрю, остальные к нам со всех ног бегут. Глаза выпучили – издалека видно. А я себе стою, невозмутимый, будто герой какой. Гроза всей ржавчины на планете. Укротитель рыжих.

Я хотел еще что-то такое изобразить, но вдруг увидел зуб, валявшийся посреди поля боя. Тут весь мой задор как-то мигом улетучился. Зуб, конечно, принадлежал рыжему. Он стоял в сторонке и отчаянно прижимал кулак к челюсти.

«Сейчас отлупит», – зашушукались собравшиеся. А меня прямо затошнило от предвкушения. Но Ржавый всех разочаровал. Он преспокойно подошел, поднял зуб и сказал «так-так». Потом подкинул его на ладони, зажал в кулак и пошел, главное, насвистывая. Сама непосредственность.

Все изумленно посмотрели ему вслед. А потом на меня вытаращились.

– Ужас-преужас! – Гнусик трагически всхлипнул. Тоже мне Чарли Чаплин в цветном разрешении.

– Ну ты и бешеный! – восхищенно прошептал Яшка и еще посмотрел на меня так, неописуемо. Вроде как с уважением.

У меня даже уши загорелись от гордости, прямо как лампочки. Правда, ненадолго. Потому что Ржавый вдруг обернулся, посмотрел на меня с усмешкой и ласково прошептал: «Тебе конец, сопля. Теперь уже точно».

Понятно, что он не шутил. Я прямо сердцем почувствовал, что теперь обречен. Неизлечимо!

* * *

Весь оставшийся день я ходил сам не свой. Ждал, пока Ржавый со мной расправится. Но он даже носа не показывал – явно где-то затаился и готовил план мести. Во время ужина в столовую заглянула Томочка – порадовать нас объявлением. Сказала, что через полчаса мы все собираемся в актовом зале – смотреть кино и писать благодарственное письмо спонсорам, которые подарили нам большой домашний кинотеатр.

Я так и не понял, как мы его будем писать, – спонсоры-то из Японии. Томочка заявила, мол, пусть каждый напишет по одному предложению. Она, видно, глупости за ужином переела, раз такое придумала. По одному предложению! Ей-то, конечно, легко говорить – у нее глаза узкие. Я еще в первый день понял, что она из древнего клана Фудзибаяси. А другим-то что делать?

Вот я лично в японском так себе разбираюсь. Ну, может, пару фраз каких и припомню, если постараться. Но не факт. Честно говоря, я про Японию вообще мало что знаю. Даже суши – и те никогда не пробовал.

У меня раньше прямо навязчивая идея была их продегустировать. А потом мне Фёкла историю рассказала про одного японского мужика, который суши ел. И доелся! У него доктора в голове червей нашли – они там вместо мозга жили. Внушали ему всякую чушь, мол, ты наш предводитель, давай захватим планету, пора проучить этих людишек. Ну и всякое такое. А! Им же еще надо было свою армию как-то расширять. Поэтому они и заставляли мужика одни только суши есть. Там же в них полно новобранцев!

В итоге этот мужик возомнил себя червячным сёгуном и хотел харакири сделать. Притом по всем самурайским традициям. Это еще слава богу, что его вовремя госпитализировали.

В общем, не знаю, как они там с этим японским будут разбираться, а я сразу сказал, что – пас (пришлось соврать Аде Семёновне, что у меня живот разболелся). Она тут же всполошилась, хотела меня в медпункт вести – такая заботливая. Но я сказал, что это у меня от сладкой жизни глисты взбунтовались и незачем волновать врачей по таким пустякам. Ада Семёновна вроде поверила. Сказала с чувством: «Как же я устала от всех этих протестов!» – и разрешила мне никуда не ходить. Но я всё-таки решил пойти хоть куда-нибудь и в итоге завернул к нам в комнату. Дожидаться ржавого возмездия.

Настроение у меня было ужасное. Я с надеждой выглянул в окно – вдруг солнце появилось? Но за окном по-прежнему лил дождь. Тогда я улегся на кровать и стал вращать глазами – так можно было сразу всю комнату целиком рассматривать, а не по частям. Смотреть там, конечно, было не на что. Но чем-то ведь надо было заняться?

Я вдруг наткнулся глазами на шкаф и просто обалдел от неожиданности. На моей полке лежали маркеры. Я сразу понял, что это Гнусик. Его рук дело. И как ужаленный подскочил к шкафу.

Новенькие. У меня даже руки задрожали от того, какой же этот Гнусик клевый. Взял и сделал человеку доброе дело. Да еще и наперекор Ржавому. Я-то знаю, что он им с Яшкой запретил со мной водиться. Я это по Гнусику сразу определил. Он вечно на меня смотрит как ненормальный. С трагической такой физиономией. Словно ему очень хочется дружить, но рыжие силы не позволяют.

В общем, Гнусик оказался тот еще Халк. У них же у всех на полках чего только не было, и книги, и брелоки, и патроны какие-то. А моя с первого дня была пустая, сиротливая. Я на нее смотреть не мог, так мне грустно делалось. И тут вдруг посмотрел, а там – маркеры. Целая упаковка. И всё благодаря Гнусику.

Я схватил зеленый маркер, чуть не плача. Просто вцепился в него, как утопленник в спасателя. Ну как-то так.

Не знаю, что на меня нашло. Может, я просто спятил от радости, объевшись чего-нибудь червивого. Я же сто лет ничего не рисовал, хотя до этого всю жизнь рисовал ого-го как. Фёкла меня даже в художественную школу водила, правда, недолго. Как-то у меня с этой школой не заладилось. Или с Люсиндой?

Это наша училка в художке. Странная до невозможности. Весь первый год, что я у нее занимался, она была обычной Люсей Викторовной. И вдруг однажды заявляет, что она больше не Люся, а Летиция. И мы теперь должны называть ее только так. Все дети послушались, а я не смог. Ну а что за ерунда – прикидываться Летицией, когда у тебя на лбу прямо-таки написано – Люся? Мне вот было просто стыдно так ее называть. За нее стыдно. А Люсинда этого, наверное, не понимала. Всё изображала из себя манерную Летицию. Будто она Айседора Дункан какая-то.

И потом, какая разница, кем она была? Главное, что и Люся, и Летиция, и Айседора были одинаково невыносимы.

Я хотел рисовать так, как видел, по-своему. В конце концов, кто из нас художник? Но Люсиция Айседоровна в этом смысле была невозможной эгоисткой. Рисовать надо было только так, как хочется ей. А я так не умел. И в итоге сказал Фёкле, что в школу больше не пойду. Люсиция, конечно, была в шоке. Сначала кричала, потом вроде успокоилась и заявила Фёкле железным тоном:

– Вы с ним еще наплачетесь!

А Фёкла ей ответила таким же, только еще хуже:

– Посмотрим!

Вцепилась мне в руку и потащила в ГУМ за канцтоварами. И такая:

– Бери всё, что тебе надо. Будешь дома рисовать.

А я сказал твердо:

– Если только по-своему.

И взял самый толстый альбом.

А Фёкла показала продавщице деньги и сказала, что я – талантливый, но ленивый. Поэтому мне нужны самые лучшие краски и дисциплина. А продавщица засмеялась и ответила, что краски у них все хорошие, а дисциплина, к сожалению, хромает. И предложила поискать ее в другом месте.

А Фёкла сказала, что один день можно обойтись и без дисциплины, и повела меня в кафе-мороженое. Пока нам несли заказ, я на радостях нарисовал Фёклу с баклажанными волосами. И вместо носа тоже баклажан изобразил, для гармонии. Она этот портрет потом на холодильник повесила и всем рассказывала, что у нее растет импрессионист.

У меня сдавило горло. Я понял, что если сейчас не перестану думать о Фёкле, то просто задохнусь, и решил думать о ком-нибудь другом. О той же Маечке, например. Но Фёкла отказывалась уходить и слонялась по моим мыслям туда-сюда. Я прямо слышал, как она там топает.

У меня заболела голова. Я прижался лбом к стенке и закрыл глаза в надежде, что всё пройдет. Но Фёкла и там меня нашла. Вынырнула из темноты и спрашивает:

– Ты не простудился?

Я даже головой покачал, такой настоящей она мне показалась. А потом вдруг разозлился! Взял и начал рисовать маркером на стене. Потом как понял, на чём я рисую, – сам себя испугался, даже хотел всё стереть. Но вдруг вспомнил, как это на самом деле здорово, и начал рисовать черт-те что. Просто водил рукой туда-сюда. Смело, широко, размашисто. Люсинда говорила, что я у нее один такой за всю историю. Но по тому, как она говорила, было не разобрать, хорошо это или плохо.

Я так обрадовался, что в моей голове нашлось место для Люсинды, что просто вцепился в нее своими мыслями, лишь бы только Фёкла больше не появлялась. Но Люсинда вдруг тоже куда-то исчезла. В голове осталась одна пустота. Это еще и лучше. Когда моя голова вот такая, безмысленная, рисовать с ней – одно удовольствие.

И я рисовал. Я так сильно давил на стержень, что в итоге сломал маркер. Он просто взял и треснул у меня под пальцами. А я как-то сразу успокоился. И понял, что нарисовал солнце. Оно было огромным, наверное, с меня ростом. Почти настоящим.

Я протянул руку и потрогал стену. Она была холодной, а солнце почему-то теплым. Я даже слегка удивился. А потом взял черный маркер и дорисовал человечка. Он бежал к солнцу со всех ног. Маленький, но отчаянный. Такой весь бесстрашный. Я еще не успел нарисовать ему руки, но уже видел, как он тянет их к солнцу, будто хочет обнять. Видно, ему это было очень нужно.

Я вдруг почувствовал, как сильно устал. Рука у меня отяжелела, будто ее накачали водой. Я отложил маркер, лег на кровать и стал смотреть на моего Нарисованного. Темнело. На окна медленно наползали сумерки – серые, уродливые, словно щупальца гигантского осьминога. А я лежал и улыбался. В комнате вовсю светило солнце. Яркое, теплое, зеленое.

* * *

Я, наверное, даже заснул ненадолго. Потом вдруг подхватился, услышав за дверью голоса, и еще успел подумать: «Неужели фильм так быстро закончился?»

– Ой-ёй, – взвизгнул с порога Гнусик. Он зашел в комнату первым и, увидев мои художества, испуганно заморгал. – Что же это ты наделал?

Яшка подошел к стене и, потрогав пальцем человечка, покачал головой. Будто старец какой-то.

– Ну ты точно бешеный! – сообщил мне Яшка и тут же выжидающе посмотрел на Ржавого.

Тот стоял на пороге, засунув руки в карманы, и смотрел то на меня, то на стену, ухмыляясь во весь свой рыжий рот.

– Вот те на, – протянул он. – У нас тут художник нарисовался. Ну-ну.

– Томочка его точно прибьет, – прошептал Гнусик.

– Так и хорошо! – загоготал Ржавый. – Зато мне не придется мараться.

И они втроем побежали звать Томочку. Ну ладно Ржавый. А Гнусик-то – хорош! Еще друг называется.

Честно говоря, пока я ждал Томочку, чего только не передумал. Волновался, конечно, вдруг и правда прибьет? Фёкла бы меня за такое точно со свету сжила. Но Томочка, которая примчалась вслед за Адой Семёновной, наверное, голосовала за демократию.

– Сева, ну ты даешь! – сказала она, почему-то глядя на Аду Семёновну. – Хорошо, что у нас по плану ремонт.

– Тамарочка Петровна, ну зачем ремонт-то? – Ада Семёновна, наоборот, смотрела на меня, хотя обращалась к Томочке. – Вы сами посмотрите, красота какая. Это же чистое искусство.

И они обе заахали.

– Но мы же должны его как-то наказать? – Видно, вспомнив о своей директорской доле, Томочка посмотрела на меня, как кобра на крысолова. Ну как-то так, совсем уж странно.

– Тамарочка Петровна, он больше не будет рисовать на стенах, правда, Сева? – Голос у Ады Семёновны был строгим. Но глаза – такими добрыми, что это «правдасева» прозвучало чуть ли не умоляюще.

Она меня еще и за руку взяла. Ну вообще! Хорошо, что хоть Гнусик не видел. Эти трусы, видно, решили слинять из комнаты после того, как привели ко мне «расправу».

Томочка вдруг заявила:

– Вы его тогда, как вернется, сразу в художественную группу определите. И еще Макаренко. Он тоже рисует.

И такая «ох» – вздохнула. Вид у нее был какой-то запредельно уставший. Может, директорская доля замучила?

Я дождался, пока она уйдет, и спросил у Ады Семёновны:

– А я что, куда-то уезжаю?

Опять! Мне уже эти переезды поперек горла стали.

А она почему-то дико развеселилась:

– Сева, ты что? Мы же вас завтра в лагерь отправляем.

Тут я вообще в осадок выпал.

(Что еще за лагерь? Исправительный? За какую-то стену!)

Потом подумал, зачем паниковать раньше времени, и говорю:

– Так я и не знал ничего. Какой такой лагерь?

– Какой-какой! Оздоровительный! – Ада Семёновна щелкнула меня по носу и улыбнулась, так что я уже весь, вместе с осадком, подчистую растворился.

– А! – сказал я. Конечно, без дикого восторга, но с облегчением. Всё лучше, чем колония.

– Тогда чего сидишь? Иди собирай вещи. Рано утром выезжаем.

– Понятно, – сказал я и кивнул на своего Нарисованного. – А с ним что будет?

– Ну что будет? – вздохнула Ада Семёновна. – Закрасят во время ремонта. Не положено ведь, сам понимаешь.

Я посмотрел на нее с выражением. А она, видно, решила, что мне всего этого жаль, и ответила взглядом: «Не расстраивайся!»

Я хотел объяснить ей, что мне не жаль, но передумал. Как это можно объяснить? Я же его сначала в голове нарисовал и только потом перенес на стену, будто скопировал. И если надо будет – перенесу снова. А может, даже перерисую.

Я теперь вообще мог рисовать его как угодно – сидя, лежа, на бегу. И вообще – делать с ним всё что захочу. Потому что я был Властелином его жизни. А он – моим Нарисованным.