Текст книги "Без грима"

«Остановите здесь. Вот моя машина»

Припарковавшись на набережной, он выключил двигатель.

«Спасибо, Игорь. Включите на минутку свет – я не могу отстегнуть ремень…»

Нагнувшись к ней, он принялся ей помогать, и в суете этих манипуляций прикоснулся к ее руке. И тут она совершила нечто неожиданное – взяв его за эту неосторожную руку, подалась к нему, и поцеловала в губы молниеносным – как клюнула, – точно рассчитанным поцелуем. Потом, посмотрев в его оторопевшее лицо, тихо засмеялась своим колокольчиковым смехом, и, выйдя из машины, поспешила мелким шагом, чиркая в узкой юбке коленями друг о друга, к ожидавшему ее черному «Мерседесу».

«Ну что, тебя можно поздравить? – поинтересовался у него на следующий день Черемушкин, – Я видел, как вы вчера уезжали вместе». «Не говори ерунды» – отмахнулся он тогда.

Но, дразня себя воспоминаниями о Майином поцелуе, он принялся воображать, какой может быть их следующая встреча. И встреча состоялась очень скоро – уже на следующий день, на банкете, посвященном почину «Слуги двух господ», Майя сообщила ему как бы невзначай, что ее муж в отъезде, и он с пьяным бесстрашием настоял на том, что должен доставить ее домой. Сев в его машину, они немедленно принялись целоваться, и он обратил внимание, что при этом она не закрывает свои фиалковые глаза. Он довез Майю до ее дома в Озерках, будучи изрядно навеселе, и, приправив свои ухаживания небольшой порцией настойчивости, остался у нее на три часа… Уезжая от нее домой, он не чувствовал ни сожаления ни неловкости. На душе у него, освеженной изменой, было легко и весело.

О том, что у него роман с женой Коноваленко, вскоре в театре на Литейном знал каждый – ему казалось, что за ним и Майей всюду тянется легкий шлейф приглушенных смешков и удивленных аханий.

Он знал, что Майю все за глаза называют «бл…ю». Со временем он стал понимать, что представления о верности у нее все же существовали, просто они изрядно отличались от общепринятых. Он не переставал удивляться пестрой смеси противоречивых принципов и понятий, которые уютно уживались в голове его любовницы – в его первый визит к ней домой она, например, как нечто естественное, попросила его перебраться из широкой двуспальной кровати, на которой он было разлегся, ожидая, пока она выйдет из душа, на неудобный диванчик. На его вопрос – к чему им покидать кровать, она, посмотрев на него удивлено, произнесла просто и невинно: «Но я же сплю на ней с Всеволодом». Тот факт, что измена будет вершиться вне ее супружеского ложа, являлось в ее глазах, по-видимому, смягчающим обстоятельством. В непосредственности этой ветреницы и состояла ее индульгенция.

Вообще, ему всегда казалось, что Майя относится к своему супругу довольно хорошо. Она часто говорила о нем не к месту и с теплотой в голосе – могла, например, остановившись у витрины магазина мужской одежды, заявить на полном серьезе: «Моему Севе пошел бы такой костюм»… Майя рассказывала ему, что познакомилась со своим супругом на конкурсе какой-то самодеятельности, когда ей было восемнадцать лет. По ее словам, Коноваленко, который попал туда случайно, увидев ее среди прочих выступавших, в тот же вечер разыскал ее адрес и лично привез ей домой корзину цветов, наделав немалый переполох среди ее родственников. Майя не получила призового места в том конкурсе, но поймала удачу покрупнее – через месяц бизнесмен сделал ей предложение. Всеволод к тому времени овдовел, – от первой жены у него остался годовалый сын, который жил у бабушки.

Если верить Майе, после свадьбы они с Всеволодом какое-то время были абсолютно счастливы – некрасивый супруг, неуклюже проявлявший свою к ней нежность, тронул ее сердце. Дальнейшую судьбу этого брака легко было спрогнозировать до мельчайших подробностей и без сплетен Черемушкина. Уже вскоре после того, как она стала женой Всеволода, Майю постигла печальная и неизбежная участь женщины, связавшей свою судьбу с занятым человеком – она стала тосковать от безделья. Скука подобного толка проявляется по-разному – кто-то принимается бездумно тратить деньги, кто-то начинает пить или употреблять наркотики. Майя же выбрала один из самых банальных и незатейливых способов развеять свою печать – стала изменять мужу, благодаря чему достигла в некоторых кругах популярности, едва ли не большей, чем у ее супруга. Оставалось только удивляться тому, как Всеволод Коноваленко, известный своим крутым и жестоким нравом, терпит эту слабость свой жены. Майя признавалась ему, что Всеволод поколачивает ее, но разводиться со своей супругой продюсер, судя по всему, не спешил.

Он шевельнулся на кровати, отчего боль стала невыносимой. Из-за Майи они и попали в аварию – в тот момент, когда он захотел обогнать едущий перед ним автомобиль, она щекотала его, требуя обратить на себя внимание, и так смешно надувала при этом щечки, что он невольно засмотрелся на нее.

«Майя, купим по дороге вина?»

«Договорились. Хочешь меня?»

«Очень»

«Не верю. Ты даже не смотришь на меня. Вот стану сейчас тебя щекотать – и тогда скажешь мне правду»

«Майя, я же сморю на дорогу»

Ей было всего двадцать три года…

– Игорь Сергеевич, к вам сейчас зайдут ваши мать и жена, – раздался рядом голос доктора, – но буквально на одну минуту.

Он открыл глаза, впустил в себя белый свет. Известие о встрече с мамой и Мариной оставило его равнодушным – боль, которую он испытывал, притупила все чувства.

– Игорь Сергеевич, они здесь.

Он услышал мамин голос.

– Все будет хорошо, сынок, все будет хорошо, – говорила она возле него скороговоркой. Голос у нее дрожал.

Он сказал ей в ответ лишь: «Да-да, мама».

– Теперь вам нужно идти, – (доктор).

– Я буду рядом, сынок, – (мама).

Голос Марины он за все время свидания не услышал ни разу. Звук закрывающейся двери был как выстрел. Смертельный выстрел… Он снова прикрыл глаза. Чувства горя не было, а было лишь недоумение.

Он подстреленная птица. Его зовут Игорь Лефортов. Ему двадцать семь лет. Он актер. Еще совсем недавно он был доволен своей жизнью. Еще совсем недавно судьба к нему благоволила. После прозябания в театре на Литейном ему, наконец, достался его счастливый билет – сериалы Гришина. Первый же из них – «Доктор Шестицкий», принес ему безоговорочный успех. С тех пор прошло три года. О нем заговорили, его отметили. Зрители полюбили его. Режиссеры стали проявлять к нему интерес, приглашать в свои картины. Его карьера стремительно пошла вверх, нищета и безвестность остались далеко позади. Он радовался своему успеху и своим новым ролям. Ждал, когда Гришин начнет снимать «Бой у Ярышмарды». Любил женщин. Находил освежающий приют в объятиях Майи. Он был баловнем фортуны, дорвавшимся до источника везения и жадно утолявшим терзавшую его жажду. С восторгом он принимал щедрые ласки судьбы, иногда сам не веря, что она так благосклонна к нему.

И вот какая-то секунда, – нет, буквально доля секунды своенравно и жестоко оборвала его полет. И какой-то доктор совершенно спокойно, как будто речь шла о чем-то не слишком существенном, сказал ему: «Ваше лицо обгорело». Он ехал навстречу счастью, а попал в больницу, попутно убив Майю.

Глава 6

Несколько дней спустя, когда немного утихла первая суета по спасению его жизни, его перевели из реанимации в палату интенсивной терапии. В первую неделю в больнице ему несколько раз «иссекали нежизнеспособные ткани», как называли эти пытки врачи, – пострадавшие части тела освобождали от ожоговых струпьев. То, что на языке доктора именовалось «нежизнеспособными тканями», на самом деле было иссушенной огнем, пылающей неутолимой болью его плотью. Измученный постоянными кровопотерями, он ничего не соображал. Не успевал он очнуться толком от одного наркоза, как впереди уже маячила следующая экзекуция. Перебинтованный так, что остались открытыми только руки и ноги, он, постоянно находясь в полубессознательном состоянии от обезболивающих препаратов, созерцал свои ступни, высившиеся двумя аккуратными холмиками под простыней – они находились в самом центре обзора, который давала ему щель, оставленная врачами в головной повязке. С постоянством стрелки компаса ступни указывали на дверь палаты.

Смерть – самая верная из сиделок, круглосуточно дежурила рядом. Отныне он должен был мириться с ее постоянным присутствием, которое ощущал почти физически. Впервые он понял, что это такое – смерть. Она оказалась безбрежна и безошибочна, оказывается, ее неминуемость можно было угадать, как угадывают неминуемость рассвета. Он и раньше встречал ее, но никогда не разумел ее истинной сути. Неожиданно смерть перестала быть для него чем-то абстрактным, тем, что только должно случиться, и теперь существовала в настоящем времени. Авария и гибель Майи открыли ее присутствие, от чего он раньше убегал, прикрывшись щитом повседневности. Мысль о том, что он может умереть – не умереть в перспективе, – а умереть теперь, сейчас, каждую секунду, стала преследовать его постоянно. Бег времени стал осязаем. Смерть стала данностью, перечеркнув прошлое и будущее, и заполнив собой настоящее. Он прошел по хрупкому льду, отделяющему бытие от черной мертвенно-холодной воды небытия. Ему предстояло привыкнуть к тому, что он постоянно будет теперь носить смерть в себе, жить с непреходящим ощущением ее неизбежности. Отныне он всегда будет думать о том – что таится за этим тонким льдом, который он испытывает каждый день…

Боль, мучившая его, была лишь прислужницей смерти. Раньше он боялся боли, но сейчас воспринимал ее как благо. Боль стала единственной возможностью отвлечься мыслями о того – что находится там, по ту сторону тонкого льда. Дни напролет его пытали самыми разнообразными процедурами, обмывали, обмазывали мазями и снова и снова перебинтовывали. Возле его кровати каждый момент находился кто-то из докторов. За свою первую неделю в больнице он не пробыл в одиночестве ни минуты. Врачи старались, как могли, ускорить процесс подготовки обгоревших участков тела к пересадке кожи – периодически соскабливали нарастающие струпья, погрузив его в наркоз, и укутывали лицо и грудь пропитанными чем-то остро пахнущим бинтами. Он покорно глотал таблетки, и терпел капельницы. Поначалу он не мог даже толком осознать, что с ним происходит. Работа, его театр и съемки, и даже мысль о том, что Майя умерла – все отошло на задний план. Сейчас им владела безраздельно боль.

В перерывах между наркозами доктора давали ему пармидол. Этот препарат облегчал страдания и погружал его в состояние легкого наркотического транса, благодаря которому он мог немного отдохнуть. Одурманенный пармидолом, он впадал в тяжелую дремоту, наполненную отрывистыми нечеткими сновидениями. Единственным хорошо осознаваемым образом его снов была Майя, возвращавшая его неуклонно в один и тот же кошмар – они ехали в машине, он видел ее смеющееся лицо, чувствовал прикосновения ее рук и через секунду слышал истошный леденящий душу крик, от которого просыпался. Этот сон караулил его, стал наваждением. После него он рвался навстречу своей боли, чтобы забыться.

Когда во время одной из перевязок он попросил врачей дать ему зеркало, чтобы оценить раны, причиненные огнем, ему отказали. «Успеете еще налюбоваться» – сказали ему. На просьбу вернуть ему мобильный телефон он тоже получил категорический отказ.

Из посетителей к нему допускали только маму и Марину, и то ненадолго. Посмотрев как бы новыми глазами на мать, сгорбившуюся под белым халатом, он, несмотря на то что ему хотелось кричать от боли, не мог не заметить, как она изменилась за последний год. Он привык к тому, что она всегда выглядела молодо, и сейчас ему было непривычно видеть ее оплывшее лицо. Было заметно, что в последнее время она много плакала. Но не отеки от слез состарили ее. Мама просто начала сдавать, и теперь это было особенно заметно.

Его мама в молодости была очень хороша собой и всегда выглядела моложе своих лет – незнакомые люди никогда не окликали ее «женщина», обращаясь к кудрявой и гладкокожей Елене Станиславовне – «девушка». В детстве он почему-то превыше всех ее достоинств ценил в маме эту ее моложавость, умение казаться юной не по годам. Маленьким он часто спрашивал ее: «Мама, ты всегда будешь молодая и красивая?» Она обычно отвечала ему: «Нет, все старятся, и я состарюсь тоже», – и это очень его расстраивало. Он ужасно не хотел, чтобы мама старела вместе со всеми. Марина тоже выглядела неважно: ее нос, и без того тонкий, заострился еще сильнее, а под правым глазом мелко трепетала неприятная сиреневая жилка.

Зато появление в больнице Гришина, неизвестно как сюда проникшего, было подобно прекрасной галлюцинации. Миша источал аромат ненавязчивой туалетной воды, на его джинсах, выглядывающих из-под больничного халата, алели пижонские тонкие лампасы. Движения его были, как обычно, резкими, и от него буквально веяло энергией.

– Ну, как ты тут? – приветствовал его Гришин.

От мамы и Марины он слышал эту фразу бессчетное количество раз. Но из уст Гришина она звучала не бессильно, а деловито и оптимистично.

– Хочу улыбнуться твоему приходу, но не могу.

– Ничего, выздоровеешь. К апрелю-то поправишься?

– Постараюсь. Придется еще сделать пластическую операцию.

– Старик, болей спокойно – я буду ждать столько, сколько потребуется. Если не оклемаешься в апреле, начнем снимать позже.

– Спасибо тебе. – Слова Гришина вселили в него уверенность, что все еще может быть хорошо.

– Ерунда. Жалко, курить нельзя, – Миша сел на стул и скрестил длинные худые ноги. – И вообще, тоска тут у тебя. Докторши все поголовно страшные, – добавил он шепотом.

– Миша, – набрался он духу, – скажи мне, где похоронили Майю?

– Вроде как на Смоленском кладбище. Не думай об этом, – нахмурился Гришин. – Время вспять не повернешь.

– Я не могу не думать об этом. Ведь это я ее убил. Тебе первому об этом говорю. Мне даже поделиться этим не с кем – не с Мариной же мне такие вещи обсуждать.

– Старик, выбей из головы ненужную болезненную дурь. Ты не убийца, понимаешь? Это был несчастный случай – нелепый, трагический, но случай. А не спланированное убийство. Каждый день происходят десятки аварий, и ты просто попал в одну их них. Постарайся думать только о том, что тебе нужно жить дальше.

Гришина попросили покинуть палату. Он поднял вверх растопыренные вилкой пальцы, что означало у него «прорвемся», и направился к выходу. В его порывистой поступи была грация спешащей куда-то рептилии.

Его навестил следователь, чтобы расспросить об аварии. Молодой лейтенант Садовников – опрятный брюнет со сдержанными движениями, извинился «за беспокойство» и беседовал с ним не более минуты. Лейтенант задал ему вопрос – как, по его мнению, произошло столкновение. Он честно ответил, что абсолютно уверен в том, что авария случилась из-за того, что «Ниссан» выехал на встречную полосу. Тогда Садовников, покивав головой, как бы в подтверждение собственных мыслей, поинтересовался нейтральным тоном, в каких отношениях он находился с погибшей Майей Коноваленко. На этот вопрос он ограничился лаконичным: «Мы с ней были коллеги, работали в одном театре. Я подвозил ее домой». Находившийся рядом главный врач отделения вежливо, но решительно попросил лейтенанта удалиться, заявив ему, что больной еще слишком слаб. Казалось, Садовников был вполне удовлетворен данными ему ответами, но на прощание многозначительно сказал, что зайдет еще, поскольку необходимо довести расследование до конца.

Врача, подоспевшего на выручку, звали Яков Карлович; это он сообщил ему, что Майя умерла. Яков Карлович рассказал ему, что его привезли в больницу без сознания, и два дня он находился между жизнью и смертью. Его появление в ожоговой реанимации наделало немало шума – известные артисты, да еще и с такими серьезными травмами, поступали сюда нечасто. Больше всего у него пострадали голова, плечи и верхняя часть груди, где кожа превратилась в один большой ожоговый струп. Расплавившиеся от пламени синтетические футболка и кепка, в которые он был одет, буквально срослись с кожей, покрыв ее черной коркой. Ожоги на лице оказались самыми страшными – здесь были повреждены не только кожные покровы, но и мышечная ткань. Таким образом, процесс лечения, по уверению доктора, грозил затянуться на многие месяцы.

Яков Карлович казался ему симпатичнее остальных врачей. Это был крепкий старик с бледно-голубыми глазами, увеличенными линзами очков, отчего они казались удивленными. Свою речь он любил украшать старомодными обращениями, вроде «дружочек» и «голубчик». Яков Карлович, джентльмен во врачебном халате, общался с каждым подчеркнуто вежливо, независимо от того – находился ли перед ним маститый коллега или молодая медсестра. Даже если какая-то из сестричек допускала ошибку или забывала что-то сделать, он, мягко и необидно напоминал ей об ее обязанностях, всегда обращаясь к ней по имени-отчеству. «Вы, Ольга Михайловна, заходили к пациентке из восьмой палаты? Нет? Ой, голубушка, я может, и забыл вам напомнить? Вы зайдите уж к ней, а то она что-то опять жалуется. Вы же знаете, как могут быть капризны пожилые люди». В вопросах этого доктора, обращенных к нему, всегда сквозило неподдельное участие, и ему ни разу не довелось увидеть Якова Карловича раздраженным. Свои ежедневные обходы Яков Карлович всегда совершал со смотровой книгой, в которой во время беседы с больным суетливо делал пометки. Однажды, сумев заглянуть мельком в этот журнал, он увидел, помимо строчек, написанных дрянным почерком (кособокие закорючки, сплетаясь вместе, наезжая друг на друга, являли собой чудовищную вязь), еще и рисунки на полях – тонкие женские профили и цветы. То, что пожилой и заслуженный врач рисует в смотровом журнале, умилило его. Вероятно, Яков Карлович был романтиком. Однако в делах врачебных был жесток и безжалостен: после первой операции, не дав больному даже отдышаться, он с изуверским спокойствием назначил новые экзекуции.

Глава 7

Вскоре лейтенант Садовников навестил его еще раз и принес ему следующую новость – было окончательно установлено, что авария произошла из-за неосторожности погибшего Кравцова, и, за отсутствием виновника ДТП, дело закрыли.

– Поправляйтесь скорее, – сказал лейтенант на прощание и неуклюже достал из-за спины букет разноцветных щетинящихся астр. – Сотрудницы нашего отделения просили передать вам это. Они смотрят вас в сериалах. Желают вам скорейшего выздоровления.

Подошедшая со шприцем медсестра извинилась перед Садовниковым:

– Простите. У нас перевязка…

– Передайте вашим женщинам от меня спасибо, – поблагодарил он лейтенанта на прощание.

Медсестра сделала ему укол и поставила букет в большую вазу на подоконнике, воткнув его среди стоящих там гладиолусов и роз. Его первые дни в ожоговом отделении были наполнены цветами. Люди, узнавшие о его несчастье, обрушили на него лавину цветов. Букеты были, что говорится «от и до». Прислали корзину от руководства театра на Литейном – внушительную, наполненную корректными гвоздиками вперемешку с розами. Коллеги передали элегантные герберы. Но больше всего цветов было от поклонниц: хризантемы, ирисы, орхидеи, розы, лилии, георгины в шуршащих целлофановых обертках. Он отдавал себе отчет в том, насколько сюрреалистично это зрелище – человек со спеленатой бинтами головой среди нежных соцветий гладиолусов и хризантем. Яков Карлович ворчал и заставлял сестер уносить цветы из палаты, но от этого их не становилось меньше.

Он всерьез подозревал, что всю оставшуюся жизнь цветы будут ассоциироваться у него с болью, но был благодарен судьбе за этот разноцветный и душистый поток – даря цветы, поклонницы выражали свою заботу и любовь, и он принимал их подношения с чувством глубокой признательности. Некоторые из букетов таили в себе записки, которые были написаны как будто одним человеком – девушки желали ему скорейшего выздоровления и признавались в любви. Однако и эти однообразные послания скрасили муки первых больничных недель.

Голос у Марины довольно невыразительный, но все же лучше, чем ничего.

– Вот, еще про тебя написали. Но фотографию разместили мою, – она уставилась в телефон.

Никогда еще средства массовой информации не проявляли к нему столько внимания, как после аварии на Выборгском шоссе – даже после выхода на экраны «Доктора Шестицкого». Статьи были самые разнообразные – маленькие, на полторы строки, заметки и большие публикации, иногда с иллюстрациями. Венчались они, как правило, заголовком вроде «Трагедия Лефортова» или «Лефортов между жизнью и смертью». Журналисты и блогеры освещали произошедший с ним инцидент подробно, обстоятельно и сочно, расписывая подробности аварии во всех цветах. Марина развлекала его тем, что читала ему эти опусы – почему-то из всех способов развлечь его она выбрала именно этот. Рвение, с которым она коллекционировала эту чушь, казалось ему чем-то сродни безумству.

– Почему фотография – твоя?

– А я дала им интервью! Вот послушай, – она стала читать: «Жена Игоря рассказала нашему корреспонденту, что в клинике, где находится Игорь Лефортов, делают все возможное для того, чтобы вернуть актера к работе, но его выздоровление займет много времени. Игорю потребуются несколько операций. Врачи затрудняются указать сроки, в которые он сможет вернуться в строй…»

– Понятно. Можешь не продолжать.

Заметка ему была неинтересна. Действие укола ослабевало, и каждое слово, произнесенное Мариной, гулко отдавалось у него в голове, причиняя мучения. Кровь, ударяющая в шейную ямку, грозилась, прорвав кожу, выплеснуться наружу.

– Это еще не все. Вот тут еще дальше: «Рассказывая нам о трагедии, постигшей ее мужа, Марина Лефортова не смогла сдержать слез. Она сообщила так же, что поток сообщений Игорю не иссякает. Поклонники желают своему кумиру скорейшего выздоровления, поэтому можно с уверенностью сказать, что у Игоря Лефортова по-прежнему, полный аншлаг…» По-моему, неплохо сказано. Но фотография не очень удачная, как ты считаешь?

– Заткнись, пожалуйста, – прошептал он. В нем закипала ярость к Марининой глупости, к военно-патриотическому идиотизму статьи, так жизнерадостно и оптимистично рассказывающей о его несчастье, ко всем этим безграмотным «тело знаменитости» и «полный аншлаг». Боль, лениво, как змея, зашевелилась в недрах тела, медлительно и сладострастно принялась разворачивать свои кольца.

– Что? – она не расслышала и наклонилась к нему поближе.

– Я попросил тебя заткнуться, – медленно, по слогам произнес он – Мне очень плохо. А ты думаешь только о том, как ты выглядишь на фотографии в интернете. Ты и сейчас, придя в больницу, зачем-то вырядилась, как на праздник.

– Я вырядилась, потому что у нас с тобой сегодня третья годовщина свадьбы, – ее голос задрожал.

Он, действительно, забыл о свадьбе.

– Да, двадцать второе сентября. Прости, запамятовал, – извинился он.

– Ничего.

Он посмотрел на нее, щедро залитую ярким больничным светом. Его Марина подурнела – под глазами у нее наметились припухлости, а уголки губ, вокруг которых, как скобки, залегли маленькие жесткие складки, немного изогнулись вниз, что придало ее лицу скорбное выражение и делало ее старше. В день, когда он встретил Марину, ее нежное личико с тонкими чертами и капризным ротиком показалось ему похожим на мордашку маленького эльфа. Сейчас же он видел перед собой не миловидного эльфа, а усталую бледную женщину. Яркие перламутровые тени на воспаленных веках и розовая помада лишь вносили в ее потускневшую внешность сумбур.

– А какая свадьба бывает на три года? – поинтересовался он.

– Кожаная.

– Как символично…

– Не говори глупостей. Главное, выздоравливай скорей, – отмахнулась она.

– Ты обиделась на меня? – спросил он ее.

Она ничего не ответила, а только часто-часто заморгала, не давая пролиться набежавшим слезам, и непонятно было – плачет ли она от жалости к нему или к себе. Он никогда не умел определить истинную причину слез своей жены. Возможно, в этом заключалась ее последняя для него загадка. Марина быстро протерла глаза, сверкнув сияющими красными ногтями.

– Ты не очень хорошо выглядишь, – сменил он тему. – Опять балуешься зельем каждый день?

– Нет, – сказала она, но на этот раз ему было понятно, что она врет. Он знал, что неприятные метаморфозы, которые претерпела ее внешность, вызваны приемом наркотиков, но обсуждать сейчас поведение Марины у него не было ни сил, ни желания.

– Ты береги себя, – посоветовал он ей только.