Текст книги "Без грима"

Но даже знакомство с Марининой семейкой не вселило в него отчаяния по поводу собственной семейной жизни. Поездка в Пензу показалась ему даже пикантной – веселый аттракцион, да и только. Свою жену с этими алкашами он не отождествил, и его отношение к ней после их возвращения домой не изменилась. Он просто поклялся себе не сопровождать больше Марину во время ее визитов к родственникам. Второй такой опыт казался ему совершенно излишним. Вернувшись домой, он, по-прежнему отмечал, что находится в прекрасном расположении духа – его семейная жизнь не оставляла желать лучшего…

Глава 9

Доктора приступили к пересадкам кожи – каждая из них стала для него следующим кругом ада. Ему сделали их уже четыре, и, по прогнозам Якова Карловича, требовалось еще столько же. Чего стоили ему эти операции, знал только он один. Для того чтобы закрыть обожженное лицо, нужны были все новые живые ткани, которые доктора брали с его тела. Донорские участки, лишившиеся покровов, мучительно саднили и беспокоили его каждую секунду. Он не мог найти себе позы, в которой чувствовал бы себя комфортно, и постоянно вертелся на кровати, ища нового положения для ноющего тела. Больше всего досталось бедрам и ягодицам – задняя поверхность ног превратилась в одну сплошную рану. Начиная затягиваться, обнаженные участки чесались так, что он не спал по нескольку дней подряд. Часто, после очередной бессонной ночи, изнуренный болью, он срывался на Марине и маме, пришедших его навестить. Те молчали, кротко потупившись, и не смели сказать ему что-то в ответ. После этих вспышек гнева он всегда чувствовал себя гадко.

Едва заживали обнаженные места, как врачи назначали ему следующую операцию. И все повторялось – наркоз, следующая за ним дурнота и слабость, мучительное жжение и боль, сменявшаяся вскоре изнуряющим зудом в растревоженных скальпелем местах. Его собственный организм напоминал ему теперь живую мозаику, состоящую из множества лоскутов кожи, движущихся в хаотичном порядке. Как бы ни складывались эти фрагменты, – для какой-то части тела кожи все равно не хватало. Этот маленький блуждающий лоскуток измучил его. Он стискивал зубы всякий раз, когда ему хотелось закричать во время перевязки, но терпеть становилось все трудней. Теперь, после каждой новой экзекуции, он испытывал не облегчение, а удивление – неужели он снова выдержал это? Иногда он чувствовал себя обессилевшим настолько, что скажи ему, что сегодня он умрет, он только простонал бы в ответ – «скорей бы».

Во время одной из перевязок он добился, наконец, чтобы ему дали зеркало. Оглядев себя, он постарался ничем не выдать своих чувств, но увиденное превзошло самые мрачные его опасения. Он не думал, что все так плохо. Лицо не просто изменилось – оно перестало быть его лицом. Казалось, на него надели грубо сработанную отвратительную маску, – страшную пародию на него самого. Черты лица стали как будто смазанными, расплывчатыми. Вкупе с повсеместными корочками язв, одна из которых оттянула левое веко вниз, это делало его похожим на персонаж из фильма ужасов – зловещего инопланетного пришельца. Губы набухли и вывернулись наружу. Страшнее всего было то, что кое-где под треснувшими струпьями проступали алые пятна живой плоти.

– Ничего-ничего, – подбодрил его Яков Карлович. – Это очень неплохой результат для полутора месяцев лечения.

– А когда я буду выглядеть по-человечески? У меня же съемки.

– Ну, голубчик, это трудно сказать. Одними пересадками кожи здесь не поможешь. Потребуется реконструктивная операция.

– Когда ее можно будет сделать?

– Экий вы прыткий, Игорь Сергеевич, – нахмурился доктор. – Сейчас я вам этого сказать не могу. Динамика выздоровления у вас, конечно, хорошая, но пока рано обещать что-то конкретное.

– Но я могу рассчитывать, что после операции лицо будет выглядеть, как прежде?

– Вы не в клинике эстетической медицины. Вы – в интенсивной терапии и пока не можете рассчитывать ни на что, – отрезал Яков Карлович. – Радуйтесь, что остались живы. И что у вас нормально работают почки.

– Я радуюсь, – мрачно сказал он, глядя на горку бинтов, высившуюся возле него. Он был по-настоящему напуган.

– В ванну! – приказал Яков Карлович.

Две сестры подкатили его на каталке к процедурной ванной, вода в которой была пронизана мельчайшими пузырьками воздуха, и осторожно погрузили в нее. Раздевание перед докторшами стало для него еще одной изощренной пыткой. Каждый раз, оказываясь перед ними без одежды, он чувствовал себя, как моллюск, вынутый из панциря. Так же он не мог привыкнуть к тому, что ему не удается контролировать простейшие вещи, происходящие в недрах его тела. Слюна, норовившая то и дело сбежать ручейком на подбородок (после ожога губы потеряли чувствительность и эластичность) доставляла ему немало страданий деликатного толка.

– Поймите, – Яков Карлович проследовал к ванной и встал у его изголовья, – я не пластический хирург. Вы требуете от меня прогнозов, которых я не могу вам дать. Ведь вы же, голубчик, форменным угольком к нам поступили! Папуасом. Буквально черного цвета. Хрящ у вас носовой – и тот был поврежден! А теперь я должен вам подробно описать, как вы будете выглядеть после пластической операции, – хотя еще недавно вы были на волосок от смерти. Все покажет лечение. Запаситесь терпением.

– Я постараюсь.

– Ну, вот и хорошо, – Яков Карлович улыбнулся ему, как маленькому, и скомандовал сестрам: – На перевязочный!

Возле него закопошились докторши – наступил черед очередного бинтования. Цепкие руки зашарили по телу, стали прикасаться к лицу, и боль на какое-то время отрезала его от окружающего мира. После приема ванны, забравшей его последние силы, он, под воздействием укола пармидола, впал в полудрему, в то время как боль дежурила рядом, стараясь не упустить момент, когда можно будет наброситься на него. Впереди маячила очередная бессонная ночь…

Желание вернуться к работе стало его наваждением в эти дни. Он мечтал об этом истово, безостановочно. У него была цель, и, стараясь ее приблизить, он с торопливой готовностью выполнял все предписания врачей – ел лекарства, сносил перевязки и лечебные ванны. Он даже принялся молиться, хотя прежде был чужд религии. Молитву он придумал себе сам, она была короткая, как укол боли. «Господи, – твердил он горячо, – надоумь меня – за что ты посылаешь мне мои испытания, дай мне сил с достоинством вынести их, верни мне радость и смысл моей жизни. Аминь».

Лежа по ночам без сна, он, мысленно репетировал своего солдата из «Боя у Ярышмарды». Здесь, в ожоговом отделении больницы, он играл страстно, как никогда в жизни. Он стремился стать совершенным солдатом, познать все оттенки чувств, что довелось испытать его герою. В его мечтах все было готово для съемок – и декорации, и свет. Он чувствовал ноздрями совсем иной, чем в больнице, – чистый и хрустальный горный воздух, память о котором хранил со времен своей поездки на Кавказ в детстве. Он думал о своей возлюбленной, ждущей его дома, тысячекратно умирал от вражеской пули, произнося ее имя. Чтобы не сойти с ума, он снова и снова повторял свои монологи, и доводил себя до бешенства, если те не устраивали его.

Оживить иллюзию, придать ей подлинность и объем ему помогал пармидол. После его приема звуки, запахи и цвета казались ему обновленными, посвежевшими. Боль притуплялась, отходила до поры на задний план. Убаюканный обезболивающим, он снова и снова возвращался к съемкам, пестовал в себе своего будущего солдата. Под конец своих мнимых репетиций, он, запутавшись во времени и испытывая абсолютную ко всему апатию, обычно засыпал недолгим сном, в котором продолжали мелькать обрывки сыгранной им роли. Все, что не касалось его возвращения на сцену, мало интересовало его. Из созданного им самим эфемерного мира он взирал на настоящий мир отчужденно, подобно роженице, по праву своей миссии не замечающей ничего вокруг нее. Одна только новость, пришедшая оттуда, заставила его горевать искренне и горячо: ему сказали, что умер Иннокентий Семенович Витте…

Все пять лет учебы в Театральной академии на Моховой он всерьез подозревал, что мастер их курса – старенький, сухой как лавровый лист Иннокентий Семенович с пышной фамилией Витте – ставит своей единственной в жизни задачей отравить жизнь своим студентам. «Дефективные с художественным уклоном – вот вы кто!» – частенько оглашал он своим скрипучим дискантом зал, где проходили занятия. Иногда Витте, склонный к витиеватым формулировкам, для разнообразия прибегал в отношении игры своих питомцев к словосочетаниям «потуги мертвого» и «сумасшедшие на свободе» – по части умения награждать обидными эпитетами их мастеру курса в академии не было равных. Ему же почему-то от Витте доставалось в особенности – решив пойти в разрез с мнением своих коллег, суливших молодому Лефортову успешное актерское будущее, Иннокентий Семенович был безжалостен к своему ученику и язвил его почище остальных, намекая все чаще на его завышенные амбиции. «Захвалили вас, Лефортов – ох, захвалили, халтурите много. Выпендриваетесь, как будто после выпуска вам уже светит посыпанная цветами дорожка. Так вот вам до этой дорожки – как хромому до Луны, ясно? Солому будете есть после института – вот тогда и вспомните меня. Лучше деньте куда-нибудь вашу спесь и будьте добры работать в полную силу».

Прошло совсем немного времени после окончания академии, как он понял – старый Витте был прав. Да, в начале учебы его не оставляло какое-то необъяснимое предчувствие, что его карьера сложится сама собой, без особых усилий с его стороны, благодаря одному лишь его таланту, который не может остаться незамеченным. Воображение рисовало картину – он получает предложения о работе от ведущих драматических театров и одновременно его зовут сниматься в кино; он окружен поклонниками, и утопает в цветах и аплодисментах. Суровая же реальность была такова, что на протяжении двух первых лет в театре, не помогай ему мама, он питался бы одними кашами – денег, которые платили ему за его роли, хватало только на то, чтобы купить крупу. Пророчества его педагога попали точно в цель – казалось, в те моменты, когда старик отчитывал его, он видел его будущее. Витте был единственным, кто открыл ему глаза на то, как тяжело быть актером.

После окончания академии он никогда больше не видел Витте. От своего бывшего однокурсника Листьева, актера театра «Балтийский дом», он узнал два года назад, что его старый преподаватель вышел на пенсию и живет в глубокой нищете.

– Ты не поверишь, – позвонил ему однажды Листьев, – иду к друзьям в гости, а у них во дворе возле помойки стоит наш Витте с пакетом. Я – к нему. «Здравствуйте, – говорю, – Иннокентий Семеныч! Как поживаете?» Да еще громко так говорю, на всю улицу. А он как увидел меня, так аж в лице переменился и поспешил от меня куда-то. Ну, думаю, совсем из ума выжил, старый, своих уже не узнает. И тут бомж, который рядом в мусорном контейнере ковырялся, строго так мне говорит: «Чего человека смущаешь? Ну, приходит он сюда чем-нибудь поживиться, так не от хорошей жизни ведь». Я аж обомлел. «И часто он, – спрашиваю, – сюда приходит?». А бомж мне: «Часто – не часто, а коли у тебя пенсия такая, что на еду не хватает, то и в помойку полезешь. А почему так бывает? А потому что государство у нас такое, что в говне приходится копаться».

– Да неужели наш Витте – и в помойке? – ужаснулся он тогда. Витте, всегда чистенького и опрятного, напоминавшего учителя дореволюционной гимназии, невозможно было представить копающимся в мусорном бачке.

– Он, собственной персоной. И знаешь, что меня больше всего потрясло? То, что он рыться в помойке пришел при полном параде – костюм на нем, тройка, в которой он, помнишь, всегда ходил в академии. И ботинки, не поверишь, – начищены до блеска. Прямо лорд какой-то у мусорки. Увидел я его, и стало мне так стыдно, что даже отвращение к себе появилось. Я жив здоров, получил гонорар в «Балтийском доме», иду в гости с двумя бутылками водки, а Витте от голода помирает.

– Ему что же – никто не помогает?

– Да некому ему помогать – сын погиб еще в детстве. Жена постоянно болеет. Я вот что подумал. Нужно бы, наверное, позвонить нашим, чтобы скинулись, кто сколько может, и как-то тактично ему эти деньги передать.

Воодушевленные идеей помочь старому преподавателю, они с Листьевым, действительно, принялись тогда обзванивать своих однокурсников, но их порыв вскоре растворился в рутине ежедневных хлопот, как влага в песке. Деньги они так и не собрали – мысль о том, чтобы помочь своему наставнику так и осталась лишь идеей-фейерверком, вспыхнувшей в мозгу на какой-то миг, и немедленно погасшей. Несколько раз он, коря себя за недостаток энтузиазма, возобновлял свои попытки собрать помощь для Иннокентия Семеновича, но постоянно что-то мешало ему осуществить этот план. Витте не дождался от своего ученика благодарности.

Было еще одно обстоятельство, о котором Витте уже не доведется узнать. Однажды Иннокентий Семенович спросил его – что заставило его поступить в театральную академию. Он тогда ответил педагогу, что чувствует в себе призвание – быть актером. Он сказал тогда неправду – до встречи с Витте он не чувствовал в себе никакого призвания. На выбор профессии его толкнула женщина.

Глава 10

Подавать документы в театральную академию на Моховой он решил потому, что туда хотела поступить Любочка Куличко, с которой у него в последнем классе школы был роман. В тот момент это было для него самым простым и естественным решением, приняв которое, он просто отдался на волю течения, несущего его по жизни. Впоследствии он пришел к выводу, что актерская игра и чувства к женщине для него неразделимы, они были как сообщающиеся сосуды, по которым кочует, переливаясь из одного в другой, его жизненная сила. Уже само начало его актерского пути стало тому наглядным примером. Так получилось, что специальность актера он получил, пытаясь приобрести первый сексуальный опыт.

Его одноклассница Любовь Куличко казалась ему красивейшей из женщин. Любочка, в фигуре которой к десятому классу не осталось ни намека на подростковую худобу, была волнующе-пышнотелой, и гордо носила по коридорам школы свою копну кудрявых волос, собранных на затылке в тяжелый пучок. Она принадлежала к тому типу женщин, которые вызывают определенный интерес у мужчин уже к своим тринадцати годам, благодаря тому, что созрели прежде срока. Она раньше своих одноклассниц обзавелась атрибутами взрослой женственности и будоражила сознание мальчишек всей школы рано развившейся грудью, ароматами духов и малиновой помадой. Пожилая алгебраичка Ксения Капитоновна, став однажды в школьном коридоре свидетелем того, как Любочку буквально рвут на части мальчишки, каждый из которых стремится ухватить девочку за бюст, сказала мрачно:

– Ишь, устроила здесь собачью свадьбу.

Эта фраза как нельзя лучше характеризовала атмосферу, сложившуюся вокруг Любочки. Но, подтверждая правоту слов Ксении Капитоновны, нужно было отдать должное и Любочкину целомудрию – при столь высокой популярности у сильного пола она сумела сохранить довольно детское восприятие мужчин и решительно пресекала любые попытки ухаживаний. Она делала вид, что не замечает непристойных фразочек в свой адрес, а для того, чтобы разобраться с поклонниками, пытающимися ущипнуть ее, пускала в ход учебники и портфель, которыми ловко лупила наглецов по голове, как какая-нибудь второклашка. Любочка, обладательница самого большого в школе бюста, была серьезной девочкой и училась на «отлично». И Ксения Капитоновна, несмотря на свое недовольство Любочкиной популярностью, ставила ей пятерки уверенной рукой.

В действительности, Любочка не отличалась такой уж особенной красотой – подобный ей тип рано развившейся девочки, которая бесит всех без исключения учительниц и притягивает всех без исключения мальчиков, есть в каждой школе. Но в то время он воспринимал свое влечение к Любочке всерьез, искренне считая ее лучше и красивее других женщин. Любочка стала первым объектом его эротических фантазий. Уставившись во время уроков на проступавшие под ее школьной формой бретельки бюстгальтера, он рисовал в своем воображении умопомрачительные картины одна смелее другой – вот он трогает Любочку за сочную грудь, при этом она не сбрасывает брезгливо его руку, а позволяет ему исследовать мягкие выпуклости своего бюста. Тогда он идет в своих притязаниях дальше, задирает на ней подол платья и поглаживает ее по внутренней стороне бедра где-то в районе трусов. Представляя, что могло бы быть у них с Любочкой дальше, он иногда ощущал эрекцию прямо на уроке. Видения, посещавшие его во время физики и химии, были настолько волнующи, что порой он забывал, где находится, и голос педагога казался ему в эти минуты не громче комариного жужжания. Если учитель обращался к нему, ему требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и понять, чего от него хотят.

Увы, мысли о том, как он будет дерзко прикасаться к самым разным частям Любочкиного тела, не имели под собой ровным счетом никаких оснований. Любочка принадлежала ему лишь в его мечтах, а наяву он был робок с ней настолько, что боялся посмотреть ей в лицо и довольствовался лишь видом ее спины во время уроков, внимательно изучая завитки волос, выбившиеся из ее прически и воображая, какого цвета может быть ее белье под платьем. Лишь в конце девятого класса судьба подарила настоящее эротическое переживание, связанное с Любочкой, позволив ему ненароком увидеть Любочкину грудь. Повод для волнений был довольно жалок, но его, не познавшего еще физического контакта с женщинами, этот случай отнес тогда на самые вершины сексуальных фантазий. Накануне урока физкультуры, когда он и остальные мальчики облачались в спортивную форму перед занятиями, в школе неожиданно сработала пожарная сигнализация, по-видимому, запущенная одним из учащихся-шутников. Мальчишки решили, однако, использовать это форсмажорное обстоятельство в своих целях и с громкими криками: «Пожар! Пожар! Эвакуация!» – всей толпой ввалились в женскую раздевалку, чтобы застигнуть своих одноклассниц в момент переодевания. Поддавшись массовой эйфории, он вместе со всеми ворвался к девчонкам, успев застать врасплох среди прочих девочек и Любочку, снимавшую в этот момент платье через голову. Бюстгальтера на ней не было, так что в течение пары секунд он имел возможность созерцать Любочкины круглые бледно-розовые соски и крошечные завитушечки волос у нее под мышками. В ту минуту он постарался как можно полнее впитать в себя все эти подробности ее анатомии, чтобы потом в одиночестве сладострастно перебрать их в памяти, обстоятельно смакуя каждую увиденную им деталь.

Этим случаем история его эротического общения с Любочкой исчерпывалась полностью. Помимо робости, которую он испытывал перед ней, был еще один фактор, делающий их общение невозможным. Любочка и он принадлежали к совершенно разным, если можно так выразиться, слоям общества. Любочку отец привозил в школу на служебной машине. Его же семья перебивалась с хлеба на квас, постоянно одалживая то здесь то там.

Елена Станиславовна обожала свою работу – она была редактором новостей культуры в мастодонтских, старых как мир «Санкт-петербургских Ведомостях», и, хотя платили там мало, отдавала своей службе каждую свободную минуту. Елену Станиславовну, увлеченную только своими редакционными делами, скромный заработок не смущал. Она поучала сына: «Заниматься нужно только тем, что по-настоящему любишь и умеешь, пусть даже это не приносит больших денег. В противном случае ты рискуешь пополнить армию неудачников». При этом она многозначительно смотрела на папу. Тот, будучи фрезеровщиком пятого разряда на Кировском заводе и подпав под сокращение, с энтузиазмом занялся хозяйством и новую работу искал неохотно. Он частенько повторял: «Богат не тот, кто много имеет, а тот, кому хватает того, что у него есть». Денег в семейный бюджет он не приносил вовсе.

Бедность своих родителей Игорь считал чем-то вроде чумы, ниспосланной ему судьбой в качестве испытания. Во всем классе только у него не было импортного рюкзака. Услышав очередную шуточку в адрес своего потрепанного портфеля (а случалось это ежедневно), он каждый раз чувствовал прилив ненависти к родителям, которые отказывались покупать ему рюкзак, тем самым делая его несчастным. Фирменный рюкзак в то время был для него фетишем – атрибутом хорошей жизни, и занимал в его мечтах второе после Любочки место. Но на все его мольбы купить обновку, мама устремляла на него специальный, как бы непонимающий взгляд голубых с бежевыми крапинками глаз и интересовалась: «Ведь, кажется, твой портфель выглядит еще вполне прилично?». Он принимался убеждать маму, что ходить в школу с таким портфелем, как у него, – это позор, но она в ответ лишь трепала его шутливо по волосам, приговаривая, что рюкзак – это не тот фактор, на основании которого следует выносить суждение о его обладателе. По его же мнению, именно рюкзак, как ни один другой предмет, олицетворял статус человека.

Мама подчеркнуто равнодушно относилась к истерикам сына, если в их основе лежала финансовая составляющая, и споры между ними всегда заканчивались в ее пользу. Взбешенный ее тихой улыбкой и ясным взглядом, он убегал в свою комнату, где бросался на кровать и, яростно колотя кулаком по покрывалу, думал про себя, что однажды он, наконец, покинет этот дом (при этом в своих мечтах он каждый раз видел себя стремительно разбогатевшим стразу же после ухода от родителей).

У отца же просить денег было и вовсе бесполезно. Он вообще на любой вопрос, нервно почесывая шею, и, глядя куда-то вбок, отвечал: «спроси лучше у мамы». Папа привык находиться в маминой тени и не предпринимал никаких попыток для того, чтобы выйти оттуда. Сергей Петрович был застенчив, от природы немногословен и, разговаривая с кем-нибудь, никогда не знал, куда ему девать свои большие руки, и потому постоянно что-то ими мял, теребил. Ковыряясь на кухне он казался вполне счастливым. Отцовская жалкость раздражала Игоря не меньше, чем мамино равнодушие небожителя, увлеченного в жизни лишь своей высокой целью. Он страдал, глядя на то, как папа жарит кабачки, нацепив на себя женский фартук, и остро завидовал своим одноклассникам, у которых отцы были главой семьи, а матери – домохозяйками.

Благодаря своим родителям, он и Любочка жили совершенно разной жизнью. Любочка первая в школе стала обладательницей пейджера и носила шмотки из фирменных магазинов, он же ходил всегда в одних и тех же свитере и брюках родом с Троицкого рынка. Если среди мальчишек, сквозь пальцы смотревших на уровень достатка своих однокашников, и оценивающих товарища исключительно по тому – был ли он компанейским человеком или нет, его одежда не вызывала особых нареканий, то о том, чтобы, будучи так одетым, подступиться к девочкам, не могло быть и речи. Стирая по вечерам посудной губкой очередное похабное словцо, написанное на его многострадальном портфеле кем-то из одноклассников, подкрашивая черным фломастером трещины в донельзя заношенных ботинках, он ненавидел маму, папу, этот портфель, их бедную кухоньку, где клеенка и посуда потеряли рисунок от постоянного мытья – все, что наполняло его будни в родительском доме.

Но, несмотря на вопиющую разницу в их с Любочкой экипировке, в один из дней их отношения стремительно пошли на лад. Толчком для сближения послужило высокое искусство.

У Любочки, девочки правильной и основательной во всем, была в жизни цель – она мечтала стать актрисой. Для того чтобы приблизить себя к своей мечте, Любочка записалась в школьный драматический кружок, где вскоре стала примой благодаря блестящему исполнению трагических ролей. На рукописных аляповатых школьных афишах она значилась то как Офелия, то как леди Макбет, то как Мария-Антуанетта. Мальчишки в театральную студию записываться не желали, считая актерскую стезю уделом слабаков, поэтому большинство ролей в спектаклях кружка исполняли девочки. Все эти Донкихоты и Гамлеты с изрядно набрякшими грудями и писклявыми голосами были ужасны.

У театрального кружка сложилась репутация клуба для девчонок, которым нечем заняться, но поскольку в те дни любовь к Любочке пересиливала у него чувство неловкости перед одноклассниками, он записался туда, чем навлек на себя дополнительную порцию насмешек. Зато здесь он мог проводить с Любочкой по нескольку дополнительных часов в неделю, иногда имея возможность прикоснуться к ней, если это подразумевалось ролью.

– Это очень хорошо, что вы выбрали наши занятия, – сказала ему руководительница кружка. – У нас в группе непропорционально представлены юноши и девушки.

Правильнее было бы сказать, что представители сильного пола вообще не были представлены в этой группе – из мужчин, кроме него в кружке состоял лишь его одноклассник Голубкин – подросток с серой кожей и неправдоподобно толстыми линзами очков. Голубкин был вдобавок заикой и настолько некрасивым, что представлялось сложным подобрать ему хоть какую-нибудь роль. В труппе его держали, судя по всему, из жалости. Поэтому неудивительно, что появление Игоря Лефортова из десятого «А» в кружке восприняли с восторгом. От радости, что ей удалось заполучить в свой коллектив мужчину, руководительница сразу же дала ему роль Лира и пообещала, что в следующей пьесе он будет играть Отелло (кружок явно тяготел к Шекспиру).

Потом они ставили отрывок из «Бесприданницы». Во время репетиций, в моменты, когда по сценарию он (Паратов) должен был взять за руку Любочку (Ларису Дмитриевну), он холодел и чувствовал немоту в своей руке, сжимавшей ее ладошку. К тому же он начинал потеть каждый раз, когда они доходили до этого места, и как ни старался вытирать ладони незаметно о брюки, к моменту, когда рукам Паратова и Огудаловой предстояло соединиться, ладонь Паратова всегда была предательски влажной.

Репетиции были исполнены для него неги и каждый раз новых эротических откровений. Он, исподтишка наблюдавший за Любочкой, подмечал все новые черточки и подробности ее тела – коленка у нее напоминала барельеф, изображавший обиженное личико младенца; на виске, где всегда покоилась выбившаяся из пучка прядка, пульсировала тонкая голубая жилка, а под мышками у нее к концу особенно тяжелых репетиций расплывались темные полукружья.

Счастливая звезда, зажегшаяся над ним с того самого момента, как он вступил в труппу, неустанно следила за тем, чтобы во всех спектаклях они с Любочкой были парой. Если он играл Отелло, она была Дездемоной, а в «Леди Макбет Мценского уезда» они сыграли Екатерину и Сергея. Он думал, что Любочка, признанная в школе звезда сцены, будет смеяться над его актерскими потугами, но она относилась к его усилиям абсолютно серьезно и в случае, если у него что-то не получалось, всегда старалась ему помочь, подыграть.

– Давай попробуем еще раз, – спокойно говорила она, если, по ее мнению, сцена выходила недостаточно хороша – и снова и снова протягивала ему свою руку. Пусть не как Любочка, а как Дездемона, но и этого было для него достаточно.

– Ну вот, – констатировала она, наконец, – кажется, у нас получилось.

И он млел под ясным взглядом ее выпуклых ярко-голубых глаз.

Во время занятий кружка Любочка не была ни чванливой ни заносчивой и всегда приходила к нему на помощь, если он был не в ударе. Стеснительность на сцене была ей чужда, и если Любочке требовалось по роли прижаться к партнеру, обнять его, она делала это с чувством и искренне. Казалось, на сцене она была влюблена в него не меньше, чем он в нее в жизни – так нежны и настойчивы были ее руки, обнимавшие его; так ярко и призывно горели ее глаза во время ее любовных монологов. Она могла репетировать подолгу и никогда не останавливалась, пока результат ее полностью не устраивал. Она явно серьезно относилась к своей мечте попасть на театральную сцену. Он старался соответствовать уровню ее сценического мастерства и читал свои роли с неподдельным пылом. Преподавательница кружка Лидия Петровна, наблюдая за ними через стекла очков в модной квадратной оправе, приговаривала:

– Очень, очень неплохо. Я, пожалуй, советовала бы вам обоим поступать в театральный.

Правда, после того как занятия в кружке заканчивались, Любочка снова становилась чужой, богатой и неприступной девочкой, и, едва попрощавшись с ним, уходила в компании подружек, весело смеясь уже о чем-то другом, к нему и к их игре отношения не имеющем. Амуры между ними происходили только на сцене. На репетициях они были нежными любовниками, сжигающими друг друга в огне страсти, а вне занятий – едва знакомыми людьми. Во время школьных переменок они лишь изредка перекидывались парой слов и никогда не садились рядом в столовой. Но электрическое напряжение между ними, подогреваемое репетициями, росло день ото дня, и по некоторым признакам он начал понимать, что Любочка тоже к нему неравнодушна. Порой он ловил на себе во время уроков ее задумчивый взгляд, а однажды в столовой она даже улыбнулась ему – и заговорщически, хитро подмигнула. Еще не веря до конца собственному счастью, он постепенно осознавал, что, кажется, добился взаимности. Все чаще он обращал внимание на то, что во время репетиций Любочка позволяет ему задерживать свою ладонь в его руке чуть дольше необходимого по сценарию и иногда тихонько отвечает на пожатие его пальцев – тоже не предусмотренное ролью – тихим, едва ощутимым шевелением своих пальчиков.

Однажды, набравшись смелости, он подошел к ней после занятий и вполне непринужденным голосом (долго репетировал эту фразу накануне) поинтересовался – не может ли он проводить ее до дома, поскольку ему хотелось бы обсудить с ней сценарий предстоящего спектакля. Любочка не возражала, торопливо собрала свою сумку, не поднимая на него глаз, и они направились за ворота школы. По дороге к ней домой они держались друг от друга на допустимой целомудрием дистанции и глядели исключительно на дорогу, где в замерзших лужицах искрилось холодное ноябрьское солнце.

Разговор вертелся вокруг их ролей в отрывке из «Мастера и Маргариты», который их кружку вскоре предстояло вынести на суд зрителей – стоило ли говорить, что Любочке и Игорю предназначались в этой постановке заглавные роли? Он делал вид, что не совсем согласен с позицией преподавательницы, которая «делает из Мастера слабоумного дурачка, в то время как он – гений», а более ортодоксально настроенная Любочка убеждала его, что Лидия (между собой они называли преподавательницу запросто – Лидия) совершенно права, и если она и привнесла в психологический портрет Мастера некий гротеск, то это только подчеркнет трагичность образа, созданного Булгаковым. Так, мнимо препираясь из-за работы кружка и демонстративно горячась, они дошли до Любочкиного дома, где произошло невероятное – она, глядя ему прямо в глаза, твердым голосом произнесла: