Текст книги "Без грима"

– Знаешь, мне кажется, мы должны продолжить нашу дискуссию. Твой взгляд на эту любовную историю заинтриговал меня. Ты не такой как все. Я хотела бы поговорить с тобой о… о любви. Приходи завтра после школы ко мне в гости – только никому не болтай. Ты придешь?

Она произнесла это и потупилась, лицо у нее при этом порозовело. Едва владея языком от радости и внезапно охватившего его волнения, он пролепетал, что будет рад продолжить обсуждение волнующей их темы завтра после занятий, и, попрощавшись с ней, рванул в направлении своего дома чуть быстрее, чем допускали приличия, едва не сбив по дороге мусорную урну.

Такого поворота событий он не ожидал даже в самых смелых своих мечтах. Красивая большегрудая Любочка, одетая в клевые шмотки, обратила свой благосклонный взгляд на Игоря Лефортова – посмешище всего класса. Заметьте, она сама пригласила его к себе! Неужели она готова ему отдаться и то, о чем мечтают все мальчишки их школы, уже завтра достанется ему? А все благодаря тому, что он сумел затронуть в ее душе струны, которые остальных ее кавалеров совершенно не интересовали – любовь к сцене. «Все оказалось так просто, – думал он по дороге домой, то и дело наталкиваясь на прохожих, как пьяный, – я говорил с ней о том, что было интересно ей, а не пытался, как остальные мальчишки, обсуждать то, что интересно мне – например, ее грудь, и потому она сочла меняя более интересным. Выходит, с женщинами для того, чтобы достигнуть их благосклонности, следует говорить о предметах, им близких и понятных, а не стараться заинтересовать их тем, что волнует тебя самого». Эта мысль показалась ему очень глубокой и, стоя на автобусной остановке, он повторил ее вслух, при этом от него отодвинулась, косо посмотрев, какая-то бабка.

Вечером он с удвоенным рвением приводил в порядок свою обувь, придирчиво разглядывая на свет – достаточно ли хорошо прокрашены фломастером потертости в ботинках. Мысль о том, что они с Любочкой останутся вдвоем, наполняла его одновременно и счастьем и отчаянием. Он рвался к ней и боялся ее одновременно. Неужели между ними будет это? О том, как следует склонять женщину к физической близости, да и как вести себя во время самой этой близости, он имел довольно смутное представление. Вдруг он сделает что-нибудь неправильно, и она отвернется от него навсегда? Двое его одноклассников уже имели сношения с женщинами, и теперь он судорожно пытался припомнить все, о чем они рассказывали, когда хвастались своими победами – полезной информации в их рассказах на проверку оказалось немного.

Он не знал – как именно следует подступиться к девушке, в какой момент необходимо будет прикоснуться к ней и что делать, когда они окажутся в постели. То, что может произойти у них с Любочкой, представлялось ему схематично, в виде одних ключевых моментов – вот они выпили чаю; вот взялись за руки и пошли в спальню (спальня у Любочки, должно быть, уютная с голубым покрывалом на кровати); вот они лежат на этом покрывале, причем Любочкины русые волосы красиво разметались на голубом фоне. Столь важный процесс раздевания и самих ласк его смятенный ум не представлял совершенно – все остальное, кроме волос и покрывала, виделось ему будто сквозь дымку.

Не менее важной, чем отсутствие опыта, проблемой были его подштанники, на ношении которых категорически настаивала мама. Если их увидит Любочка, то о физической близости с ней можно будет забыть навсегда. Он пошел к комоду и придирчиво выбрал самые приличные, на его взгляд, трусы. Если между ним и Любочкой все же случится это (о чем и помыслить-то страшно), то пусть уж он будет, по крайней мере, в достойном белье.

Он взглянул в зеркало на свое бледное лицо, пытаясь представить, что это не он сейчас смотрит на себя, а Любочка, и попытался принять непринужденный вид. Завтра ему нужно будет казаться остроумным и красноречивым, чтобы предстать перед Любочкой не дрожащим от страха пацаном с потными ладошками, а вполне опытным соблазнителем. Перед сном он долго ходил по комнате из угла в угол, продумывая фразы, которыми хотел произвести на Любочку впечатление, и отвергал их одна за другой. Все, что приходило на ум, казалось бледным, надуманным, лишенным очарования и оригинальности. Измученный дурными предчувствиями, что он будет косноязычен и неловок, он уснул только на рассвете, за пару часов до того, как прозвенел будильник.

В школе он внимательно присматривался к Любочке, которая дружелюбно приветствовала его при встрече, но ни словом не обмолвилась снова о том, что ждет его у себя. Не забыла ли она про свое обещание? На последней перемене, когда он уже отчаялся дождаться повторного приглашения, она, проходя мимо, спросила его тихо, стараясь не привлекать внимания одноклассников:

– Так ты идешь?

Он лишь кивнул ей, почувствовав, как пересохло во рту.

– Хорошо. Встречаемся у выхода.

Мысль о том, что Любочка решила соблюдать конспирацию, и их предстоящее свидание будет тайной для окружающих, только подхлестнула его чувства. После занятий они направились к ней, снова уставившись на дорогу, но на этот раз разговор не клеился – оба то и дело замолкали, испытывая волнение от присутствия друг друга и оттого, что вскоре им предстояло остаться наедине. Они не стали вызывать лифт и поднялись на четвертый этаж пешком, где остановились перед обитыми бордовым кожзамом вратами рая – дверью Любочкиной квартиры.

И тут, прямо здесь, на лестничной клетке, всем его мечтам и чаяниям суждено было разбиться вдребезги – подойдя к двери, Любочка подняла руку и нажала на кнопку звонка, чем немало озадачила его. Значит, дома кто-то есть, и их предстоящее уединение – всего лишь плод его воображения! Какая самонадеянность с его стороны – считать, что Любочка пригласила его к себе для этого. Ей, действительно, хотелось обсудить с ним этот отрывок из «Мастера и Маргариты», а он, дурак, принял ее приглашение за призыв предаться с ней любви! Но вместе с тем он со стыдом мог себе признаться, что испытывает, кроме разочарования, огромное облегчение, как человек, избежавший серьезной опасности – то, что так страшило его, откладывалось на неопределенный срок. Он не успел еще до конца навести порядок в своих чувствах, как по ту сторону двери послышались шаги и щелкнул замок.

Открыла им моложавая, приятной наружности женщина с прической а-ля Мирей Матье.

– Мама! Это Игорь, про которого я тебе рассказывала! – громким, неестественно звонким голосом объявила ей Любочка. – Мы с ним хотим обсудить наши творческие планы.

– Очень приятно, молодой человек, – мягко, но официально произнесла ее мать, глядя на него в упор. – Я слышала, что у вас талант. Меня зовут Аглая Николаевна.

Он потупился под ее изучающим взглядом и промямлил:

– Спасибо. Я – Игорь Лефортов.

Шок, в который он пришел от собственного заблуждения, все еще давал о себе знать.

– Ни о каких творческих планах, пока вы не подкрепитесь, не может быть и речи, – заявила Любочкина мать. – Дружочек, веди своего коллегу на кухню.

В комнате у Любочки, действительно, было голубое покрывало на кровати, но мысли его теперь были так далеки от эротики, что он отметил этот факт машинально, безотносительно к своим недавним мечтам.

Теперь он был гораздо менее красноречив, чем вчера, и мечтал лишь о том, чтобы скорее пойти домой и в одиночестве осмыслить свой позор. Он все же получил небольшую компенсацию за обманутые мечты – прощаясь с ним у лестничной клетки, Любочка неловко поцеловала его на прощание где-то в районе рта, после чего, застыдившись собственной смелости, скрылась в квартире, громко хлопнув входной дверью. После этого ситуация перестала казалась ему такой мрачной.

С этого дня они взяли за правило встречаться у Любочки дома довольно часто. Любочкина мать вполне благосклонно смотрела на их «говорилки», как она их называла, которые всегда проходили без участия преподавателя и остальных членов театрального коллектива. За первым поцелуем последовали и остальные. Споры о творчестве, были, так сказать «лицевой» стороной их встреч, предназначавшейся для Любиной мамы, «изнанка» же этих диспутов, сотканная из бесчисленного множества эротических нюансов и любовных томлений, была куда более занимательной и могла бы представлять для Аглаи Николаевны гораздо больше интереса, знай она о ней. Мимолетные, как бы случайные прикосновения и острожные взгляды, которыми были наполнены эти встречи, волновали обоих, кружа головы, но все их любовное томление, не находившее естественного выхода, обычно выливалось в продолжительные горячие споры о том – в чем же на самом деле заключается трагедия Базарова и следует ли трактовать образ Наташи Ростовой, как образ заурядной самки. После их неловкого первого лобзания целоваться на прощание стало у них традицией, и эти поцелуи, постепенно обретавшие сочность и продолжительность, вскоре уже можно было бы назвать весьма раскованными. Рискуя быть застигнутыми ее матерью, которая не работала и почти все время проводила дома, они торопливо вжимались ртами, стоя у лифта, и энергично мяли губы друг друга, (он при этом постоянно пытался просунуть язык между трепещущих Любочкиных губ, что иногда она ему позволяла).

В школе они продолжали вести себя как люди, едва знакомые друг с другом, но теперь старались использовать любую возможность для того, чтобы, уединившись, поцеловаться еще разок-другой. Вскоре круг мест, где они предавались этому занятию, значительно расширился и включал в себя парк возле школы, закуток у спортзала, где проходили занятия их драмкружка и даже спортплощадку для младших классов. За год он сыграл вместе с Любочкой десять спектаклей и поцеловался с ней не менее тысячи раз. Но на людях Любочка всегда была для него чужой богатой девочкой. Странно, но двусмысленность их отношений – влюбленные, тщательно скрывающие свои отношения – не коробила его. То, что им с Любочкой приходится делать вид, что они едва знакомы, он принимал как должное и каждый день терпеливо дожидался конца занятий, чтобы, оставшись с ней наедине, очередным поцелуем перечеркнуть разницу в их социальном положении.

Школьная пора между тем подходила к концу, впереди маячил последний звонок, и времени на занятия в кружке оставалось все меньше. Любочка давно уже заявила, что собирается поступать в Санкт-Петербургскую государственную академию театрального искусства (СПбГАТИ). Теперь, когда она готовилась оставить позади школьный рубеж, эта мысль овладела ею безраздельно. О чем бы они ни беседовали – Любочка всегда переводила разговор на тему будущей профессии. Он внимательно слушал Любочку, любуясь тем, каким увлечением горят ее глаза – и решил, что тоже станет актером. Фанатичность подруги, страсть в ее голосе и блеск ее красивых выпуклых глаз убедили его окончательно – он решил подать документы туда же, куда и Любочка. Правильнее было бы сказать, что все за него решили гормоны, а он лишь послушно выполнил их волю. Не обладая Любочкиной целеустремленностью, он принял ее решение как свое собственное и позволил ей распорядиться своей судьбой. Он и думать не хотел о том, чтобы учиться врозь с Любочкой. Если он любит целоваться с ней, то почему бы ему не продолжить делать это и в академии – рассудил он, и вслед за подругой решил поступать в СПбГАТИ. Таким образом, мысль о том, что он может стать кем-то еще, кроме как актером, в его голове, одурманенной любовью, не возникло.

Мать к его идее стать актером отнеслась прохладно. Будучи сама человеком, который растворился в своей профессии без остатка, совершенно позабыв об окружающем мире, в том, что касалось своего сына, она неожиданно проявила ранее несвойственную ей практичность. Профессия актера ненадежная, сиюминутная и полна стрессов – заявила она – конкуренция в ней высока, а заработки сомнительны. Сегодня ты здесь – завтра там. А шансы на создание счастливой семьи у артиста значительно ниже, чем у людей остальных профессий. Уверен ли он, что чувствует в себе истинное сценическое призвание, и не является ли его желание связать свою жизнь с театром и кино лишь всплеском подростковых эмоций, толкающих людей на роковые поступки – поинтересовалась Елена Станиславовна и обратила на него ясный и критичный взгляд своих голубых глаз. Этот взгляд прежде неоднократно заставлял его усомниться в собственной правоте, но сейчас, лелея в своем воображении Любочкины прелести, он ощущал в себе достаточно сил для того, чтобы дать матери отпор. Его желание является не сиюминутным, и для себя он все уже давно решил – заявил он Елене Станиславовне. В какой-то момент ему даже наперекор здравому смыслу захотелось, чтобы мать не согласилась с его мнением, для того чтобы иметь возможность отстоять свою правоту в разгоревшейся между ними перепалке. Но Елена Станиславовна не довела дело до скандала. Она, здраво рассудив, что переводить спор в плоскость детского непослушания будет нецелесообразным, поменяла тактику и задала ему вопрос, который мигом сбил с него спесь и заставил задуматься по-настоящему.

– Я вижу, что у тебя достаточно целеустремленности для этой профессии, – спокойно заметила она, – но хватит ли тебе таланта для того, чтобы добиться успеха на сцене?

Вопрос был как удар под дых – его мать умела оставить последнее слово в споре за собой. Это критическое замечание, хоть и заставило в глубине души усомниться в собственных силах, разозлило его невероятно. То, что его мама так спокойно, как будто речь шла о постороннем человеке, дала ему понять, что сомневается в его таланте, язвило сильнее пощечины.

– Если бы ты ходила хоть иногда на выступления нашего кружка, то возможно, у тебя бы уже сформировалось какое-то мнение относительно моего таланта. И ты не задавала бы мне такие вопросы, – гордо ответил он и вышел из комнаты, развернув плечи. Он не хотел, чтобы она поняла – как сильно она его задела. Но, кроме обиды, он испытывал еще и чувство удовлетворения – кажется, впервые победа в споре с матерью осталась за ним.

Бой за право выбрать для себя сомнительную и полную трудностей профессию актера окончился, едва начавшись – после разговора, заставившего ее прикусить язык, Елена Станиславовна больше не мешала сыну «вершить глупости юности», как она теперь говорила. Отец, как это было заведено в их семье, высказал свое суждение осторожно и с оглядкой на жену. Он лишь поинтересовался у своего отпрыска – уверен ли он, что профессия актера является для него подходящей и, услышав положительный ответ, добавил многозначительно: «Ну, если и мама не против…».

И он со всем рвением на которое был способен (но которое тем не менее не могло сравниться со рвением Любочки) принялся готовиться к поступлению – разучивал стихи и отрывки из прозы. Любочка, для которой родители наняли репетитора, нагоняла на него страху все новыми сведениями. Она сообщила ему, что отбирать студентов будет мастер курса – Иннокентий Семенович Витте, и, казалось, знала все тонкости, благодаря которым поступающим можно было рассчитывать на успех. «Письменные экзамены – это ерунда. По ним тебя никто оценивать не будет. Главное – это то, как ты прочитаешь тексты, – твердила Любочка. – И выбери лучше что-нибудь оригинальное. А то до сих пор находятся сумасшедшие, которые на экзамене читают «Письмо Татьяны Онегину» или «Ворону и лисицу», представляешь?» Он благоговел перед Любочкой. Столь компетентные и уверенные комментарии подруги заставили его задуматься – в состоянии ли он пройти хоть один тур экзаменов? Сможет ли он убедить комиссию в том, что он лучше остальных двадцати претендентов на его место? Не веря уже в глубине души в собственный успех, он продолжал твердить на все лады «На флейте водосточных труб» Маяковского и «Буревестника» Горького. Любочка же подошла к вопросу более вдумчиво и учила стихотворения сразу трех авторов, делая, однако, при этом ставку на Гумилева.

– Спасибо, достаточно. Что там у вас дальше? – усталым голосом произнес лысый старичок из отборочной комиссии, когда на первом туре экзамена он прочел лишь четыре строчки из своего «Буревестника». (По описанию, данному Любочкой, он распознал в старичке того самого Витте, которым она его пугала.) Кроме старичка за столом находились три мужчины помоложе и вполне симпатичная женщина.

Он растерялся оттого, что его прервали так быстро. У него и так урчало в животе от страха, а теперь еще слегка заплясала нога. Странно – пока он маялся в коридоре института от бездействия, ожидая, когда его вызовут, беспокойства практически не было. Он даже подбадривал Любочку, которая от волнения себе места не находила. Но когда он зашел вместе с остальными пятью претендентами в помещение, где проходили экзамены, и увидел лица отборочной комиссии, в организме повсеместно произошел какой-то разлад.

– Маяковский. «На флейте водосточных труб».

Он прочитал стихотворение – на этот раз целиком, и на заключительной фразе: «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?», – дал небольшого петуха от волнения. Потом старичок поинтересовался – умеет ли он петь. Он, заранее наученный Любочкой, что скорее всего спеть попросят, пропел куплет из русской народной песни «Солдатушки, браво ребятушки» – и, как ему показалось, довольно сносно проделал молодецкий всплеск руками, которым Любочка посоветовала ему разнообразить исполнение этого произведения. Движение рук не произвело на комиссию ровным счетом никакого впечатления.

– Спасибо. Пригласите следующего, – сказали ему.

Прослушивание, к которому он готовился так долго, пролетело молниеносно, он даже не успел разобраться в собственных чувствах. Буквально через несколько минут ему сообщили, что он допущен к дальнейшим турам. Но вот его подругу с ее Гумилевым члены комиссии отвергли сразу же. Пассаж, что и говорить, был скандальный. Любочка, когда узнала, что провалилась, сначала побледнела, потом покраснела – и принялась рыдать. Ее, всхлипывающую, увезли на служебной машине ее отца домой. Стресс у нее был настолько сильный, что она забыла с ним попрощаться.

Следующий тур пролетел так же быстро. Его попросили спеть еще что-нибудь, на этот раз – из современного репертуара, и он затянул почему-то песню Валерия Леонтьева, проклиная себя, что не подготовил никакого произведения про запас. На последнем этапе экзамена он прополз перед столом комиссии на коленях, изображая щенка, и пару раз тявкнул для достоверности создаваемого им образа. Неожиданно старичок Витте потребовал – «оскальтесь», что он и проделал.

– А теперь оскальтесь от страха, – скомандовал Витте.

Он еще шире растянул губы, представляя, как глупо он сейчас выглядит.

Он прошел все отборочные туры. Впереди остались лишь нестрашные экзамены по русскому и английскому. Придя домой, он, наспех обнявшись с мамой, позвонил своей возлюбленной, чтобы подбодрить ее, и, несмотря на состояние аффекта, в котором находился до сих пор, не мог не обратить внимание на то, что в отношении к нему Любочки произошла серьезная перемена. Его подруга разговаривала с ним холодным шипящим голосом. Казалось, ее обида по отношению к отборочной комиссии незамедлительно распространилась и на него, ставшего в ее глазах главным виновником ее унижения. А он и сам пребывал в растерянности, как будто заскочил, не разобравшись, на полном ходу не в тот поезд. Теперь неожиданно для самого себя он оказался лицом к лицу перед перспективой навсегда принять профессию, о которой всерьез до сих пор даже и не помышлял – да к тому же еще и поссориться с Любочкой. Суетливая радость, на время поселившаяся у него в душе после сдачи экзамена, утихла, уступив место следующей мысли – а хочет ли он учиться актерскому мастерству без Любочки? Разумеется, его подруга может попробовать поступить в академию на следующий год, но где гарантии, что ее зачислят к учебе?

Вскоре он благополучно сдал все письменные экзамены. А его пассия, между тем, продолжала рвать и метать, как будто он подложил ей свинью. Как же – лоботряса Лефортова допустили к учебе, а ею, которой прочили сцену буквально с пеленок, пренебрегли! Он пытался объяснить ей, что чувствует себя обманутым не меньше, чем она, но Любочка, все более укрепляясь в своей обиде, отвергала одну за другой его попытки к ней подступиться. Советы «подождать годик, и поступать на следующий» вызывали у нее бурю агрессии. Когда он ей звонил, Любочка разговаривала с ним зло, а о поцелуях с нею теперь не могло быть и речи. Он увещевал ее, уверял, что без нее сцена ему не нужна, но она лишь многозначительно хмыкала в ответ. В конце концов, она пошла на решительный шаг – потребовала, чтобы он отказался от учебы на этот год и поступал с ней на следующий – «во имя их любви», как она заявила. При этом она намекнула ему, что в случае, если он позволит академии встать между ними, она незамедлительно найдет ему замену. И он, еще довольно равнодушный к перспективе попасть на сцену, внял Любочкиным угрозам и пообещал ей, что отзовет свои документы.

Наконец-то, она вырвала у него те слова, которые ей хотелось услышать. В тот день он в полной мере оценил, какие дивиденды можно получить, если согласишься с женщиной. Услышав, что ради нее Лефортов готов бросить академию, Любочка мгновенно сменила гнев на милость и в тот же день подарила ему, пришедшему к ней мириться, самое дорогое, что есть у каждой девушки. В тот день ее матери не было дома, и они спонтанно и суетливо отдались друг другу на любочкином голубом покрывале, что вызвало у него скорее недоумение, чем радость.

Как так получилось, что потом он все-таки не ушел из академии, он уже не помнит. После этого знаменательного для обоих события Любочка уехала аж на два месяца к бабушке в Феодосию набираться сил после своего провала. Они созванивались практически каждый день. Он, помнится, поначалу говорил ей, что завтра же дойдет до деканата и объяснит, что учиться на Моховой не намерен. Но так и не совершил этот шаг, потому что каждый раз что-то его отвлекало. Впереди маячило Любочкино возвращение, а он так и не выполнил свое обещание. И когда десятого сентября ему позвонили из академии, и спросили – почему он до сих пор не влился в ряды учащихся, он растерялся и просто пришел на следующий день. Звонила секретарь его кафедры – женщина с неприятным командным голосом. Что-то было такое в вибрациях этого голоса – непоколебимое, что он не нашел в себе силы ответить ей по телефону, что не будет учиться. Он решил, что сообщит об этом руководству кафедры лично… но не сообщил. Таким образом, к тому моменту, когда Любочка вернулась из Феодосии, он уже несколько дней ходил на занятия.

После возвращения подруги он врал ей пару дней, что бросил академию, но поскольку скрывать факт учебы долго не представлялось возможным, то вскоре между влюбленными разгорелся новый скандал, происходивший вечером на улице на глазах у редких прохожих. На этот раз в вину ему вменялись ложь и кража девичьей чести (последнее было в глазах Любочки самым серьезным из совершенных им грехов). Он пытался объяснить ей, что в том, что он решился приступить к учебе, по сути, предательства нет, но Любочка и слышать ничего не хотела. Дав ему напоследок неуклюжую, но полную энтузиазма оплеуху, она развернулась и зашагала прочь, рассудив, видимо, что он побежит за ней. Но он, утомленный затянувшимся выяснением отношений, почувствовал после ее ухода чувство, очень близкое к облегчению, и на повторное перемирие не пошел. Тому была еще одна причина – он понял, что в разлуке скучал по Любочке чем дольше, тем меньше…

Театральная академия стремительно вовлекла его в свою суматошную жизнь, которая так отличалась от жизни в школе. Поначалу сложности, с которыми ему пришлось столкнуться, поставили его в тупик. Поступая сюда, он самонадеянно полагал, что опыт, приобретенный во время их с Любочкой спектаклей, позволит ему шутя постигнуть все премудрости учебы. Но уже через пару дней, проведенных в институте, был вынужден признать, что драмкружок, возглавляемый энергичной Лидией в прямоугольных очках – лишь детское развлечение, имеющее мало общего с настоящим театром. В коллективе Лидии он был самой яркой звездой, на которую всем следовало бы равняться. В академии же оказался лишь одним из десятков новобранцев, одинаково, по мнению, Витте, неразумных и неумелых. Теперь он был не лучше и не хуже остальных – он стал унизительно безлик, превратился из самостоятельной творческой единицы лишь в материал, с которым, по словам мастера курса, предстояло еще работать и работать.

– Не изображать, молодой человек, а играть, – отрезал ему Витте, когда он на занятиях по актерскому мастерству упомянул, недолго думая, слово «изображать». – «Изображают» во всяких провинциальных драмкружках, а здесь вы будете учиться играть. Запомните это раз и навсегда.

Так походя преподаватель высмеял, растоптал его школьный театр. Дальше неприятные сюрпризы посыпались один за другим. Оказывается, его умение принимать подобающие герою, которого он играл, позы и выражения лица, здесь никого не интересовали. Наивно предполагая раньше, что основная задача актера – уподобиться своему персонажу посредством правильно выбранного набора телодвижений и голосов, он использовал в игре весь арсенал доступных ему средств – помогал себе во время монолога руками, выставлял немного вперед ногу, если хотел выглядеть более мужественным, и сжимал кулаки, чтобы показать гнев. Все это предали анафеме. Усилиями Витте бедная Лидия была низложена и растоптана. Он узнал, что обучение актерскому мастерству, оказывается, начинается с этюда. За первый учебный год он отработал все многообразие этюдов – этюды-наблюдения, этюды на событие, этюды на органическое молчание, этюды на создание атмосферы, этюды на фантазию, этюды на память физических действий, этюды на профессиональные навыки… Этюды, этюды, этюды… После того, как в школе он сыграл (и, блестяще, по мнению Лидии) Гамлета и Отелло, весь первый курс ему пришлось заниматься лишь исполнением ничтожных сценок – и, с удивлением он был вынужден признать, что это будет потруднее Шекспира. «Работая над этюдами, мы идем от сознательного овладения артистической техникой к подсознательному пользованию» – объясняли им.

Витте доводил его до отчаяния.

– Дорогой мой, – останавливал Иннокентий Семенович своего студента и, сняв очки, потирал глаза, что означало, что его монолог, целью которого было растоптать самоуважение Лефортова, продлится долго, – я просил вас подготовить мне этюд, в котором было бы хоть какое-то событие. Со-бы-ти-е. Давайте сверим понятия. «Событие», по-моему разумению, – это когда что-то происходит. Надеюсь, здесь наши мнения совпадают? Отлично. Вы же порадовали меня этюдом, в котором вы были пьяницей, бредущем домой. В ходе вашего исполнения вы несколько раз, – правда, следует заметить, вполне органично, – упали на пол. Этим все события в вашей работе исчерпываются. В следующий раз прошу вас нижайше предоставить мне этюд, в котором была бы идея и событие – и желательно, чтобы они оказались хоть как-то реализованы.

Остальные преподаватели – и пышноволосая преподавательница сценречи, и педагог сцендвижения, не гнушавшийся тем, чтобы ударить в припадке гнева своих питомцев линейкой по филейным частям, – явно выделяли его в группе и часто хвалили. Но Иннокентий Семенович был безжалостен ко всеобщему любимцу и шпынял его на своих занятиях безжалостно. Порой казалось, что еще чуть-чуть – и он не удержится и огреет зловредного Витте по голове.

Кроме Витте, который браковал их этюды с методичностью настоящего садиста, поначалу его смущала еще и рутинность учебы. Не так он представлял себе овладение сценическим мастерством. До академии он искренне полагал, что успех настоящего актера кроется не в однообразной работе, а в дарованном ему богом таланте. Артисты, идущие к заветной цели через трудовые тернии, виделись ему лишь умелыми мастерами, в то время как истинные гении уже от самого рождения были, по его мнению, отмечены божественным даром, который и позволял им достигнуть вершин в искусстве. С тревогой прислушиваясь к себе во время репетиций этюдов, он пытался отыскать те признаки, по которым мог бы определить, что и у него есть этот дар, – и не находил, – в его душе, не исполненной волнений высшего порядка, царили лишь обидно заурядные эмоции и чувства. А для подлинного актерства, по его мнению, этого было мало, необходимо была та самая искра, в свете которой ремесленника можно отличить от гения.

Но очень скоро он поменял свою точку зрения. Он испытывал все больший азарт к тому, чем они занимались с Витте. Они учились работать над собой, изучали основные навыки актерской техники. Время шло, их этюды становились все более сложными, и постепенно он втянулся в тяжелый процесс учебы, находя удовольствие в том, чтобы, доведя до успешного конца тот или иной особенно сложный пассаж, получить от Иннокентия Семеновича вместо язвительных насмешек скупое одобрение. Налет спеси, заработанный им благодаря драмкружку Лидии, очень быстро слетел с него, и теперь он трудолюбиво осваивал премудрости актерского мастерства, вспоминая свои школьные спектакли с легким стыдом. Новые успехи давались ему напряженной работой – нередко они продолжали репетировать свои этюды глубоко за полночь, чтобы довести их до ума к следующему дню.

Поначалу он с грустью вспоминал о Любочке и даже пару раз подумывал о том, чтобы позвонить ей, но дурацкая гордость не позволила решиться на этот шаг. Потом от своих бывших одноклассников он узнал, что она встречается с их общим знакомым – малоинтересным тихим парнем, и на следующий год собирается поступать вместе с ним на кафедру режиссуры театрализованных форм досуга в Университет культуры, где сито, через которое просеивали абитуриентов, было гораздо крупнее, чем на Моховой. Новость о любочкином романе не сильно задела его. Сидя на занятиях рядом со своей однокурсницей – рыжеволосой, веснушчатой Аллой, он замечал, что в ее присутствии испытывает трепет, так похожий на тот, который был у него с Любочкой. Любуясь Аллой, он находил у себя так хорошо знакомые ему симптомы – частое биение сердца, и сладкое волнение в потаенных местах… Волосы Аллы, как он обнаружил однажды, уткнувшись в них лицом во время репетиции, приятно пахли лавровым листом.

Его роман с Любочкой был сложен и тернист, а с Аллой у него все получилось легко и просто. Однажды на вечеринке, которую они устроили на квартире своего однокурсника, в ходе негласной жеребьевки, проведенной в соответствии с законом человеческого естества, у них сложилось три пары. Когда его товарищи с подругами разошлись по комнатам, он, найдя себя в обществе рыжей Аллы, сначала испытал растерянность, но Алла, посмотрев на него спокойно своими медовыми глазами, спросила его безмятежно: «Ты что – в первый раз, что ли?». «Нет» – ответил он и с благодарностью подумал в этот момент о Любочке, которая позволила ему заявить себя не новичком. В объятиях Аллы он провел почти два месяца, до тех пор, пока после зимней сессии Алла неожиданно не бросила его ради араба неопределенных лет, нос которого уныло свисал над подбородком. Вскоре после знакомства с новым женихом она отправилась с ним в Эмираты, а он остался в легком замешательстве, которое было в нем даже сильнее ревности – настолько отвратителен показался ему Аллин ухажер.