Текст книги "Дело двух Феликсов"

Глава вторая. Двойное дно искусства

Сказать, что телеграмма Лисицкой совсем не взволновала Загорского, значило бы покривить душой. Впрочем, речь тут шла не о любовных переживаниях – его встревожил тон послания. Светлана, несмотря на всю страстность ее натуры, всегда была девушкой очень разумной и волевой. Телеграмма же свидетельствовала о полном душевном раздрае. Похоже, действительно случилось нечто необычное и угрожающее. Впрочем, гадать не стоит, очень скоро все прояснится и так.

Нестор Васильевич, стоявший на перроне Октябрьского вокзала[9]9
  Октябрьский вокзал – так в 1923-37 годах назывался Ленинградский вокзал Москвы.


[Закрыть], посмотрел на часы – поезд должен был подойти через три минуты. И он, действительно, подошел, однако вместо свистка дал густой и длинный гудок, в котором Нестору Васильевичу почудилось нечто траурное. И даже поезд показался ему не поездом, а огромной лодкой Харóна[10]10
  Харон – в древнегреческой мифологии лодочник, перевозящий души мертвых через реку Стикс в подземном царстве Аида.


[Закрыть], перевозящей мертвецов через Стикс. Отогнав от себя дурацкие картины, детектив изобразил на лице подходящее к случаю выражение – сдержанную радость пополам с легким смущением. Женщина – как минимум, в первые минуты разговора – должна почувствовать себя хозяйкой положения. В противном случае она огорчится и будет думать о неравенстве полов и о том, как избыть эту несправедливость, о деле же может и вовсе забыть.

Поезд стоял уже пару минут, а двери все не открывались. Впрочем, нет, не так. Двери не открывались в третьем вагоне, возле которого ждал Нестор Васильевич, из остальных же пассажиры выходили как ни в чем ни бывало, вытаскивая на свет божий разнокалиберные тюки, саквояжи и чемоданы.

Загорский разглядел за нечистым дверным стеклом вагона бледную физиономию проводника и нетерпеливо стукнул в дверь. Но тот повел себя странно: отчаянно замахал руками, а потом и вовсе отвернулся.

Прошло еще несколько минут, и на перроне появился милиционер. Он решительным шагом направился к третьему вагону и, оттеснив Нестора Васильевича, вошел внутрь – ему проводник, само собой, не посмел препятствовать, и дверь тут же снова захлопнулась перед носом Загорского.

Спустя еще пару минут явились санитары с носилками, сопровождаемые сухоньким пожилым доктором в слабых очочках. Медиков тоже беспрекословно пустили в поезд, а Загорскому ничего не оставалось, кроме как проводить их мрачным взором.

– Ох, дружище, чует мое сердце, не к добру это все, – сказал Загорский, забыв, кажется, что верного его Ганцзалина не было рядом: несмотря на упорное сопротивление, он был оставлен дома на хозяйстве.

Спустя пять минут двери снова открылись, и из них вынырнули санитары с носилками. Тело на носилках было прикрыто простыней, но при взгляде на него у Загорского дрогнуло сердце – слишком часто он видел этот силуэт рядом с собой, чтобы сейчас ошибиться.

Нестор Васильевич решительно встал на дороге у санитаров, не говоря ни слова, откинул простыню. Синюшные губы, мраморная кожа, трагический изгиб рта… Лицо Загорского сделалось почти таким же белым, как у покойницы.

– Товарищ, – сказал санитар нетерпеливо, – пустите пройти.

– Что с ней? – спросил Загорский у старенького доктора, замыкавшего скорбную процессию.

– Остановка сердца, – отвечал тот, вопросительно глядя на незнакомца, как бы спрашивая: а вам-то что за дело, милостивый государь?

– Причина? – отрывисто сказал Нестор Васильевич, продолжая изучать почти забытое, но такое все еще родное лицо Светланы.

Доктор пожал плечами: вскрытие покажет. Санитары молча обошли Загорского и понесли свою печальную ношу в здание вокзала…

* * *

– А, может, она от сердца умерла?

Ганцзалин сидел в кресле напротив хозяина в их каморке в цокольном этаже, глаза его были печальны. Кажется, с возрастом изменился даже он, думал Загорский, глядя на помощника, сострадание все-таки достучалось и до каменного китайского сердца. Как он сказал: не могла ли умереть от сердца? Разумеется, могла. Более того, она, видимо, и умерла от сердечной недостаточности. Другой вопрос, что стало причиной этой самой недостаточности.

Помощник пожевал губами. Причиной? Ну, например, слабость здоровья.

Загорский покачал головой. Во-первых, балет хорошо тренирует сердечную мышцу, да и тело в общем. Во-вторых, не кажется ли ему странным что за несколько дней до гибели Лисицкая послала ему паническую телеграмму? Вряд ли такое совпадение случайно. Во всяком случае он лично в это не верит.

– И кто мог ее убить? – Ганцзалин неотрывно смотрел на хозяина.

Нестор Васильевич пожал плечами – кто угодно. За годы Гражданской войны стало ясно, что жизнь человеческая в России гроша ломаного не стоит. Убить мог брошенный любовник, грабитель, а скорее всего – некий преступник, о котором она не сказала в телеграмме, но который, очевидно, понял, что его раскрыли. Узнав, что Лисицкая собирается обратиться к Загорскому, бандит решил упредить свое разоблачение и убил ее. Не бог весть какая дедукция, к такому выводу пришел бы и гимназист младших классов. А вот дальше начинается конкретика, которая подлежит изучению.

– Надо было с проводником поговорить и купе осмотреть, – озабоченно заметил китаец.

Загорский поглядел на него с легким раздражением. За кого его держит Ганцзалин? Разумеется, именно это он и сделал в первую голову.

Дождавшись, пока из вагона выйдут пассажиры и, войдя внутрь, Нестор Васильевич завел разговор с проводником. Тот был слегка напуган, но в настроении, тем не менее, пребывал боевом, его рачьи глаза смотрели на импозантного седого господина с некоторым вызовом, как бы говоря: видали мы таких!

– Скажите-ка, любезный, кто делил купе с покойной барышней? – спросил его Нестор Васильевич.

Проводник ощетинился: а вы кто такой есть, гражданин, что задаете вопросы? Загорский махнул перед ним удостоверением уголовного розыска города Ташкента. Однако ушлый собеседник сразу разглядел, что удостоверение нездешнее.

– Эва, – сказал, – где Ташкент, а где мы!

– И Ташкент, и Москва находятся на территории СССР, следственно, удостоверение действительно по всей стране, – отвечал Загорский, преодолевая сильное желание ударить строптивца головой о стену. Но тот оказался на редкость жестоковыйным и по-хорошему отвечать на вопросы не захотел. Пришлось сменить тактику.

Нестор Васильевич достал из кармана рубль и показал его проводнику. Тот протянул руку к целковому, но Загорский отвел ее. Сначала, сказал, ответьте на вопросы.

Ответы, впрочем, ситуацию прояснили не слишком. По словам железнодорожника, все билеты в несчастливое купе были выкуплены. Однако внутрь на его глазах зашла только одна дамочка – та самая, покойница. То есть тогда еще не покойница, ну, а потом уже, как водится, покойница. То есть не как водится, конечно, это не к тому, что у них каждый день покойники туда и сюда ездят, а просто…

– Одним словом, – перебил его Загорский, – в купе вошла известная нам барышня и больше никого там не было?

– Почему же не было, кто-то был, – возразил проводник. – Просто не видел я, кто зашел. Проходил мимо, слышу голоса: мужской и женский.

Загорский сделал стойку. Что за голоса, о чем говорили? Ругались, бранились, ссорились, кричали друг на друга?

– Никак нет, – отвечал проводник, – не ссорились и не бранились, а вроде как даже совсем наоборот – гуляли и веселились… Изнутри было запершись. Я постучал, конечное дело, спросил, не надо ли чего – чаю там или просто кипятку, дамочка отвечала, что все в порядке и не беспокоить. Ну, я и не беспокоил.

Тут Ганцзалин перебил рассказ хозяина и сказал, что, Лисицкая, верно, хорошо знакома была с попутчиком, раз заперлась с ним изнутри и веселилась. Это во-первых.

– А во-вторых? – спросил Загорский, слегка улыбаясь.

Во-вторых, преступление тщательно готовили. В купе были только Светлана и ее таинственный попутчик, при том, что билеты в нем были выкуплены все. Из этого ясно, что билеты убийца выкупил заранее, чтобы никто ему не помешал.

– Логично, – кивнул Загорский, – я тоже так решил.

Ганцзалин задумался ненадолго.

– А все-таки проводник должен был видеть убийцу, – наконец сказал он, – при входе в поезд.

Но тут Нестор Васильевич с ним не согласился. Как говорят сознательные пролетарии – не факт. Во-первых, проводник, впуская в вагон, обычно смотрит не на лицо, а на билет. Во-вторых, убийца мог сделать вид, что опаздывает и на ходу вскочить в другой вагон, скажем, в четвертый, а оттуда уже перейти в третий.

Ганцзалин кивнул – мог, конечно, мог. А что показал осмотр купе?

– Осмотр купе показал, что мы имеем дело с опытным и хладнокровным преступником, – строго отвечал Нестор Васильевич. – Судя по всему, ночью Светлана и ее спутник выпивали. Правда, бутылок и стаканов в купе я не обнаружил.

– Спиртом пахло? – живо спросил Ганцзалин.

– Нет, не пахло. Убийца позаботился и об этом: он открыл окно в купе, так что все запахи выветрились. Более того, он тщательно протер все поверхности, на которых могли остаться следы или отпечатки.

– Даже пол?

– Даже пол. Однако… – тут Загорский со значением поднял палец вверх, – накануне вечером в Ленинграде шел небольшой дождь, на улицах было сыро и грязновато. Вследствие чего убийца оставил-таки след, но не в самом купе, а прямо перед ним, в коридоре.

А откуда хозяин знает, что это его след? Ганцзалин глядел скептически. Из всех пассажиров что – один убийца оставил следы?

Загорский слегка нахмурился: разумеется, нет. Следы оставили все. Но только следы убийцы заканчиваются у купе – все остальные либо не дошли до него, либо прошли дальше. К сожалению, след к утру подсох и сделался неразборчивым. Но даже по тому, что осталось, удалось кое-что установить. Судя по всему, преступник был одет в американскую спортивную обувь, так называемые «кэдс» или, попросту, кеды. Размер стопы – около десяти дюймов. При этом с внешней стороны следы более отчетливы – вероятно, владелец кедов немного косолапит. Не Бог весть что, конечно, но при случае и это может помочь.

Тут Нестор Васильевич замолчал и погрузился в раздумье. Ганцзалин посматривал на него с некоторой тревогой – по лицу хозяина, обычно безмятежному, пробегали грозовые всполохи. Пару раз, впрочем, он улыбнулся, но улыбка была мученической.

Наконец Загорский поднял глаза на китайца. В них застыло сожаление.

– Я сделал ошибку, – сказал он, – роковую ошибку. Не надо было приглашать ее сюда, надо было самому ехать к ней в Ленинград.

Ганцзалин покачал головой. Не нужно себя корить. Если бы Лисицкая хотела, чтобы он приехал, она бы так и написала. Ей было неудобно, отвечал Загорский, неловко обращаться к бывшему возлюбленному. Она и так, верно, переступила через себя и свою гордость, надеясь спастись – но все равно погибла. И в этом, что там ни говори, виноват и он тоже. Впрочем, все это абстрактные рассуждения, сейчас надо добраться до Ленинграда и начать расследование. На милицию, разумеется, надежды никакой, наверняка они списали все на сердечный приступ.

– Ну что, поедешь со мной в город нашей молодости? – спросил Загорский у Ганцзалина.

– Поехал бы, да поезд ушел, – отвечал помощник. – Мой город молодости – Санкт-Петербург. А его уж сколько лет не существует. Сначала Петроград, потом Ленинград. Умрет Рыков – будет Рыковград, и так без конца. Куда ехать?

– Не волнуйся, – отвечал Нестор Васильевич, – просто езжай со мной, а уж я привезу, куда надо.

Однако поехать в Ленинград им так и не довелось. Точнее, не довелось поехать немедленно – обнаружились кое-какие дела в Москве. И первым из этих дел оказалась картина, пришедшая по почте, и не от кого-нибудь, а от Лисицкой – во всяком случае, так гласил адрес отправителя.

– Удивительная вещь почтовые отправления, – задумчиво сказал Загорский, вскрывая длинную продолговатую посылку и вытаскивая оттуда серый тубус. – Человека уже нет на свете, а ты все еще получаешь от него весточки.

– Да, – согласился Ганцзалин, – почта – это дело серьезное, это вам не спиритизмом под одеялом заниматься.

Нестор Васильевич не удостоил комментарием этот сомнительный пассаж, но лишь открыл тубус, вытащил оттуда холст, развернул, разложил его на полу и принялся очень внимательно изучать. С картины смотрела на него Светлана в образе речной нимфы. Полюбовавшись картиной с минуту, Загорский перевел взгляд на Ганцзалина и полюбопытствовал, что, по его мнению, все сие должно означать.

– Любовное послание, не иначе, – отвечал помощник.

Нестор Васильевич усомнился. Что вдруг? Столько лет Лисицкая молчала, ничего не слала, и вдруг на тебе – целая картина.

– Соблазнить хотела, – догадался китаец, – нимфа-то голая.

Загорский только головой покачал: мужчину в его возрасте соблазнить наготой не так уж просто, потому хотя бы, что обнаженных женщин он на своем веку повидал преизрядно. Нет, тут что-то иное. И скорее всего, картина как-то связана с тем делом, по которому приехала в Москву Светлана и из-за которого, в конце концов, и погибла.

Загорский зачем-то взялся за край холста и приподнял его на ладони, как бы взвешивая.

– Если в картине есть какое-то указание, оно содержится либо в сюжете, либо в деталях портрета и пейзажа, либо в самом материале, – сказал он задумчиво. – Давай-ка на всякий случай сфотографируем этот, с позволения сказать, шедевр.

Ганцзалин вытащил из шкафа «лейку»[11]11
  «Лейка» – один из первых массовых фотоаппаратов.


[Закрыть], Загорский сделал несколько снимков, потом отложил фотоаппарат в сторону.

– А теперь, – сказал, – дай-ка мне нож.

– Пилить будете? – спросил Ганцзалин, подавая хозяину швейцарский нож.

Нестор Васильевич покачал головой: пилить он не будет, только немного поскребет. Кстати, заметил ли Ганцзалин, что за ними следят?

– Это за вами следят, – уточнил китаец, – за мной следить нечего, я нормальный советский гражданин.

Он прищурился, сделал умильную физиономию и засюсюкал:

– Бедны китайса мало-мало, Ленина люби, Тлоцкого люби, совналком увазай…

– Как бы там ни было, слежка мне совсем не нравится, – перебил его Загорский, касаясь лезвием картины. – Я стремлюсь к приватности и не переношу, когда посторонние суют нос в мою жизнь. В противном случае я давно бы стал кинозвездой или чем-то в этом роде.

– Надо было просто укокошить его, – отвечал помощник. – Нет филера – нет проблемы.

– Это не метод, – Загорский аккуратно подчищал ножом краску в углу картины. – Убьешь одного филера – пришлют другого. Нет, надо добраться до того, кто отдает приказы. Только с ним можно прояснить это недоразумение.

– И кто же, по-вашему, отдает приказы? – спросил Ганцзалин.

Но Загорский не ответил. Он внимательно разглядывал очищенный кусочек картины.

– Как полагаешь, что это такое? – спросил он помощника. – Там, внутри, под верхним слоем краски.

Тот прищурил глаз.

– Еще одна картина, – сказал он уверенно. – Старая картина, которую спрятали под новой…

Глава третья. В гостях у железного Феликса

Председатель ВСНХ[12]12
  ВСНХ, Высший совет народного хозяйства – центральный орган управления народным хозяйством в СССР.


[Закрыть] Дзержинский пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа. Впрочем, не лучше было настроение и у главы ОГПУ[13]13
  ОГПУ, Объединенное государственное политическое управление при Совете народных комиссаров СССР – специальный орган государственной безопасности в Советском Союзе. Преемник ГПУ и ВЧК.


[Закрыть], почетного чекиста Феликса Эдмундовича Дзержинского. Должности, как видим, были разные, а человек все равно один. И человек этот, в отличие от героев писателя Бабеля, думал сейчас не о том, как бы выпить рюмку водки и прочих пролетарских радостях. Мысли его были куда менее прозаические: он думал о том, что дело революции того и гляди похоронит бюрократия и комчванство[14]14
  Комчванство или коммунистическое чванство – слово, впервые употребленное Владимиром Лениным, означает высокомерие и зазнайство, проявляемое коммунистом, в первую очередь, высокопоставленным, по отношению к окружающим.


[Закрыть].

Наверное, в Гражданскую приходилось труднее, но трудность эта была иного рода. Там все казалось сравнительно простым: вот красные, вот белые, вот революция, вот контрреволюция, вот товарищи по борьбе, вот враги. К товарищу следовало милеть людскою лаской, к врагу – вставать железа тверже. А сейчас? Врагов уконтрапупили или разогнали по Парижам да Брюсселям, но выяснилось, что друзья могут быть и почище врагов. И какие друзья – не жалкие попутчики, а революционеры первого разбора, из которых в прежние годы гвозди можно было делать. Но материал, годный для выделки гвоздей, оказался нехорош для построения нового государства. Герои революции в мирные времена занимались по преимуществу болтовней.

Ах, как измельчал народ, и как не хватает сейчас Ильича! Стреляла, стреляла в него эта Каплáн[15]15
  Фанни Каплан – эсерка, в 1918 году покушавшаяся на Ленина.


[Закрыть], и попала, и отправила-таки на тот свет, хоть и не сразу. Вот за что и не любит он эсеров, вот за что и отлились им большевистские слезки в 1922 году[16]16
  В 1922 году в Москве проходил суд над партией правых эсеров.


[Закрыть]. Да, Ильич – невосполнимая потеря. Всё говорили – незаменимых у нас нет, а оказалось – пальцем в небо. Кто заменит Ленина? Предсовнаркома Рыков? Ему бы в буржуазном парламенте речи толкать. Троцкий умен и энергичен, но эгоист и кроме перманентной революции знать ничего не хочет. Генсек Кóба[17]17
  Коба – партийная кличка Иосифа Сталина.


[Закрыть] хитер и великий интриган, но такой же коммунист, как покойный Николай Второй – помимо личной власти ни о чем не думает.

Вот такие печальные мысли обуревали железного, по мнению многих, Феликса, пока он ехал из Москвы на загородную дачу. Доехав, отпустил шофера и вошел в дом. Здесь, рядом с деревней Калчýга, располагались теперь дачи почти всех советских руководителей. Свежий воздух, корабельные сосны, и до Кремля по прямой двадцать пять километров, иными словами, меньше получаса на авто. Дзержинский, поняв, что место действительно хорошее, организовал тут же совхоз «Горки», доставлявший к столу вождей революции самые лучшие продукты, выращенные в соответствии с последними требованиями марксистской науки.

Сейчас дача была пуста, жена и сын уехали на отдых в Сочи. Яну, рожденному в тюрьме и обладавшему слабым здоровьем, морской воздух был очень полезен, да и Софье Сигизмундовне надо было восстанавливать здоровье, подорванное революционной борьбой. Чекист, постоянно дежуривший на даче, почему-то не вышел встречать хозяина. Но это Феликса Эдмундовича не обеспокоило: охранник, в конце концов, тоже человек, мог отлучиться на минутку. Впрочем, остановил себя Дзержинский, охранников должно быть двое. Что же выходит, оба отлучились?

На самом деле охранники, разумеется, никуда не отлучались. Поскольку семьи хозяина на даче не было, они дали себе небольшое послабление – вполне, надо сказать, простительное, – поставили самовар. Нарушением устава караульной службы это не являлось, но было некоторым развлечением, милым сердцу любого телохранителя, особенно в те скучные периоды, когда не предвиделось ни стрельбы, ни беготни. Да и какая могла быть стрельба, товарищи, когда правительственные дачи так охраняются по периметру, что не прошмыгнет не только вездесущая мышь, но даже и блоха без соответствующих полномочий?

Младший из охранников, двадцатипятилетний Иван Дробыш, происходил из крестьян Елецкого уезда Орловской губернии. В силу молодости и запальчивости характера он любил поговорить о материях высоких и малодоступных, например, о мировой революции, и о том, когда она, наконец, случится по всему миру. Старший, сорокалетний Андрей Андреевич Котоврасов, когда-то был рабочим Путиловского завода и ум имел практический, приземленный.

– Не наше это собачье дело – про революцию рассуждать, – говорил он. – Наше дело – объект охранять.

Такой буквализм несколько обижал Дробыша. Он полагал, что всякий сознательный крестьянин, а пуще того – чекист, должен расти над собой и задаваться мировыми проблемами вроде: отчего это земное притяжение на людей действует, а на воздушные шары и аэропланы – совсем почти никак?

Котоврасов на такие провокационные вопросы имел примерно один ответ: велено – вот и не действует. Мир, по его разумению, подчинялся строгой иерархии, во главе которой, за отсутствием бога, стояло непосредственное и высшее начальство, которое могло приказывать всему и вся, да хоть бы даже и земному притяжению. Как именно это происходило, он тоже мог ответить, не задумываясь – посредством марксистской науки, перед которой нет и не может быть нерешаемых задач. Начальство давало указание науке, наука же, в свою очередь, распоряжалась мирозданием как в целом, так и отдельными его законами.

– Что же, – ехидно спрашивал Дробыш, – если, к примеру, наука мне велит летать без применения аэроплана, я летать начну?

– Начнешь, – сурово отвечал Котоврасов, – будешь летать как миленький, если не хочешь, чтобы разжаловали и с довольствия сняли.

Дробыш задумывался. Угроза действительно выглядела серьезно. Никто не хотел быть разжалованным и лишенным довольствия. Но как этот страх может заставить его, Дробыша, порхать в небесах аки старорежимные ангелы, этого он совсем не понимал. Приходилось в этом сложном вопросе целиком и полностью полагаться на старшего товарища, который, в свою очередь, исходил из того, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

Высокая устремленность бывшего крестьянина, а ныне образцового чекиста Дробыша, впрочем, не мешала ему наслаждаться простыми человеческими радостями вроде чаепития. Однако в этот раз случился казус. Известно, что когда самовар закипает, вода в нем от химических и физических причин начинает бурлить и шуметь. И этот вот шум, обычно совершенно безвредный, сыграл с охранниками злую шутку. Видимо, пока самовар кипел, на охраняемом объекте что-то случилось. Но что именно, никто не услышал как раз из-за самовара.

Так или иначе, когда Дробыш вышел из кухни, прямо перед собой он неожиданно увидел немолодого косого черта с желтой физиономией. Черт как две капли воды похож был на одного торгового китайца, с которым лет пять назад был знаком Дробыш – вот только возрастом постарше. В руках незваный гость держал корзинку для грибов, в которой лежали почему-то одни поганки.

– Тебе чего, дед? – спросил чекист. – Это охраняемая территория, ты как сюда забрел?

Черные глаза косого черта блеснули злостью.

– Сам ты дед, – отвечал он. – Я тебе сейчас покажу деда, дурак.

К угрозе этой Дробыш отнесся легкомысленно, о чем вскорости сильно пожалел. Следовало, конечно, выхватить револьвер и, как учили, прямо от живота пальнуть черту в косую его рожу. Однако чекист просто взял пришельца за шиворот, чтобы вывести его прочь и передать внешнему охранению.

Но желтый черт оказался неожиданно вертким, еще даже ловчее настоящих. Он перехватил правой рукой руку Дробыша, левую просунул между собой и плечом охранника, после чего бравый чекист неожиданно обнаружил себя лежащим носом в пол. В довершение позора враг с виду легонько, но на деле очень чувствительно тюкнул кулаком Дробыша в затылок, после чего тот потерял не только пролетарское самосознание, но и вовсе лишился чувств.

Андрей Андреевич Котоврасов был человеком опытным, поэтому, услышав за дверью переговоры Дробыша с неизвестным, мгновенно вытащил из кармана табельное оружие и легким бесшумным шагом двинулся к выходу, готовый без всяких церемоний уложить первого, кого увидит. Однако в служебном рвении в этот раз он не преуспел.

Перед ним словно из-под земли вырос высокий седовласый гражданин с черными бровями – и откуда взялся, только что кухня была пустой? Не говоря худого слова, гражданин перехватил чекистскую руку с пистолетом и нажал большим пальцем на запястье, куда-то рядом с пульсом. Рука Котоврасова, мозолистая рука путиловского рабочего, только что бывшая совершенно железной, вдруг предательски обмякла, и револьвер со стуком выпал из нее на паркетный пол.

– Прошу простить, – негромко сказал седовласый, – но это совершенно необходимая процедура.

С этим словами он прижал чекисту сонную артерию. Спустя секунду тот почувствовал, что проваливается в светлое небытие. «В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном…» – почему-то вспомнился ему старый псалом, и дух его временно отлетел от тела в неизвестном направлении.

Именно описанные события стали причиной того, что приехавшего на дачу главу ВСНХ так никто и не встретил. Однако Феликс Эдмундович, увлеченный своими соображениями, не обратил на это должного внимания – и совершенно напрасно не обратил. В противном случае он бы вышел во двор, побежал бы к дороге, поднял шум – и на помощь ему непременно пришли бы товарищи из внешнего охранения. Но он, как мы уже говорили, был слишком рассеян мыслями и потому направился сразу в кабинет.

Однако, подойдя к порогу, замер. Дверь кабинета была открыта как обычно и в то же время как-то по-другому. Инстинкт старого подпольщика подсказал ему, что здесь что-то не так.

– Все так, Феликс Эдмундович, – раздался из кабинета незнакомый голос. – Заходите, прошу, не будем же мы с вами через порог разговаривать.

Дзержинский быстрым движением расстегнул кобуру. Вызвать охрану? Но если бы на него покушались, то зачем им себя обнаруживать? С другой стороны, кто мог так легко пройти все кордоны и по-хозяйски устроиться в его доме? Жизнь председателя ОГПУ полна тайн и секретов. Возможно, там, в гостиной, прячется очередной секрет, по какой-то причине явившийся незваным. Впрочем, неважно. Как говорил в таких случаях пролетарский поэт Маяковский, ваше слово, товарищ маузер!

Дзержинский, не торопясь, вошел в гостиную, держа пистолет в руке. В любимом его коричневом кожаном кресле сидел человек, чья внешность показалась ему смутно знакомой. Однако размышлять было некогда – на это, вероятно, и рассчитывал враг. Дзержинский повел дулом, но выстрелить в смутно знакомого не успел – тот кинул в него небольшим медным бюстиком Карла Маркса, стоявшим на столе у главного чекиста страны Советов. Основатель научного коммунизма оказался страшно тяжелым: он ударил Дзержинскому прямо в кисть, и пистолет со стуком повалился на пол.

– Многоуважаемый Феликс Эдмундович, я пришел с миром, – проговорил наглый метатель. – и, прежде чем вы попытаетесь поднять свой маузер, прошу уделить мне пару минут.

– Хотите меня убить? – голос Дзержинского звучал почти безразлично.

– Только если вы очень попросите, – отвечал гость.

Тут железный Феликс взглянул на него повнимательнее, напряг цепкую память и, конечно, сразу же вспомнил эту седую шевелюру и черные брови.

– Ага, – сказал он с легким сарказмом, – его превосходительство господин Загорский!

– Прошу без чинов, – отвечал тот, – зовите меня просто Нестор Васильевич.

Дзержинский кивнул, показывая, что принял слова Загорского к сведению, поколебавшись, поднял-таки маузер и спрятал его в кобуру, после чего уселся в кресло напротив. Некоторое время хозяин и гость с интересом разглядывали друг друга. У железного Феликса от удара рука онемела, и пальцы все еще дрожали. Загорский же был совершенно спокоен.

– Итак, Нестор Васильевич, что поделываете? – спросил наконец Дзержинский.

Загорский хмыкнул. Что может поделывать бывшее превосходительство при многоукладной экономике? Худо-бедно зарабатывает на кусок хлеба – в основном консультациями. Кому, в самом деле, нужен старый сыщик, переживший трех императоров и одного председателя Совнаркома? Или, может быть, Феликс Эдмундович полагает иначе?

Тут улыбнулся уже Дзержинский: может быть, и полагает, исключать ничего нельзя. А что, собственно, привело к нему, скромному чекисту, многоуважаемого Нестора Васильевича?

– Вопрос, я думаю, неверно задан, – отвечал Загорский. – Вернее было бы спросить, что привело вас ко мне. Потому что хотя формально я у вас дома, но в гости к вам явился почти вынужденно.

Дзержинский поднял брови: вынужденно? Кто же его вынудил? Что-то рядом не видно патруля красноармейцев или чекистов, которые бы его конвоировали.

– Ну, за конвоем, я полагаю, дело не станет, вам стоит только пальцами щелкнуть, – сухо заметил Загорский. – Но я не о конвое, разумеется. Я о ваших шпионах, которые с недавнего времени повадились ходить за мной по пятам. А, как сказал бы мой помощник Ганцзалин, повадился кувшин по воду ходить – там ему и голову сложить.

Дзержинский искренне удивился. Какие шпионы, какие кувшины? Не причудилось ли уважаемому Нестору Васильевичу нечто такое, чего и в природе не существует? Во всяком случае, самому Дзержинскому об этом ничего не известно. Может быть, конечно, и такое, что это инициатива нижестоящих товарищей…

– Может быть, – Загорский не стал спорить. – Я, знаете ли, не страдаю манией величия. Очень может быть, что все дело организовали нижестоящие. Но я пришел именно к вам, чтобы нижестоящие не могли кивать наверх: дескать, мне приказали, я только выполняю. Отыщите, пожалуйста, этих самых нижестоящих и велите, чтобы оставили меня в покое. Следить за мной незачем, уверяю вас. Я не белогвардеец какой-нибудь и заговоров против советской власти не затеваю, преступлений никаких не совершал и даже мошенничеством не промышляю. А коли так, какие могут быть ко мне претензии у советской власти и ее карающего органа? Нет и не может быть ко мне никаких претензий. Засим позвольте откланяться.

И Загорский действительно поднялся с кресла, слегка поклонился Дзержинскому и направился к выходу.

– Секунду, – сказал вслед ему хозяин, – одну секунду. Скажите, как вам удалось пройти через охрану?

Нестор Васильевич посмотрел на него с некоторым изумлением. Помилуйте, что значит: как удалось? Да ведь он шпион с полувековым стажем, это его хлеб – проходить через любые препятствия. А если подробнее, то, конечно, стоит пересмотреть схему охранения не только дачи Дзержинского, но и всего поселка. Что-то еще?

Феликс Эдмундович наклонил голову. Да, есть еще кое-что. И он жестом указал Загорскому на кресло. Тот, поколебавшись секунду, все-таки вернулся и сел.

– Не буду морочить вам голову, – сказал Дзержинский. – Я знаю о том, что за вами следят. Хотя, надо сказать, идея слежки принадлежит не мне.

– Кому же принадлежит эта светлая мысль? – осведомился Нестор Васильевич.

– Товарищу Бокию, Глебу Ивановичу. Слышали о таком?

Загорский на секунду задумался, что-то вспоминая, потом покачал головой – не припоминаю. Чекистов в России теперь больше, чем грибов в лесу, всех упомнить нельзя.

– А вот он о вас осведомлен прекрасно, – отвечал Дзержинский. – И, надо сказать, в совершенном от вас восхищении. Утверждает, что вы прекрасно показали себя в деле с Кораном.

Загорский холодно отвечал, что никому он ничего не показывал, просто решал профессиональную задачу.

– Ну, не будем спорить о словах, – засмеялся Дзержинский. – Важно, что вы свое дело знаете, как никто.

Загорский заметил, что Феликс Эдмундович переоценивает его персону, а, впрочем, спорить он не будет – из чистой скромности, разумеется. Так в чем же интерес ОГПУ, и что им нужно от вышедшего на покой детектива?

– Дело вот какое, – сказал Дзержинский, но вдруг умолк и нажал кнопку звонка. На вопросительный взгляд Нестора Васильевича пояснил, что хотел бы выпить кофе. Сейчас явится охранник, и они его попросят…

– Не явится, – сказал Загорский спокойно.

Дзержинский посмотрел на него с удивлением: еще один сюрприз от знаменитого сыщика? Впрочем, сюрприз, похоже, не удался. Как бы в опровержение слов гостя, в коридоре раздались по-военному четкие шаги, дверь распахнулась, и на пороге вырос чекист в полной форме. Но Боже мой, что это был за чекист! Кожа желтая, морда плоская, глаза косые, взгляд свирепый – такие чекисты, наверное, являлись в кошмарах жуликоватым нэпманам.