Текст книги "Хроники преисподней"

– Стой, братва! – вдруг сказал старик звучным сильным голосом. – Нехорошо получается. Против правды идете, против веры воровской.

Таких слов от фраера никто не ждал. Уголовники на миг застыли в недоумении.

– А ты кто такой, что к тебе правду соблюдать? – наконец спросил авторитетного вида седоватый вор по кличке Камыш. – Ты простой фраер, воровская вера не про тебя писана.

– Я не фраер, – отвечал бородач. – Я фармазон, зовусь Василий Громов. Толкал рыжевье и сверкальцы. Фарт кончился, взяло меня ГПУ, тройка выписала десять лет, отправила на Соловки.

– Сколько ходок у тебя? – недоверчиво поинтересовался Шило.

– Ни одной, – отвечал Громов. – До семнадцатого года был я битый фраер, учитель французского языка, потом с голодухи пошел в фармазоны.

– Что-то ты поздновато масть сменил, – заметил Камыш.

– А куда деваться? – пожал плечами Громов. – Голод, сами знаете, не тетка и не двоюродная бабушка.

Уголовный народ, любящий острое словцо, засмеялся.

– Так чего ж ты хочешь? – спросил Камыш, немного мягчая.

– Вопрос не в том, чего я хочу, вопрос – чего вы хотите, – откровенно отвечал загадочный Громов. – Нравится пиджак – я разве против? Только отнимать не надо, нехорошо это, не по-божески.

– А как по-божески? – спросил Шило, нехорошо щерясь.

– А по-божески так: есть у тебя какое добро против моего?

Урки разочарованно заулюлюкали.

– Ты, дед, фуфло толкаешь, – грубо отвечал Шило. – Ну, имеется у меня полушубок, вон только что со студента снял, – и он показал на чахоточного юношу. – Но ты тут при чем? Неужели думаешь, я свой полушубок на твой спинжак менять буду?

Громов пожал плечами: зачем менять – сыграть можно. Он ставит пиджак, Шило – полушубок. Щипач покачал головой – полушубок против пиджака не пойдет, слишком маленькая ставка. Громов обещал добавить еще куртку и шерстяную фуфайку.

– И ботинки, – алчно сказал Шило.

– Может, тебе еще подштанники мои поставить? – улыбнулся старик.

– Да пошел ты!

– А чего, – не отставал Громов, – нюхни – хорошие!

Под радостный гогот шпаны раздали карты. Играли в буру. Игра шла упорная, видно было, что Шило в картах поднаторел. Вдобавок уголовная братва всячески пыталась помогать Шилу и мешала фармазону. Но Громов в карточной игре был явно не новичок, так что в конце концов роббер пришел именно ему.

Враз погрустневший Шило отдал полушубок Громову. Фармазон поискал глазами студента, подозвал его и торжественно надел полушубок тому на плечи. Тот заплакал от счастья и жарко пожал благодетелю руки.

– Ха, – развеселился Шило, – локш ты потянешь[12]12
  Локш потянешь (жарг.) – останешься ни с чем, ничего не получишь.


[Закрыть], фармазон! Я же с него эту шерсть снова состригу!

– Не имеешь права, – отвечал Громов строго, – полушубок выигранный и подаренный, отнимать нельзя.

Огорченный Шило куда-то исчез, за ним ушел и Кит. Урки глядели на фармазона с интересом.

– Не гнилой дедок, – слышались возгласы, – свой в доску!

Вскоре принесли обед. Распределением еды занимались тоже уголовники, так что обычным заключенным суп достался пустой, без трески, с одними разваренными овощами. Однако Громову, которого уже считали за своего, налили щедро, в два раз гуще против положенной пайки.

После обеда всех поделили на бригады и отправили в наряд или, как это называлось тут, уро́к. Нужно было валить лес, пилить его и сдавать кубами учетчику.

Василий Громов попал в бригаду с тремя урками. Старший, уже знакомый фармазону Камыш, пока они шли к лесу, ввел его в курс дела.

– С каждого кореша за день куб леса надо сдать, – говорил он. – Не сдашь – пайки не получишь. Так что совсем не работать нельзя. Но мы тут вот что придумали. Сдаем куб, десятник его отмечает, а потом тот же куб сдаем как новый. И так несколько раз, чтобы норму выполнить. При таком хитром подходе выходит намного легче.

– И не ловили вас? – покачал головой Василий.

– Кто нас поймает, мы же урки…

Однако, как говорят, и на старуху бывает проруха. Когда они явились к десятнику, им было объявлено, что отныне на каждом сданном кубе древесины будет ставиться клеймо, вроде печати – на спиле бревна. Таким образом, один и тот же лес уже не получится сдавать несколько раз.

– Хорошенькое дело, – озаботился Камыш, – и чего теперь?

– Теперь, урки, будете работать честно, – отвечал десятник.

Простодушные эти слова вызвали гогот у всей воровской шайки. Однако смех быстро стих и сменился озабоченностью.

– Ко псам! – раздраженно говорил Яшка-Цы́ган, кося черным лошадиным глазом. – Неужели же корячиться будем, как фраеры безответные?

– Баланду травишь, ботало[13]13
  Ботало (жарг.) – язык.


[Закрыть] прибери, – оборвал его Камыш, – чтобы урки – да корячились на дядю Глеба?[14]14
  Дядя Глеб, то есть Глеб Бокий – куратор Соловецкого лагеря особого назначения.


[Закрыть] Чего-нибудь да придумается.

Однако сходу ничего не придумалось, так что приходилось честно таскать на горбу лес и пилить его в удобные для учета кубы. Громов работал наравне со всеми и, несмотря на возраст, совсем как будто не уставал. Однако работа эта ему явно нравилась не больше, чем его уголовным корешам.

– А я думал, уголовные вообще не работают, – заметил Громов в короткий перекур. Шпана смолила цигарки, сам Громов от курева отказался, массировал мышцы – чтобы, как сам сказал, на завтра не болели.

– Это на материке, – отвечал третий блатной, имени которого несколько тугоухий фармазон не расслышал. На голове у него несколько косо сидела старая буденновка, невесть какими путями к нему попавшая. – Здесь попробуй откажись – могут и на Секирку послать, и в шестнадцатую роту определить.

Громов заинтересовался: что за шестнадцатая рота?

– Всего рот в лагере пятнадцать, а шестнадцатая, стало быть, выходит кладбище, – сказал безымянный. – Прижмуришься, как сегодняшний баламут, вот и погонят в шестнадцатую роту.

– А Секирка что такое?

– Секирка – это амбар, изолятор, – объяснил Цыган. – Смертельный номер, промежду прочим, парад-алле, многие оттуда вперед ногами выходят, а иные с ума спрыгивают.

– Н-да, – негромко пробормотал старый фармазон, – как говорится, не дай мне Бог сойти с ума… Нет, легче посох и сума…

– И посох тебе тут обеспечат, и суму и тюрьму, – отвечал Камыш и сплюнул на влажную, отмеченную снежными проплешинами землю.

Если бы не работа и не комары, вставшие на крыло с приходом весны, местную суровую природу можно было бы счесть почти идиллической – море, лес, чистый до прозрачности воздух, напоенный хвойным духом, огромные, в рост человека камни… Чем-то первобытным и в то же время величественным веяло от здешних мест. Становилось ясно, почему именно здесь пятьсот лет назад попечением святителя Филиппа воздвигнут был Соловецкий монастырь.

– Попы говорят, что Христос тут недалеко, – откровенничал Камыш. – А я чего-то не верю. Был бы тут Христос рядом, разве попустил бы такому зверству случиться? Кто только эти лагеря придумал, какой пес?

– Разные на этот счет есть мнения, – неожиданно отвечал Громов. – Одни считают, что англичане – во время Англо-бурской войны. Другие – что американцы во время Гражданской войны в США.

– А нам-то они на кой черт сдались?

– Чтобы от прогресса не отставать, – хмуро сказал старый фармазон. – Если какую гадость сами выдумать не можем – у других позаимствуем… Как говорил товарищ Ленин: учиться, учиться и еще раз учиться.

Между делом Громов поинтересовался, сколько в лагере длится рабочий день. Камыш отвечал, что день тут длится столько, сколько хозяин велит. По правилам – двенадцать часов, но обычно больше – и тринадцать, и четырнадцать…

– Короче, для нас Ногтеву ничего не жалко, – оскалил зубы Яшка-Цыган. – Хоть круглыми сутками гонять будут, пока кишками наружу не изойдем.

– До кишок наружу работать – вопрос не интересный, – задумчиво заметил старый фармазон.

Камыш согласился: о том и речь! Дело ведь не в трудовой норме, а в том, чтобы осужденные слишком долго тут не задерживались, быстрее места освобождали. А как освободить место, если, скажем, человеку пятнадцать лет выписали? Один способ – в шестнадцатую роту его спровадить.

Во время очередного перекура Василий Громов поделился своими соображениями с братвой.

– Я вот что подумал, – негромко сказал он. – Клеймо на кубах – это, конечно, неприятно. Но кто мешает его стесать?

– Как срезать? – не понял безымянный урка.

– Шабером, – терпеливо отвечал Громов. – Ну, или топориком. Чик – и нету. И можно опять сдавать, как новый.

Цыган посмотрел на него с восхищением: а у тебя, фармазон, мозги не из ваты сделаны! Верно маракуешь, глядишь, братве и впрямь послабление выйдет. Камыш кивнул: ничего себе идея. Неизвестно, какое там выйдет послабление, но попробовать не мешает.

Теперь оставалось только отвлечь охрану, пока они будут срезать штампы, но это ловкий Цыган взял на себя. Был ли он натуральным ромалом[15]15
  Ромалы, рома – самоназвание цыган.


[Закрыть], или это только прозвище было такое, но обаяние имел нечеловеческое – на трех цыган хватило бы. Завести разговор, угоститься за чужой счет папироской, да хоть хором «Интернационал» попеть – все это было к Яшке-Цыгану. О своем обаянии он знал и умело им пользоваться – часто в не совсем гуманных целях. Но никто его не упрекал – есть у человека талант, так почему бы не пользоваться?

Благодаря новой технологии работали они теперь гораздо меньше, а если уж быть совсем откровенным, просто били баклуши во всю мочь. Поэтому до конца дня совершенно не устали.

Вечером, как и прочие заключенные, вернулись в собор. Опять уголовники разнесли еду, или, как здесь говорили, шамóвку. Пошамав, старый фармазон завел разговор с Яшкой-Цыганом: он хотел уяснить внутреннее устройство лагеря.

– Да какое там устройство, одна мура, – мрачно отвечал Цыган. – За что боролись? За уничтожение эксплуататорского класса. Что имеем? Тот же самый класс, только вид сбоку. Раньше нас буржуи с дворянами по камере гоняли, теперь – ГПУ. У нас тут такие классы – царизму не снилось. Во-первых, администрация…

Он стал загибать пальцы, словно боялся, что кого-то забудет. Начальника лагеря Ногтева Громов уже видел. Этот просто псих, у него семь пятниц на неделе – то застрелит кого мимоходом, то всех от работ освободит. Пропойца, но в гневе страшен. Как напьется, непременно начинает палить по заключенным. Стреляет метко, даже когда выпивши. Так что увидишь, Гром, пьяного Ногтева – беги куда глаза глядят.

Есть еще его заместитель Э́йхманс, тот из чухны. Хлебом не корми – только дай, чтоб перед ним строем прошлись, да еще и печатая шаг. Человек не то, чтобы сильно злой, но какой-то деревянный и вовсе бесчувственный. Все у него должно быть по правилам, по уставу. А не будет по уставу – волком взвоешь.

– Все, в общем, крокодилы, – откровенничал Цыган. – Но из верхних самый злой – начальник административной части Васько́в. Он вам по прибытии перекличку устраивал, помнишь такого?

Фармазон вспомнил плотно сбитого человека без лба и шеи, с тяжелой небритой нижней челюстью и отвисшей губой. В лоснящихся щеках его прятались маленькие подслеповатые глазки, пронзительно глядевшие на новых осужденных. От взгляда этого стыла кровь даже в воровских жилах.

– Есть еще начальник Первого отдела Баринов… – продолжал Яшка, но тут его прервал староста.

– Глохни, Цыган, всю плешь проел своим звоном!

Сказано было нехорошо, со злостью. и Яшка умолк, покосился на старосту, который лежал через нары, скорчившись в три погибели. Осторожно подошел, склонился на старостой, обменялся парой слов, отошел обратно. Сокрушенно покачал головой.

– Плохо дело, – сказал, – крючит Бобра. Пузо ноет – сил нет.

– Может, на дальняк ему? – предложил Камыш.

– Да вроде похéзал[16]16
  Похезать (жарг.) – испражниться.


[Закрыть], а все равно болит, пес, – отвечал Цыган. – К Машке Николаевне, может, попробовать?

– Что за Машка Николаевна? – заинтересовался Громов.

Тут Яшка оживился, заговорил, поблескивая глазами:

– Начальница санчасти это. Такая, я тебе скажу, шикарная шмара, умереть – не встать. Но при этом и человек не поганый, помогает, чем может. Одна у нас беда: пилюлек с материка не завозят, лечить нечем.

– Чем же она ему поможет – без пилюлек? – скептически поинтересовался Громов.

Цыган на это только плечами пожал – а пес ее знает. Врач все-таки, должна помочь.

Староста снова застонал на своих нарах, держась за живот. Вокруг уже столпились сявки[17]17
  Сявка – мелкий вор.


[Закрыть], угодливо советуя самые разные методы избавления от боли: выпить горячего чифирю или, напротив, приложить к животу холодненькое. Громов решительно поднялся и двинул к больному, растолкав доброхотов.

– Ну-ка, покажи язык, – потребовал фармазон.

Староста поглядел на него с подозрением: зачем тебе мой язык, ты что, фельдшер? Но Громов был не настроен дискутировать. Осмотрев язык и глаза больного, он отрядил шныря[18]18
  Шнырь (жарг.) – он же шестерка, своего рода мальчик на побегушках, обслуживающий уголовников, занимающих в криминальной иерархии более высокое положение.


[Закрыть] на хоздвор – за углем.

– Уголь, – объяснил он заинтригованной общественности, – является отличным сорбентом. Прекрасно фильтрует яды, очищает печень, успокаивает селезенку.

– Брешешь, – не поверил какой-то шкет, – простой уголек?!

Камыш дал ему леща и объяснил, что так разговаривать не след. Если сказал ученый человек, что помогает, значит, помогает. Пока бегали за углем, старый фармазон понажимал Бобру какие-то точки на теле, потом переплел ему сложным образом пальцы на руках и велел так держать, дыша животом.

Когда вернулся шнырь с углем, староста чувствовал себя уже значительно легче. Забросив в рот кусочек угля и запив его водой, он улегся на свою шконку и блаженно проговорил, глядя на неожиданного спасителя:

– От души, фармазон… Одолжайся, кури!

И протянул ему пачку папирос «Ира». Громов вежливо вытянул две штуки, спрятал в картуз, кивнул в знак благодарности и вернулся к приятелям.

– Ну, Гром, ты жучара, – радовался Яшка. – Как ты его – тык, мык, угольку в афишу, готово дело! Теперь нам Бобер по гроб жизни обязан будет. Старосту в корешах иметь – чистая лафа, режим нарушать можем… Пусть и по мелочи, а все равно приятно.

Поздно ночью, когда весь собор, а правильнее сказать, барак уже спал, Громов, который, по обычаю фармазонского племени, дремал очень чутко, внезапно ощутил рядом с собой некое присутствие. Одним ощущением, однако, дело не ограничилось. В темноте под ним – а Громов спал на втором ярусе – раздался тихий шепот:

– Ваше превосходительство… Нестор Васильевич…

Громов вздрогнул и посмотрел вниз. Там, на нижнем ярусе, смутно белело в темноте чье-то незнакомое лицо.

Глава четвертая. Крылья филера

В детстве еще, в далеком, туманном, когда матушка вечером садилась рядом с маленьким Ониськой, подтыкала ему одеяло и крестила на сон грядущий, уже тогда Онисим Сергеевич Куприн знал, что человек он необыкновенный и ждет его необыкновенная же жизнь.

Мамаша-покойница при всяком случае говорила ему:

– Ты, Ониська, ничего не бойся, над тобой ангел-хранитель летает. Очень это сильный ангел, фамильный, по наследству нам от предков достался. Он тебя от любой беды убережет, главное – крылышки ему слишком уж не утруждать.

Мысль, что у всех прочих ангелы обычные, а у него – особенный, сильный – очень нравилась Онисиму. И крылышки ангелу утруждать он никак не собирался. В его понимании это значило не бузить, против властей не идти, а жить как живется, спокойным, ровным ходом, а уж ангел сверху как-нибудь все должным образом упромыслит.

Закончив ремесленное училище, Онисим Куприн должен был по фамильной части пойти – а именно, в портные. Однако ко времени, когда он вырос, частные портные не то, чтобы не пользовались популярностью, но уж больно велика была конкуренция – особенно же с готовым платьем, которое выпускали разные фабрики. Подумал Онисим, покумекал, да и отправился служить в полицию. Глаз у него был зоркий, нога легкая, вот он и решил стать филером.

Разумеется, профессия эта была серьезная и требовала особого обучения. Ну, и не страшно, учиться ему было не впервой. Конечно, филер – это вам не простой осведомитель, тут отбор был строгий. Но и здесь ангел ему помог.

Филеров в Охранное отделение отбирали из числа честных, тверёзых, смелых, ловких, сообразительных, выносливых, терпеливых, настойчивых, осторожных – и с неприметной внешностью к тому же. Всего этого в избытке было у Онисима Сергеевича, в особенности же – неприметная внешность, тоже, видимо, навеянная ему с детства ангелом-хранителем.

Довольно быстро достиг он унтер-офицерского чина. Впрочем, в профессии его филерской дальше пойти было почти невозможно, но его и это устраивало. Куприн не знал, как отнесется к его новому ремеслу ангел-хранитель – все же работа беспокойная и рискованная, хоть и на службе государю-императору. Но, судя по всему, ангела он не слишком обеспокоил и крылышек его не утруждал. Впрочем, так казалось ему только поначалу. Однако вскорости случился февральский переворот. Здание государства, казавшееся незыблемым, вдруг покосилось и осело. Вместо государя-императора образовался какой-то, прости Господи, адвокат Керенский, именовавшийся теперь Председателем Временного правительства. Обнадеживало только, что правительство звалось временным. По мнению Онисима Сергеевича, это должно было означать, что очень скоро правительство это бесстыжее благополучно прекратит свое существование и снова все вернется на круги своя.

Ожидания оправдались только наполовину. Временное правительство, и точно, приказало долго жить, однако как было уже не стало. Вместо этого к власти пришли богомерзкие и богопротивные большевики. Поначалу это Онисима Куприна не очень-то испугало. Чего ему бояться, в самом-то деле – филеры при любой власти потребны!

Но оказалось, что у новой власти своих топтунов довольно. Причем все они – люди положительные, надежные, из рабочих и крестьян. А Куприн рылом не вышел, да и откуда было ему взять трудовое рыло, если сам он – родом из мещан.

Ну, ничего, отошел на время в тень, вернулся к делу отчич и дедич, стал, то есть, людей обшивать, строить им из пролетарской хлопчатобумажной материи брюки да пиджаки. Таким образом он надеялся продержаться до лучших времен – не могут же, в конце концов, люди ходить голыми, хоть бы даже они и три раза большевики!

Но, видно, революция не прошла для ангела-хранителя даром, подломились его крылышки, не мог уж он прикрывать Онисима Сергеевича всего, с ног до головы – то рука высунется, то нога, а то и вовсе такое место, что ни в сказке сказать, ни в приличном обществе продемонстрировать.

В результате мистических нестроений какой-то соседский пролетарий опознал в Куприне филера да и сдал в ГПУ. И сколько ни уговаривал Онисим Сергеевич господ чекистов, сколько ни объяснял, что ведь это он без всякой задней мысли, и раньше никто не ждал революции, а устраивался, как мог – никакие оправдания не подействовали. И послали его, как контрика или, правильнее сказать, каэра, прямым ходом на Соловки.

Здесь он, признаться, доходил[19]19
  Доходить (жарг.) – слабеть, болеть, умирать.


[Закрыть] уже второй год и морально готов был в ближайшее время, может быть, и вовсе копыта отбросить, как вдруг очнулся его ангел-хранитель, встрепенулся да и заново осенил его защитным крылом. С новым этапом явился в Соловки человек, на которого теперь Онисим Сергеевич возлагал огромные надежды, а именно – его превосходительство действительный статский советник Нестор Васильевич Загорский.

– Какой еще Загорский, – с недоумением переспросил Громов, свешиваясь к Куприну с нар – какой Нестор Васильевич? Перепутал, видно, братец. Меня Василий Иванович зовут, фамилия Громов.

Да уж знаем мы, какой вы Громов, хотел было ответить Куприн, но тот ответить ему не дал: упреждающе зажал рот ладонью.

– Не здесь, не сейчас, – прошептал он. – Завтра поговорим.

* * *

Подъем был в шесть утра. Невыспавшиеся, голодные, так и не отдохнувшие толком, заключенные уныло сползали с нар. Кому хватало сил, шли умываться, кому не хватало – тоже шли: их пинками гнала охрана, приговаривая «нечего тут вшей разводить», хотя вшей на нарах уже было столько, что новые бы туда никак не влезли. Странно было, как рядом со вшами на нарах еще помещаются люди.

Больше всего насекомых гнездилось на шпане. Блатари щелчками сбивали с себя кровососов, норовили попасть в каэров и бытовых, говоря при этом что-то вроде «вша фраера любит» и «ударим вшой по контрреволюции и саботажу».

Даже Громов с большим неудовольствием снял с пиджака несколько этих отвратительных насекомых.

– Как же вы с ними боретесь? – спросил фармазон у Яшки-Цыгана.

– В пояс кланяемся да молимся – вот так и боремся, – пошутил Цыган, отстреливая очередную вошь с рукава прямо в морду какого-то новоприбывшего бытовика. Тот с негодованием потер лицо, но возмущаться не решился. – Вообще-то дезинфекция должна быть, но мы эту дезинфекцию только по большому ужасу видим – когда комиссия с материка приезжает.

Громов спросил, нельзя ли купить в лагере керосина или дегтярного мыла.

– За деньги нельзя, по блату – можно, – загадочно отвечал Яшка.

Собеседник заинтересовался: что за блат такой и с чем его едят? Яшка объяснил, что блат – это хорошие отношения с администрацией и с людьми, которые на нужных должностях сидят. Есть у тебя блат – получишь и то, чего нельзя. Нет блата – не дадут даже то, что обязаны дать.

– Понятно, гуаньси́[20]20
  Гуаньси (кит.) – связи.


[Закрыть], – загадочно заметил Громов.

– Как сказал? – удивился Яшка, но тот повторять не стал, а спросил, какая у Яшки на воле была воровская специальность.

Цыган с удовольствием отвечал, что он – специалист широкого профиля. По молодости лет брал все, что плохо лежит, даже и коней уводил, отчего и получил свою кличку. А в последние годы сколотил шайку форточников, где был мозговым и деловым центром.

– Масть не то, чтобы сильно уважаемая, но уважаемых на Соловках почти не держат, – объяснял Яшка. – Серьезные паханы здесь загибаться не хотят, подмазывают следователя или суд, и сидят на большой земле. А у нас тут так, мелочь; как в старину говорили: не урки, а оребýрки[21]21
  Оребурк – по дореволюционной уголовной классификации мелкий вор.


[Закрыть].

Громов покивал головой: это все прекрасно, одно непонятно – как быть со вшами?

– Вошь – не самое страшное, – отмахнулся Цыган. – Напьется крови и отвалится. Главное, чтоб не тифозная была: тогда кранты, а жмуриков братва не уважает. Сейчас потеплее станет, клюква пойдет, можно будет ей мазаться – вошь от клюквы когти рвет[22]22
  Рвать когти (жарг.) – убегать.


[Закрыть]. Тут еще одна беда имеется – гнус, комарье. Вот это зверь серьезный, дырки в живом человеке прогрызает.

И Яшка рассказал, что едва ли не самой страшной соловецкой пыткой считается, когда ставят «на комарика». Если, скажем, человек от работы отказывается или другим каким образом против начальства бунтует, так его раздевают догола, привязывают к дереву или столбу, и так оставляют – гнусу на съедение. Не все до утра доживают, особенно которые с больным сердцем. Зато дисциплина в ротах резко идет вверх…

Тут Яшка прервался, секунду молчал и вдруг цепко схватил за ухо заключенного в серой студенческой тужурке, который вился неподалеку.

– Ты чего тут поднюхиваешь, бес?

– Я… я к его благородию… – заюлил Куприн, а это был, разумеется, он.

– Оставь, – поморщился Громов, – пусть. Это мой человек.

Яшка кивнул понимающе.

– Шестерка? Тогда конечно, тогда другой коленкор. Пусть будет. Только держись подальше, смердит от тебя, как от козла.

И давши легкого пинка, отправил Онисима Сергеевича на подобающее, по его мнению, расстояние. Тот, оглядываясь на Громова, потрусил на улицу. Старый фармазон поднялся и пошел за ним.

Когда он вышел из собора, Куприн переминался саженях в пятнадцати. Зашли за угол, чтобы не мозолить глаза.

– Вы, милостивый государь, кажется, меня знаете, – негромко сказал Громов-Загорский, пока Куприн жался рядом с ним в своей дырявой тужурке – единственном, что у него было теплого. – Однако я вашей физиономии не припоминаю, как ни стараюсь.

– И не можете припомнить, – отвечал Куприн, несколько лебезя, – никак не можете. Потому что кто вы, и кто я? Вы – его превосходительство, действительный статский советник, с министрами и князьями на короткой ноге, а я простой агент Охранного отделения, где же вам меня помнить!

– Ах, вот оно, – кивнул Нестор Васильевич, – кое-что начинает проясняться. А я, видите ли, здесь под чужим именем и с вымышленной биографией.

– А уж я понял, – перебил его филер, – отличнейшим образом понял! И более того, позвольте выразить свое искреннее восхищение. Как вы тут всем уши-то лапшой залепили, а? Уж разрешите как коллега коллеге сказать – высокий класс, очень высокий.

Нестор Васильевич чуть заметно поморщился – видно было, что его эта встреча с «коллегой» совершенно не радует. Однако они оказались товарищами по несчастью и просто оттолкнуть человека было положительно невозможно…

– Никак невозможно, ваше превосходительство, – согласился филер. – И по человечеству нельзя и потому хотя бы, что я знаю, зачем вы тут явились.

Загорский посмотрел на Куприна крайне внимательно.

– Знаете? – переспросил Нестор Васильевич. – Откуда же вы можете знать?

– Да уж знаю, – закивал головой Онисим Сергеевич, потом оглянулся по сторонам и понизил голос. – Сведущие люди говорили, что вы с советской властью общий язык нашли. И даже кое-какие услуги ей оказываете…

Нестор Васильевич только плечами пожал: что за бред, какие услуги?

– Люди говорят, – не отставал Куприн, – а люди зря болтать не станут. Я как понимаю ваше появление тут? Я так понимаю, что, сговорившись с большевиками, вы решили внедриться в самое логово бандитизма и контрреволюции – то есть на Соловки. Чтобы, так сказать, вскрыть гнойник в самом сердце. И не побоялись, что узнают, смелый вы человек. Потому что если урки вас узнают, так живого места от вас не оставят, и никакие ваши китайские штучки не помогут.

Нестор Васильевич молча смотрел на хитрого идиота, стоявшего перед ним, и сердце его жгло раскаленным железом. Какие только глупости не лезут в человеческую голову! Однако, если филер проболтается, если он случайно выдаст свою дурацкую версию, тогда, действительно, лагерная судьба Загорского может оказаться короткой и незавидной…

– Никуда я не проник, – сказал он с легким раздражением. – Просто так сложились обстоятельства.

– Само собой, обстоятельства, само собой! – радостно закивал филер. – Это уж как водится. Обстоятельства – они всегда складываются, а сам-то человек тут и вовсе не при чем.

Несколько секунд Нестор Васильевич стоял молча, что-то прикидывая. Потом снова взглянул на собеседника.

– Ладно, – сказал он, – чего вы хотите?

Люди добрые, а чего это такого мог хотеть Онисим Сергеевич? Ничего такого он хотеть не мог! Другое дело, он ведь понимал, что Загорский не останется в этой каторжной дыре до конца жизни, он наверняка сбежит. Вы скажете, что с Соловков сбежать нельзя, не было еще таких случаев, а тех, кто все-таки пытался, тех все равно ловили и ставили к стенке, чтобы другим неповадно было. Но то ведь другие, а не Загорский!

Таким образом, господа хорошие, что мы имеем в сухом остатке? В сухом остатке мы имеем действительного статского советника, который зачем-то явился, как Иисус Христос, в адскую яму Соловецкого лагеря особого назначения. Зачем он явился, и что за дело тут его держит, это Куприну неизвестно и, между нами говоря, не сильно интересно. Но он, Куприн, очень хотел бы, чтобы Нестор Васильевич успешно обустроил тут все свои дела, какие бы они ни были. И когда он эти дела наконец закончит и направится восвояси, пусть возьмет с собой на волю и его, недостойного Онисима Сергеевича. А пока они тут оба в лагере, хорошо было бы, чтобы Загорский помогал бы Куприну, защищал его и подкармливал, или, как говорит шпана на своем языке, чтобы грел. И за это он, Куприн, обязуется держать язык за зубами и оказывать Нестору Васильевичу содействие в его тайной, но многотрудной миссии.

– Ну так что, по рукам? – спросил Куприн, завершая свою речь.

Нестор Васильевич посмотрел на него весьма холодно.

– Вы, Куприн, все-таки знайте границы. Что за манеры у вас – сначала шантажировать, а потом – по рукам?

Филер пожал плечами: манеры, как манеры, никто еще не жаловался. Ну, а если его превосходительство не хочет, можно и не по рукам. Пусть просто поклянется.

– Клясться я не буду, – отвечал Нестор Васильевич, – ибо сказано: «да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Довольно с вас моего слова дворянина.

Куприн кивнул и вздохнул тяжело. Кому другому, конечно, он бы не поверил, но Нестору Васильевичу верит, как родному. Потому что у его превосходительства такая репутация, такая репутация – страшно даже представить, чтобы в репутации этой кто-то усомнился.

– Ну, довольно, – еще более сухо заметил Загорский. – Идемте в дом, утро вечера мудренее. А вас я попрошу держать язык за зубами – теперь это в ваших собственных интересах.

И они пошли к собору, где по удару рельсы уже строились лагерные узники…

Когда их под конвоем вели из лагеря на общие работы, Загорский стал свидетелем удивительной картины. Выстроившись в ряд, с десяток оборванных заключенных хриплыми голосами что-то нестройно орали.

Загорский прислушался и брови его полезли вверх.

– Это есть наш последний и решительный бой… – беспорядочно, задыхаясь, как от астмы хрипели заключенные, а один все время подвизгивал. – С Интернациона-а-алом… воспрянет род людской!

– Это что еще такое? – спросил Нестор Васильевич изумленно.

– Это гимн нашей родной отчизны, так ее и растак, – хитро улыбаясь, отвечал Яшка-Цыган. – Называется «Интернационал». Ты парняга вроде культурный, такие вещи должен знать.

Загорский отвечал, что прекрасно знает, что такое «Интернационал». Но почему его распевают заключенные?

– Воспитательная мера такая, – объяснил безымянный уголовник, он же Пичуга. – Против дисциплины пошли, теперь воспитываются. До вечера так будут петь. Точнее, пока не лягут.

– А если не петь?

– Кончить могут, – отвечал Пичуга. – Без суда и следствия причем, власть-то у нас тут соловецкая. И ладно бы просто кончить – запытают до смерти. Да и смерть сама по себе – тоже дело разное. Бывает смерть такая, а бывает и вонючая. Вот месяц назад взяли трех фраеров, раздели догола и загнали в парашу стоять. Двое ничего, а один задохнулся. То есть не то, чтобы совсем задохнулся, а просто сознание потерял. Упал в го́вны выражением лица и там окончательно копыта и отбросил – во славу Советской власти и лично товарища Рыкова[23]23
  Петр Алексеевич Рыков – глава советского правительства, председатель Совета народных комиссаров (1934–1930 гг.)


[Закрыть].

Однако внимание Загорского уже отвлекла новая экзотическая фигура. По лагерю, не торопясь, шел молодой брюнет, одетый несколько пестро, но с претензией. Голову его венчала фетровая шляпа, тело от ветра защищало теплое черное пальто, шею опутывало шелковое кашне. Слегка подкачали брюки – они были с пузырями на коленях. Зато в руке у лагерного франта вращалась элегантная тросточка.

Модник пересекся взглядом с Загорским, за пару секунд осмотрел его с головы до ног и равнодушно пошел дальше.

– А это кто такой?

– О, это… – по лицу Яшки разлилась блаженная улыбка. – Это Миша Парижанин. Козырный фраер, гужуется при ХЛАМе.