Текст книги "Выжига, или Золотое руно судьбы"

Внутри, как и снаружи, дом оказался небогатым, хоть и весьма аккуратным. Впрочем, внутренности дома Мазур разглядеть толком не успел, потому что Шульц велел запереть его в погребе.

Спустя минуту он, ошеломленный, уже сидел в полной темноте в холодном погребе. Здесь одуряюще пахло соленьями и забродившими яблоками.

– Эй, – придя в себя, закричал лейтенант, – эй, воды-то дайте! И поесть чего-нибудь!

Кричал он это почти без всякой надежды, но Шульц почему-то сжалился над ним. Может, потому, что все-таки поверил в его историю про фольксдойче, может, еще по какой причине. Спустя пару минут над головой лейтенанта загремело, крышка погреба открылась, туда проник свет от свечи, которую держала в руках сама пани Ханна.

Явления девушки ждал он меньше всего и на миг застыл, как изваяние, хлопая глазами.

– Радже́цкий?[16]16
  Radziecki? (польск.) – Советский?


[Закрыть] – полушепотом спросила она, вглядываясь в его лицо, на которое свеча бросала пляшущие тени.

– Так, – кивнул он, – советский.

Она сунула ему в скованные руки кусок хлеба и стакан молока, сказала что-то неразборчивое и захлопнула крышку погреба, снова оставив его в полной темноте.

Мазур прислонился к стене и стал есть хлеб, запивая его молоком из стакана. Мысли его одолевали самые невеселые. Голову гауптшарфюреру он, конечно, заморочил, и расстрел, таким образом, временно откладывался. Однако рано или поздно он попадет в руки опытным фашистским дознавателям, которые, скорее всего, выведут его на чистую воду. И вот тогда он, вероятно, еще пожалеет, что его не расстреляли польские партизаны.

С другой стороны, под лежачий камень вода не течет. Может, отсюда все-таки можно как-то выбраться? Осушив стакан и дожевывая остатки хлеба, Мазур отправился на рекогносцировку.

Правда, проводить рекогносцировку в полной темноте было не так уж просто. Для начала лейтенант решил на ощупь выяснить размеры его импровизированной темницы. Мазур вытянул руки и пошел вперед от того места, где открывалась крышка погреба. Шел он осторожно, нащупывая дорогу ногой, чтобы не споткнуться случайно в темноте и не расквасить нос.

Он сделал девять небольших шагов и уткнулся руками в стену. Пощупал ее – ничего интересного, доски, за которыми, очевидно, была земля, притом доски, похоже, наполовину уже сгнили. Подумал и пошел вправо, держась руками за стену. Кое-где доски отпали, и под руками крошилась холодная сухая почва.

Теоретически можно было попробовать выломать доску и попытаться с ее помощью прокопать лаз на волю. Однако, во-первых, непонятно, с какой стороны копать, и во-вторых, такая операция наверняка займет не один час. А времени у него совсем мало.

Он попытался вспомнить, что сказала ему пани Ханна перед тем, как захлопнуть крышку погреба. Первого слова он совсем не разобрал, второе было похоже на «бэндже», а последнее звучало как «добжэ». Ну, «добжэ» – это понятно, это хорошо. «Бэндже» – это, кажется, глагол будущего времени. Может быть, она хотела сказать, что что-то будет хорошо? Но что может быть хорошего в его положении?

Мазур почувствовал, что его неудержимо клонит в сон – сказывалась бессонная ночь. Что ж, если ничего сделать нельзя, можно попробовать хотя бы выспаться, а там видно будет.

Он выискал уголок посуше и попытался прикорнуть прямо на земле. Однако почва была слишком холодная и сырая. Чертыхаясь, он выломал несколько досок и положил их на землю одна рядом с другой, устроив себе, таким образом, нечто вроде импровизированного ложа. Попробовал прилечь. Жестковато, но по меньшей мере не мокро и не так холодно: спать можно.

Однако выспаться ему не дали. Едва только он лег на доски и смежил веки, как над головой что-то загрохотало, наверху забегали люди, раздались автоматные очереди, потом истошные крики – кажется, это Шульц отдавал приказы. Мазур замер. Это что, черт возьми, такое там творится?

Перестрелка наверху длилась совсем недолго, через полминуты все стихло.

Лейтенант поднялся, не зная, как ему поступить. Интуиция говорила, что ничего хорошего стрельба ему не сулит. Сегодня всякая неожиданность только усложняла его существование – такой уж, видно, несчастливый выпал день. Кто и зачем стрелял наверху, по-прежнему ли эсэсовцы в доме, или покинули его, но самое главное – что теперь делать? Вопрос этот, однако, решился сам собой. Над головой раздались тяжелые шаги, загремела, открываясь, крышка погреба, и в темноту пролился свет от электрического фонаря. Секунду лейтенант стоял ослепленный, потом увидел, что в погреб заглядывает, наклонившись, незнакомый капитан в форме вермахта.

– Рус, сдавайся, – весело сказал капитан, поигрывая револьвером.

– Выкуси, – механически отвечал Мазур, заняв оборонительную позицию и выставив перед собой кусок доски.

Наверху раздалось неожиданно веселое ржание. Лейтенант заморгал глазами: только сейчас до него дошло, что капитан говорил по-русски чисто, без акцента. Это что значит? Это свои, что ли?

– Свои, свои, – засмеялся капитан. – Давай лапу, боец, поди, всю задницу отморозил в этом подвале…

Спустя минуту лейтенант сидел за столом на кухне, окруженный бойцами отряда зафронтовой разведки, который по счастливой случайности работал в окрестностях, как раз когда туда явился Шульц со своими эсэсовцами и пленным лейтенантом. Наручники были сняты, ему наконец дали попить и поесть по-человечески.

– Ну, фашисты – ладно, а как же вы про меня узнали? – счастливо спрашивал Мазур, давясь молоком, которое ему щедро подливала в кружку пани Ханна.

– Анечка посигналила, – отвечал капитан Северин, обласкав хозяйку хутора взглядом. – Она у нас тут глаза и уши, без нее бы мы уж сто раз, наверное, погибли. Но мало того – она и тебя спасла.

– Так я, значит, должен ей спасибо сказать, – проговорил лейтенант, неловко взглядывая на пани Ханну.

– И скажешь, – отвечал Северин, – даже не сомневайся. А пока, старлей, покажи-ка мне свои ладони…

Немного удивленный неожиданной просьбой, Мазур протянул капитану руки. И тут же на запястьях его защелкнулись наручники.

– Да вы что, очумели? – Он попытался вскочить, но стоявший за спиной сержант навалился ему на плечи, прижал к столу так, что он вдавился щекой в столешницу.

– Сиди, не рыпайся, – сурово велел капитан, пока сержант обхлопывал его с головы до ног. – Наши браслеты покрепче фашистских будут, так просто не сбросишь.

Мазур побагровел от ярости.

– Товарищ капитан, вы в своем уме? Вы понимаете, что вы творите? Предупреждаю, вам придется отвечать за самоуправство!

– Не ссы, лейтенант, надо будет – отвечу, – небрежно проговорил капитан и, перехватив встревоженный взгляд пани Ханны, успокаивающе кивнул ей: – Ничего, Анечка, все в порядке, так надо. Этот гад – изменник и предатель родины, он перешел линию фронта, чтобы сдаться врагу. Но благодаря тебе мы его отловили, так что теперь все будет хорошо.

Глава шестая. Умри ты сегодня

Май 1945 года, Севвостлаг, прииск «Лучезарный», Магаданская область

«Черный ворон» с заключенными неожиданно забуксовал на скользкой грунтовке. Вертухаи вылезли первыми, пинками и прикладами погнали зэков наружу, велели выталкивать машину вручную.

– Ничего, хотя бы кости разомнем, – шутил Мазур, вылезая из машины.

– Разомнешь ты кости – в гробу, – угрюмо отвечал бытовик Спасский.

Спасский был человек опытный, побывал не только в тюрьме и на пересылке, но и в лагере.

– Ну, как там, в лагере? – заискивающе спрашивали первоходы из интеллигентов, которых здесь почему-то звали иван иванычами. – Наверное, все-таки получше, чем в тюрьме? Все-таки открытое пространство, свежий воздух…

– Воздуха там много, – кивал Спасский. – Надышитесь до смерти.

Спасский не врал – большинство из тех, кто был осужден и попал в систему приисков «Дальстроя», в которую входил Севвостлаг, не доживали до освобождения. Меньше месяца требовалось, чтобы здоровый молодой человек, работая по шестнадцать часов на лютом морозе, превращался тут в доходягу – медленно умирающего дистрофика в лагерных обносках, неспособного выполнить даже треть от нормы. Все знали: не выполнишь норму – получишь не полную пайку, а триста грамм хлеба, на которые живешь как можешь, а точнее сказать, как можешь умираешь.

Мазуру и его товарищам по этапу повезло – в лагерь они прибыли не зимой, а поздней весной, как раз когда начинался так называемый золотой сезон. Знающие люди говорили, что здесь, на Колыме, зимой холод бывает свирепее, чем в девятом круге Дантова ада. Зэк со стажем легко определял температуру буквально на глаз, без приборов. Если на улице морозный туман – это сорок градусов ниже нуля. Если дыхание шумное, но дышать не трудно – сорок пять. Если начинается одышка – пятьдесят градусов. Проще всего определялась температура ниже пятидесяти пяти: плевок замерзал на лету.

– Да, весной не холодно, – согласился Спасский, краем уха выцепив разговоры товарищей по несчастью. – Вот только лучше бы холодно было. Потому что дохнуть будете на золоте, а эта смерть пострашнее смерти от холода.

Знающие люди могли бы поправить Спасского. Была, была на рудниках смерть более страшная, чем на добыче золота, то была быстрая и мучительная смерть на урановых рудниках. Вот только рассказать об этом было некому: добыча урана еще только начиналась на приисках «Дальстроя», и большинству заключенных еще только предстояло узнать, что это такое. Полтора-два месяца работы – и человек умирал в страшных мучениях, потому что, разумеется, никто ему не давал ни защитной одежды, ни респираторов, ни другого жизненно необходимого инвентаря.

Спасский, впрочем, мог говорить что угодно – новички не очень-то ему верили. Так уж устроен человек, что всегда надеется на лучшее, всегда верит, что уж эти-то мучения были последними, что вот тут-то он и избыл самый нижний, самый жестокий круг ада, а дальше будет легче, будет спокойнее. Особенно в это верилось иван иванычам, интеллигентам, в своих институтах и конторах живших как у Христа за пазухой и не знавших тяжелого физического труда.

После следственной тюрьмы, после вонючей пересылки и тяжкой езды в столыпиных по бескрайней нашей отчизне они наконец попадали в более или менее постоянное место, где, как им представлялось, жизнь их обретала черты устойчивости. И было им невдомек, что настоящие ужасы начнутся именно сейчас, здесь, на суровой колымской земле, так богатой на ископаемые и так бедной на людей.

Печально известный трест «Дальстрой» руками заключенных добывал здесь так необходимые для страны олово, вольфрам, кобальт, свинец, цинк, серебро, молибден, мышьяк, сурьму, ртуть, марганец, железную руду и многое другое. Но главным объектом добычи, конечно, было золото – с него начиналась лагерная Колыма и им должна была закончиться.

«Дальстрой» был образован в ноябре 1931 года, а уже в феврале 1932 на пароходе «Сахалин» сюда прибыло руководство треста и первые заключенные.

В 1940–1944 годах «Дальстрой» показал рекордные результаты добычи – от 70 до 80 тонн химически чистого золота в год. Это было очень к месту: во время войны золота государству требовалось гораздо больше, чем в мирное время. Как было обеспечить нужные темпы роста? Проверенным уже за годы советской власти способом – привлекая к делу зэков. С каждым годом в Севвостлаг прибывали все новые тысячи осужденных, и он проглатывал их, словно гигантское ненасытное чудовище…

В числе проглоченных непременно окажутся и едущие с Мазуром иван иванычи. А пока они суетятся вокруг «черного ворона», машут руками, дают друг другу советы, по большей части совершенно бесполезные. Застрявшую машину наконец выталкивают из грязи, осужденные грузятся обратно, едут дальше.

Рядом с Мазуром сидит один из иван иванычей – профессор Рождественский, шепчет ему на ухо какие-то панические слова. Лейтенант морщится, но слушает, не желая обижать старого человека, из-под которого неожиданно и незаслуженно выбили почву.

Ирония судьбы состоит в том, что Рождественский – профессор ЛГУ, что они с Мазуром сто лет знакомы, и более того, он должен был быть оппонентом на защите его кандидатской диссертации, которую Мазур так и не защитил, потому что ушел на фронт.

– Ах, как жаль, – говорит профессор, – у вас была прекрасная работа, просто замечательная. Люди с талантом вроде вашего иной раз защищают сразу докторские, минуя кандидатские. Но вы ушли, ушли, и я вас не виню, потому что должен же кто-то защищать родину, а не только диссертации.

Он конфузливо хихикает над собственным каламбуром, но Мазур только слушает и кивает… Если Рождественского не будет слушать даже он, Мазур, кто вообще будет слушать старого профессора и на что тогда ему надеяться? Слабых надо поддерживать, потому что сильные в поддержке не нуждаются, и там, где сильный только суставами хрустнет, слабый запросто может сломаться.

– И знаете, – понижает голос Рождественский, – вы были совершенно правы, что ушли. Не прошло и года, а у нас арестовали почти всю кафедру… Если бы вы не ушли на фронт, арестовали бы и вас.

Мазур навостряет уши: арестовали кафедру? А в чем дело?

– Вы не поверите, – шепчет Рождественский, – антисоветская террористическая организация. По мнению моего следователя, завкафедрой организовал вокруг себя людей, чтобы взорвать университет и тем самым нанести непоправимый ущерб фундаментальной советской науке.

Голос его пресекается, глаза на миг останавливаются, словно он в недоумении смотрит куда-то внутрь себя. Спустя несколько секунд, очнувшись, старый профессор продолжает свой рассказ.

– Нас всех арестовали и отправили в Лефортово, – говорит он торопливо. – Вы были в Лефортово?

Разумеется, Мазур был в Лефортово. Через эту следственную тюрьму проходили многие политические, в том числе и он. Но профессор не слушает бывшего аспиранта, ему нужно выговориться, он до сих пор не избыл того ужаса, который поразил его в Лефортово.

– Меня там кололи, – шепчет Рождественский, – вы знаете это страшное слово? Я дожил до шестидесяти лет и не догадывался, что бывают такие места и такие методы. Нет, конечно, я читал книги про царскую каторгу, про то, как там мучили старых большевиков – в то время, впрочем, людей еще довольно молодых. Но чтобы такое – и в советские времена?

Лейтенант мог бы сказать, что ничего такого особенно страшного в Лефортовской тюрьме он не заметил. Двухместная камера с двумя железными койками, две табуретки, есть даже столик, на котором можно писать письма. Иногда в камере сидит один человек, иногда – двое. Один из этих двух вполне может быть «наседкой» – провокатором-осведомителем, которого специально подсаживает тюремное начальство, чтобы вытянуть у человека все, что может быть пришито к его делу, а в идеале – склонить его к признательным показаниям.

В камере, кроме постоянной обстановки, подследственному обычно достается тюфяк, тонкое одеяло и подушка, такая плоская, что, кажется, внутри нее есть только еще одна наволочка, а больше ничего. Для Рождественского, наверное, это испытание, но для Мазура – ерунда: разведчик и на воле часто спит, прикрывшись шинелью и подложив под голову только руку.

В тюрьме профессору, как и лейтенанту, в восемь утра приносили пайку хлеба и щепотку сахара на бумажке.

– Это очень гуманно, – шепчет Рождественский, – я ученый, а мозг без сахара не живет. Но все остальное, Боже мой, все остальное! Вы помните, там почему-то нельзя лежать днем, только сидеть, и за этим следит охрана, или, как их там зовут, вертухаи. Но какой в этом смысл, зачем так истязать человека?

Мазур снова мог бы сказать, что никаких особенных истязаний тут нет, особенно если сравнивать с пребыванием в карцере, где нет койки, но есть лишь дощечка для сидения, и спать, таким образом, невозможно вообще. Упрямый Мазур, не желавший признавать свою вину, побывал в карцере не один и даже не два раза.

В следственных делах был он человек неопытный, но сразу понял, что признаваться нельзя никогда и ни в чем. Ни в фантастической террористической организации, которую он якобы создал, ни в антисоветской агитации и пропаганде, ни уж, понятно, в измене – статья 58-1б, грозившая любому военнослужащему расстрелом с конфискацией имущества. Никакого особенного имущества у лейтенанта не было, но под расстрел идти он не желал категорически и потому запирался даже в вещах совершенно очевидных. Сначала бились над ним особисты в штабе армии: уговаривали, запугивали, даже допрос третьей степени применяли, то есть избивали пару раз до потери сознания, – все было попусту. Все он твердил, как попугай, что часть не покидал, родине не изменял и на сторону фашистов не переходил.

– Как же ты с эсэсовцами оказался на той стороне фронта? – вкрадчиво спрашивал его майор Уваркин.

– Пошел в разведку за языком, был оглушен, в бессознательном состоянии попал в плен, – с готовностью отвечал лейтенант, и глаза его голубели нестерпимой солдатской правдой. – Можете у нашего комроты капитана Апраксина спросить.

В капитане Апраксине он был уверен, как в самом себе, знал, что тот не выдаст и все подтвердит, пусть даже ценой капитанских своих погон: все потому, что фронтовая дружба не пустой звук.

– В какую разведку? – бесился майор. – Тебя же арестовали и в штаб армии отправили!

– Никак нет, – отвечал лейтенант. – Не было никаких оснований меня арестовывать. После допроса у капитана Елагина меня повезли на передовую, по дороге сопровождавший меня сержант сказал, что у него есть еще дела, и предложил добираться самому. Я и добрался.

От такой наглости даже видавший виды майор на некоторое время лишался дара речи. Он орал, стучал по столу, тыкал твердым кулаком Мазуру в нос, но тот стоял на своем: ничего не знаю, ни в чем не виновен, требую очной ставки с человеком, который меня оклеветал. Это последнее требование особенно бесило майора, потому что никакой очной ставки с отсутствующим Гороховым организовать он не мог. Горохов в лучшем случае был мертв, а в худшем – находился в зоне расположения вражеских войск.

Врать, врать в каждом слове, не соглашаться ни с одним обвинением, не облегчать задачи следователям – вот какую тактику избрал Мазур. Даже если все-таки обвинят его, даже если расстреляют, все равно совесть его будет чиста: он себя не оболгал, не закапывал сам себя в могилу живьем.

Так толком ничего и не добившись, отправили его из штаба армии в Лефортово, в следственную тюрьму, надеясь, что уж там его точно расколют и при правильном методическом подходе он быстро станет сговорчивее. Однако старлей и тут не проявил никакой сговорчивости и уперся рогом, не желая ничего признавать. Вот тут-то он сполна изведал карцерных радостей, о которых, в силу своего упрямства, знал он побольше, чем профессор Рождественский.

Карцер оказался такой вещью, которую можно было выдерживать только до поры до времени, и то будучи молодым и здоровым человеком. Там царил постоянный холод, не выше десяти градусов, и промозглая сырость. При этом, как будто мало было естественной сырости, ее еще добавляли искусственно, заливая пол карцера водой. Из еды заключенному в карцере перепадает только вода и хлеб два раза в день, а больше не дают ничего – ни каши, ни даже чая. Впрочем, раз в три дня дают суп – вероятно, чтобы клиент не скопытился раньше времени.

Все это он мог сказать Рождественскому в ответ на его стенания, но зачем говорить такое бедному профессору? Тот, скорее всего, даже не услышит, а если и услышит, не воспримет. Тому сейчас гораздо важнее выговорить свой ужас, свое недоумение, которое с каждым днем пребывания в лагере будет только расти, пока наконец милосердная смерть не прервет его горькое существование.

В отличие от профессора, Мазур отлично понимал, почему условия в тюрьме так суровы. Если не прищемить подследственного как следует, а устроить ему в тюрьме санаторный режим, он не станет ни в чем сознаваться – так и будет сидеть в камере и дудеть в свою дуду: мол, ничего не знаю, ни в чем не виновен. И что тогда прикажете делать следователю? Искать доказательства вины, которых, может быть, и в природе не существует? Нет, гораздо надежнее запугать человека, придавить, унизить, чтобы он сам во всем признался, а признание, как учит нас марксистско-ленинская философия, есть царица доказательств.

– Но больше всего меня поразило, что на допрос меня водили в десять часов вечера! – тихо восклицает Рождественский. – Точнее сказать, в десять пятнадцать. Поначалу следователь был очень вежлив, он даже предлагал мне папиросу, но я, видите ли, не курю, у меня слабые легкие. Тогда следователь начинал курить сам, и вскоре комната наполнялась дымом, и я почти не мог дышать, а от меня все требовали сознаться в какой-то антисоветской деятельности, говорили про какую-то террористическую организацию, в создании которой якобы я участвовал. Но я ученый, вы понимаете, мне даже в голову не могла прийти никакая организация, я так и сказал следователю. Но он мне не верил и допрашивал меня целыми ночами раз за разом, до самого утра, пока я не падал от изнеможения. Спать можно было только по субботам и воскресеньям, тогда допрашивали днем. Пытка бессонницей, я вам скажу, это очень тяжелая пытка, особенно когда и днем нет никакой возможности выспаться.

Он пугливо оглядывается по сторонам, хотя вокруг него такие же несчастные, и бояться теперь как будто некого.

– В конце концов, я все подписал, – шепчет профессор. – Я больше не мог противиться и признался, что действительно планировал свержение советского строя. И, знаете, они отнеслись к этому серьезно. Хотя любой здравый человек поймет, что это вздор, чепуха. Ну как я могу свергнуть советский строй? Это все равно как если бы какой-нибудь раб решил свергнуть власть римского сената.

– Спартаку это почти удалось, – Мазур наконец открывает рот.

Профессор растерянно хихикает: да, конечно, но его случай совсем другой. Говорят, что ему повезло: его дело выделили в отдельное производство и дали ему всего десять лет. Другим его коллегам дали пятнадцать и двадцать пять, а завкафедрой дали десять лет без права переписки.

– Но это только называется так, – бормочет профессор, глядя куда-то в пустоту: похоже, перенесенные испытания несколько повредили его рассудок. – На самом деле десять лет без права переписки – это высшая мера, это расстрел, мне об этом говорили бывалые люди на пересылке. А я вот отделался лагерным сроком. Впрочем, это ведь неважно, не так ли? Теперь, когда победа над Гитлером одержана, нас же должны выпустить? Должна же быть какая-то амнистия? – с надеждой спрашивает Рождественский.

Мазур молчит. Он не хочет огорчать старика. Амнистия, если и будет, едва ли коснется осужденных по 58-й статье. Любой вор, грабитель и убийца имеет больше шансов, чем профессор Рождественский, которому за антисоветскую деятельность дали десять лет лагерей. И это еще немного, потому что самому Мазуру дали двадцать пять и пять лет поражения в правах, или, как тут говорят, пять по рогам. Его все-таки не расстреляли, и это можно считать победой. Однако победа эта, вероятно, пиррова. Сейчас ему 27 лет, а когда он выйдет на волю, будет 52. Если, конечно, доживет. Вся жизнь пройдет мимо, он будет дряхлым больным стариком, куда более дряхлым, чем сейчас Рождественский.

К вечеру их привозят на прииск «Лучезарный». В сумерках не так видна, как смутно чувствуется река, затопленная водой низина, окруженная встающими на горизонте сопками. Из признаков жизни здесь имеется только вышка надзирателя и тюремные бараки, где влачат свое существование разнообразные враги народа и террористы, несколько разжижаемые бытовиками и уголовниками.

Их высаживают из машины у ворот лагеря, велят раздеться до белья, лагерные вертухаи начинают обыскивать новоприбывших. Обыскивают тщательно, долго и грубо, прощупывая каждый шов, каждый рубец на одежде, в сомнительных случаях приказывают оголяться. Иван иванычи, прибывшие по пятьдесят восьмой, подзамерзли, но не ропщут, не без оснований полагая, что тут за лишнее слово можно не только в зубы получить, но и пулю в лоб.

– Это ничего, – еле слышно замечает Спасский. – Сейчас весна, тепло. Вот при сорока градусах мороза стоять на улице в одних подштанниках действительно не интересно.

– Верю на слово, – так же тихо отвечает Мазур. – Однако уже надоело это все хуже горькой редьки. Не пора ли нам расположиться на отдых?

Спасский косится на него неодобрительно, бурчит, что его скоро так расположат, что он всю оставшуюся жизнь помнить будет…

В лагерь их запустили, когда вокруг совсем стемнело. Справа от них неясно проступали сквозь темноту несколько бревенчатых зданий вполне приличного вида. Мазур даже удивился: неужели заключенных здесь держат в таких хороших условиях?

– Административные помещения, – объяснил Спасский, – бараки дальше пойдут.

Бараков, впрочем, впереди не было видно – только пустое поле, по колено залитое непролазной грязью. Правда, чуть подальше Мазур разглядел светлые столбики дыма, почти вертикально поднимавшиеся в низкое ночное небо. Когда колонна заключенных подошла поближе, стало ясно, что дым шел как раз из бараков, просто находились они чуть дальше, в низине.

Оскальзываясь на грубых кирпичных ступенях самодельной лестницы, ведущей вниз, к баракам, осужденные двинулись вперед. Кто-то из иван иванычей поскользнулся, шлепнулся в грязь, ударился, заохал от боли – ему помогли подняться идущие рядом.

– Гнилая интеллигенция, – с неодобрением заметил Спасский. – Тут тебе не богадельня, а «Дальстрой». Сам упал, сам и поднимайся. Человек человеку – бревно, слышал такое, лейтенант?

Мазур не стал вступать в дискуссию, только заметил коротко, что вместе выживать сподручнее.

– Это на воле, а здесь – Севвостлаг, – отрезал Спасский.

Всю их небольшую партию загнали в карантинный барак. Он был рассчитан на восемьдесят человек, сейчас вместе с их партией там разместилось около тридцати. Обстановка была самая скудная, администрация даже на матрасы не расщедрилась, нары сияли деревянной наготой. В середине барака стоял зачем-то стол и несколько табуреток, над столом висела тусклая лампа в 25 свечей.

При входе в барак имелась небольшая закрытая кабинка на манер купе, сейчас оттуда на заключенных злобно пялился маленький чернявый нарядчик. В другом конце помещения располагалась печка, возле нее – сушилка для вещей.

– Ничего, жить можно, – весело сказал профессор Рождественский, обозревая пространство.

У лейтенанта на этот счет было несколько иное мнение, но он предпочел на эту тему не распространяться.

Заключенные выбирали себе нары, занимали тумбочки, потихоньку обустраивали скудный быт. Все тут сейчас были политические, за недолгие месяцы тюрьмы и допросов люди не отвыкли от вежливых вольных манер. Там и сям раздавались фразы «прошу вас», «будьте добры», «спасибо» и «не стоит благодарности».

– Видишь, – сказал лейтенант Спасскому. – Не такие уж мы бревна.

Спасский только скорчил рожу в ответ. По его мнению, все это было фуфло, посмотрим, что за песни он запоет, когда явятся уголовники.

– А они точно явятся? – со страхом спросил молодой кадыкастый парнишка, судя по виду учащийся ФЗО[17]17
  ФЗО – школа фабрично-заводского обучения, преемница ФЗУ.


[Закрыть].

Спасский посмотрел на него с брезгливой жалостью.

– Учись забиваться в щели, мышонок. Таких, как ты, первыми оседлают.

Мазур видал блатных и раньше. Исходя из своего опыта, он знал, что те сильны, когда их больше или когда противник не уверен в себе. Но если человек опытный и бесстрашный, никакой уголовник ничего с ним не сделает. Во всяком случае, лейтенант был в этом твердо убежден, об этом говорил весь его предыдущий опыт.

– Посмотрим, – сказал он беспечно, – поглядим, что тут за блатата.

Спасский бросил на него быстрый взгляд – серьезно говорит, не шутит ли? Понял, что не шутит, понял, что даже этот бывалый и храбрый человек не понимает, где он оказался. Ничего не сказал, только сплюнул и отошел подальше: стоять рядом с дураком – себе дороже выйдет.

Но лейтенант не был таким уж дураком. Он знал слабые места блатных: тщеславие, жадность, желание покрасоваться. А еще он знал, что блатные отступают перед силой. Только сила должна быть решительной и беспощадной, нужно, чтобы уголовники ужаснулись. Скорее всего, придется покалечить одного-двух, зато другие сразу станут покладистыми.

– Дяденька, можно я с вами? – спросил кадыкастый учащийся, его, как выяснилось, звали Коля Васнецов.

Мазур замешкался с ответом. Он действительно полагал, что вместе выживать легче, и правило это верно даже для лагерного барака. Другое дело, что держаться надо было рядом с опытным взрослым человеком вроде Спасского, а уж никак не со вчерашним школяром. Но Коля так жалобно на него глядел, так тянулся к нему всем своим существом, что он лишь махнул рукой – располагайся.

Тот радостно кивнул и полез было на верхние нары, но невесть откуда взявшийся нарядчик согнал его оттуда:

– Куда ломишься, дефективный? Рылом не вышел, таракан!

Коля шмыгнул носом и с обидой посмотрел на Мазура. Тот хотел было вступиться за парнишку, однако потом вспомнил, что, согласно лагерной иерархии, верхние места называются центровыми и традиционно принадлежат блатным. Блатных пока не было, но, если появятся, вполне могут предъявить претензию Коле Васнецову. А лишнее внимание со стороны уголовников парнишке совершенно ни к чему. Выходит, нарядчик своей грубостью фактически спасал Колю от гнева уголовников. Да, тут, в лагере, как и в разведке, прежде чем что-то сделать, иногда надо подумать…

Он и сам решил не лезть на верхние нары, чтобы не провоцировать урок, если те вдруг объявятся в бараке. Вечер, впрочем, прошел спокойно, в степенных разговорах о том о сем. Заключенные знакомились, рассказывали друг другу про прошлую жизнь и, кажется, очень были рады, что рядом с ними, в общем, такие же точно люди, как и они сами. Если и дальше так пойдет, то что же, жить вполне можно. Конечно, их заставят работать, но, в конце концов, они ведь и на воле работали. Разумеется, тутошняя работа будет потяжелее, чем та, что на воле. Еще Марк Твен говорил, что самая трудная умственная работа все равно легче физической. Но ничего, ничего, в конце концов, они ведь не отказываются. И если государству нужно золото, они, конечно, будут его добывать. Закончилась такая страшная, такая жестокая война, страна обескровлена, а золото ускорит ее восстановление. Да и, может быть, действительно через месяц-другой выйдет постановление об амнистии, и тогда их, если не отпустят на все четыре стороны, то хотя бы переведут на поселение.

– Тьфу, балбесы, – плюнул Спасский, сидевший неподалеку от Мазура и слушавший простодушные разговоры иван иванычей. – Точно тебе говорю, из нашего барака дай Бог три человека доживут до освобождения. Остальных на волю вынесут вперед ногами. Точнее сказать, прямо тут и похоронят, в безымянной могилке.