Текст книги "На вилле Монтанья-Гранде. Из романа «Франсуа и Мальвази»"

* * *

Вечером скрипнули открываемые ворота, послышался конский топот, медленно приблизился ко входу под балкон усталый изможденный Фарлэп, еле держащийся на ногах. Наездник привстал на ноги и ступив на седло подпрыгнул, уцепившись руками за основания балконных перил. Но видно не спроста конь под ним пошатывался. Ездок и сам устал не меньше, и как следствие этого оказалось неподрасчитал своих сил. С большими и последними усилиями ему удалось только закрепиться локтями, большее он не смог и сорвался.

Сеньора Мальвази, от начала до конца наблюдавшая за происходящим, когда руки карабкавшегося сорвались, сменила гнев на милость и даже немножко испугалась за неудачника. Отвернувшись от стеклянной двери на балкон к Климентине, которая смотрела в соседнее окно под балкон и не выказала никаких испуганных эмоций, Мальвази улыбчиво и в то же время строго произнесла:

– Вернулся. Посмотри, что он будет говорить в свое оправдание, если он конечно вообще намерен говорить.

Но как ни странно Амендралехо, появившись в дверях, сам нарывался на разговор. Большая усталость, выглядевшая правдоподобно, была неплохой завесой, но лучше бы ему было не появляться, потому что часто уж сеньора Мальвази терпела от него поражения, почему как раз и захотела использовать слабость противника, на его же пользу, как подумала она. Нужно было, чтобы начал он, а от этого уже строить нападение. Так она неосознанно думала, нисколько не смущаясь его развязным видом, он же был не пьян. И сеньор Амендралехо начал: как полагается – поклонившись, и, не удержавшись, чуть не завалился наперед, еле выровняв положение.

– О, если б вы знали, сеньора, как я устал.

– Да, я вижу, ваши обязанности и особенно, мои поручения вас доконали, поэтому я вас освобождаю от вашей обременительной должности.

– Но почему? – слабо запротестовал он.

– Потому, что вы не справляетесь! – твердо и громко произнесла она, – Кладите письмо на стол и ступайте – отоспитесь, где вы спали раньше. Пока еще ваше место никто не занял. За расчетом придете потом, а точнее уже завтра, сегодня я не хочу вас видеть! Бедной герцогине, может быть, так нужна моя поддержка, она написала мне, а я из-за вас потеряла целый день, самый важный! Когда вот теперь письмо дойдет до нее? Когда будет поздно!

– Сеньора, я не понимаю, о чем вы говорите? Никуда больше ничего отправлять не нужно, это уж пожалуйста. Вот письмо, которое герцогиня отправила вам обратно.

Говорил заплетающимся языком Амендралехо, конечно так, что его самого-то на том, что он говорит, понять было трудно, говорил намеренно нетвердо, а подавал все то же письмо в пакетике с синими клеммами, проставленного по язычку «S».

– Ты видишь, что он придумал?! Вознегодовала Мальвази, взглянув на Климентину, – Герцогиня вернула мне письмо обратно, не прочитав! Она же была в горе, он рассудил, и вдобавок к этому, чтобы съездить на другой конец Сицилии и вернуться обратно в тот же день – нужно очень устать. Убирайтесь отсюда немедленно, иначе я прикажу слугам, чтобы вам отвесили хороших колотушек, вам и вашему чудесному коню, на котором вы туда ездили.

Расстояние до того края острова казалось таким запредельным, как другой стороной света. Тут и Климентина с недоброй усмешкой взглянула на Амендралехо, но особенно стрельнула в него глазами Мальвази, так что тот, пораженный этим не столько от презрения, сколько от самих глазищ растроенно и обидчиво зарыдал, слабо протянув на нее руку.

– Сеньора, вы всегда так злобно на меня распаляетесь, и зря! Почему? – Я привез письмо от герцогини, все за один день, совершил невероятное, а вы, не разобравшись, легко и просто подвергли меня таким оскорблениям. Как мне тяжело принимать это от вас, если б вы знали!

Растроганная до самого сердца, Мальвази, устыдившись и раскаявшись, стала подходить к Амендралехо, растроганно произнеся просьбу о прощении.

– Нет, это уже было! Я не могу, не смогу уже простить при всем своем желании. Горечь обиды навсегда останется во мне. Если вам действительно нужно то, о чем вы просите, то вам нужно сделать что-то необыкновенно искреннее – поцеловать! Раз пять, я так это хочу от вас почувствовать.

Услышав последнее, что сказал Амендралехо, Мальвази сразу остановилась испуганно и, взглянув на него, но затем, отведя взгляд, несмело молвила:

– Давайте поцелуемся.

До чего же хорошо было с ее позволения взять ее тело выше пояса в руки и прижать к себе, а затем взять ее губы своими губами и, придавив еще сзади аккуратно убранную в прическу головку, страстно предаться пылкому поцелую, кончившемуся резким отнятием от немоготы. Он подержал ее еще некоторое время щека к щеке, прижатой к себе, с упоением придаваясь и этому удовольствию.

– Ты никуда не станешь уезжать, ведь так?

– Так. Сегодня приехал Чичисбей и решительно настоял на этом, – ворковала она ему под ухо томным голосом испытываемого наслаждения.

Потом, через некоторое время еще и более эмоционально, закончив негу и взглянув на нее умоляюще, попросил:

– Мальвази, милая, еще четыре раза.

– Хорошо, хорошо, завтра в пять-шесть часов за конюшнями. Иди отдыхать, уже закат, не то завтра опоздаешь.

Мальвази взяла у него пакет и отправила рукой, проводив взглядом.

Затем она раскрыла пакет, доселе прорезанный по верхнему краю, и достала листок с письмом от герцогини. То был несомненно и ее почерк, и ее слог, и Мальвази углубилась в прочтение небольшого письма.

Прочитав на два раза, она заложила листок обратно, стараясь развеяться от печальных мыслей, что пришли в ее голову.

– Климентина, дорогая, тебя никто дома не ждет. Переночуй у меня.

* * *

Раннее, туманное утро, когда еще только светло, но восхода как такового еще не видно. Холодная свежесть утра заставила вышедших на балкон девушек зябко поежиться всех троих. Кроме того, несмотря на то, что находились они на балконе задней стороны здания, глядящей на сад и частично на море, где никого не могло и не должно было быть, они все равно стали внимательно осматриваться: не смотрит ли на них кто, словно бы стеснялись того, что они придумали. Марселина принялась надежно завязывать конец шелковой веревочной лестницы, и затем спустила ее вниз.

– Не понимаю, куда в такую рань можно пойти, уж не купаться ли? – вспомнила она неумно, что выглядело почти вызывающе для Мальвази, одетой в костюм для верховой езды и шедшей на конюшни амурничать по обещанию, отчего ее естественное желание находилось за этим предлогом в скрытом и скрываемом положении, и потому ко всему, что хоть отдаленно напоминало намек, отношение было подозрительное. Она, уничтожающе взглянула на распускавшую язык Марселину:

– Нет, не купаться… Кататься!

Мальвази с недовольной живостью перекинула ногу за перила и стала легко и быстро слезать. За ней осторожно стала слезать Климентина в пышном, мешавшем ей платье. После нее Марселина забрала веревочную лестницу к себе на балкон, начав отвязывать, а Климентина с Мальвази пошли сначала по дорожке к морю.

На конюшенном дворе было тихо и пустынно, только шум от приливной волны. Ворота самой большой конюшни, где находился Фарлэп, были наглухо закрыты, и поэтому Мальвази, а за ней все более отстающая Климентина, пошли за угол на заднюю сторону длинного строения. Там сразу можно было заметить открытую дверь, куда и направилась Мальвази, не забыв при этом незаметно, но хорошо осмотреться вокруг, чтобы не получилось ей выйти обратно и при встрече с ним выглядеть ходившей за ним. Климентина за ней не пошла, оставшись караулить недалеко от дверей в выжидательной позе.

Мальвази не оказалась в неловком положении и в конюшне, когда она нашла того, кого искала. Более того, она застала Амендралехо в таком положении, что невольно усмехнулась, но про себя решила не насмешничать над ним, точнее над ними. И Амендралехо, и, что особенно дополняло смешную картину, Фарлэп, лежали один недалеко от другого, в одном загоне. Хотя ее покорный слуга выбрал себе укромное место в углу досочных бортов на сене, покрытом одеялом. Конь же, видно смертельно устав, до сих пор обессилено и разнузданно лежал, раскинув ноги по полу. Его тело передергивали судороги усталости.

От стука каблуков подходившей о досочный пол, спавшие одновременно пробудились, и если Фарлэп вяло встал на ноги, то Амендралехо не удосужился даже приподняться, так и продолжив растянуто лежать, только заложив одну руку за голову, другую протянув к морде коня.

– Так-то вы меня встречаете, как обещались? И – фи! Где вы уснули.

– Мне нечего стесняться ни того, ни другого. Сон при поддержке усталости сами взяли меня там, где взяли.

Амендралехо подтянулся рукой ближе к морде коня, но тот отнял ее в сторону.

– Обижается, сильно замучил я его скачками.

Мальвази сделала несколько шагов, чтобы пожалеть бедное животное, но не успела она сделать последний шаг, как была испугана резким говором Амендралехо:

– Осторожно, не трогай, укусит! Он тебя не любит!

Она, испуганно отскочив от коня к Амендралехо, очень недовольная последними словами, легонько пнула его в руку.

– Это ты его приучил!

– Ничего подобного, это просто такой умный конь. Он все понимает. Природа его наделила сверх и умом, и силой.

– Ну почти как тебя, – поддразнила она его, глядя на него вниз в лицо, почти рядом с которым находились остренькие носочки ее сапожек.

– Ты говорил, Фарлэп тебе жизнь спас?

– Он за нее дрался как зверь!… За мной гнались четверо. Я был ранен и упал. Первый же подъезжавший басурманин, слез и, вынул саблю, чтобы срубить мне голову, но посчитай, сам без нее остался. Фарлэп ему копытом буквально провалил башку. И дальше пуще, слезть им не дает, на дыбы встает и копытами всех подряд: и коней, и самих их бьет. Решили они не связываться, потом видно подъехать собирались, меня за мертвого посчитали. А я и был, считай уже при смерти – кровью истекал, жажда замучила. Не знаю, как поднялся и перевалился в седло, но только помню, потом свалился в воду. Не знаю, что это было, но освежился так, что надолго потом хватило. А потом все пески и пески, если бы не ночь и если бы конь такой, выносливый не был, верно бы погибнуть там же, где и Фарлэп бы слег. Но выжили и, как видишь, снова в христианском мире.

– Что вы в мусульманском мире делали такое, что оттуда пришлось бежать?

– А бежать мне оттуда нужно было. То что я умел, меня за это оттуда никогда не выпустили бы.

– Что вы умели?

– Я был мастер по женскому делу. Хотя по идее я себя считаю ученым.

– И то и другое объясните?

– Есть самые разные науки, почему бы не быть науке о женщине и мастерству по обращению с ней.

– Ну-ка покажи, на что способно твое мастерство?

Не успела она договорить, как Амендралехо, загнув ее ногу и поставив на колено, схватил ее руками. Один верный рывок, и она, обогнув его тело, ушла на лежку под него, еще на лету крепко схваченная на поцелуй. Но тут его мастерство дало сбой, точнее допустило переволнение и ошибку. Это был почти провал: так сильно цапнуть ее в мягкое над поясом, что она дернулась и сорвалась и от поцелуя, и от приводящей бессознательности. Поцелуй кончился теперь же, но можно было осторожно использовать ее испуг, и Амендралехо, полулежа на ней, аккуратно расстегнул застежку на жакетке.

– Ну что такое, тебе разрешали? Убери руки и слезь. Закончились и последствия второго поцелуя. Но все равно он добился больших успехов, уже на второй раз и чуть не взял!

Она вставала, что называется, вынимаясь из-под него, и, вскруженный от успехов, он несильно поддал ей ногой по заднице вослед, что, может быть, было немножко пошловато, но очень хотелось. Ну, конечно, ее ответная гримаска была на это как на пошлость и более того:

– Сеньор Амендралехо, почему вы меня пинаете? Это есть ваше мастерство, которым вы хвалитесь?

– Сеньора, вы намеренно путаете это с поддатием, будем опять ссориться?

– В том нет необходимости, я просто заранее предупреждаю вас, что, если вы продолжите вести себя со мной так вульгарно, я либо заменю оставшиеся поцелуи на воздушные, либо пройдет необходимость доказывать свое хорошее отношение к вам.

– Тогда и я предупреждаю, что, оставшись без поцелуев, я…

– Ну, вы?

– Я добьюсь их силой, я пущу для этого все свое мастерство.

– Все вы мастера, тошно от вас.

– Ну, тогда я применю свои знания как ученого.

– Что ты можешь знать? Только пользоваться. Потребитель.

– О нет. О нет, нет, нет! Тут ты неправа. Я как раз открыл тайну женского создания и овладел действием механизма, почему и смею себя считать ученым в звании мага.

– Ты умеешь завораживать? Тогда я пошла.

– Умею, но этим не пользуюсь, не истинное, а все ложное я отбрасываю. Поэтому только я смог добраться до истины и сделать открытие. Вспомним: женщину делали второй, для чего, я думаю тебе хорошо известно, и еще делали ее из ребра человека, это из единственно гнущейся кости во всем человеческом остове. По идее, делалась Ева как прекрасное, половое дополнение главному – телу. Но Боженька перестарался и вложил в женское тело человеческую душу. Это, так сказать, для полного дополнения и радостей жизни. Ага! Тут и получилась раздвоенность самого создания на духовное и телесное. Получилось, что телесное без души с прямой настроенностью на это самое, с душой и со всеми человеческими качествами, оставшись тем же самым, стало бесстыдным, что стала нести с собой женщина, всячески скрывая и завуалируя это так, что ты есть развратница, моя милая. Душевное не дает тебе быть явной ею, но и это же душевное сравни его с мужским – однородно, но совсем другое. Это под воздействием телесного. Значит, я заключил в телесном есть такие струны, отключающие помехи души, и более того! Я внимательно разобрал, что такое главное призвание женщины – любить, и предположил, что и это должно иметь свою струну. Итак, я начал искать. Мне был предоставлен целый гарем, я перещупал его весь и вдруг нашел это место. Это я видел по глазам, которые смотрели на меня с испугом, а затем налились глубочайшей любовью. Она меня так сильно любила, что я был вознагражден этим больше, чем самим открытием. Я открыл и постиг великую тайну!

– Только ты не в свое время и не в том месте родился. На свете сейчас нет ни одного государства, где бы правила женщина. Вам суждено прозябать.

– Но я своего дождусь! Пока же мне остается валяться на подстилке с сицилийской княжной, предвкушая, что должно быть, скоро какое-нибудь великое государство будет у меня днем, как государыня ночью. И я, черт возьми, смогу поторопить события. Главное только взять хорошее основание. Ты – самое подходящее, что только может быть. Тебя я давно заприметил и успех чуть не состоялся. Здесь и только что. Но он состоится!

– Что вам помешало сделать со мною так?

– Дело в том, что я боюсь этой любви, она пуста и неестественна. Я хочу настоящей, разумной, хоть от одной, которая будет меня окружать. И еще я хочу посмотреть, что если так сделать с сознательно полюбившей женщиной. Нет, я лучше дождусь, когда ты сама придешь ко мне.

– Сеньор Амендралехо, вы трепло. Чем трепаться, давайте-ка взнуздайте мне коня, я буду ждать за дверьми.

* * *

Амендралехо сидел за столом в столовой зале, ярко освещенной светоносностью солнечного дня через открытое потолковое окно и стенные окна и играл с Детто Киньетти шашками, точнее игрался, так как та игра, которую они вели, представляла настоящий бой по сбиванию шеренги шашек противника щелчком своими шашками. Так что шум от их стола, с которого постоянно падали шашки, стоял звонкий, но он только дополнял общий шум, стоявший в зале от детей. Кроме вышеупомянутого ребенка было несколько местных ребятишек служанок и две девочки, какие-то дальние родственницы княжны Мальвази, которым было три, и Розане Чочелопе пять лет. Кроме детей в зале с ними находились Мальвази и иногда заходила Марселина. В соседней кухне за пролетом суетилась с готовленьем полная старуха Фаншетта, бабка Детто и еще одного соколика помладше, который постоянно крутился там у нее.

По-видимому на обед в залу по лестнице спустился Чичисбей, приятно поздоровавшись с сеньорой Мальвази и раскланявшись с детьми нарочито игриво. Все бы было хорошо, и он бы ушел к себе, если бы спиной не почувствовал, что ему что-то не так, и верно – он заметил Амендралехо и очень недовольно отнесся к тому, что он и сеньора Мальвази находятся одни среди одних только детей. С вынужденной улыбкой он так же раскланялся и с Амендралехо… Он решил остаться, исправив непорядок с непринужденностью всякого надсмотрщика или чичисбея.

Спокойное времяпровождение прошло, уступив место беспокойному, когда невозможно стало даже переглянуться с Мальвази украдкой. Детто разлупил его шеренгу шашек, так что ему пришлось помогать их собирать.

Чичисбей неожиданно встал и ушел. Мальвази не обращала на его взгляды никакого внимания, оставляя вот уже полдня безуспешными все его попытки поймать ее. Между ними, так свободно чувствовавшими себя ранним утром, встала фигура дона Чичисбея.

Вдруг Детто резко отскочил от игрального столика, качнув его и заставив Амендралехо вздрогнуть. Он подбегал к группе ребят, находившихся перед сидевшей в кресле сеньорой Мальвази, и, оттесняя мальчика постарше, настырно говорил, хватаясь за руку Розаны:

– Не разговаривай с моей Розаной!

Амендралехо недоуменным, ошарашенным взглядом поглядел на это, встретившись наконец-то со взглядом Мальвази, которая так же посмотрела. И тут, как на грех, вошел опять Чичисбей со своим лютнистом и заметил перегляд.

Не любил Амендралехо такие неловкие ситуации и единственное, что мог против этого, это всем своим видом чинно показав недовольство отвести взгляд. К тому же его было куда отвести: из кухни вышла выведенная из себя Фаншетта с тряпкой, направившись к Детто, которого сеньора Мальвази успела спросить:

– Почему твоя?

– Я вот тебе дам – моя. Я тебе покажу – моя, дрянной мальчишка! – приближалась бабка, угрожающе размахивая тряпкой, и потому Детто без объяснений поспешил прошмыгнуть между Чичисбеем и появившимся лютнистом в открытые двери на дорожку. Вслед за тем, увидев, что бабка Фаншетта раскланивается с чичисбеем, стараясь незаметно и делая это по-своему, на цыпочках оббегал опасное место и снова подсел к Амендралехо.

– Сзади, – шепнул тот ему, и Детто, увидев, что за ним идут и опять с тряпкой, подпрыгнул со стула и тем же манером забежал Амендралехо за спину.

Не собираясь здесь за ним гоняться, Фаншетта ушла, и можно бы было об этом забыть и продолжить бой, если бы из кухни не послышались звуки чухвостенья тряпкой и приглушенный писк того, кто там оставался. Амендралехо усмехнулся, но заметил, что никто из детей не отреагировал так же, потому что наоборот восприняли это близко к сердцу, то есть, понимающе и сочувственно. Амендралехо усмехнулся второй раз.

Они с Детто стали расставлять ряды шашек, внимание его конечно же еще оставалось у того стола, и потому он слышал, что там творилось. Кажется, Розана спросила у дона Чичисбея, знает ли тот сказки? Тот, конечно, знал, приговаривая о своём что по роду службы о сколько их ему пришлось выслушать в ту свою деятельность!

– А знаете вы сказку про птицу-правду? – наставили его от прозаики на конкретный лад.

– Про какую такую птицу-правду? – почти как испугался сей почтенный дон, что заставило Амендралехо еще раз улыбнуться.

– Ну, которая говорила правду обо всем, о плохом короле…

– Как о плохом короле? Разве короли могут быть плохие? Нельзя так говорить! Ты в городе была, разве не знаешь, что делали те дяди, что говорят про короля плохое?

– Ой! Там так стреляли! – оживилась Розана. – Там огромные кучи наложили, и за ними прятались. А бродяги с гор пришли, тоже стали кучи себе накладывать.

– Ну насчет бродяг с гор почтенный дон кое-что знал и постарался перевести разговор. Конечно, нужно было занять детские головушки другим, и он предложил послушать музыку лютниста.

Окончательно понял, куда он попал, Амендралехо только, когда стали разносить кушанья. То были каши, сладкие чаи и булочки с повидлом. Он осведомился у бабки Фаншетты: есть ли что посерьезнее? Ничего другого не было. То был какой-то детский день, на которых он, как мальчишка, попался за игрой в выбивашки. Слава богу, он еще додумался отказаться от такой еды сразу, не то бы ему поставили.

Нужно было идти искать, где бы чего можно было перекусить? Проходя мимо стола, у которого сидели Мальвази и Марселина, не глядя на госпожу /хотя она на него взглянула/ глазами указал Марселине на тарелки и сморщился. Затем сразу же кивнул идти за ним, куда-то, куда пошел он. Сразу она не могла этого сделать, заметив, что находиться под взглядом Мальвази, или по крайней мере, в поле ее внимания. Она решила, что сначала поест, а потом, несмотря ни на что, отправится. Амендралехо, выйдя на воздух теплый, и даже как будто жаркий, как летом, пошел во флигель пугать служанок предстоящими кашками и булочками. Они его сначала не понимали, и так, может быть, и не поняли, но с радостью согласились с его предложением отведать свежезажаренных карпиков. Им было сказано принести с собой жаровню и дровишек к пруду. Сам Амендралехо пошел туда посмотреть на месте, как выловить карпов из пруда. Место это находилось у задней стороны здания почти напротив угла, того, от которого ближе всего можно было дойти до берега моря по террасочной дорожке. Море голубым разливом лежало дальше внизу, и не столько за зеленью, сколько за краем гребня небольшого поднятия в общей форме эдакой плиты, на которой возвышался изящный коричневатый корпус виллы. Угадывалась эта плита главным образом в том самом месте, где находился пруд. Все остальные края были либо плавным схождением сровнены, либо густо заросли зеленью и были окультурены. Пруд как раз также представлял из себя искусственное творенье, и это можно было сразу заметить, так как располагался он не под краем кручи, а именно упирался в него, из чего следовало ожидать: вся вода должна бы была по идее стечь вниз, но цементированное дно и края не давали.

Амендралехо глянул вглубь: и низ, и края выглядели естественно, а на самом дне среди крупных листочных водорослей виделись крупные рыбины. Место здесь, конечно, было самое наиприятнейшее, сюда же выходили окна покоев сеньоры Мальвази.

Скоро сюда должны были придти служанки. Амендралехо нужно было подготовиться к отлову рыб, и он пошел за огнестрельным оружием, не менее. Где-то в библиотеке он видел старинную аркебузу тысяча триста восемьдесят шестого или шестьдесят восьмого года, как подписано было с деревянным шомполом явно не с того времени. Кроме того, он взял из своего оружия буквально все, что причиталось для ловли рыб. Он пришел к пруду, и его испугались, что выразилось главным образом в том, что разговоры у жаровни поутихли, и с ними всякие радостные эмоции. Вместе с этим возрос интерес ко всем его действиям, связанным с аркебузой, пистолетом и копьем. Его весело спросили, что он собирается делать, на что он ответил: разжигать /это жаровню/ и зажимать уши.

Две или три девицы сразу же и последовали его совету и зажали уши, но как оказалось, рано. Амендралехо решил сначала попытаться ловить копьем. Хоть и длинно оно было, а все равно до самых дальних мест не доставало, там где естественно все рыбины и скопились жирной темной массой. Только зря намутил воду.

Тогда он стал заряжать аркебузу слабой толикой пороха и пулей. Присмотревшись, Амендралехо выбрал первого карпика, который держался в стороне от других. Спинные и жаберные плавники его мерно шевелились в воде. Осторожно прицелившись, он вспомнил, что в орудиях их предков устройство пальбы было таково, что сначала нужно было дать огня, ну а потом уж приходилось целиться. Вспомнив это, Амендралехо обернулся за прутиком с огоньком, чем расстроил весь нацел. Когда же фитиль возгорелся, нацелиться вновь уже не пришлось, так как разгорелся он словно шутиха, как будто был чем пропитан? Среди искр, сыпавшихся даже на лицо и с опасностью для глаз, можно было приглядеться только к стае и навести на нее дуло аркебузы, сразу же после этого выстрелившей оглушительно громко. Повалил едкий густой дым, из-за которого не было ничего видно, и пришлось отвернуться с закрытыми глазами. На водной поверхности плеск чувствительно обрызгал охотника на рыб.

Амендралехо лишь минуту спустя смог заметить покачивающуюся от водяной ряби добычу, продырявленную насквозь, но не успел он ее зацепить на наконечник копья, как со всех ног прибежал на звук выстрела Детто и любопытной мордочкой уставился смотреть.

– А ты порохом бабахни, они все повсплывают готовенькие! Все ему не были нужны, а только пять-шесть, и поэтому малыш под рукой показался ему нежелательным.

– Слушай, Детто, иди-ка ты отсюда, а то я чувствую, набабахаююсь тут с тобой, что весь пруд распружу или сам взорвусь.

Доставая первого подстреленного карпа, Амендралехо злорадно думал, что после такой охоты и особенно обеда сеньора Мальвази испугается за то, что она останется без мяса карпиков и будет кормить отменно.

Детто завороженно стоял и смотрел на то, какого большого карпа подстрелил Амендралехо. Охотничья страсть воспылала в нем как личность и Детто восторженно вырвал добычу из его рук.

– Ух ты, какая большая! Давайте из нее рыбий суп сварим!

Под общий смех служанок Амендралехо сочувственно пожалел Детто, понимая всем переворачивающимся нутром, как тому было тошно принимать в себя кашу, что захотелось здоровой пищи, хотя бы в виде супчика, рыбьего. Еще он с усмешкой подумал, как моментально сорвался Детто со стола, может быть, даже с ложкой, устремившись на звук выстрела. Хотя, может быть, он давно пожрал и гулял где-нибудь поблизости. Тогда нужно было скорее, а то и другие могли тоже освободиться от обеда, да придти сюда и, известное дело, помешать. Амендралехо чувствовал за собой, что проказничает, но ему нисколько не было знакомо чувство опаски за содеваемое, так как морально он был труднопробиваем, и нисколько не сомнителен. Заметив, что сюда идут со стороны столовой залы, скорее всего, по поводу пальбы, не всматриваясь, кто идет, кто бы ни был, начал заряжать аркебузу на новый выстрел. Детто услужливо сбегал принес ему прутик с огоньком.

Второй выстрел оказался удачнее: прибило сразу двух карпов. Они один за другим повсплывали над одним местом. На дне же происходило что-то невероятное из беснующихя с испугу темных жирных тел рыб, которые с невозможной быстротой проносились над галькой еще более поднимая муть. Это зрелище захватило не только одного Амендралехо, но и Детто, и девушек, которые чуть не с визгом замечали подстреленных карпов, указывая на них, как будто без их подсказок он бы ничего не заметил. Нужно было отправлять скорее этих зрительниц из-под руки, чтобы спокойней было, и доставая копьем карпа, Амендралехо непременно отправлял по одной зрительнице заниматься чисткой.

Неожиданно появилась Марселина:

– Кто разрешал? Она же не позволяет трогать!

– Она пусть доедает свою кашку и распоряжается впредь не кормить людей постом. А ты, если тебе тоже хочется отведать вкусной рыбки, присоединяйся к нам, давай.

На звуки выстрелов пришла не только Марселина, но и дуэнья княжны, а также старина Пираже, отчего стало казаться, что к пруду начинает стекаться вся дворня, и нужно бы увеличить количество рыбки.

Амендралехо кивнул старине Пираже, начиная шомполом проталкивать пулю, может быть, тоже четырнадцатого века, и хотел было что-то сказать из веселенького, как все на свете поперезабывал, в самый последний момент додумавшись откинуть аркебузу от себя, наступив затем на приклад и начав другой ногой наступать на Фитиль. Это Детто услужливо зажег ему фитиль, и не успел Амендралехо затушить подошвой искрящийся огонек, как одна, из искр, попав на запал, создала выстрел. Деревянного шомпола и пули за ним как не бывало, улетели в море и сейчас может быть плюхались в воду, когда Амендралехо, стоя в белом пороховом дыму оборачивался на малыша, который тут же получил оплеуху.

– Ты! Маленький критиненыш! Ты меня чуть… самого, как карпа не бабахнул!

Детто поспешно смылся с его глаз, аж за жаровню, за юбки женщин, сочувствовавших и одному, и другому.

Пираже успокоительно подбодрил потерпевшего, обещав сходить за своей заначкой и залить это цело. Амендралехо, переведя дух, взялся за пистолет, заметив вдруг, когда повернулся, что в окне покоев Мальвази, стоит она сама, смотря на него. Правда, после этого она сразу же отошла. Новые выстрелы отметились всплывами новых рыб, которых он настреливал, отчаянно много, стреляя, и часто безрезультатно, но что все равно вызывало восторженные возгласы зрительниц, которые снова собрались за ним, сзади послышалось, как кладут в сковородку с кипящим маслом очищенную рыбу. Решив, что набитой» рыбы, пожалуй, хватит, Амендралехо стал вылавливать лепешки вкуснейшего мяса.

Тут пришел и Пираже с корзинкой бутылок вина. Хотя пришел он со стороны кухни, бокалы он, конечно, забыл, и потому Детто пришлось за ними сбегать. Конечно же, за одним забыли другое, и Детто пришлось сбегать и за хлебом.

Когда первая партия поджаренных карпов легла на остыв, а вторая, только очищенная, с жарящимся шумом была уложена в сковородку, старина Пираже полез за первой бутылочкой…

– А ну-ка отгадаете, что это за вино? – вопросил он, вызвав у окружающих довольный смех.

– А вы шутник, сеньор Пираже, – с шутливой укоризной проговорил Амендралехо, – стекло в бутылке темное, не просмотришь. Чу, это одно, а другое: почему бы вам не разлить вина по стаканам и дать попробовать на язык? Или вы допросом нам нервы решили извести? А?!

– Амендралехо поддержали и смехом, и словами, прося сеньора Пираже скорее наливать – попробовать.

– Э, нет. Это такое вино, что, стоит мне его только открыть, вы сразу поймете.

– Неужто это то самое вино, которое при вскрытии может почти все струей вырваться из бутылки с шипящим звуком, нечто вроде: «пах»!? – воскликнул Амендралехо.

– Оно самое!

– Не может такое быть! – возразила Марселина, махнув рукой в сторону болтуна и отвернувшись от него.

– Не веришь?! – подскочил он к ней, – А ну давай покажу, если не веришь!

Амендралехо наклонился за бутылкой с плетеным железной проволокой горлышком и стал усиленно натрясать содержимое.

– Сейчас я тебе покажу: струя вырвется высоко вверх!

– Сеньор Амендралехо, пожалуйста, не надо, мы верим, – попытался образумить спорщиков сеньор Пираже, испугавшись перспективы выстрелившей шампанским бутылки впустую. Это поняла и этого испугалась и Марселина.

– Ладно, не надо, верю!

– Чего? Ты не хочешь посмотреть, как здорово будет? А вон Детто хочет. Да? Смотри, сейчас как бабахнет.