Текст книги "Франсуа и Мальвази. I том"

Глава XVII. Охота на кабана, и встреча подобия вепря с волками У «желудя»

Капече Ковалоччо и Рено добирались до Обюссона весьма долго, главным образом потому что ехали они на почтовых диллижансах, курсировавших с перебоями; да и сам этот вид транспорта был ненадежен в пути.

Как Рено дорогой жалел, что отказался от предложения ехать на кабриолете. Но ведь тогда барону было бы не на чем ездить в суды и по делам, пришлось бы пользоваться наемными экипажами, а это выглядело бы в глазах судей не в лучшем свете.

Приехали как раз за день до именин Франсуа и весьма кстати. Ему очень хотелось узнать об отце, о тяжбе и вообще о всех парижских новостях и сплетнях, которые Ковалоччо знал в большом количестве и на любой вкус, и которые сразу же после знакомства рассказал в количестве что-то около десяти.

Приезд итальянца доставил приятное не только Франсуа, но и аббату Витербо, который родом был так же из Тосканы. А кому не доставит радость пообщаться с земляком, когда столько лет не был на родине, где сейчас стояла не глубокая осень, как здесь, а только лили дожди.

Из их разговора на тосканском диалекте итальянского языка, более точно выяснилось, откуда каждый из них родом. Ковалоччо из самого известного места Тосканы, из ее столицы – Флоренции, известной больше чем сама эта испанская провинция. Аббат же Витербо происходил из того сельского местечка под Сиеной, о котором Капече даже не слышал.

Франсуа, наученный аббатом, знал легкий для восприятия итальянский, и поэтому отлично понимал собеседников и даже вступал в разговор, говоря вполне сносно и чисто для француза его лет.

Как не приятно было преподобному отче видеть и говорить с Капече Ковалоччо, но все же с Рено ему говорить было куда интереснее и важнее, так что теперь он с нетерпением стал ожидать когда его земляк кончит рассказывать, чтобы удалиться, что он и сделал, оставив молодых людей наедине.

За разговорами Франсуа стал водить Ковалоччо по замку, много большему чем особняк богача д’Олона и не менее роскошному чем парижское обиталище графа.

Водя гостя по залам, галереям и комнатам, подобным друг другу роскошной обстановкой и колоритом, в то же время рассказывал ему многие небезынтересные подробности, ознакомляя с порядками как человека, должного провести здесь неопределенно долгое время, а так же много расспрашивал о так интересовавшей его светской жизни, и графах де Гассе и д’Олоне в частности.

Ковалоччо в свою очередь расспросил об обстоятельствах дела связанных с получением завещания. О том как произошло убийство он доподлинно знал и потому намеренно избег этой темы в разговоре, дабы не подвергать лишний раз Франсуа горестным воспоминаниям.

Франсуа д’Обюссон желавший поупражняться в итальянском / с вечно занятым аббатом Витербо это было просто невозможно / предложил Капече перейти на него и впредь между собой разговаривать только по-итальянски. Капече Ковалоччо не только согласился, но даже и очень обрадовался сему предложению, прийдя в восторг от того что теперь он может без затруднений, свободно общаться, здесь в глубинке Франции на своем родном языке сразу с двумя людьми, иначе с теми с кем ему вообще придется общаться, не считая слуг, до которых ему вообще не было дела.

Прошли в оружейную, где с давних пор хранилось все какое было в замке оружие, начиная от луков и арбалетов и кончая новенькими огнестрельными ружьями, не говоря уж о холодном оружии и в частности о шпагах, мастером которых выдавал себя Капече Ковалоччо. Вполне естественно, что у обоих возникло желание показать на что каждый из них способен: Франсуа опробовать своего учителя, а тому своего ученика и конечно же преподать хорошую трепку – желание вполне естественное для молодого учителя, находящегося именно поэтому, в щепетильном положении.

Выбрав шпаги, которых здесь было превеликое множество / вместе с добавившимися, привезенными Рено / партнеры подумали о выборе места поединка. Во дворе, на улице было уже поздно и темно, да и зачем было куда-то идти, когда можно и здесь в оружейной, бывшей так же и фехтовальной залой, вполне вольготно посостязаться на шпагах. И даже наоборот здесь в тесноте средь столов, манекенов, груды лома доспехов и оружия было намного интереснее, так как можно было проявлять и другие свои способности.

Скрестив шпаги, они и сражаясь не прерывали беседу, которая закончилась лишь в одиннадцать ночных часов, когда рука уже устала держать эфес, когда глаза слипались, а в оружейную зашел аббат Витербо и заявил, что он не уйдет отсюда пока Франсуа не прекратит мучить приехавшего с дороги Ковалоччо.

Франсуа выиграл: два-один, и был нисколько не против отдыха, тем более ночного. Свою задачу задать учителю он, хоть и с превеликим трудом, но выполнил. Охочий до состязаний и преодоления трудностей Франсуа однако нисколько не разочаровался. Для него, постигшего многие тайны фехтовального искусства, теперь иметь постоянного хорошего партнера, дабы не терять форму, было намного важнее, нежели учиться чему-то новому. А о глухую непробиваемую ни напором, ни хитростью оборону Ковалоччо оттачивать свое мастерство доставляло ему большое удовольствие. Тем более что он узнал что учитель не столько для самого фехтования, сколько для теории того важен.

Выходя из оружейной залы аббат Витербо вручил Франсуа письмо от отца, которое тому в свою очередь вручил уже безмятежно отсыпавшийся с дороги Рено. Аббату же Витербо перед завтрашним торжеством предстояло еще сделать столько дел, например одно из них, устроить Ковалоччо в отведенной для него комнате, за что преподобный отче сразу же и взялся.

Письмо от отца было рекомендательным для Ковалоччо, но более поздравительным и просто письмом, какие они обычно бывают.

Ночью, после дня полного впечатлений Франсуа приснился сон: как-будто какие-то старцы, а может быть ангелы ему что-то вручают…

– Сон в руку. – сказал ему Ковалоччо, когда он рассказал о своем сне. – Вам действительно сейчас что-то вручат.

– Ну это понятно, что мне на моих именинах хоть что-то да вручат.

…В назначенный час в «передней» зале собрались за накрытыми столами все те, кто только мог прийти или приехать поздравить именинника и вместе с ним отпраздновать его девятнадцатилетие.

Помимо замковой прислуги, родни и жившими вместе с ними аббатом Витербо, Бертоном, наконец если к ним можно отнести Рено и Ковалоччо, на праздник съехались гости-соседи, в основном из старшего поколения, друзья отца, а из молодежи пребывавшей всегда где-нибудь но только не в родительском гнезде, не у себя в провинции, прибыл лишь его приятель виконт и то наверное только потому что сюда были привезены / Франсуа правильно подумал что на показ / несколько девушек аристократок, возрастом чуть младше его.

Глядя на них ему больше всего на свете сейчас захотелось, чтобы отец выиграл тяжбу, чтобы его сейчас не зря считали наследником огромного состояния.

Помимо слуг, разносивших кушания и все больше сновавших здесь бестолку, многолюдность составляли и его друзья из деревни, давно уже нажравшиеся на отвал и покинувшие свои столы, дабы походить.

После некоторого времени трапезы торжество подошло к кульминации: на середину вывезли кондитерский торт, на котором горели девятнадцать свечей и которые Франсуа потушил одним поверхностным взмахом шпаги, впрочем одна свеча снова вспыхнула. Именинник тут же потушил ее, но уже пальцем и вместе со всеми поднял кубок.

– «За Франсуа!» – был предложен тост и все кто был в зале поднесли к губам бокалы с вином, впрочем Ковалоччо чуть его пригубив, сразу поставил полный бокал на стол и направился куда ему было нужно, пока остальные долго втягивали в себя янтарную или же рубиновую жидкость в зависимости от того, что каждый пил: шампанское или шамбертен.

После того как все бокалы были осушены, или за неимением сил – оставлены в покое, слово взял Рено. Прежде как вступление он поздравил, а когда Ковалоччо стал подходить к Франсуа с мечом сувениром, завернутым на узком длинном подносе в парчу, поставил перед ним на стол и развернув, вручил обеими руками, в то же время Рено продолжил:

– …И прими сей подарок отца: «меч-сувенир»…

Франсуа взял с шатающихся под тяжестью меча рук Ковалоччо, твердо держа его в своих руках за яркий золоченый палаш.

Длинный, больше среднего, массивный меч с толстой рукоятью подстать рукам гигантам времен герцога Гуго Капета, так же подошел в полный обхват длинной кисти руки Франсуа, которой он вытащил сам этот меч из тугих ножен как легкую шпагу.

– И пусть твоя рука будет так же твердо держать его всю жизнь.

Франсуа улыбнулся когда прочел на одной стороне широких ножен выгравированное на пластине серебром на латинском, а на другой стороне на французском свой девиз: «Судьбе не раз шепну: мерси боку!»

Тут же ему вспомнился весьма оригинальный девиз мессира де Куси: «Ни принц я и не граф, боже упаси, зовусь я просто сиром де Куси»…коим он вдохновился чтобы сочинить свой.

Позднее когда торжество закончилось и гости в большинстве своем покинули замок, Франсуа вышел с мечом к дровяннику, куда же последовал за ним и Ковалоччо со шпагой застав его за верчением подарочной железяки, как он считал.

– Полноте, шевалье, все равно вы им много не намахаете. Сейчас время другое. Не на силу удара, а на меткость и точность нужно нажимать. А добиться этих качеств, чтобы в совершенстве владеть оружием, нужно чтобы оно было легким как и у всех, то есть простой шпагой…

…А меч, пока вы им будете словно лом опускать и поднимать, вас с вашей неуклюжей медлительной защитой сотню раз укокошат. Тем более что если вы со всей силы в противника пускать его будете, то вряд ли добьетесь желаемого. Фехтующий с вами просто отскочит, ведь он не в латах, как в те времена. И я вам сейчас докажу что это оружие, даже лучше сказать орудие, безвозвратно устарело.

С этими словами Ковалоччо напал со своей шпажонкой на вставшего в оборонительную позу Франсуа и с трудом, но все же через пять минут одолел его и то, только потому что рука Франсуа, не привыкшая к подобным тяжестям устала и стала вяло реагировать на выпады клинка шпаги Капече.

– Ну а теперь не желаете ли попробовать нормальным оружием. Как вы на шпагах еще способны после эдакого размахивания?

– Не желаю. – махая перед ним вращательным круговым движением, ответил Франсуа, продолжая вертеть оборонительно-отбивающими ударами в то же время опасными в наступательном плане для психики обороняющегося. Ловко и умело вибрируя мечом, набивал силу и сноровку, привыкая к весу.

– Теперь я буду действовать только им, и никаких шпаг-прутиков, они мне решительно надоели.

– Тогда уж говорите что не действовать а махаться. Значит вы продолжаете?

– Ну тебя к черту, Капече, с твоей вежливостью, давай на ты. Ты не в светском салоне, а на дровяннике.

Капече и Франсуа безрезультатно так сражались некоторое время, пока последний из них не заметил Рено, снаряжавшегося в дорогу. После расспросов, они узнали что он спешит в Париж.

– Послушай, Капече. Поехали на охоту. Егерь говорит видел кабана на поляне.

Сборы прошли быстро, несмотря на то, что нужно было одеться в охотничьи костюмы, взять оружие, съестные припасы и наконец усесться на взнузданных коней и свиснуть гончей борзой.

Выехали они из ворот вместе с рыдваном, в котором поехал до Гере Рено. Далее он собирался пересесть на коня и поехал верхом, не желая на этой колымаге въезжать в Париж.

Проводив Рено до второй развилки, двое наездников выбрали правую дорожку, уходящую на холмы и далее за ними в леса.

Ковалоччо как бы между прочим осведомился:

– Что у тебя там лес охотничий имеется?

– Нет.

– Значит мы будем охотиться в чужих владениях?

– Да.

– Браконьерствовать?

– Нет.

Дабы и более своими ничего не объясняющими, но только противоречиво запутывающими ещё больше «да» и «нет» не оставлять Ковалоччо в неведении, еще больше усиливая его недоумение Франсуа принялся рассказывать об установившемся с давних времен законе: что каждый кто владеет хоть небольшими охотничьими угодьями, может охотиться в любых владениях, сам в свою очередь допуская других охотников в свои. Иначе без этих правил настоящей охоты не получилось бы. Обширными лесными массивами никто не владел, а отпускать дичь чуть только она забежит в лесок соседа, тоже было мало кому приятно. А какая настоящая охота обходится без длительной погони? А разве можно ее устроить на своих небольших владениях, часто отделенных друг от друга. Вот и пришли мелкопоместные дворяне к единодушному решению об обобщении охотничьих угодий.

Однако хоть Франсуа и говорил о личных лесах, но повел Ковалоччо в королевские владения, что с его стороны, на первый взгляд, было браконьерством, которое он однако не признавал, как обычно у некоторых людей бывает на что-нибудь непризнание.

Тем более что в данном случае его просто соблазнили пойти на преступление. Егерь королевских угодий, до сих пор закрывавший глаза на развлечения Франсуа, сейчас сам указал ему где он заметил кабана, преподнеся от себя своеобразный подарок.

Леса в этой местности были глухими, дикими, и потому лесничему, не жаловавшемуся никогда на браконьеров, ничего не стоило не обращать внимания на проделки близкого знакомого, к тому же из рода Обюссонов, имевших особую привилегию охотиться в королевских лесах три раза в год, и охотившиеся в среднем три раза в месяц.

Кстати о привилегии – она была весьма сомнительна, то есть не подтверждена документально, но старинный друг их семьи верил преданиям старины глубокой.

В те заповедные леса куда Франсуа и Ковалоччо ехали уже по бездорожью, были богаты дичью безмерно, вплоть до косулей и оленей, не говоря уже о кабанах, крупных и жирных в это время года. Охотиться на кабана – весьма опасное занятие, для неопытных охотников, которым Франсуа стал заниматься лишь потому, что ему некому стало запрещать, матери не было в живых, а отец вел тяжбу.

Многие мили перед едущими охотниками тянулись однообразные позднеосенние пейзажи с сухими мертвыми видами даже при ярком, в тот день солнце и голубым небом, впрочем со второй половины дня заволоченном тонкой матовой пеленой, какая закрывает небосвод обычно при спокойной пасмурной погоде, какая сейчас установилась.

Капече Ковалоччо всем нутром ненавидевший такую погоду в городе, здесь около кельтских каменищ на открытой возвышенности был переполнен тем первобытным колоритом, что открылся вдруг перед ним.

В его душе восторженно веяло чем-то грозным, патриархальным, при виде нагромождений камней, сложенных язычниками для своих культовых верований.

Франсуа сказал ему, что это капище духов галлов, и добавил что скоро они будут на месте, то есть на том прогалище, где был замечен хряк, который должен пастись там с некоторое время, в которое они и собирались приехать, застав его там.

До прогалища еще оставалось порядочное расстояние, как гончая собака вдруг тявкнула, что означало – она напала на след.

Франсуа остановил коня и присмотрелся.

На топкой влажной почве четко просматривался двухпальцевый кабаний след. Пес без приказа пошел по следу. Они направили своих коней за ним, приготовляясь при этом к гону.

Зная что характер у кабанов разный, в частности воинственный; в глазах человека подвергшемуся нападению – наглым, Франсуа сказал Капече заряжать свое ружье.

Гончая натасканная на вепрей, все бежала и бежала по следу, и недалеко от прогалища, втянув запахи ветерка дующего с него по особому взвизгнула, что означало что зверь где-то рядом.

Выскочив вслед за гончей, на заросшую высокой сухой травой поляну, осадили коней, всмотревшись в ту сторону куда она бежала.

В последнее время Франсуа только и занимался что охотой и поэтому присмотревшись, можно сказать наметанным глазом, сразу на бугорке заметил буро-черную тушу матерого трехлетнего сикача, как раз в это время скрывающегося за гребнем.

– Ату его! – крикнул он, по традиции и без того уже несущемуся со всех ног псу, сам в свою очередь погнав коня вслед. За ним последовал Ковалоччо, вспоминая из исторических хроник как герцог Анжуйский в схватке короля Карла IX, с кабаном, собираясь помочь, выстрелом попал в колено королевского коня; сейчас больше всего боялся повторить тоже самое с коленом черного испанского жеребца Франсуа, совсем не думая о том, что этим бы не только испортил коня, но и подставил бы своего товарища под клык и молниеносно двигающуюся тушу.

Франсуа признаться мучило совсем другое: на трехлеток он никогда не натыкался, попадались все больше одногодки, с которыми он легко и быстро справлялся, а сейчас матерый трехлетний зверь, который может быть уже имел с охотниками стычки, и может быть со смертельным исходом. Не так давно в этих местах случилась такая стычка. Об опасном нраве этих грозных зверей знал каждый, даже ничего не сведущий в охоте. Быстрому и тяжелому вепрю ничего не стоило переломать ноги коню, и смертельно раздавить седока.

Однако бег коня и переполнявшее его чувство жажды охоты вскоре захватили юношу настолько что он без тени сомнения весь отдался предстоящему делу. Разгоряченная молодая кровь вела его в бой с опасным зверем: матерым вепрем-сикачем, за которым им придется гнаться по чащобам, без своры гончих собак в количестве одного бывалого охотника.

Франсуа беспрестанно погоняя жеребца под собой, крикнул еле поспевавшим за ним на своем коне Капече Ковалоччо:

– Держись вослед, не заходи вперед!

Гончая жадно хватала ртом воздух, в тоже время нюхала, по ветру чуя свежий запах вепря и бежала по его следам, прямо на возвышенность, за которой тот скрывался.

Однако такой путь не устраивал Франсуа, зачем было преодолевать этот бугор по неровной поверхности, то взбираясь, то съезжая, когда можно было просто объехать… и здесь неудача. Дикий вепрь как будто угадав какой путь объезда охотники выберут, побежал в правую сторону.

Недаром Ковалоччо удивился куда в такое ответственное время сносит собаку, все же взбежавшую по дальней стороне на гребень, где кабан только что нюхал и рыл коренья, просто она бросилась за ним туда где его учуяла.

Франсуа, а за ним и Ковалоччо, погнали своих коней в объезд бугра, вслед за гончей, как за ориентиром и при том единственным, ибо самой черно-бурой туши за болотистыми кочками и высокой сухостойной травой уже более не было видно.

Замысел кабана, как и всякий другой замысел зверя, был прост – добежать до густой чащи леса и там скрыться.

Охотникам предстояло нагнать его, по незаросшей открытой местности, если поверхность прогалища можно считать таковой. И они нагоняли кабана во всю прыть скачков своих коней, перемахивая через кочки, рытвины, ямы, кустарники, вобщем все то, что называется предлесьем.

Кабану же приходилось все это обегать, перебираться и поэтому на этом пространстве он потерял очень много времени и сил… но далее лес, надолго скроющий его от глаз охотников.

Низкопущенные кроны деревьев очень и очень мешали погоне, преимущественно тем, что били по морде коней / сами-то седоки пригибались настолько, что этому не подвергались. 

Низкорослому кабану лес давался очень легко и он все более в него углублялся, стараясь таким образом если не оторваться от преследователей, то вконец их измотать.

Потеряться от преследования вепрь никак не мог, хоть и обширен и заросшим был лес; но для более низкой гончей, намного более быстрой, чем он, лес давался вообще без усилий. А ее лай уже давно преследовавший кабана по пятам, служил хорошим путеводителем, даже когда ее не было видно.

На руку охотникам еще было и то обстоятельство, что лес скинул свое зеленое облачение и теперь уже вполне сносно просматривался, так что можно было выбирать более или менее светлые пути.

Но кони, скакавшие с самого Обюссона, порядком устали и теперь плохо слушались своих ездоков, как те не понукали их, и стегали, наконец били по бокам затупленными шпорами охотничьих сапогов.

Однако вскоре впереди явственно обозначился просвет, в казалось бесконечно глухой и темной, непроглядной стене леса; а собака гнала кабана именно туда.

Сей неожиданный, удачный оборот дел, воодушевил охотников на дальнейшее преследование, вселил надежду удачно завершить дело.

Когда охотники выскочили из леса, то на обширной степной поляне впереди заметили кабана, перебирающегося через ручей и лающую возле него собаку.

Франсуа и Капече быстро погнали вперед по начинающему уже темнеть пространству, заметно нагоняя, перемахнули одним скачком через ручей. Впереди тонкая светлая полоска хвойного пролеска, через который они явственно увидели, что вепрь не взирая на надвигающуюся опасность попер на собаку, до смерти ему надоевшую. Гончая легко уворачивалась от набегов уставшего кабана и даже вцепилась тому один раз в ухо, до того все время цапая за бока.

На это уходило время, шли секунды, которые вепрь с большой опасностью для себя транжировал, пока не поплатился.

Франсуа увидел его испуганные глазенки, которые испуганно на него смотрели. И пока он к нему даже начинал испытывать чувство жалости, все же наводил дуло ружья. Кабан вдруг стремглав отпрыгнул в сторону, еще прыжок и он оказался пред не придержанным в нужный момент конем Ковалоччо, сразу же вставшим на дыбы, отчего седок полетел вниз. В довершение ко всему, итальянец, падая на землю, выстрелил в тушу гиганта, но пуля отрикошетила от толстой прочной кожи.

Обезумевший вепрь было дернулся ринуться на него, до Ковалоччо ему два прыжка, но тут вовремя выстрелил Франсуа, попав в голову, свалил наповал. Надо было ещё поскорее приступить к туше чтобы срезать яички скорей от порчи вкуса мяса, что и было сделано одним продольным движением и ссечением выскочивших шаров.

Испуганный Ковалоччо, встал, остановившись и замерев, не в силах вымолвить ни слова.

– Теперь у нас жаркого надолго будет. – проговорил Франсуа улыбчиво, чувствуя что первым Ковалоччо сможет заговорить только через час.

– Франсуа! Ты об этом говоришь, как будто я только что не находился на краю смерти!

– И как будто я тебя не спас. Но мне еще нужно было спасти вкус мяса, поэтому я поспешил ему скорее отделить яички.

Жареная кабанятина была так же частым блюдом и в кафе «Золотой желудь», приготовляемое в различных вариациях частенько для одного и того же блюда.

Кафе вообще славилось на все окрестные кварталы выделкой свинины и приготовлением блюд, самых изысканных, соответственно и самых дорогих. И Аньян пришедший заламывать сотни тысяч естественно не поскупился на такую малость, как несколько ливров и заказал себе жаркое с трюфелями.

Усевшись с краю, у стекол-витрин, так чтобы его не было видно из окон дома де Морне, принялся наворачивать кушанье, чувствуя не только душевное удовольствие от предстоящего разговора, но и плотское удовольствие от ароматно пахнущего аппетитного блюда.

Просидел так пока в посуде перед ним ничего не осталось, а де Морне или посланца от него все еще не было видно.

На улице уже давно стояла самая настоящая ночная темень, или может быть Аньяну так казалось, потому что он сидел в залитой ярким светом зале кафе, из-за чего окружающий мир казался более темным.

То обстоятельство, как нежелание де Морне вступать с ними в контакты стало очень беспокоить его. Уж не замыслил ли де Морне чего? Может задумал хоть что-нибудь предпринять, чтобы не просто так идти на уступки? Тогда в любом случае достанется ему, Аньяну, ибо он один из представителей двух сторон, который находится навиду у противной.

С некоторое время он перебирал все возможные опасности, которые таило для него его положение.

«Ах, Гийоме!»

Прежде всего он подумал о том, что за ним могут проследить наймиты де Морне, но на этот счет у него был свой план. Лазейка ускользнуть от слежки была без каких-либо изъянов и ему не представляло никаких сложностей воспользоваться ею, а до того как он ею воспользуется, его жизни ничего не могло угрожать. Аньян понимал, что пресловутые «они» знают – он не один и скорее всего не главный, и потому будут следить; дабы узнать о местопребывании другого сообщника, а до этого, то есть до лазейки, его жизнь можно было считать в полной безопасности – успокаивал Аньян себя в который раз этими соображениями.

Однако он был полностью уверен в том, когда обсуждал с Гийоме, теперь же чувствуя в де Морне упорство вепря / не даром его так в банде называли /, стал ох как сильно опасаться за свою безопасность.

Мало ли почему де Морне может прийти в гнев, доведущий его до безрассудства, и тогда в любом случае пострадает он.

Аньян уже с ужасом начинал поглядывать на улицу, на дом де Морне, который уже не был виден, доведя себя чуть ли не до истерики, ему пришла в голову неожиданно поразившая его как гром мысль: чего стоит наемнику де Морне, или даже самому де Морне, под покровом ночи подойти и выстрелить., даже из окон дома.

Представляя как он будет лежать на столе с простреленной головой, а убийца во время суматохи, что поднимется в кафе, пользуясь темнотой, никем не замеченный скроется с места преступления; Аньян сразу вскочил, предпочитая отойти от опасного места у окна, усаживаясь в самой глубинке, в углу, заставленном декоративными деревцами, отгороженном с другой стороны теперь уже не стеклами, а стенами.

В глазах официанта это могло выглядеть только как то, что посетитель после плотной еды пошел отдохнуть в тишине, скрытый зеленью.

Не сразу, но через некоторое время туда неприметно направился Патрик, якобы по своим прямым обязанностям, спросить у уединившегося: не надо ли чего, а на самом деле под прикрытием листьев фикуса предложить бутылочку своего собственного редкого греческого винца, от которого Аньян не взирая на заломленную за него плату не отказался, чтобы хоть как-то снять с себя то скованное состояние, в которое он привел себя из-за своих навязчивых мыслей.

С терпким же бодрящим горным винцом у Аньяна все быстро встало на свои места. Короче, он стал таким же, каким сюда вошел, то есть хозяином положения, в котором он в довольно наглой заученной манере Гийоме будет требовать у де Морне бешеные деньги.

Из кармана он достал оторванный уголок документа. – кусочек пергамента, подтверждающий то, что и остальная часть завещания, вернее оно само находится у них.

Чувствуя что чем больше он промывает вином горло, снимает напряжение, тем больше ему хочется пить еще, и все больше пьянеть, а значит, и сплоховать на переговорах; Аньян отставил от себя бутылку с зельем подальше.

Де Морне все не было. Зато вскоре, выглядывая из-за зелени на выход, Аньян увидел стоящего недалеко от него и разглядывающего посетителей мальчика Жака, которого он не преминул позвать как представителя дома де Морне, частенько бывающего там, могущего дать ему столь важные для него сведения, по которым он может догадаться о намерениях хозяина дома.

Жак Манден сразу же заметил Аньяна в ветвях, даже когда тот еще не подозвал его взмахом руки, сам направившись к своему старому знакомому.

– Здорово.

– Привет. – ответил мальчуган, по-деловому, усаживаясь на стул, как раз возле того места, где стояла недопитая бутылка; странно на него покосился.

Аньян усовестился своей мысли спивать ребенка, хотя и понимал, что нескольких глотков хватит, чтобы тот рассказал все что знает, и о чем догадывается.

– Скажи мне где де Морне?

– Он скоро придет. – ответил Жак, как бы между прочим, введя Аньяна от неожиданного ответа в смятение и растерянность. – А что эту бутылку / щелкнул пальцем по стеклу / тебе Патрик предложил? Вот мерзавец. Допивай скорее, я тоже пойду его шантажировать.

Аньян не дал Жаку налить вина в рюмку, отодвигая бутылку на него, то есть отдавая все, как вещественное доказательство.

– А что де Морне ничего не затевает?

– Нет, он собирается платить. Отец этой ночью так сказал моей матери, я как раз тогда не спал. А вы когда успели свиснуть документик?

Аньян почувствовал на себе тяжелый взгляд и увидел, что сбоку от них стоит сам де Морне.

Жак сразу как заметил осекся и растерянно глянул на Аньяна, ища спасения, но тот сам сильно оробел.

Предупреждая момент, когда Жак даст стрекоча, де Морне схватил его за шкирку, и как пьянчугу, прижавшего к себе бутыль, стряхнул на пол, плеснув остатками вина на шею, сам уселся на освобожденное место в позе допрашивателя.

На невнятно пробормоченные слова Аньяна: «Не трогай ребенка» – жалкими остатками прежней смелости, де Морне скривя рожу с жесткой насмешливостью спросил:

– Чего-о?

– Давай о деле, вот чего.

– Не тебе виллан мой указывать. – наклонившись близко к лицу Аньяна прошипел де Морне пахучим ртом.

Фыркнув Аньян презрительно отклонился назад; опасаясь за свою семью, оставшуюся в Жонзаке с перспективой заиметь такого господина как де Морне.

Аньян пожалел, что сам лично пришел на переговоры, и в то же время подумал, что их следует предупредить.

– Владельцем Жонзака ты можешь не стать.

– Смерд!

– Конечно, пока ты не чиркнешь расписочку, что отказываешься от всех арендатодательских прав на нас.

На это у де Морне ничего не нашлось, что можно бы было сказать в ответ, и он в бессилии смолчал.

– Перейдем к делу.

– Послушай ты! Если ты еще раз обратишься ко мне как на «ты», я не посчитаю что ты сюда пришел. Голову только так сворочу!

– Хорошо, господин де Морне, дальше я буду к вам обращаться не иначе как на «вы». – слегка подтрунивая ответил Аньян.

С некоторое время они молчали, ожидая, что другой начнет первым. Наконец Аньян, понимая что следует начинать ему, произнес:

– Готовьте двести тысяч.

– Ах, уж теперь двести стало? Ваши аппетиты растут, а заодно и наглость, за которую я буду потом карать… Прежде чем готовить столько сколько я посчитаю нужным, прежде всего дело еще стоит выиграть. Так вот если вы не хотите рисковать на случай если я проиграю, я прямо сейчас могу приобрести его у вас за четвертак.

– Выиграешь! Уж вы-то выиграете!

– Да хоть и выиграю! Цены устанавливать буду я! За что мои ребята кровь проливали, чтобы я отдал все каким-то прожектерам?! Так что я советую вам сразу продавать, потом вы больше не получите.

– Выкабениваться-то бросьте. Мы шутить не будем. Продадим д’Обюссонам, хоть за триста тысяч. А уж они-то если проиграют. Купят, так тебе еще и издержки выплачивать придется.

– Д’Обюссоны слишком глупые и щепетильные люди, чтобы иметь такие дела с грязными мошенниками. Так что от них ты и кто еще? Гийоме, ничего кроме смерти не получит или сыграете куда следует. Я-то им напишу.

– Это все равно что ты им подаришь завещание. Еще раз говорю не надо дурить, все может кончиться очень скверно. Потом поздно жалеть будет. Лучше не допускай того, чтобы между нами не произошла неурядица. Пожалеешь сотенку, потом будешь горько жалеть обо всем остальном.