Текст книги "Франсуа и Мальвази. I том"

– Но я не смогу двести! Я понаделал столько долгов… – заговорил де Морне чуть ли не плачась на свои дела. – …Но вы и сами не забывайте того же! Меня арестуют вместе с твоей распиской.

– Мы свое знаем и ни от чего не отступимся.

– Ну смотрите. Я сколько смогу. Столько достану.

– Не ной! У тебя сто двадцать на долги остается, да рента в сорок тысяч, это все равно что восемьсот тысяч в Ротшильдском банке.

– Это поместья, которые уже не выколотить из ренты!

– Не мучайся. Никто на твои поместья не зарится…

Аньян заметил, что из зала к ним направляется мэтр Казассар, с бутылкой в руке, и идущий за ним Патрик. Жака, заварившего эту кашу среди них не было. Подсидев Патрика, он в то же время не хотел лишний раз попадаться де Морне на глаза, и тем временем наблюдал со стороны, что же сейчас здесь произойдет?

– Господа, вы не затруднитесь ответить, этот официант продавал кому-то из вас вот эту бутылку вина?

Де Морне повернувшись недовольно рявкнул.

– Иди ты отсюда со своими бутылками!!

Когда же хозяин понял, что зашел в нетактичности к посетителям слишком далеко, беспрекословно удалился, де Морне обернувшись назад уже не увидел Аньна перед собой. Не заметил он его и в зале, когда сам по нему направился, к выходу.

* * *

На темный ночной небосвод уже вышла луна, когда двое наездников, сидя на одном коне везли массивную тушу убитого кабана на седле другого, проезжали возле языческих галльских капищ, внушающий при свете ночного светила ужас и подавленное состояние духа, отчего охотникам хотелось поскорее покинуть эти места.

Не собираясь утруждать наблюдениями всего происходящего, скажем лишь что примерно через пару часов езды наши охотники, без происшествий беспрепятственно добрались до лесов Обюссонского баронства, которые теперь не казались для Ковалоччо такими дремучими, даже в темноте, какими показались в день его приезда.

Проехав по мосту через Крез и углубясь далее по дороге в леса, и покосы, Франсуа заметил, что Ковалоччо все время смотрит вверх на звезды, но ничего ему на это не сказал.

Все в замке не смотря на такой поздний час их ждали и давно беспокоились, не случилось ли чего?

Заехали охотники в ворота внезапно, до этого незаметно миновав заставу вышедших по дороге далеко вперед встречающих.

Что и говорить, огромная прямо-таки гигантская туша, покрытая толстым слоем щетины, производила на всех грандиозное впечатление и поэтому ее решили тотчас разделать и дать Бертону скорехонько нажарить, ведь охотники как и все остальные чувствовали голод, который и пожелали утолить добычей.

Некоторое время спустя, когда на дворе уже было тихо, а в самом замке, на кухне уже освежевывали кабанье мясо, разрезали на ломтики, и уже поджаривали. Франсуа, которому за несколько минут надоела вся эта суматоха, вышел через главный вход в темноту ночи и направился по мощеному двору к дровеннику.

Постояв там, он достал из того места, где лежали инструменты топор и серп, которые тут же одновременно метнул в темноту.

Вглядевшись и убедившись, что оба предмета воткнулись рядом в комель бревна, стал метать все остальное, что там лежало специально для этих занятий, как то: топоры, пики, ножи, серпы – все то что одно за другим поочередно и друг возле друга воткнулось в мягкий комель пенька.

Подойдя к мишени вытащить все воткнутое, Франсуа заметил, что на дворе еще кто-то гуляет. Присмотревшись / а в темноте он видел хорошо /, различил в гулявшем Ковалоччо, который, как думал Франсуа, не хвалился там без него перед всеми своим участием, а смотрел на небо усеянное звездами.

– И что ты все время на них смотришь? – спросил Франсуа, метнув топор.

– Ну как же!…Я флорентиец, а страсть всех флорентийцев – заниматься астрологией.

…Кстати весьма интересное занятие. Посмотри на прямую полосу звезд и две по бокам, как эфес. Так вот сие стояние звезд возле созвездия «орла» говорит о том, что как только ты потеряешь свой меч, ты надолго потеряешь свободу…

Франсуа, которого волновал только один вопрос, спросил, не взирая на то, что не верил в астрологию:

– Скажи, мы выиграем тяжбу?

– Я как раз это и сам хочу узнать, но та сторона неба постоянно затемнена, но я кажется высмотрел кое-что. Материальная часть в конце концов будет вашей.

Слова Ковалоччо успокоительно-завораживающим бальзамом вдруг подействовали на Франсуа, который как загипнотизированный смотрел в одно и то же место в темноте, где ему представилось что…

…Он едет в седле под палящим солнцем юга, по дороге средь серых меловых холмов… Нащупал рукой рукоять и резко с лязгом вытащил меч из ножен, в то же время чувствуя, как от излишне приложенной силы руку отвело в сторону с одной лишь рукоятью. Тяжелый клинок с хлопком упал в дорожную пыль.

«Плохое предзнаменование» – подумал он и увидел как на него со всех сторон из засад с пиком выскочило несколько конных бандитских групп.

Глава XVIII. Тяжба, затянутая до декабря

Потянулись долгие судебные заседания. Они конечно же тянулись и раньше, почти три месяца, но вели их только стряпчие и мэтр Марсен в частности.

Он же, барон д’Обюссон, стал посещать, а затем и включился в ход дел лишь через несколько дней, как приехал, когда обстоятельства дела от него того требовали.

Председатель суда:

– Итак, значит вы, барон д’Обюссон, находясь в тяжбе с господином де Морне за наследство сеньора де Жонзака, в то же время обвиняете его в убийстве вашей супруги? Подтверждаете ли вы ранее написанное в письменном виде свое заявление?

– Подтверждаю и даже внесу в него много нового.

Председатель суда дал указания судейскому писцу записать.

– Ваше мнение о мотивах преступления?

…отвечал за него мэтр Марсен:

– Как истец, я уже много раз повторял, что я говорю на полном основании и с твердой уверенностью, что баронесса д’Обюссон, была убиенна не из-за денег, как то сказано в полицейском протоколе, о которых бандиты и не могли знать. А из-за завещания, которое она везла с собой в Париж, зашитое в разорванную сумку, которая была найдена на месте преступления полицейским инспектором, как это подтверждено в протоколе, составленном им же на месте…

…Повторяю, что де Морне лично мог и не участвовать в совершении преступления, но содеяно оно было по его наитию, иначе чем же тогда объяснить столь хорошую экипировку бандитов; иначе говоря подготовку. И кони и оружие и само их количество не случайность, и напали они ни на кого-нибудь а именно на нее. Понятно, что это не просто случайно собравшиеся разбойники, а преступники собранные за большие деньги, и нацеленные на конечную цель…

…И потом, господа судьи, примите письменные показания Себастьяна Рено, единственного оставшегося в живых, кто на равных сражался с убийцами и видел их в лицо, как вы видите друг друга. Вот показания свидетеля, а ни кого-нибудь!

Судьи удалились на ознакомление и обсуждение. Не имеющее юридической силы обвинение должно было морально подействовать на решение, Затем судейский пристав доложил им, что следующее заседание отложено на после завтра.

И подобное происходило всегда после сколько-нибудь значительного заявления… что барона д’Обюссона нисколько не огорчало, как раз наоборот: войдя в спокойную вялую колею разбирательства, находил даже в этом приятное времяпрепровождение. Мэтр Марсен весьма ловко вел его дело, пока он малоподвижно сидел и наблюдал, входя каждый раз в азарт. Обвинения с их стороны сыпались одно за другим, подкрепляемые логикой и доказательствами… все шло очень хорошо, даже лучше чем ожидалось.

Его поддерживали не только Рено, мэтр Марсен и Шарген, но и граф де Гассе, очень интересовавшийся его делами. Частенько его карету можно было видеть стоящей возле какого-нибудь флигеля Дворца Правосудия, или возле Большой палаты королевского суда.

Обычно на заседаниях суда тяжущиеся стороны ожидали все церемонии, и всю чопорность того времени, когда стряпчие одной стороны, затем другой поочередно побеседуют с судьями ведущими дело… особенно длинны были подготовки какого-нибудь судьи к очередному докладу.

Барону д’Обюссону во всей этой мути крючкотворства ничего не оставалось делать, как наблюдать; и как следствие наблюдений явились его познания, в сущности хода работы. Запомнилась структура штатов. Запомнил кто какое занимает место, а так же запомнилось множество должностей судебного ведомства: председатель суда и судьи, судейский пристав, эксперты, ходатаи по делам, советники, писцы, докладчик, стряпчие поверенные, вобщем все те кто бывает в зале потеряных шагов.

Надо заметить, что сношения с графом де Гассе развили в нем еще одну область познаний: служителей Фемиды, по словам графа называют за спиной не иначе как крысами из Сент-Шапель, или в лучшем случае просто крючкотворами.

Потихоньку-помаленьку дело продвинулось до завершения. Однажды, после одного типичного разбирательства, было объявлено о генеральном заседании.

С тех пор как иск был затребован в суд, передан в уголовную полицию, прошло пять месяцев. Пять месяцев понадобилось для того, чтобы должным образом составить опись имущества, собрать нужные бумаги, изучить претензии и права тяжущихся сторон, провести запутанное разбирательство по двум направлениям, пока наконец не составить мнение по каждому из них и прийти к решению об объявлении генерального заседания.

Глава XIX. Решение судей

Черный кабриолет с бароном д’Обюссоном, ведомый Мишелем, покидал декабрьский Париж с полудня, когда все дела были улажены и ничего другого более не оставалось, как ехать домой. Несмотря на то, что им всем хотелось поскорее покинуть столицу, отправившись в неприметное местечко, так же никто не был против продолжительно проехаться по городу последний раз, посмотреть на то немногое, что можно увидеть из окошка, что составляло известность и славу Парижа на весь мир: Лувр, Тюильри, Бастилия, Собор Парижской Богоматери, Ситэ, Сорбонна, Елисейские поля… кафе де Пари, Парижская Опера, Ратушу на Гревской площади, холмистый Монмартр, кладбище Невинноубиенных, чего не проезжали и что проезжали, но что не заметили в том большом количестве достопримечательностей города, являющихся его составным и неотторжимым нутром.

Наездившись вдоволь по городу, к которому успели так привыкнуть и с которым они теперь расставались с той легкостью, с какой покидают места, из которых уезжаешь уставшими.

Напоследок барону захотелось выйти подышать свежим ветерком с реки. Как раз проезжали по набережной Савонри с видом на Сену и купол Дома Инвалидов, с его спутницей, больницей Сальпетриер.

Эти два здания привлекших его внимание натолкнули на мрачные воспоминания и поэтому из Парижа он выезжал в особенно поникнутом настроении.

На следующий день они, как намечали, должны были доехать до Орлеана, где барон д’Обюссон провел весь последующий день у могилы своей супруги, которой к сожалению он никогда уже не увидит. Весь этот день был для барона днем воспоминаний, он вспомнил все, начиная с того самого дня, как услышал и тайком поехал поглядеть на нее, после чего почти сразу их обвенчали… как они жили до тех пор, пока к ним не пришло известие о волеизъявлении покойного сеньора де Жонзака.

Рено, понимая, какое впечатление производит могила, торопил барона, выдвигая как главный аргумент, что стоит холодная погода, опасная для здоровья и если он заболеет в пути, то не успеет к Рождеству. С трудом смог уговорить провести остальную часть дня в гостинице.

Через два дня добрались до Буржа – старинного городка на притоке Шера, бывшего одно время резиденцией французского короля, если так можно считать столицей французской Франции.11
  во время Столетней войны.


[Закрыть]

По времени имеющемуся у них в запасе, можно было никуда не ехать. Старый барон очень устал после посещения могилы жены и длительного пути. Но Рено опасался за состояние своего подопечного. Задержка вызвала у него хандру, он снова боялся предстоящего приезда.

Бессонной ночью ему стало особенно худо, так что пришлось отправлять за врачом. Приглашенный медик, имевший против сего недуга свой метод, не долго думая выдал снотворное, после чего занемогший уснул. Но на следующее утро тяжелую голову вдобавок мучали и головные боли.

Рено нашел единственный метод, как будто оказавшийся действенным: не взирая ни на что, они покинули обветшалую гостиницу и пустились путь. Занесенные снежком, постоянно меняющиеся придорожные виды на свежем воздухе все лучше, чем пролеживание в постели в дремотном состоянии, с невесть какими мыслями.

Глядя в оконце, барон д’Обюссон постоянно вспоминал то первое время, когда он пустился на это опасное дело, как мэтр Марсен предупреждал, и что он никак не мог отказаться, что значило бы отступить. Как было принято де Морне заплатил бы десять тысяч издержек, но барон и в мысли себе не мог представить, как враг будет платить за его отступничество.

Вспомнился де Морне, человек порока сеньора де Жонзака, так за него поплатившийся вместе со своей родней. Де Морне обычно сидел в полуобороте к нему, без всякой видимой ненависти, но во взгляде его чувствовалась пренебрежительность, смешанная со страхом.

Временами в нем поднималось сожаление, что он не пристрелил де Морне как собаку, как убийцу, на одном из заседаний. Сколько было упущено возможностей отомстить, тогда бы он был душевно спокоен, что отомстил, что этим не станет заниматься его родной сын. Иногда ему до помешательства хотелось приказать повернуть назад, но тут же впадал в беспричинный страх того, что его не послушают свои же, и это больно ударит по его авторитету.

Его все время терзали муки сожаления, даже отчаяния, от того что уже не вернешь те моменты, когда можно было публично уничтожить гадину, еще до того как состоялось генеральное заседание, и это бы нисколько не запятнало бы его славную старинную фамилию. Высший свет, падкий на бравое, не осудил бы его поступок, а понял, хотя тогда он наверняка не получил бы наследства.

Целиком и полностью вспомнилось генеральное заседание; от того момента как он сел в кабриолет и с волнением и дрожью отправился в здание суда, и до прочтения решения судей…

Как он ждал это решение и волновался, хотя само генеральное или… последнее заседание проходило как обычно в той же обстановке, что и все предыдущие. Единственная разница – это настрой всех присутствующих, да и то, что все на нем по делу о тяжбе за наследство сеньора де Жонзака шло в последний раз. В последний раз собирались, начинали заседание, в последний раз монотонно и поочередно повторяли те же самые избитые фразы, которые повторяли уже многие раза; последний раз стряпчие беседуют с судьями ведущими дело, затем решившие более прения не продолжать и удалиться в одиночестве в соседнюю комнату, для вынесения окончательного решения.

Мучительно было ожидать их прихода и еще более мучительно ожидалось окончание тех секунд, после которых началось зачтение постановления:

…Как ветер проносятся вступительные слова, пока надменная речь не начинает тянуться плавнее:…

…Принимая во внимание что истец, господин барон Роже-Паламед д’Обюссон заявляя что у него имелось завещание сеньора де Жонзака и оно было изъято насильственным путем, якобы убитая при очень странных обстоятельствах баронесса д’Обюссон везла документ в Париж, уголовная полиция, проведя расследование пришла к выводу, что она была убита по другой причине, а именно из-за денег, которые имелись у нее в количестве трех тысяч ливров.

В тоже время учитывая что господин Адольф де Морне предоставил документы, подтверждающие его родство к сенатору де Жонзаку, причем его родственные связи намного уже чем у господина Роже-Паламеда д’Обюссона, приходящегося покойному троюродным братом, судебная палата королевского суда постановляет что истец Адольф де Морне безотлагательно вступит во владение наследством покойного сеньора де Жонзака, включая движимое и недвижимое имущество, словом, во владение всем, что при жизни принадлежало усопшему, как сие предусмотрено законом.

Судебная палата суда приговаривает истца господина д’Обюссона к уплате всех судебных издержек и расходов в сумме сорока одной тысячи ливров, без какого либо изъятия.

– Иудеи, – только и мог он прошептать, предчувствуя почему все так скверно обернулось, так ужасно и губительно для них… / сорок одна тысяча ливров долга /. Свыкшись с мыслью, что Франсуа не станет графом Жонзакским, и владельцем миллиона и только теперь подумал о долге, таком несоизмеримо огромном, для того чтобы выплатить его доходами с поместья, давшими в этом году чуть больше десяти тысяч ливров и оставшимися от них не более чем несколькими сотнями, ведь он так тратил, рассчитывая что наследство будет его.

«Боже мой!» – внутренне воскликнул он с досады и стыда, он разорил сына! Хотел сделать миллионером, а привезет долгов на сорок тысяч. Все воздушные замки, что строил Франсуа – порушены. Они разорены и его сыну, единственному что у него осталось, уготована участь бедного прозябателя жизни, которую он конечно же проведет вдали от него – в армии, и скорее всего там ее и окончит, погибнув в каком-нибудь сражении, или того ужасней на пьяной дуэли.

А ведь Марсен говорил ему еще в самом начале, когда издержки мог оплатить де Морне… вспомнил облегчающее душу, заботу мэтра Марсена за состояние его финансовых дел.

– Я подыскал вам ростовщиков, которые ссудят вам под сравнительно низкие проценты. И вот еще примите от меня сколько смог… / мэтр Марсен положил перед ним сверток золотых монет / вернете когда вам заблагорассудится и без всяких процентов. Я не ростовщик.

Барон был тронут до глубины души, но конечно же отказался.

– Перестаньте, я всего лишь откажусь от коллекционных трат… за то что проиграл дело…

Потом уже в пути он узнал от Рено, что мэтр Марсен используя связи походатайствовал, чтобы сроки выплаты оттянули.

Как-то вдруг внезапно для него Рено сказал, что они проехали Гере. Впереди Обюссон, название заставлявшее его всякий раз горько трепетать при мысли что он является причиной всех несчастий, с его приездом, обрушившихся на старинный, некогда незыблемый дом.

Рено заметил как д’Обюссон закрыл покрасневшее лицо холодными руками, бесслезно зарыдал: – «Ах… месье де Жонзак… Ах, покойный месье де Жонзак…»

На этом последнем отрезке пути Рено сменил Мишеля и погнал коней, чтобы поскорее доехать.

Уже недалеко от Обюссона, не доезжая до развилки дорог, заметили впереди всадника, скачущего во весь опор на них; в котором без труда узнали шевалье Франсуа д’Обюссона.

Глава XX. Аньян и Гийоме

После успеха на Планш-Мибрей, Аньян и Гийоме, бросив все четыре ранее нанятые квартиры, поселились на пятой – монмартрской, самой плохонькой, тесной, но и дешевой; и что самое главное: на этаже было много соседей.

Причиной, по которой Аньяном был выбран именно этот район города была крайне проста: за то время пока Гийоме хладнокровно похищал, он весь испереживался так, что теперь не мог не опасаться мести свирепого вепря; а что от него могло лучше оградить, как не многолюдность, в которой можно было легко затеряться от предполагаемых сыщиков де Морне.

Гийоме их тоже предполагал, вследствие чего они оба жили в квартирке, тихо и бесшумно, иначе говоря спокойно, как только могут жить спокойно такие натуры, какие собой представляли наблюдаемые нами лица.

Спокойствие, главной целью которого являлось то, чтобы как можно меньше показываться на улице, не было отягчающим. Пасмурные дни и грязные улицы за окном совсем не манили, куда гораздо лучше было просиживать в гретой от камина комнатке, коротая дни до генерального заседания, а еще раньше до встречи.

В основном время убивалось за играми в карты, отдыхом и размышлениями о недалеком будущем. Ложились спать пока не наигрывались до отвращения, с удовольствием бросая истрепанные карты.

Возможность провала – единственное что разрушало их воздушные замки и портило радужные помыслы. А единственное что являлось камнем преткновения между ним – это спор, кому из них идти во Дворец Правосудия, узнавать у писца то или иное, а главное о новостях интересующей их тяжбы; конечно же за соответствующую мзду.

Всей душой желая победы делу де Морне, а вместе с ним и их делу, они готовы были устроить покушение на жизнь барона д’Обюссона, и в то же время думали о возможности продать завещание ему же, на случай если де Морне заломается, а пока держали документ под секвестром в одной нотариальной конторе, для большего спокойствия между собой. На этом настоял Аньян, узнав эту понравившуюся возможность у писца и вложившего даже свои деньги, впрочем не большие.

Следить за ходом тяжбы нужно было обязательно, дабы не прогадать и не опоздать, хотя и это было связано с известной долей риска… за возвращением могли проследить. Вот почему Гийоме усиленно настаивал на том, что ходить должен только он. Он легко сможет запутать свои следы, а аньяновы белобрысые кудри очень приметны.

Аньян все выигрывал контр-доводом, что выбитый глаз Гийоме намного более выдает, чем волосы, которые полностью можно скрыть шляпой и воротником.

За раздорами было решено ходить к писцу поочередно, под тем предлогом, что они затеяли пари, чтобы крючкотвору не было очень подозрительно, хотя такое состояние у них вряд ли может возникнуть по самой сущности их профессии, или же в силу профессиональной привычки. Работать не подозревая – не возможно на такой работе.

А на тот случай, если крючкотвор, что называется: заложит их, у них на это имелось множество мер предосторожности, например: всегда заряженное оружие, имеющееся в квартире всегда под рукой, а так же многие другие обстоятельства, сковывающие руки де Морне.

Первые же пистолетные выстрелы всполошат всех в доме. Подосланные провалились бы на своем деле, а вместе с ними и подсылавший.

Аньян когда ложился, ложил с собой оружие в постель, так чтобы Гийоме не видел. Сам-то его дружок укладывался на ночь в прихожей, потому как имел чуткий сон, и еще потому что там стояла софа, хотя и дряблая. Рядом, в одной комнате с Аньяном, сильно храпевшим во сне, он спать не собирался, а так же не хотел его, с его непробудным сном ложить в таком месте.

Несмотря на принятые меры предосторожности, Аньян несколько раз просыпался со странным ощущением неспокойности. Вот как и теперь, по прошествии двух недель после встречи с де Морне, он проснулся настороженным, под впечатлением что кто-то вошел?

В прихожей чувствовались шаги Гийоме, как будто поворот ключа в замочной скважине, но дверь в прихожую закрыта и ничего нельзя понять.

Было еще темно и он схватился за пистолет, взвел курок под теплым одеялом.

Тысяча вопросов и сомнений мучали его: «Куда ходил Гийоме? В уборную во дворе или он может только куда собирается? Что-то подозрительно он собирается, наверное уже раздевается?? Да, это точно, он раздевается…»

Аньян услышал шорох снимания ботинок, затем другие шорохи, пока все не стихло.

«Он лег спать».

Не смотря на всю странность поведения сообщника, все же успокоился и даже еще раз уснул.

Проснулся когда уже было светло, сразу же вспомнил, но всполошился от того, что забыл спустить курок пистолета, который в таком положении у головы представлял большую опасность.

Треск по-видимому услышал Гийоме, сразу же после этого вставший. Натянув на себя свою верхнюю одежду, он вошел к нему, но Аньян сам не зная почему претворился спящим, пока наконец приятно потянувшись не «проснулся».

Гийоме его «пробуждения» не видел, но зато Аньян заметил в настроении Гийоме искрящуюся радость, а в движениях оживленность.

Наконец он зевнул и увидел лицо, обернувшегося к нему Гийоме, все еще счастливое, но тут же при виде его сменившееся на обычное.

Все утро он ждал от Гийоме, что тот ему вот-вот что-то расскажет. Но что он мог такое рассказать? Разве что о тяжбе, но кроме генерального заседания ничего более не намечалось, а состоится оно сразу же после рождественских праздников, как сказал писец.

Аньян непроизвольно для себя оказался в прихожей и украдкой глянул на ботинки. Сухие и чистые, даже слишком /?/…Не было даже следов засохшей грязи. Значит она стерлась вместе с новой грязью, и причем намеренно. Гийоме хотел скрыть.

И как в подтверждение своих догадок, на полу он наступил на засохший комок грязи, еще влажный внутри.

Перед ним во всю значимость встал вопрос: куда скрыто от него ходил Гийоме?

Консьержка разнесла обед что-то около часа дня и они, как у них было заведено, сразу же уселись за стол, пока она еще только расставляла. Когда же консьержка ушла, они в противоположность их обыкновению не разговорились, а сидели молча. В Гийоме чувствовалась какая-то перемена, проявившаяся в его задумчивости, пока наконец что-то обдумав он сказал:

– Сейчас ты сходишь к де Морне, нам о себе напомнить нужно.

Произнесенное кинуло Аньяна в дрожь, и не столько от того что ему предстояло идти в логово. Прежде чем он что-либо надумал возразить, Гийоме добавил; как в насмешку:

– Долго у него не задерживайся, передай только, я ему тут записку черкнул. – подал.

Аньян взял и мельком глянул, но ничего нового в тексте не обнаружил кроме того, что аппетиты у Гийоме возросли, и он требовал уже теперь триста тысяч; двадцать милостиво оставляя.

Аньян на миг задумался, теряя предосторожность из-за нарастающего в нем чувства алчности. И полторы сотни тысяч сумма не малая, даже для принца крови; была как бы между прочим запрашиваемым сидящим сейчас перед ним сотрапезником. С подбитым глазом, целеустремленно жующим кусок мяса.

Аньяну показалось, что он наедается… дрожь пробежала по его телу.

– Знаешь-ка что, хватит мною понукать я тебе не лакей.

– Видно эта образина тебя здорово напугала, что ты к дому подойти боишься? – поддел его Гийоме, но в этом Аньян чувствовал заднюю мысль.

– Он меня, как прочитает сразу убьет.

Гийоме как-то странно взглянул на него при слове «убьет».

– И правильно сделает!

– Ну так вот, что бы он еще правильнее сделал, ступай-ка лучше к нему ты! – продолжал упираться Аньян.

– Аньян, тебе не ясно сказано, так нужно. Ты и так никакого участия не принимал!

– Пошли вместе и точка.

– Я тебе сейчас дырок наделаю! – проревел Гийоме с полным ртом, вытаскивая свой нож-складник, заставив этим Аньяна ретироваться назад.

Не окажись у него под рукой пистолета, еще неизвестно чем бы все кончилось и какие бы были последствия. Гийоме, намерения которого ему были неизвестны, не спешил лезть на ражен и поэтому Аньян успел схватить палето и выскочить за дверь.

На лестничной клетке одеваясь и одновременно спускаясь, он очень волновался:

«А если бы убил? Этот тип запросто убьет за мою долю. Хорошо мой милый пистолетик при мне… Боже, скорее бы все это кончилось»…

Аньян сомневался что все ж это может когда-нибудь кончиться. Сейчас он намечал себе: что ему нужно делать, в сложившейся ситуации. Конечно же Гийоме что-то задумал и ему следует проследить за ним.

Пройдя по улице к ближайшему закоулку, скрылся за углом дома и с того места повел наблюдение, нисколько не стесняясь прохожих, обозревая интересующий его выход дома.

За все то время что он так стоял, в его голове утвердилась мысль, что записку, все-таки следует вручить по назначению: не то чтобы лишние сто тысяч на дороге не валяются, но де Морне действительно стоит о себе напомнить.

Чувствуя, что его холодные ноги промокли от стояния на грязи, он в то же время заметил мальчишку, долгое время наблюдавшего за ним, тут же тронувшегося своей дорогой.

– Эй! Жак…

Имя сие, бывшее весьма распространенным среди простолюдин, было так же и обиходным в обращении к ним, но подошедшего к нему сорванца все же заинтересовал один вопрос на эту тему.

– Сударь, откуда вы меня знаете?

– Да!…

…Аньян очень колебался, решая отдавать или не отдавать сей очень обличающий их документ в детские руки, но наконец решился / что еще оставалось делать /, добавив напоследок:

– Смотри, если сфинтишь, не понесешь, я это узнаю и вместо больших денег, получишь по зубам. Ты понял меня? Да вот еще что, меня может здесь не быть, так что обязательно подожди меня здесь. Ступай, да чтобы побыстрее, одна нога здесь, другая там.

И мальчуган вприпрыжку побежал от него на улицу, и далее по ней. Сего не мог не заметить Гийоме, так же наблюдавший за Аньяном… лишь усмехнувшись, а затем вдруг побледнев.

Стало ясно Аньян не пойдет, а останется здесь следить за ним. Попеняв на себя за свою несдержанность, Гийоме погрузился в размышления.

Тем временем и Аньяна стали посещать мысли одна мрачнее другой и обязательно сводившиеся к тому, что Гийоме хочет отхватить весь куш, но как? Вот в чем загадка? Ведь завещание не могло попасть в руки Гийоме без него… Далее рассуждения Аньяна терялись в догадках.

Пока Гийоме усиленно думал, а Аньян ничего не понимал, третье введенное в действие лицо, по пути, по которому ему следовало добираться до дома де Морне, взбалмошным и возбужденным забежал домой, и не застав там отца, по указке матери побежал в конюшню, чем ввел в круговорот событий четвертого участника, застав его за ремонтом рессоры фиакра.

Настал момент назвать этого человека, так как мальчуган не называл его в разговоре, а для понимания дальнейшего хода разворачивающихся событий знать этого человека будет просто необходимо.

Итак отец Жака – Гренгуар, участник заорлеанского дела, как можно догадаться ремонтировал тот самый синий фиакр, кучером которого он был.

Пребывая на время расследования в забытьи, он снова возник, чтобы принять не второстепенное участие в предстоящих событиях и снова вместе со своим синим фиакром, а пока…

– Знаешь! – воскликнул вбежавший Жак, сразу меняя интонацию голоса на заговорщическую. – Я видел одного из тех, о ком ты говорил, ну о этих убийцах.

– Ты что-то в последнее время стал их каждый день видеть!

– Так я же всегда там прохожу, а сейчас я видел белобрысого.

– Да на кой черт они тебе сдались; послушай, наведешь ты беду на меня. Я тебе говорю, они люди страшные, чего хочешь от них ожидать можно. Сейчас давай-ка отправляйся домой и сиди никуда не выходи, пусть мать тебя запрет и если я только узнаю что ты не сидел дома, – повысил голос до суровости, стуча пальцем об обод колеса. – Я тебя выпорю и ты целую неделю будешь сидеть дома. Усек!?

– Усек, но как мне тогда быть?…

– Тебе не быть, а идти домой велено! – перебил отец, все в том же строгом надзирательном тоне. – Мать кашу сварила, сыщик чертов.

– А этот белобрысый господин обещал мне по зубам набить, если я не отнесу вот эту записку.

Гренгуар-старший взял записку и принялся читать, пока Жак стоял перед ним в победной позе:

– Это вещественное доказательство! Это… их обоих нужно схватить, пошли заявим в полицию, я знаю где живут эти убийцы, и де Морне знаю где живет. Они его шантажируют!