Текст книги "Александр Дюма"

Александр был счастлив, что именно он выбран для того, чтобы возвеличить художественные богатства рода герцогов Орлеанских, и с радостью согласился. В сотне стихов он воспел красоты литографии с полотна Монвуазена, где был изображен спящий пастух на фоне римского пейзажа, и остался весьма доволен результатом. Особенно ему нравилось, как легко бежит по бумаге перо, но не меньше грело убеждение, что чем больше он станет писать стихов по случаю, тем громче прозвучит его имя в ушах всех любителей литературы.

Тем не менее Дюма сознавал и то, что стихотворные опыты никогда не принесут ему славы Гюго. Удача, думал он, ждет его скорее на сцене. Бесспорно, самые удивительные, самые яркие имена появляются сейчас в театре. Во всех молодых головах кипит романтизм. И, если хочешь быть современным, надо присоединиться к этим революционерам языка и мысли. Почему бы мне, размышлял Александр, не написать вызывающую, необыкновенную пьесу для гениального Тальма, ведь он так ласково меня принял во время первого моего приезда в Париж?

Как и тогда, Адольф согласился сопровождать друга к Тальма и помочь ему в этом деликатном деле. Актер выглядел похудевшим и беспокойным, но о своем будущем спектакле, «Тиберии», трагедии Люсьена Арно, говорил так же восторженно, как если бы речь шла о его дебюте на подмостках. И вот тут Дюма отчаянно не повезло: всего через несколько дней после этой встречи Тальма скончался от «кишечной болезни». Александр пришел в отчаяние: один из лучших козырей уплыл у него из рук!

Но жизнь шла своим чередом, и 21 ноября 1836 года в театре «Порт-Сен-Мартен» состоялось первое представление «Свадьбы и похорон». Александр и Мари-Луиза присутствовали на премьере. Зал был настроен доброжелательно, некоторым куплетам даже аплодировали. Автор преисполнился гордости. А Мари-Луиза… она на такое не рассчитывала! Неужели ее шалопай не зря забавляется тем, что складывает словечко к словечку?

Однако, несмотря на аплодисменты и смех зрителей, она все еще опасалась, как бы литературные успехи Александра не повредили его продвижению по служебной лестнице в канцелярии герцога Орлеанского. Ей вспоминался Огюст Лафарж, тот элегантный клерк из нотариальной конторы, который некогда поселился в Вилле-Котре, а потом захотел стать писателем и в конце концов умер всеми забытый и заброшенный, сожалея о выгодах «конторы» и оплакивая свое нынешнее бедственное положение. Только бы Александр не решил подобно ему бросить надежную службу ради призрачной славы! Не станет ли для него приманкой успех «Свадьбы и похорон»? Не увлекут ли ее «малыша» крики «браво», которые сегодня звучат, а завтра могут умолкнуть, на путь, усеянный ловушками и западнями?

Занавес упал под восторженный гул. Александр прикинул, на что можно рассчитывать при пятидесяти представлениях; подсчитать оказалось совсем просто, теперь следует вычесть полученный от Порше аванс… Да, конечно, останется не так уж много, но зато он поднимется еще на одну ступеньку. Может быть, надо было подписаться не Дави, а Дюма? И он пообещал себе в следующий раз так и сделать. И тут услышал, как человек, сидевший в соседнем кресле, встает со словами: «Ну-ну, это еще не та пьеса, на которой держится театр!»[34]34
  Александр Дюма. Мои мемуары. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Резкое замечание ошеломило Александра, он едва удержался от того, чтобы влепить пощечину недовольному зрителю. Однако, как ни странно, порыв гнева скоро улегся, уступив место трезвому рассуждению. Был найден выход. Задетый за живое, Дюма решил «отыграться», сочинив другую пьесу. Но – сменив соавтора.

Теперь его выбор пал на Фредерика Сулье, многословного драматурга, который с равным успехом кропал диалоги и руководил рабочими на своей лесопилке. Сулье тут же согласился попробовать. Францию к тому времени покорили сочинения Вальтера Скотта, и решено было инсценировать роман «Old Mortality», переведенный на французский язык, поставив его на сцене под названием «Шотландские пуритане». Увы, дальше первого наброска дело не пошло: у каждого из двух соавторов оказалось свое, причем непреложное, мнение насчет деления по эпизодам и поведения основных персонажей. Разочарованный Александр предпочел сменить тему и работать в одиночестве.

Хорошенько порывшись в исторических книгах, он набрел на историю конфликта между братьями Каем и Тиберием Гракхами. Пьеса «Гракхи» была написана стремительно, и вскоре Дюма уже показывал ее друзьям. А они высказались пессимистически: слишком много политики, слишком много жестокости, слишком много призывов к народу!.. Даже если цензура и пропустит это подстрекательское сочинение, ни один театр не отважится его поставить.

Александр, не унывая, засунул рукопись в дальний ящик и принялся за рифмованное переложение шиллеровского «Заговора Фиеско в Генуе». Но и тут промашка! В этой пьесе оказалось полным-полно республиканских выпадов, которые тоже могли не понравиться властям. А пока он гнул спину над инсценировкой, усердно пересказывая историю странного заговора Фиеско с ее двумя героями, один из которых, для начала попытавшись уничтожить тиранию, в свой черед сам становится тираном, а второй продолжает непримиримую борьбу за свободу, – пока он так старательно трудился, исписывая страницу за страницей, в маленьким мирке канцелярии герцога Орлеанского происходили глубокие и серьезные изменения.

Благоприятную обстановку следовало использовать. Поняв, что кругом происходят перемещения и повышения, Александр вынырнул из своих литературных трудов и, набравшись смелости, попросил Удара назначить его на должность с окладом в тысячу восемьсот франков. Тот согласился, добавив, правда, что Александру ради прибавки придется перейти из канцелярии в службу социальной помощи. Можно ли было рассматривать это как повышение по службе? С одной стороны – да, поскольку прибавили жалованье, а вот с другой – нет, поскольку теперь, занимаясь благотворительными делами, он будет пребывать в безвестности, вдали от ослепительного сияния его королевского высочества. Хотя не все ли ему равно? Главное – это три сотни франков прибавки к годовому жалованью! Такие деньги никогда не помешают человеку, у которого на руках мать, любовница и малыш!

Вообще-то Александр все реже и реже навещал Лор Лабе и с каждым разом испытывал, приходя к ней, все большее разочарование. Привычка притупила желание, и, как ни старался молодой человек пробудить в себе нежность, его только раздражал вечно болтавшийся между ним и любовницей ребенок, который пускал слюни, лепетал что-то невнятное, хныкал и упорно называл его «папа».

К счастью, Мари-Луиза по-прежнему ничего не знала или делала вид, будто ничего не знает об этой уже обременительной для сына связи. И каким же облегчением для него было, исполнив свой долг по отношению к незаконной семье, вернуться домой к матушке! Она-то, по крайней мере, не задавала ему никаких нескромных вопросов, она постоянно восхищалась всем, что он делает, и для полного счастья ей было достаточно смотреть на него, слушать его, быть рядом, дышать одним воздухом. Настолько же, насколько Александр блаженствовал в роли сына, он оставался равнодушен к мысли о том, что и у него самого есть сын. Но, разумеется, одной только Мари-Луизы, хотя она и была в его глазах воплощенным идеалом женщины, ему было недостаточно, он искал вдали от нее мимолетных встреч, легких побед над слабо обороняющейся добродетелью, поверхностных связей, – и это неизменно удавалось. Когда ты красив лицом, крепок телом, здоров, силен и при этом у тебя чарующий взгляд и хорошо подвешен язык, ты всегда будешь иметь успех у женщин. Если бы только директора театров были к нему так же благосклонны! Но те утверждали, будто ничем не смогут ему помочь, пока он не «сделает себе имя».

Самому же Александру отсутствие громкого имени нисколько не мешало посматривать в сторону Французского театра. После смерти Тальма барон Тейлор, королевский комиссар при театре, искал способов вновь завоевать публику, охладевшую к «Комеди Франсез» после кончины кумира. Тейлор изощрялся, придумывая декорации, костюмы, выбирая постановки, которые показали бы всем, что спектакли театра по-прежнему великолепны: как раз в это время состоялась премьера грандиозной исторической комедии «Людовик XI в Перонне» по роману Вальтера Скотта «Квентин Дорвард». Снова Вальтер Скотт! Александр подумал, что он был тысячу раз прав, намереваясь использовать сочинение этого автора для создания собственного драматического произведения. Фредерик Сулье, присутствовавший 15 февраля 1827 года на первом представлении «Людовика XI в Перонне», вышел из зала в полном восторге. Теперь он, несколькими месяцами раньше отказавшийся работать над «Шотландскими пуританами» того же Вальтера Скотта, признал, что был не прав, теперь он снова увлекся проектом.

Александр, обрадованный этой переменой мнения, не сомневался в том, что перья, трудящиеся в братском единении, приведут соавторов к победе. Наставниками в искусстве строить диалог, внезапно поворачивать ситуацию и усиливать напряжение для них были Шекспир, Шиллер и все тот же Вальтер Скотт, но вместе с тем они полагались на силу собственной молодости, которая должна была помочь им обновить сюжеты и методы великих предшественников.

А в то время как они трудились, «заново создавая» исторический театр, Карл Х совместно с Виллелем сделали все для того, чтобы недовольство правительством возросло, попытавшись навязать так называемый «закон справедливости и любви», который должен был задушить прессу налогом в один франк с каждого печатного издания. Выступления против этого «варварского», по выражению Шатобриана, закона последовали незамедлительно. Начались уличные беспорядки, принявшие такой размах, что Виллелю пришлось отозвать проект. Слишком поздно! Недоверие к власти распространялось все шире. 29 апреля, во время парада Национальной гвардии на Марсовом поле, Карла Х встретили злобными выкриками: «Долой министров! Долой иезуитов!» Александр, затерявшись в толпе солдат-граждан, кричал громче всех. В тот же вечер Национальная гвардия была расформирована.

Дюма был в эти дни необычайно возбужден, хотя считал себя слишком занятым собственными делами и планами для того, чтобы ввязываться в политику: Франция как-нибудь сама разберется. И все-таки – кто же он? Кто же – бонапартист из ностальгических побуждений, роялист умом, республиканец душой? Он и сам толком не понимал, однако испытывал настоятельную потребность присоединиться к тем, кто говорит «нет». «Нет» – установившемуся порядку, «нет» – официальному признанию, «нет» – неправедно нажитому богатству, «нет» – старости…

Для того чтобы мир принадлежал людям его поколения, полагал Александр, надо ниспровергнуть тех, кому выгоден нынешний режим. Начиная с «ультрароялистов», которые безоговорочно поддерживают Карла Х, и заканчивая пользующимися успехом писателями, которые не дают молодым занять их место. Он готовился к борьбе с тем большим пылом, что ему нечего было терять. Мать вечерами подолгу смотрела, как «малыш» лихорадочно пишет и пишет при свете лампы. Что он делает – возводит для себя пьедестал или роет себе могилу? В два часа ночи, когда сын, смертельно уставший, но полный самых радужных надежд, падал на постель, она тоже укладывалась спать, моля Бога о покровительстве их семье, над которой нависла опасность мании величия.

Глава VII
До успеха – рукой подать?

Даже Бонапарту в начале карьеры требовалась поддержка влиятельных людей. Естественно, тому, кто хочет добиться литературного успеха, тоже требуются связи в том мире, куда он рассчитывает с боями прорваться.

Александр, одержимый неотступной мыслью об этом, врывался во все салоны, в какие только его соглашались впустить, устремлялся во все двери, какие только перед ним открывались. Никакое знакомство не казалось ему неподходящим, если только новый знакомый мог замолвить за него словечко в полном сплетен литературном или театральном мире. Вот так и случилось, что, послушавшись совета Корделье-Делану – поэта, время от времени сотрудничавшего с «Психеей», он отправился 3 июня 1827 года в Пале-Рояль слушать лекцию, которую читал Матье Гийом Вильнав, в то время уже старик, слывший великолепным оратором и тонким ценителем талантов почивших литераторов.

Публика собралась многочисленная, элегантная, кое-где мелькали лица знаменитостей, привлекавшие внимание Александра. Однако очень скоро ему наскучило их разглядывать, и он обратил внимание на Мелани, дочь Вильнава. Она была темноволосой, худощавой, плоскогрудой, с нездоровым цветом лица, но в ее глазах горел многообещающий огонек. Александр на всякий случай расспросил о ней, прежде чем идти на лекцию, и потому уже знал, что ей около тридцати, что ее муж, Франсуа Жозеф Вальдор, капитан интендантской службы шестого полка легкой пехоты, месяцами остается в Тионвиле, где расквартирован его полк, что их брак оказался неудачным, и бедняжка Мелани, которая живет у родителей с дочкой двух с половиной лет, смертельно скучает, несмотря на все старания хоть как-то забыться, сочиняя стихи.

По его мнению, все эти подробности указывали на то, что «бедняжка Мелани» нуждается в утешении. Пристально разглядывая женщину издалека, Дюма в конце концов решил, что она, хоть и тощая и чернявая, все-таки не лишена привлекательности. А то обстоятельство, что она была дочерью литератора с лестными знакомствами и при этом женой военного, находившегося в далеком от Парижа гарнизоне, делало ее в его глазах привлекательной вдвойне. Александру пришлось, не дождавшись конца лекции, на минутку сбегать в канцелярию, но он успел вернуться вовремя и смешаться с толпой поклонников, засыпавших профессора комплиментами. Больше того, он принял приглашение на чашку чая у Вильнава, в доме 82 по улице Вожирар, куда все решили отправиться, чтобы весело завершить вечер.

Мелани обрадовалась тому, что ее отец отличил этого статного молодого красавца, обладающего к тому же отменным вкусом. Она согласилась даже опереться на руку Александра, когда вся компания пешком отправилась из Пале-Рояля в дом ее родителей. Дорога с правого берега на левый была достаточно долгой, они разговорились. Мелани жаловалась на свое одиночество, на неисцелимую меланхолию, говорила о том, какое разочарование испытывает от того, насколько мелко повседневное существование, рассказала и о своих предпочтениях в поэзии. Александр отвечал ей, что тоже задыхается в тесных рамках своей жизни и тоже мечтает посвятить себя великому делу и великой любви. Вот так, шаг за шагом, улица за улицей, окутанные нежным теплом парижской весны, они постепенно открыли, что созданы друг для друга, и рука Мелани более удобно устроилась на руке спутника.

Но вот они добрались до места назначения. Угрюмый, обветшалый дом в заброшенном саду, темный, сырой, пропахший плесенью первый этаж, а на втором – большая и малая гостиные, где хозяева и приглашенные устроились кто как мог под сумрачными взглядами потемневших портретов. На мраморном столе торжественно возвышалась бронзовая погребальная урна. По преданию, в ней хранилось сердце Баярда. Александр сделал вид, будто поверил в легенду, издал несколько приличествующих случаю восклицаний и принялся уплетать пирожные, блюдо с которыми ему, ласково на него глядя, подала Мелани. Вся семья мгновенно приняла его и полюбила: и деспотичный, самодовольный, тщеславный отец, и мать, Мари-Анн, крохотная, увядшая, вся так и лучащаяся морщинками и улыбками, и сын Теодор, крепкий парень, «сочинитель мимолетных стихов», и дочь Мелани, у которой под невзрачной внешностью, похоже, таился пылкий нрав, и даже единственный ребенок Мелани – белокурая розовощекая девчушка, говорившая (ну до чего же трогательно!), будто бабочки – это летающие цветы.

Отныне Дюма будет каждую пятницу приходить на улицу Вожирар, чтобы слушать, как патриарх Вильнав делится своими воспоминаниями, и развлекать Мелани, рассказывая ей истории из собственной жизни – чаще всего выдуманные.

Вильнав был страстным собирателем автографов и очень огорчался из-за того, что у него не было ни одного автографа Бонапарта тех времен, когда будущий император подписывался «Буонапарте». Александр принес ему письмо из архива отца, подписанное фамилией с пресловутым «у», заметно повышавшим ценность документа. Вильнав возликовал: «Вот оно! Вот это „у“! О, это, несомненно, его „у“, ошибки быть не может… Великий исторический вопрос разрешен!»[35]35
  Александр Дюма. Мои мемуары. (Прим. авт.)


[Закрыть] После чего, рассыпавшись в благодарностях, убрал драгоценную реликвию в белый конверт, снабдил пояснительной надписью и спрятал в картонную папку. Право, день просто озарен подарком этого славного парня, как хорошо, что Мелани приглашает его в дом!

Что касается самой Мелани, она тоже получала письма, но только не от Бонапарта. Александр украдкой передавал их ей на пороге. От одной нежной записочки до другой он все больше смелел, все свободнее изливал нахлынувшие на него чувства. Он совсем перестал стесняться. «Вчера вы сами видели, какую власть имеете над моими чувствами, как легко вам одним дуновением заставить их вспыхнуть или угаснуть», – писал он ей 7 сентября 1827 года. Вскоре они перешли на «ты». Александр старался бывать с Мелани на тех приемах, куда ее звали: там, не переставая ухаживать за спутницей, он успевал заодно обхаживать и тех знатных особ, которые их приглашали. Любовь и умение ловить благоприятный момент казались ему неразлучными спутниками человека, желающего блеснуть в парижском обществе. 12 сентября 1827 года ему наконец удалось – танцуя на балу – заключить молодую женщину в объятия. Едва дыша после стремительного кружения вальса, она отделила цветок герани от букетика, украшавшего ее корсаж, и поднесла его к губам Александра. Тот поцеловал привядшие лепестки, вдохнул аромат разгоряченной и задыхающейся партнерши и, едва вернувшись домой, лихорадочно набросал несколько строк записки, которую ей предстояло прочесть на следующий день: «Мне необходимы были это полное доверие, эти откровенные признания, теперь я обладаю твоим доверием, я получил твои признания, у меня есть ты!.. До чего это чудесно – говорить себе: „Я думаю о ней, и я уверен, что она тоже думает обо мне…“ Потому что я буду везде, где будешь ты, я могу появляться почти во всех ваших салонах, эти равнодушные глупцы и не заметят, что я прихожу только с тобой и только ради тебя. Но теперь ты не будешь задыхаться, меня не будет бросать в дрожь, теперь нам обоим надо жить».

Несколько дней спустя Мелани, совершенно околдованная Александром, сдалась и забыла в его объятиях о том, что она замужем, что у нее есть ребенок, что ее социальное положение не допускает подобных выходок и что она на шесть лет старше возлюбленного. Что же касается Александра, то ему, разгоряченному только что одержанной победой, с трудом удавалось распределить время между любовными утехами, требованиями службы и семейными обязанностями.

Едва, в шестом часу вечера, вырвавшись из канцелярии, он забегал к матери пообедать, потом спешил к Лор, на ходу бросал ей несколько ласковых слов, трепал по щечке малыша – и вот уже, принарядившись, он сидит в гостиной у Вильнава, где Мелани принимает его со светской любезностью словно чужого, а в его ушах еще звучат слова любви, которые она вчера шептала в забытьи наслаждения.

Чаще всего они тайно встречались по воскресеньям – сначала в гостинице, потом в скромной комнатке, снятой нарочно для любовных свиданий. «Какой блаженный день, любовь моя, – пишет Александр 24 сентября 1827 года после одной из таких страстных встреч. – Нам удалось постепенно вновь пережить все наши первые впечатления! Я покоен… Я был одновременно и тот я, каким был в день, когда поцеловал тебе руку, и я, каким я был 12 сентября, и я сегодняшний; и этот сегодняшний я – самый счастливый из всех». А три дня спустя, после того, как Мелани за что-то на него обиделась или испытала запоздалое раскаяние, он принялся изливать свои чувства еще более пламенно: «Простила ли ты меня, ангел мой?.. Нет, я не стану больше уговаривать тебя, убеждать скучными рассуждениями, я просто заключу тебя в объятия или брошусь к твоим ногам, я буду, глядя на тебя, молить о любви, и ты забудешь обо всем ради меня, да, обо всем, не правда ли? Ты снова придешь ко мне спокойная и будешь трепетать в моих объятиях только от наслаждения и любви».

Иногда на их безоблачном небосклоне появлялась тучка, омрачавшая радость свидания: например, некстати припомнившийся муж, который тоскует в своем тионвильском гарнизоне. Александр кривился, хотя на самом деле его вполне устраивала эта двусмысленная ситуация, – просто, повинуясь законам жанра, он должен был проявлять ревность. Дюма и делал это – с байроновскими интонациями. А иногда внезапно начинала ревновать Мелани, и его это приводило в восторг, он видел в этом подтверждение своей власти над ней.

Радуясь тому, что способен возбуждать столь лестные для него подозрения, Александр еще подливал масла в огонь, рассказывая о тех адских муках, какие испытывает, воображая ласки, которыми изредка награждает ее супруг: «Проклятье, эта мысль способна толкнуть на преступление. Мелани, моя Мелани, я люблю тебя безумно, больше жизни, потому что я понимаю смерть, но не могу понять, как можно остаться равнодушным к тебе […], тысячу раз целую твои губы теми жгучими поцелуями, которые отзываются во всем теле, которые заставляют содрогаться и в которых заключено блаженство, доходящее почти до боли».[36]36
  Письмо, написанное в конце сентября или начале октября 1827 года. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Благодарная Мелани не только дарила ему наслаждение, она еще и с гордостью представляла его наиболее высокопоставленным своим знакомым. Именно благодаря ей Дюма познакомился с принцессой де Сальм, графом де Сегюром, мадам де Беллок, Низаром и еще двумя десятками парижских знаменитостей. И повсюду он важничал, и повсюду он пользовался своим полуфранцузским, полуафриканским обаянием, прекрасно сознавая, насколько привлекателен.

Однако, для того чтобы обеспечить себе блестящую карьеру писателя, недостаточно красоваться в обществе. Надо еще сверх того что-то придумывать, марать бумагу – одним словом, работать! Французский театр, давным-давно уснувший и покрывшийся слоем пыли, ждал своего воскрешения, добрую сотню раз обещанного романтиками и постоянно откладывавшегося из-за отсутствия выдающихся спектаклей, а тем временем прибывшие из Лондона актеры триумфально выступили в «Одеоне», где играли Шекспира на английском языке. Подлинным волнением в голосе, верными мимикой и жестами они сумели расшевелить публику, пробудить ее от спячки. За «Гамлетом» последовали «Ромео и Джульетта», «Отелло» и прочие пьесы британского репертуара.

Александр был в восторге от игры главных актеров труппы: Кина, мисс Фут, мисс Смитсон… «Впервые я видел на сцене подлинные страсти, владеющие мужчинами и женщинами из плоти и крови», – расскажет он в своих мемуарах. Но ведь и в «Комеди Франсез» есть, скажем, Фредерик Леметр и Мари Дорваль, способные, по его мнению, соперничать с лучшими актерами, прибывшими из-за Ла-Манша! Стоит только вложить им в уста достойный текст… В те времена, когда жизнь становится слишком мирной, надо волновать умы, учащать биение сердец, прибегая для этого к неожиданным поворотам сюжета, к внезапным переменам ситуации и громким крикам. «Когда телам ничто не угрожает, ум жаждет воображаемой опасности, – напишет он еще. – Человеческой жалости необходим повод для проявления. Двенадцать лет покоя привели к тому, что всякий захотел проливать слезы».[37]37
  Александр Дюма. Мои мемуары. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Все, что Александр видел, и все, что Александр читал, лишь укрепляло его в этом убеждении. Теперь он знал, что прежнее, дедовское искусство отжило свое и похоронено. За кулисами театров уже суетилась толпа длинноволосых молодых людей. Даже живопись закипала. Революционно настроенным художникам удалось прорваться в Салон. «Смерть Сарданапала» Делакруа вызвала возмущение «лысых черепов» смелостью композиции и ослепительной яркостью красок. Александр, восхищенный этой оргией обнаженных тел, сваленных грудами сокровищ, алого пламени и трагических взглядов, увидел на полотне приглашение присоединиться к сторонникам излишеств. То, что Делакруа изображал при помощи кисти, ему захотелось изобразить при помощи пера. Идя через зал, где была выставлена скульптура, Дюма в восхищении остановился перед барельефом мадемуазель Фелиси де Фово, изображавшим убийство Мональдески, совершенное по приказу его недоверчивой любовницы, шведской королевы Христины. Вот только он ровным счетом ничего не знал ни об одном из двух персонажей, вдохновивших автора на создание этого прекрасного произведения, посвященного любви и смерти. Не рискнув расспрашивать других посетителей выставки из страха, что его примут за невежду, Александр так и покинул Салон в смятении и нерешительности. Все еще под впечатлением от барельефа мадемуазель де Фово, он явился к Фредерику Сулье, надеясь, что тот его просветит. И в самом деле, у друга нашлась «Всеобщая биография», в которой содержались сведения обо всем на свете. Александр не только прочитал, но и переписал статью, посвященную королеве Христине. Там рассказывалось, что после отречения от престола в 1654 году она путешествовала по Европе и, остановившись проездом в Фонтенбло, поразила двор тем, что приказала убить своего любовника, обер-шталмейстера Мональдески, обвинив его в неверности. В течение нескольких минут Александр грезил этой драмой деспотизма и ревности и страшился, что не справится в одиночку со столь богатым материалом. Для большей верности он предложил Фредерику Сулье работать над пьесой в соавторстве, однако тот заявил, что сам давно заинтересовался этим сюжетом и намерен написать «свою собственную» «Христину». Александр, хоть и был огорчен этой неприятной неожиданностью, все же не отказался от своего намерения. Поскольку ни тот, ни другой не желали уступить, решено было, что будет две «Христины»: одна – принадлежащая перу Сулье, другая – Дюма, и комитету Французского театра останется только выбрать ту, которая понравится ему больше.

Александр ушел от Сулье, не слишком довольный столь ненадежным соглашением. До полуночи оставалось совсем немного, на улице было темно, тихо, безлюдно, только дождь барабанил по крышам и журчал по мостовой. Добравшись до ворот Сен-Дени, Дюма услышал где-то в темноте, шагах в тридцати впереди себя, громкие крики. Двое напали на женщину, толкнули на землю и пытались сорвать с нее ожерелье. Спутник жертвы старался отбиться от нападавших, бестолково размахивая тростью. Дюма одним прыжком настиг воров и сбил с ног более наглого. Пока он расправлялся с ним, придавив грабителю грудь коленом и держа за горло, второй налетчик пустился улепетывать со всех ног. Услышав крики о помощи, из ближайшей казармы Бонн-Нувель прибежали солдаты и, не желая слушать никаких объяснений, увели всех «нарушителей общественного порядка», не разбираясь, кто прав, кто виноват, в караульное помещение. И только там, когда молодая женщина принялась благодарить Александра за героическое заступничество, он с изумлением узнал в ней свою возлюбленную из Вилле-Котре: перед ним была Аглая! Она приехала в Париж вместе с мужем, Николя Аннике, и они первым делом отправились смотреть в театре «Порт-Сен-Мартен» «Свадьбу и похороны», поскольку весь городок прекрасно знал, что настоящий автор пьесы – Дюма.

Эта встреча показалась Александру не менее важной, чем то, что он увидел «Смерть Сарданапала», открыл для себя гений Шекспира или узнал о трагической судьбе королевы Христины и ее любовника. Эта встреча доказывала, что невероятнейшие совпадения в жизни случаются так же часто, как в вымыслах самого безумного писателя. Неожиданные развязки, свидетелем которых он ежедневно становился, подталкивали Дюма к тому, чтобы дать волю своему воображению, пренебрегая здравым смыслом и логикой, чтобы отказываться от возможного ради невозможного.

Он охотно согласился провести ночь в участке вместе с двумя призраками, явившимися из его прошлого, и с воришкой, которому было явно не по себе. Аглая вскоре уснула, прикорнув у мужа на плече. Сидя рядом с ними в камере, Александр разглядывал эту дружную и заурядную чету и жалел их, пресно и безмятежно счастливых. Затем он перестал о них думать и вновь погрузился в свои мечтания. Есть ли для творца большая радость, чем ощущать, как персонажи, теснящиеся в голове, требуют выпустить их на сцену или на страницы книги? «Я видел глазами памяти барельеф мадемуазель де Фово, врезанный в стену, и там, в караульном помещении на бульваре Бонн-Нувель, рядом с этой женщиной и ее мужем, напротив этого вора, которого на ближайшем же заседании суда присяжных должны были приговорить к трем годам тюремного заключения, мое воображение создало первые сцены „Христины“[38]38
  Александр Дюма. Мои мемуары. (Прим. авт.)


[Закрыть]», – вспоминал он.

На рассвете появился комиссар, выслушал показания тех и других, невиновных отпустил, а виновного отправил в тюрьму предварительного заключения при префектуре полиции. Распростившись с четой Аннике, Александр побежал домой, на улицу Фобур-Сен-Дени, чтобы успокоить мать, которая провела бессонную ночь, встревоженная его долгим отсутствием. Затем, когда в доме воцарилось спокойствие, задумался о последствиях странной встречи с Аглаей. Уж не попытается ли он возобновить прежние отношения? Нет, может, они и увидятся, но не больше чем два или три раза, да и то из вежливости: он терпеть не может подогретую еду. Его областью всегда было будущее. А будущее в этот момент представляет ненасытная и деятельная Мелани. Она дает ему такие удачные советы, она так помогает добиться, чтобы «Фиеско» поставили во Французском театре!..

Между прочим, там только что была принята «с поправками» пьеса некоего Гюстава Друино, посвященная тем же историческим событиям. Непременно надо как-нибудь устранить с дороги это досадное препятствие. Александр обратился к своим сторонникам, но, несмотря на поддержку Вату, Арно и Альтюлена, адъютанта герцога Орлеанского, всемогущий барон Тейлор, королевский комиссар при первой французской сцене, не откликнулся на ходатайство молодого Дюма. Ну и пусть! Одержимый замыслом «Христины», Дюма мало-помалу утратил интерес к этому заговору Фиеско, некогда вдохновившему Шиллера. Его собственная пьеса на эту тему казалась ему теперь недостойной увидеть огни рампы, тогда как с «Христиной» он набрел на золотой сюжет, это уж точно! Только бы политика не встала на пути его честолюбивых стремлений!

Со времен последних выборов оппозиция владела большинством голосов в палате. После того как Виллель ушел в отставку, его место во главе правительства занял считавшийся более либеральным Мартиньяк. В Пале-Рояле тоже произошли перемены, на многих должностях появились другие люди. Александра перевели из службы социальной помощи в архивы его королевского высочества. Куча преимуществ: теперь ему не надо было «отбывать дежурство», заниматься почтой, и его расписание стало более свободным. К тому же новый начальник, «папаша Бише», казался истинным воплощением снисходительности. В свои восемьдесят лет он одевался, как при дворе Людовика XVI, любил литературу и серьезно к ней относился. Ко всему еще Бише был некогда знаком с Пироном, чьи произведения знал наизусть, – потому неудивительно, что он поощрял молодого подчиненного, позволяя ему тратить сколько угодно времени на собственные вымыслы, забросив ради этого, если потребуется, все дела и предоставляя папкам накапливаться на рабочем столе. По мнению добряка-начальника, работа могла и подождать, тогда как поэтическое вдохновение ждать не может.