Текст книги "Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века"

Телефон все еще был занят, сейчас как раз самый пик, опыт подсказывал, что сейчас дозвониться сложнее всего. У Сяолэй говорила, что в ее общежитии телефон общего пользования стоит в коридоре, в такое время он, понятное дело, оккупирован. Линь Фэй повесил трубку, подождал немножко, потом снова набрал номер, и опять раздались короткие гудки. Линь Фэй начал было ругать болтуна, висящего на телефоне, но потом подумал, а что если это У Сяолэй с кем-то разговаривает. Он в третий раз набрал номер и наконец дозвонился. Оказалось, ругался он правильно, потому что по телефону болтала не У Сяолэй. Женский голос позвал:

– Сяо У, тебя к телефону!

Он услышал, как отголоски крика разносятся по коридору, а потом кто-то отозвался, только непонятно, У Сяолэй или нет.

– Подождите!

Трубку положили рядом с аппаратом. Разумеется, ему оставалось лишь подождать. Ожидание растянулось надолго, на целую вечность, Линь Фэй гадал, что там делает У Сяолэй, может, в туалет пошла или марафет наводит, и тут наконец раздался стук высоких каблуков, которые бежали к телефону, но не быстро, а как-то степенно, а затем раздался до боли знакомый голос:

– Алло!

Линь Фэй так разволновался, что не мог вымолвить ни слова и только после долгой паузы произнес:

– Это я…

– Только приехал… Разве поезд не дневной?

Линь Фэй ощутил волну тепла. Если бы ей было наплевать на него, то она бы не запоминала все это. Пришлось признаться, что днем он ездил на Тяньаньмэнь, но он тут же забеспокоился, не обидит ли У Сяолэй подобный ответ.

– Гостиницу нашел?

– Угу.

– Поужинал?

– Поужинал.

Он и сам не знал, зачем соврал, просто вдруг испугался, что У Сяолэй сейчас захочет увидеться. Но этого не произошло, У Сяолэй сказала только:

– Ну, тогда ладно. Мне тут надо выйти по делам… По работе.

Последними словами она определенно дала понять, что сегодня они точно не встретятся, но не стала объяснять, что за работа и почему в такой поздний час, ему это не понравилось:

– Но…

– А что если завтра днем. Утром сходи в Гугун[40]40
  Императорский дворец в Пекине.


[Закрыть], посмотри, а в полдень звякни мне, и вместе пообедаем.

У Сяолэй вроде как советовалась, но не оставляла ему выбора.

Когда Линь Фэй положил трубку, уже принесли еду. Он сел за стол, но лицо посерело, сразу понятно, что разговор оставил неприятный осадок. Ван Лань спросила, дозвонился ли он. Линь Фэй лишь кивнул. Давай есть! Он схватил палочки и только тут обнаружил, что на столе всего три блюда и суп, отложил палочки, снова взял меню. Давай еще что-нибудь закажем! Есть одно такое блюдо, не знаю, ты пробовала или нет, я тебе порекомендую. Линь Фэй с улыбкой листал меню, вдруг поймав себя на мысли, что ему сейчас хочется сорить деньгами, и ища повод потратить побольше. Ван Лань не успела помешать.

Это был ресторан гуандунской кухни, хозяин, толстяк средних лет, услышав, что гости хотят дозаказать жареную голубятину, ни с того ни с сего обрадовался и крикнул помощнику, чтоб тот вынес им посмотреть голубя.

Линь Фэй спросил:

– Это образец?

– Чего? – не понял хозяин, но расслышал в вопросе вызов.

Линь Фэй снова спросил:

– Нам точно его принесут?

Хозяин обиделся и велел Линь Фэю самому пойти на кухню и посмотреть, как голубя выпотрошат, ощиплют и кинут в котел. Ван Лань сказала:

– Да ладно, вы нам его живого вытащили, как теперь есть?

Но Линь Фэй велел поварам отправляться на кухню и приготовить именно этого голубя. Изначально он хотел угостить Ван Лань, но в результате девушка его опередила и, пока он отлучился в туалет, сама расплатилась по счету.

Когда они вышли, ветер уже стих, над Пекином сгустилась глубокая, тихая и холодная тьма, если собрать воедино все эти ощущения, то возникало чувство, будто пространство расширилось и стало больше. Было, наверное, около девяти, но им казалось, будто уже перевалило за полночь. Линь Фэй сказал, мол, у нас дома только-только самое оживленное время начинается. Ван Лань поделилась своими ощущениями: когда только-только приехала в Пекин, тоже никак не могла привыкнуть, что здешние жители так рано ложатся. Поскольку время еще было раннее, да и денег потратить не удалось, и теперь они болтались в кармане, Линь Фэй предложил зайти куда-нибудь посидеть. Ван Лань улыбнулась, она уже успела понять, что за человек Линь Фэй, и знала, что если он не потратит денег, то уснуть не сможет, и согласилась, покачала головой и сказала:

– У нас дома люди до ужаса простосердные.

До ужаса простосердные. Снова она употребила диалектное словечко.

Выбор пал на один из баров, они выбрали укромное местечко на верхнем ярусе в зале, считай, на втором этаже. Линь Фэй заказал Ван Лань свежевыжатый сок и всякие там фисташки и сушеные сливы, а себе взял две бутылки пива. Ему нравилось пить пиво, как он говорил, от пива душа разворачивается. Ван Лань спросила, почему же он за ужином не выпил, а Линь Фэй сказал просто, что забыл. Может, и впрямь забыл, он и сам толком не понимал сейчас.

В зале звучала неторопливая фортепианная мелодия, а вскоре вступила еще скрипка или виолончель. Линь Фэй после нескольких глотков пива ощутил все нараставшую потребность излить душу. Он уже проболтался, а Вань Лань не стала из уважения выспрашивать подробности, но в этой обстановке да еще под жалобные звуки скрипки, в мозгу вдруг ярко всплыла их с У Сяолэй история, длившаяся пять лет. Ван Лань, сидевшая напротив, казалась старшей сестрой, хоть они только что познакомились, сестрой, на которую можно положиться, и он уже не мог притормозить.

В тот вечер Линь Фэй отвел Ван Лань домой, оказалось, что лифт уже не ходит, они вместе поднялись на пятнадцатый этаж, а потом Линь Фэй остался ночевать в гостиной в квартире Ван Лань.

Разбудил его часов в восемь или девять солнечный свет. Луч солнца проник через щелку в шторах, четко упал на стеклянный столик перед лицом Линь Фэя, преломился множество раз, и комната наполнилась ярким светом, словно от взрыва.

(1)

Ван Лань снился сон. Ей очень нравились два сна. Первый, будто она в детстве едет с отцом на велосипеде и вдруг почему-то падает с багажника, отец не замечает и продолжает крутить педали, а она сидит на земле, но не плачет и не кричит, а просто смотрит на его удаляющийся силуэт. Второй сон явно был связан с жизнью в Пекине, с тем одноэтажным домом на несколько семей, где ей пришлось жить, поскольку ей всегда снилось, как одна улица переходит в другую, словно какой-то бесконечный хутун[41]41
  Тип средневековой китайской городской застройки.


[Закрыть], из которого нет выхода, как будто все эти улочки она уже проходила и все ей знакомо, а за каждым поворотом растет старая софора, под которой стоит какой-то псих, и он бросается к ней с воплями. Наконец она прибегает к туалету без стен и двери, там только старорежимный унитаз, а бачок подвешен в воздухе.

Второй сон Ван Лань обсуждала с девочками с работы, они растолковали значение, сказали, что это эротический сон: хутун без выхода означает тревоги, а туалет без дверей – ее сексуальность, точнее сказать стыдливость в вопросах секса. Разумеется, Ван Лань не восприняла подобный анализ всерьез, только посмеялась, поскольку по Фрейду почти любой сон можно связать с сексом, например, почему бы не истолковать первый сон как проявление комплекса Электры: то, что она смотрит на удаляющегося отца, тоже выражает отношение к сексу, поскольку в основном она испытывает в этом плане безнадежность.

Ван Лань приехала в Пекин в девяносто первом году, ей тогда исполнилось двадцать четыре. Особых причин перебираться в столицу не было, начальник на работе относился к ней неплохо, отношения с молодым человеком были хоть и вялотекущие, но он ее любил и заботился, просто ей захотелось сменить обстановку. В один прекрасный день она внезапно поняла, что если так и будет киснуть дома в этой серости, то задохнется, надо проветриться! Тогда все рвались на юг, если не на Хайнань, то в Чжухай, но Ван Лань выбрала Пекин, поскольку в глубине души считала себя незаурядной, а Гуандун выбрать могли лишь посредственности. Ее молодой человек, вполне довольный своей судьбой, заметил, что у нее по венам течет кровь мужика, наверное, потому что она злоупотребляет острой пищей, в итоге чувство собственной гордости у нее зашкаливает, голова вскружилась. Потом они полюбовно расстались, и Ван Лань не испытывала никаких сожалений.

Приехав в Пекин, Ван Лань сняла за сто юаней угол в крестьянской хибаре в районе Пингоюань, а потом довольно быстро нашла работу секретаря в рекламном агентстве. В Пекине у нее не было ни родных, ни знакомых, поэтому сначала она пахала в поте лица, опираясь только на веру в свои силы и инстинкты. На какое-то время Ван Лань даже забыла, что она девушка, что ей нужно чье-то сильное плечо, надежный партнер, которому можно поплакаться. По утрам она вставала раньше всех соседей с первыми лучами солнца, поскольку нужно было успеть на автобус, потом ехала по первой линии метро, пересаживалась на кольцевую, затем на первом автобусе доезжала до района Хайдянь, а вечером тот же двухчасовой маршрут предстояло преодолевать в обратном порядке. Ужин Ван Лань начинала готовить себе затемно, а перед сном уже не было сил ни о чем думать. Так можно жить неделями, но, разумеется, и у такой жизни есть предел, предел, когда неимоверно устаешь, теряешь веру, начинаешь предъявлять к себе завышенные требования, и в этот момент жизнь тоже может внезапно продемонстрировать звериный оскал.

В мае начались ливни, температура резко повысилась. Хозяйка расхаживала голышом, как-никак уже восемьдесят лет, имеет право, но Ван Лань не осмеливалась взглянуть на нее. Обвисшие груди, похожие на пустые мешки, словно бы конечная остановка на пути каждой женщины, навевали дурные предчувствия. Бросающиеся в глаза морщины словно исторические расщелины тянулись вниз прямо от шеи. Это был увядший цветок, лишенный жизни, гордость, которую можно выставлять напоказ. Сын хозяйки, немногословный мужчина средних лет, волновался за Ван Лань, уговаривал мать одеться, но старуха обмахивалась веером и слушать его упорно не желала. Что стыдишься, а раньше мамкину сиську сосал, не стыдно было? Сыну нечего было возразить, он не мог победить голую старуху.

Перед ливнем сначала дул сильный ветер. Только тогда Ван Лань узнала, что крыша маленькой комнаты сделана из жести. Когда ветер свирепствовал, крыша с грохотом прогибалась, когда ветер стихал, крыша с громыханием возвращалась в исходное положение. Ван Лань казалось, что она сидит внутри огромного барабана, и когда раздавался грохот, то словно бы и на ее сердце кто-то играл, как на барабане. Стук дождя напоминал звук военных барабанов. Бесчисленные барабанные палочки поочередно атаковали ее мозг, а потом тело, а потом начинали стучать изнутри. В такие моменты старуха открывала зонт и выходила на улицу, семеня своими маленькими восьмидесятилетними ножками, она кричала ей. Девушка! Крыша не течет? Нет, тетушка, не течет! А не то иди ко мне, переночуем вместе! Нет, спасибо! Ван Лань лежала не шевелясь на кровати, прижав колени к груди, ей не хотелось откликаться на приглашение старухи, пока что она не прекратила сопротивляться. Ван Лань боялась, что стоит расслабиться, как все разрушится и придется ставить крест на уже достигнутом. С улицы уже не доносилось ни звука, наверное, старуха вернулась к себе.

Когда шум дождя постепенно стал стихать, она услышала странный звук, который постепенно усиливался, оказывается он шел из ее горла, она ревела навзрыд, словно бы очутилась в безлюдной местности, где можно дать себе волю. В тот день она ничего не ела, и, несмотря на это, разошлась не на шутку, расслабилась, пользуясь дождем и одиночеством. Вспомнила родителей, о которых давно уже толком не вспоминала, а еще своего молодого человека, который на прощание сказал: если не выдержишь – возвращайся! Наверное, он ей сочувствовал, о чем еще может мечтать девушка? А еще она вспомнила хитрую и мерзкую псину хозяйки, которая обожала подкрасться незаметно и, воспользовавшись невнимательностью девушки прихватить ее за голень, Ван Лань не успевала разозлиться, как собака отбегала и делала самый что ни на есть невинный вид…

В тот дождливый вечер девушка по имени Ван Лань наконец устала, наконец начала спрашивать себя, чего она хочет, зачем приехала в Пекин? Она даже начала думать, что Пекин изначально не мог дать того, что ей нужно, но задав себе еще несколько вопросов, обнаружила, что у нее и вовсе нет цели, она человек без цели.

(2)

Наверное, это была вторая ее работа, она устроилась на совместное предприятие тоже в отдел планирования, на ту же зарплату в шестьсот юаней, но название звучало куда приятнее. Тайваньцы похоже, помешаны на производительности труда, время прихода на работу и время ухода отмечались по часам, Ван Лань впервые столкнулась с такой системой. В первый день она перепугалась, поскольку за пять минут до начала рабочего дня появился вдруг генеральный директор, все повскакивали с мест, и генеральный директор поприветствовал их «С добрым утром!». Отвечая, все ритмично хлопали в ладоши, и Ван Лань вместе со всеми хором произнесла вслух «С добрым утром!», не попадая в такт аплодисментов, хорошо, что она хлопала так тихо, что можно не обратить внимания.

В отделе планирования работали три девушки, в обеденный перерыв они, естественно, собирались вместе. Та коллега, что толковала Ван Лань сон, была самая старшая, уже средних лет, поговаривали, что она говорит, что в голову взбредет, но при этом предсказывает судьбу окружающим, так вот однажды эта коллега сказала, что Ван Лань два раза выйдет замуж, незамужняя Ван Лань в ответ, разумеется, только посмеялась. Перешагнувшая тридцатилетний рубеж коллега по слухам училась в Америке, на лице ее всегда красовалось томное и сдержанное выражение, поскольку она чрезвычайно гордилась собой. Из разговора девушек Ван Лань узнала, что поскольку эта «американка» вернулась служить родине, то ей положен особый номерной знак на легковой автомобиль, вот только эта старая дева никак не могла решить, какой марки машину приобрести, поэтому они несколько дней подряд обсуждали автомобили. Однажды Ван Лань не выдержала и спросила, какой университет она закончила, на что старая дева равнодушно бросила:

– Стэнфорд.

Карта мира в голове Ван Лань, наверное, ограничивалась только столицами разных стран, потому она снова задала вопрос:

– Это в Вашингтоне?

Старая дева по-прежнему равнодушно ответила:

– В Калифорнии.

Линь Фэй впервые рассказывал кому-то свою историю о том, как за эти пять лет они с У Сяолэй чаще были порознь, чем вместе, о том, как он страдает и какая бесчувственная У Сяолэй, и даже сейчас выбирал достаточно мягкие формулировки. Хотя Ван Лань из разговора с однокурсницей уже знала кое-какие детали, но то была история, рассказанная спокойным голосом о постороннем человеке и в общих чертах, но теперь она обрела полноту, а голос и интонация рассказчика и лирическая музыка стали ее фоном. Разумеется, история была заурядной, обычная любовная история обычного человека, при этом довольно простая, без крутых поворотов, как печатают в вечерних газетах, но все же Ван Лань растрогалась, более того, когда в уголках глаз Линь Фэя блеснули слезы, у нее на душе стало вдруг тяжело, а потому девушка побыстрее опустила голову, чтобы отхлебнуть сока, лишь бы не встречаться взглядом с этими несчастными глазами.

На самом деле все люди одинаковые. Каждый считает, что его любовь самая романтическая, больше других заслуживает того, чтобы лечь в основу книги, яркого любовного романа, и так всегда. Поэтому когда Ван Лань высказывала свое мнение, то сказала, что у каждого свои стремления, насильно мил не будешь и это непреложная истина. Она не хотела вставать на сторону Линь Фэя и подливать масла в огонь. На самом деле конец истории Линь Фэя она уже знала, Ван Лань была постарше на несколько лет и могла судить с высоты своего опыта, а потому считала, что и Линь Фэй все понимает, вот только признать не хочет. Линь Фэй согласился с точкой зрения Ван Лань, даже поддакивал, но стоило поменять тему, как он тут же забыл все, что она говорила, и погрузился в собственные переживания с головой.

В этот момент женский голос запел то ли отрывок из «Турандот», то ли из «Мадам Баттерфляй», Линь Фэй не слишком хорошо разбирался в операх, но их с Ван Лань почти одновременно покорило это чистое и торжественное пение, они перестали обсуждать то, что только что обсуждали, и прислушались. В этот момент к пению прислушались почти все посетители, сидевшие и разговаривавшие в зале, в тишине наслаждаясь этой мелодией, не совсем попадающей в такт их жизни. Линь Фэй нашел взглядом певицу, одетую в белое платье, которая стояла рядом с фортепиано, положив одну руку на него. Линь Фэй не понимал, о чем песня, но ее мощь покоряла. Это любовная песня? Но она такая серьезная и даже надменная! Певица пела без микрофона, но казалось, голос такой силы, что он уносится прямиком в небо, и весь зал, весь стеклянный купол, в мгновение ока наполнился чувством, завибрировал, и все перестали даже шептать, позабыв обо всем на свете.

Линь Фэй, понятное дело, растрогался, его сейчас и так легко было растрогать, и этот момент не стал исключением, он не мог сдерживаться, и когда выступление закончилось, тут же нетерпеливо зааплодировал. В зале звучали лишь его одинокие аплодисменты, поскольку больше никто не хлопал, остальные видели выступления и на большой сцене, их все это не так тронуло. Когда певица поблагодарила его легким поклоном, Линь Фэй несколько смутился, он увидел, что на него устремлен насмешливый взгляд Ван Лань, и сказал, что надо спросить у певицы, что это за ария.

Этот прекрасный вечер был полон волнений и чудес, одно чувство подходило к концу, зато зародилось другое. Иногда Линь Фэй думал, что на самом деле бог его любит и не хочет, чтобы Линь Фэй пал духом, чтобы в любви сдался сразу же после первого поражения, как это назвать – компенсация или спасение?

Их история началась вечером, тогда Ван Лань с удивлением обнаружила, что время незаметно подобралось к одиннадцати часам. Она сказала:

– Хватит, надо поторопиться, а то в одиннадцать выключают лифт, подъем на пятнадцатый этаж меня убьет.

Они в суматохе расплатились по счету, быстро поймали такси и поехали в сторону дома Ван Лань, но явно опаздывали, то есть сегодня вечером им придется, пыхтя и поддерживая друг друга, подниматься на пятнадцатый этаж.

На третьем кольце их остановил патруль. Водитель внезапно повернул голову и сказал:

– Запомните, вы знакомы, быстро узнайте друг у друга имена.

Они еще не успели понять, что происходит, а машине уже преградили путь, и по обе стороны встали два полицейских, Линь Фэй и Ван Лань велели выйти, потом отвели на обочины по разные стороны дороги, и теперь их разделяла широкая улица.

Линь Фэй до сих пор помнит прыщавого юнца-полицейского и его низкий гортанный голос, то, как он медленно и лениво спрашивал: откуда Линь Фэй родом, зачем приехал в Пекин, какие отношения связывают его с Ван Лань.

Линь Фэй вытащил удостоверение личности со словами:

– Мы с ней земляки, вместе учились.

Это, конечно, он ляпнул наобум, но когда посмотрел тайком на Ван Лань на другой стороне дороге, то почувствовал, что девушка смешалась еще сильнее, у нее определенно нет с собой удостоверения личности, поэтому она отчаянно жестикулировала, уж не забыла ли она его имя? В конце концов он увидел, как Ван Лань листает телефонную книжку, бросив на землю сумку, отчего все ее содержимое рассыпалось, должно быть, она ужасно злилась, но ничего не могла поделать. Линь Фэю вдруг захотелось улыбнуться, поскольку Ван Лань от нетерпения притопывала ногой, как маленькая девочка. Хотя ситуация в итоге и прояснилась, но подъема на пятнадцатый этаж им было уже не избежать.

Ван Лань ненавидела себя и ненавидела этот дурацкий вопрос, но если посмотреть на документы, которые составляла старая дева, то они далеки от правильных, как минимум; чтобы достичь того же уровня, не обязательно ехать учиться в Штаты. Но зато старая дева добилась расположения директора, поскольку училась за границей, а в Стэнфорде даже директор не учился, и тут они соревновались, а потому все бредовые идеи старой девы, которые словно бы с луны сваливались и фонтанировали, как из унитаза, воспринимались как ее американский английский, типа международный уровень. Вот только проекты ее часто возвращали, поскольку они были скучнее и не отвечали духу времени. Потом, когда кто-то произносил словосочетание «дух времени», Ван Лань тут же вспоминала фонтанирующий унитаз.

Вскоре Ван Лань узнала, сколько зарабатывали две ее товарки, и лишилась дара речи. Той, что постарше, платили тысячу в месяц, а «иностранке» и того больше – целых две, поэтому она поклялась, что сменит работу и побыстрее уберется из этого дурацкого места.

Жилье она тоже сменила, и хотя по-прежнему жила в одноэтажном доме, но из Пингоюаня перебралась в Бэйсиньцяо. Одна ее коллега из рекламного отдела – ну, если точнее, то тамошняя уборщица – как-то раз спросила, не может ли Ван Лань позаниматься с ее сыном-негодником, а то ему в старшие классы вот-вот переходить, а оценки такие, что вслух и не скажешь, но сразу предупредила, что много платить не сможет. Сделай доброе дело, помоги! Ван Лань согласилась и с улыбкой ответила, что денег не возьмет. Она увидела «негодника», которому оказалось пятнадцать лет. Он был удивительно высокий, а под носом уже пробивались усики, твердолобый тупица с вонючими ногами. Каждый раз, когда она приходила, мать ругалась, дескать, ты бы хоть ноги вымыл, а то в комнате воняет! Коллега каждый вечер готовила ей и сыну тушеную курятину в соевом соусе или же брала поросячьи ножки вместо курятины. На самом деле Ван Лань вовсе не хотела, чтобы коллега тратилась, просто хотела помочь ей и «негоднику». Какие уж тут деньги, хотя как учитель она оказалась вполне на уровне, даже перед экзаменами заставила этого твердолобого юнца хоть как-то соображать, и хотя он поступил только в профтехучилище, мать осталась довольна.

Дом в Бэйсиньцяо принадлежал на самом деле пожилой тетушке коллеги, чтобы растрогать тетушку, коллега специально поехала убедить старушку освободить тот крошечный флигель, где свален всякий хлам. Арендная плата составила сто юаней в месяц с помесячной оплатой, знающие люди говорили, что Ван Лань повезло встретить хороших людей, потому что в этом районе дешевле цен не сыщешь, считай, живет задаром. Как говорится, хорошие поступки не остаются без вознаграждения.

Когда Ван Лань наконец увидела флигель и поняла, что там было раньше, она все равно бесконечно обрадовалась. Когда комнатку освободили от хлама, Ван Лань оклеила глинобитные стены газетами, а поверх наклеила белую бумагу, пол оказался земляной, потому она нашла человека, который залил его бетоном. Флигель круглый год не видел солнечного света, поскольку его загораживал основной дом, но Ван Лань купила зеленые шторы, при закрытой двери комната наполнялась зеленым светом, и даже в самые жаркие летние дни здесь было прохладно.

С ее приездом во дворике стало более оживленно, в доме напротив поселился еще один тетушкин жилец, приехавший из провинции Ань-хуэй и подрабатывавший в больнице, в другой комнате жил тетушкин младший двоюродный брат, две его дочери уже вышли замуж, так что остались только двое стариков. Хозяйка относилась к ней очень хорошо. Она курила папиросы и всегда держала наготове папиросу в руке, если происходило что-то смешное, то старушка смеялась, как молоденькая кокетка, прикрывая рот рукой, а в серьезные моменты любила приговаривать «Вот оно что». Старики пришли помочь Ван Лань клеить газеты на стены, на новый год и другие праздники дарили ей «подарочки», а зимой принесли из дома чугунную печку и попросили и для нее привезти с угольного склада сотню угольных брикетов.

Во дворике рос финик; когда Ван Лань только въехала, финики как раз созрели, и сюда часто наведывались соседские ребятишки попытать счастья. Когда все листья опали, то голые ветки напоминали рисунок тушью, и глухой ночью раздавался прерывистый хруст, а при свете луны ветви превращались в ледышки. Под деревом проходила водопроводная труба, круглый год влажная, темная и твердая, словно из железа.

Вскоре появилась и новая работа. Как только похолодало, Ван Лань перешла наконец на новое место. Осенью во время празднования дня образования КНР проводилась самая крупномасштабная ярмарка вакансий, на этом мероприятии Ван Лань уже стала постоянным гостем, а поскольку бывала часто, то уже знала ходы-выходы. Она по обыкновению неторопливо обошла весь зал, заполнила анкету, попросила материалы и рекламные проспекты, на пекинском диалекте сообщила, что она от добра добра ищет, то есть работа у нее уже есть, а потом в отличие от новоиспеченных выпускников может сначала тщательно взвесить условия в нескольких компаниях, а потом уже что-то решить. Кроме того по изначальным условиям Ван Лань проигрывала, а потому к крупным компаниям, к серьезным государственным предприятиям, а также к тем учреждениям, где требовалась местная прописка, она даже не совалась и на этой бурлящей и клокочущей ярмарке вакансий напоминала скорее беззаботную посетительницу и в любой момент могла затеряться в толпе.

На углу Ван Лань остановилась, ее привлекло объявление о приеме на работу в информационный центр одной киностудии, написанное на листе бумаги и приклеенное сразу, как только высохла тушь, иероглифы косые, как будто речь о работе не в информационном центре, а в маленьком ресторане. Но подобные рекламки на самом деле висели всюду. Такие фирмы по большей части с подвохом, очень маленькие, торопливые и своевольные, но по сравнению с честными крупными компаниями единственное их преимущество заключалось в том, что им плевать на то, откуда ты, родился ли в Пекине, есть ли официальная прописка.

Рядом с рекламой сидел молодой человек в европейском костюме, с короткой прической, причем волосы уложены муссом так, что стояли дыбом. Место было не самым оживленным, потому он сидел, закинув ногу на ногу, и тряс носком ботинка. Пока Ван Лань читала объявление, молодой человек, разумеется, искоса осматривал ее с головы до пят и обратно. Впоследствии Ван Лань узнала, что это глава информационного центра, второе лицо на фирме и ее будущий начальник.

Ван Лань спросила о характере работы, поскольку печатала очень хорошо, ведь успела поработать в издательстве, редакции газеты и рекламном агентстве, да и редактуру тоже делать приходилось. Когда она рассказывала о себе, то делала это слегка отстраненно, немножко приукрасила, но и эти сказки рассказывала с достоинством и безразлично, словно бы дает шанс кому-то другому – как ведут себя истинные пекинки, Ван Лань освоила блестяще. Молодой человек в итоге заинтересовался, посмотрел копию диплома и сказал, что она определенно подходит. Он даже притащил стул, велел садиться, продиктовал адрес фирмы и назвал зарплату. Компания располагалась очень близко от ее дома, две остановки, да и платили восемьсот, то есть больше на две сотни, чем сейчас. Но Ван Лань сдержалась и, не дрогнув ни единым мускулом, сказала, что нужно подумать. Молодой человек пригласил прийти завтра. Говорил он доброжелательно и искренне. Ван Лань обратила внимание на белые зубы, которые он продемонстрировал в улыбке, такие редко увидишь среди курящих, а глаза его напоминали глаза какого-то травоядного животного, такие же влажные – свидетельство того, что он не может быть плохим человеком. На самом деле в тот момент Ван Лань уже в душе приняла решение поменять работу.

На следующий день, когда она пришла на экскурсию в компанию и подтвердила свое мнение, ей с первого взгляда понравилось это место, все сотрудники информационного центра, как и она, приехали в Пекин работать, самое ближнее из Хэнани. Ван Лань была единственным редактором и единственным человеком, закончившим университет. Ей понравилось место, где можно ощутить собственную важность.

(3)

Когда зимой впервые упада температура, то кран во дворе замерз (на самом деде так часто случалось, как она узнада впоследствии, но в первый раз в ее душе что-то изменилось). В тот день у нее в комнате не было воды, так что пришлось идти к тетушке, чтобы поклянчить воды для умывания, и потом весь день Ван Лань пребывала в растерянности, совсем как в дождливый день, когда не можешь вспомнить, сушится ли одеяло на улице.

Сначала она по ошибке решила, что это просто беспокойство, беспокойство по поводу того, как зимовать в Пекине, но она купила черное драповое пальто и пуховик, а тревога никуда не делась, и только тогда Ван Лань поняла, что ей нужно кое-что, не имеющее отношения к погоде. Наконец она успокоилась, потихоньку привыкла к Пекину, началась новая жизнь, а в постепенно утихающем и упрочивающемся чувстве мало-помалу образовалась черная дыра, иногда это было одиночество, а порой уныние. Она стала более чуткой и осторожной, чем раньше, чаще проводила время наедине с собой, но при этом стала добрее.

Рабочий, который привозил ей угольные брикеты, за раз принес пятьдесят брикетов, так что все сто – за два раза. Она видела, как сын соседей из провинции Аньхуэй поднимает по пять-шесть брикетов и то морщится. Перед тем, как расплатиться, Ван Лань вежливо пригласила рабочего войти и присесть, достала ему кока-колу. Это был парень лет тридцати с небольшим лет от роду, с темной кожей, одетый в такой холодный день лишь в рабочую спецовку, и то расстегнутую, под которой заметно проступали крепкие мышцы. Ван Лань вспомнила, как в детстве ходила играть к отцу на завод, и рабочие, включая и отца, так же расстегивали спецовки, на самом деле ей нравилось крутиться рядом с ними и нравилось возвращаться туда. В тот день, когда она смотрела на это обнаженное тело, сердце вдруг растаяло, и тело тоже обмякло, к щекам прилила кровь. Если бы молодой человек заметил это, то она не смогла бы устоять. Но парень занимался тем, что учил ее, как пользоваться угольными брикетами, сколько надо положить в печку, чтобы уменьшить огонь, но не погасить его, а потом начал жаловаться на жизнь, на то, как тяжело им с женой работать вдали от дома, а ребенок растет без присмотра, запертый дома один. Ван Лань дала ему две банки кока-колы для ребенка, а затем терпение ее лопнуло, и она фактически вытолкала его за дверь.

Когда снова стало жарко, с Ван Лань случилось кое-что неприятное. Должно быть, в час пик по дороге домой в переполненном вагоне метро частенько происходит такое. Она тогда назвала это хулиганством. Так вот, рядом с ней стоял хулиган, который начал своим твердым хозяйством прижиматься к ее бедрам сзади. Разумеется, он делал это специально, поскольку она несколько раз попыталась увернуться, но тщетно, а вагон был переполнен. Ван Лань смутилась и испугалась, не понимая, что делать. Хулиган это явно понял, поскольку прижимался сильнее. Вагон покачивался, и они покачивались в такт. Она с головокружением вышла не на своей остановке, но не хватило смелости даже просто оглянуться и найти взглядом этого хулигана. Она сидела на скамейке перед станцией и, сдерживая обиду, долго рыдала, словно у нее украли кошелек. Потом ей пришла в голову хорошая идея – по дороге отключать голову, она словно бы все забывала. И о том случае, разумеется, хотела забыть, но с приходом зимы вспоминала несколько раз, причем во всех подробностях.