Текст книги "Листая Свет и Тени"

Паучок

Она просто залюбовалась на этого паучка. Сказать, что он был красивым, – не сказать ничего. Слово «красивый» не могло описать все, что она разглядела в нем: тонко-нитяные длинные ножки поставлены в невероятно изящном изгибе, идеально круглое серебряное тельце было похоже на капельку ртути, которая сверху отливала перламутром, а снизу изумрудно отсвечивала. Прелесть, а не паучок. Просто чудо-чудное. Чем больше она в него вглядывалась, тем в большее восхищение приходила. Она даже разглядела едва заметные разве только очень зоркому глазу мохнатые «носочки» на конце ножек. И замысловатый узор на спинке проступал, если внимательно смотреть. И даже имя вдруг откуда-то в голове выплыло – Илюшенька. Это было имя паучка. Откуда? Почему вдруг Илюшенька, а не Эдуард, например, или Иван Иваныч? Но она точно знала – это Илюшенька.

Никогда ей не то чтобы не нравились разные там пауки, мухи, тараканы, мокрицы и прочая мелкая живность из разряда насекомых – она была к ним в лучшем случае равнодушна, а чаще брезгливо пугалась. А чтобы вот так вот любоваться с нежностью, да еще называть ласковым именем – это с ней впервые.

Нет, все же молодцы производители бижутерии. Как шагнули вперед в своем мастерстве, какие изящные броши научились делать.

Женщина, сидевшая перед нею, на чьей кофточке была приколота брошь в виде паучка, бросила на нее недовольный взгляд – чего, мол, уставилась. Лика отвела глаза. Действительно, нехорошо. Всего-то делов: брошка-паук. Невидаль какая. Помнится, ее школьная подружка Катька обожала разные украшения в виде насекомых и пресмыкающихся: то пчелку нацепит себе на грудь, то ящерку. Однажды явилась на уроки с браслетом на запястье в виде змейки. Лика как сейчас помнит: у змейки были вставлены в глазки ярко-зеленые камушки.

…Взгляд машинально опять перескочил на паучка. Паучок ярко поблескивал перламутром в тусклом свете троллейбусного салона. Тысячу рублей бы отдала за этого паучка. Две тысячи! Лика и больше бы дала, но больше с собою нет. Взять и попросить хозяйку броши: «Женщина, продайте мне, пожалуйста, вашего паучка за две тысячи». А если не согласится, то можно предложить бартер. А что она может предложить, кстати? Лика мысленно заглянула в свою сумочку. Ничего особенного. Разве что чуть начатый флакон духов «Эллипс синий». Это ее любимый аромат. Но духи можно еще купить, а где найти такую брошь? Она никогда ничего подобного не встречала. И она чувствует, что это брошь – ее вещь. Иногда случается, что стоит только увидеть и чувствуешь: мое. Этот Илюшенька – ее. И все тут. И пусть женщина в кофточке думает о ней что хочет, но она уговорит ее отдать ей паучка. А если не уговорит… Скоро остановка. Можно будет схватить брошь, дернуть ее со всей силы и выскочить в раскрытые двери. Такие вот крамольные мысли возникли в голове интеллигентной, благоразумной девушки. Между прочим, аспирантки университета. Уж очень ей запал в душу Илюшенька. Как в сказке: полцарства за коня, в смысле за паучка. Но нет, хватать нельзя. Не потому, что нельзя так поступать, а потому что паучок такой хрупкий, что столь грубыми действиями можно повредить его ножки, а этого нельзя ни в коем случае.

Лика вздохнула. Женщина опять подняла на нее строгий взгляд. Казалось, что с губ ее вот-вот сорвется: «Чего уставилась, дура?» Женщина проследила глазами, куда именно уставилась Лика, увидела паучка и…

– А! – вскрикнула женщина вскакивая, судорожным движением руки пытаясь стряхнуть паучка. Илюшенька вышел из оцепенения и резво ускакал за плечо женщины, откуда молниеносно сиганул вниз и исчез.

– А я думала: чего вы все на меня смотрите, – с дрожью в голосе сказала женщина.

– А я думала: брошь, – сказала Лика.

Они посмотрели в глаза друг другу.

Двери троллейбуса распахнулись: остановка. Женщина вышла. Лика тоже.

Женщина пошла направо. Лика налево.

Куда убежал Илюшенька – история умалчивает.

Игорь Филатов
г. Химки, Московская обл

Меня зовут Игорь Филатов. Я южанин, родился и вырос в Киргизии и, хотя уже давно живу в Москве, тоскую по горам, тополям, виноградникам и провинциальному добросердечию… Литературная деятельность для меня не профессия, но отношусь я к ней очень серьезно. По себе знаю, что вовремя прочитанная книга может изменить судьбу.

Мои любимые писатели – Гоголь, Чехов, Толстой, Леонид Соловьев, Чапек.

По роду профессиональной деятельности я музыкант: в первую очередь певец, кроме того, композитор, аранжировщик и руководитель двух музыкальных коллективов. Писательство дополняет и уравновешивает мои музыкальные искания.

Пишу медленно, трудно, но отвечаю за каждое написанное слово.

© Филатов И., 2015

Бессмертный

Я ничего не хочу доказывать и никого ни в чем убеждать. Про-сто расскажу о том, что однажды произошло со мной. Нарочно оговорюсь: все так и было, я ничего не прибавил и не приукрасил. Можете не верить, это ваше право, но тогда мне будет вас немного жаль…

Итак, меня пригласили в гости. День рождения хозяйки, приличная семья, трехкомнатная квартира, импортные обои, отечественная мебель… В общем, все как положено.

Я приехал вовремя и оказался самым воспитанным гостем. На кухне шли последние приготовления, поэтому после цветов и дежурных комплиментов меня посадили в кресло в большой комнате и велели сыну, подростку лет четырнадцати, развлекать гостя. В углу, занимая треть комнаты, стояло старое черное пианино. По внушительной стопке нот и отдельным листочкам, в беспорядке разбросанным по инструменту, я сделал вывод, что несчастный мальчик занимается в музыкальной школе.

– Все уже… – лаконично ответил он на мой вопрос.

– Отмучился, значит? – пошутил я… – Как страшный сон? – и подмигнул.

– Почему сон? – не принял он шутки. – Теперь еще больше заниматься надо. Через год поступать… В училище…

Это было уже интересно.

– Способный, значит?

– Не знаю… – мальчик посмотрел в потолок. – Говорят…

Похоже, участь развлекать незнакомого гостя не представлялась ему слишком завидной.

Я сменил тактику:

– Может, сыграешь что-нибудь?

Он оживился, пошарил среди нот и вытащил несколько довольно замусоленных сборников.

– Что вам сыграть? Я еще не всю программу наизусть знаю… Баха только… Вам, наверное, неинтересно будет… Могу Листа… Еще Бетховен, шестая соната…

Я рассмеялся:

– Мне что шестая, что двадцать шестая… Играй, что хочешь, что самому больше нравится. Я еще тот знаток, но обещаю сидеть тихо и не кашлять.

Он снисходительно улыбнулся и раскрыл потрепанную синюю тетрадку. Не торопясь, поставил ее на подставку (сейчас я уже знаю, что она называется «пюпитр»), поерзал на стуле, подвигал его, усаживаясь поудобней. Потом, прокашлявшись, повернул голову в мою сторону и замогильным голосом объявил:

– Шопен, посмертный экспромт.

– Постой, постой, как это посмертный? Умер, а потом сочинил, что ли?

– Нет… Кажется, его издали после смерти… Я и сам толком не знаю… Да какая разница? – видно было, что ему действительно все равно, почему экспромт имеет такое странное название.

– Ну, хорошо, я слушаю. Давай….

Но он не торопился. Посидел, потер ладони, положил руки на колени и замер. Я видел только его спину, но понял, что он закрыл глаза. «Смотри-ка, – подумал я, – все по-взрослому, может, действительно…»

Мысли мои оборвала музыка. Она началась внезапно и сразу заполнила комнату, словно струи воды или порывы ветра. Я не различал мелодии, ее вроде бы и не было, но она угадывалась и организовывала эти массы мелких блестящих звуков, летящих из-под пальцев. Все вместе это звучало стремительно, даже бравурно и в то же время плавно и мелодично. В общем, начало мне понравилось… Я слушал, смотрел, как бегают пальцы мальчика, и начинал его уважать. В том, что он делал, было мастерство, за которым угадывался очень большой труд, это понял даже я; кроме того, он был так поглощен и сосредоточен, что хотелось понять: чем?

…До второй, медленной части я просто получал удовольствие от красивой музыки, техничного, можно даже сказать, виртуозного исполнения и, не скрою, от мягкого удобного кресла. Когда же музыка успокоилась, как бы остановилась в развитии и в ней стала повторяться одна и та же короткая фраза – то громче, то тише, то быстрее, то медленнее – я забеспокоился. У меня вдруг появилось ощущение, что эти звуки о чем-то настойчиво просят меня, что-то негромко рассказывают, в чем-то убеждают… Это было странно и необъяснимо! В комнате словно появился кто-то третий. Невидимый, но не менее реальный, чем я сам, он стал разговаривать со мной; я даже чувствовал, что ему очень важно, чтобы я его понял… Пианиста я уже не замечал, пальцы его легко касались клавиш, он совершал движения, которым его научили, вероятно, строгие педагоги, соединял одни ноты, разъединял другие, что-то играл громче, что-то тише, каким-то образом действовал педалью, но сам заодно с пианино был всего лишь странным инструментом, с помощью которого давно умерший и вечно молодой человек рассказывал мне о своей жизни, о любви, о горьких разочарованиях, о тоске по Родине и еще о чем-то, что передать словами невозможно…

И вот в тот самый момент, когда я уже почти понял, чего он хочет от меня, успокоился и размягчился, музыка почти остановилась… и вдруг сорвалась с места и снова понеслась неудержимо… Я чуть не задохнулся! Это была та самая виртуозная стремительная тема, с которой начался экспромт, но теперь она произвела на меня ошеломляющее впечатление: у меня перехватило дыхание от чистоты и одновременно мощи этой изумительной сверкающей мелодии, она подхватила меня, как сухой листок, и понесла с собой, и у меня не было ни сил, ни желания противиться этому. Наслаждение, которое я испытал в этот момент, мне не с чем сравнить. Ничто до сих пор не доставляло мне такого пронзительного, почти болезненного удовольствия… «Вот что такое музыка, – подумал я, – почему я не знал этого раньше!?»

Бежали пассажи один за другим, музыка становилась все энергичнее, было ясно, что близится конец. Сквозь слезы смотрел я на расплывчатую фигуру пианиста и думал: «Скорей бы… это слишком хорошо, чтобы продолжаться долго…» Было стыдно слез и еще чего-то… Наверное, себя – того, который не знал этой музыки, который жил так однообразно, заученно и пошло именно потому, что не знал, что есть такая музыка… И он, этот далекий, незнакомый, но уже любимый мною человек, все понял. Последними угасающими звуками он словно дружески коснулся меня рукой и сказал – только мне одному! – на прощанье:

– Не грусти… Жизнь прекрасна, в ней все – красота! И вся – для тебя! Только не закрывай глаза… Только не закрывай глаза! А теперь – прощай… Но если захочешь, я всегда буду с тобой. Я люблю вас всех: тех, кто чувствует и понимает… Я жил для вас… И поэтому я бессмертен…

Чудо-пианист живет в нашем доме. Разумеется, я и раньше не раз его видел, но только теперь стал узнавать и приглядываться. С виду он ничем не отличается от своих сверстников: угловат, немного медлителен и вечно взъерошен. Ничего такого, что могло бы подтвердить его исключительность. Однажды я даже постоял возле футбольной площадки, где мой волшебник гонял мяч в компании себе подобных. Я смотрел, как он толкается и, вытаращив глаза, надсадным голосом оспаривает забитый мяч, и думал: «А понимает ли он, что происходит, когда его пальцы касаются клавиш? Чувствует ли он хоть немного, ЧТО пропускает через себя в наш мир? Или он всего лишь приспособление, с помощью которого прекрасные, беспокойные души людей, которые не хотят и не могут умереть, говорят с нами?»

Так вот, я до сих пор не знаю ответа…

Павлиний глаз

…Солнце пекло немилосердно, пятки жгло даже через подошвы сандалий, но Костик был привычен к жаре, он ее почти не замечал. Ему казалось странным, что взрослые говорили: «В этом году лето просто ужасное, нечем дышать. Хоть бы дождь прошел…» На его взгляд, это было просто глупо. Как лето может быть ужасным? И как можно хотеть дождя? Может, они все притворяются?

Костик шел без особой цели, куда глаза глядят, ноги сами вывели его на проселок. Если бы Костик поглядел по сторонам, он увидел бы выгоревшую траву, посеребренные пылью тополя, с весны мечтающие о хорошем ливне, дрожащий над землей горячий воздух и горы вдали. А над всем этим – чуть выцветшее от зноя и все равно великолепное синее небо без единого облачка.

Но Костик по сторонам не глядел. Все вокруг было знакомо, неинтересно и, честно говоря, порядком надоело. Лето уже перевалило за половину, каникулы шли, а ничего по-настоящему летнего не происходило. Даже гулять было не с кем – друзья разъехались по бабушкам и лагерям. На озеро его одного не отпускали, оставалось только читать…

Жюль Верн стал в это лето его любимым писателем и лучшим другом. Когда он приходил в библиотеку за очередным томом, он уже привычно ожидал чуда. И Жюль Верн его не подводил: каждый раз чудо происходило. В компании с лордом Гленарваном и Паганелем Костик прошел всю 37-ю параллель; по жерлу вулкана спускался вглубь Земли; плечом к плечу с капитаном Немо отважно сражался со спрутами. Еще сегодня утром он был на Северном полюсе и, задыхаясь, тащил обледенелые упряжки вместе с отчаянным капитаном Гаттерасом…

В целом же лето не оправдывало его надежд. Прежде всего, не купили велосипед. Мама сказала «за тройки», хотя он подозревал, что просто не было денег. Совсем недавно окончательно решилось, что не будет поездки на море, конечно, по той же причине, это было ясно и без слов. А сегодня был особенно неудачный день. Утром, уходя на работу, накричал отец. Потом мама отобрала книжку и заставила мести двор, а потом долго говорила всякие слова о лентяях и бездельниках. В конце концов сказала, что не будет его кормить обедом, пока он не подметет. Костик вспылил, бросил веник и ушел. Что теперь делать до вечера, надо было еще придумать…

Впереди по бокам дороги зазеленели серо-зеленые пыльные заросли терновника. Костик вспомнил, что дважды видел там большого сорокопута. Можно было бы поискать его гнездо и…

Что-то мелькнуло вдоль дороги. Большая бабочка спланировала и мягко села на обочину. Костик много знал о бабочках, читал о них, у него даже была небольшая коллекция. Он осторожно подошел ближе и не поверил своим глазам, – это был Павлиний Глаз, бабочка его мечты! До сих пор он видел ее только два раза и был пленен ее оригинальной, непохожей на других раскраской. Кроме того, в отличие от неуклюжих капустниц она была так быстра и осторожна, что поймать ее считалось неслыханной удачей. И вот она в двух шагах! Костик пошевелился, бабочка вспорхнула, описала круг и снова села, теперь уже совсем рядом, почти у самых его ног.

Когда Костик увидел бабочку совсем близко, живую, несравненно более прекрасную, чем на рисунках и фотографиях, что-то сдвинулось в его сознании. Мир сверкнул и исчез, остались только черные усики с капельками на концах, тельце, покрытое бурым шелковистым пухом, бесстрастные радужные глаза и крылья – чудо из чудес! – нечто красно-коричневое, черное и лиловое с бесчисленными оттенками и переливами. Эти великолепные бархатные крылья словно накрыли мальчика и затмили солнце. Капитан Гаттерас остался замерзать среди снегов и торосов, были забыты тройки и не подметенный двор; исчезла без следа горечь от утренней ссоры с отцом; даже великая мечта – велосипед – впервые за много дней перестала жечь его сердце.

Не мигая, не дыша, Костик смотрел на яркое пятно у своих ног и чувствовал, как они холодеют от восторга. Бабочка была ПРЕКРАСНА! Она, верно, только недавно появилась на свет, ни одной пылинки не упало еще с ее крыльев, цвета были ярки и глубоки, и вся она так резко и странно выделялась на тусклой выгорающей траве и серых камнях, что казалась существом из другого, сказочного мира.

С уголков верхних крыльев коричневыми зрачками за Костиком в упор следил чей-то пристальный настороженный взгляд. На нижних крыльях тоже были глаза, но те были широко раскрыты и чем-то испуганы. Черные, расширенные от ужаса зрачки с точками посредине отливали фиолетовым. Мрачный коричнево-красный огонь горел на крыльях. Ближе к тельцу он густел и становился черным, а на краях полыхал вишневым заревом. Концы крыльев были тоже черными, словно обгоревшими, а рядом с телом их покрывал густой коричневый пух, придававший облику бабочки что-то звериное. Таинственная, зловещая, неотразимая красота!

Костик ничего не смог бы выразить словами, но чувствовал, что с ним происходит что-то очень важное, несравненно более важное, чем велосипед, уроки и даже взаимоотношения с отцом. То, что он чувствовал, поднимало его много выше большинства детей и очень многих взрослых. Ему, обыкновенному восьмилетнему мальчишке с веснушчатым носом и ободранными коленками, явилась Красота, одно из самых совершенных ее воплощений. И он не оказался слеп, он увидел ее – не столько глазами, сколько всей душой. Гармония формы и цвета, сочетание необходимости и излишества, что-то еще – необъяснимое, нарушающее гармонию, но без чего не бывает настоящей красоты, – все это, соединившись в бабочке, потрясло его. На какое-то время все остальное потеряло значение и смысл. Остался только Павлиний Глаз и страстное, жгучее желание стать обладателем этого чуда.

Медленно-медленно Костик опустился на колени. Бабочка, почувствовав опасность, сложила, снова развела крылья и замерла, готовая вспорхнуть. Замер и Костик. Солнце пекло затылок, в колени впились острые камешки, но он терпел, а рука его между тем постепенно приближалась к бабочке. Стараясь не дышать, он развел большой и указательный пальцы… Теперь надо было дождаться, пока Павлиний Глаз сомкнет крылья. Костику хотелось взять его осторожно, не испортив ни капельки его красоты. А бабочка будто знала это и тоже выжидала.

Прошла минута, другая. Невмоготу было держать на весу руку, затекла спина, все острее становились камешки под коленями, а по взмокшей шее кто-то ползал уверенно и безнаказанно. Костик почувствовал, что еще несколько секунд и он не выдержит…

Бабочка покрутила головой, немного отодвинулась и сомкнула крылья. Наконец!

Он напрягся, но теперь, чтобы дотянуться, надо было чуть-чуть наклониться вперед. Тело, замершее в неестественной позе, не выдержало этого «чуть-чуть» и потеряло равновесие. Чувствуя, что сейчас упадет, Костик сдвинул колено, скрипнули камни – и все пришло в движение! Бабочка сорвалась с места, Костик с криком бросился на нее, сумел сбить в траву, но схватить не успел, она вспорхнула, заметалась и тут же снова попала под удар. Костик, не раздумывая, всем телом бросился на то место, куда она упала…

Он лежал, тяжело дыша, сердце колотилось о ребра, но Павлиний Глаз попался, это было ясно. «Наверное, крылышки поцарапались, – подумал Костик. – Ну, ничего… Надо взять в библиотеке книжку, в которой написано, как по-настоящему засушивают бабочек. – Он счастливо улыбнулся. – Никому не покажу… Долгодолго буду смотреть, какая она… Может быть, Светланке только… Потом…»

Костик долго перебирал смятые стебли травы, соломинки и листья, пока не вытащил из-под них бабочку. Она была еще жива и слабо трепыхалась. Костик смотрел на нее в недоумении и не мог понять, куда делось то, чем он любовался минуту назад. От былого великолепия не осталось и следа. Жалкий, изломанный и обесцвеченный Павлиний Глаз был похож на скомканную бумажку. Из крыльев, ставших грязно-бурыми, а местами вовсе прозрачными, торчали какие-то перепонки, одно нижнее крыло оторвалось совсем… Костик раскрыл ладонь, бабочка медленно поползла по ней, волоча за собой какие-то желтые мокрые нитки. «Кишки…» – подумал Костик, и вдруг ему стало так плохо, гадко и тоскливо, как не было еще никогда. Он заплакал…

Слезы текли, он их размазывал по щекам, а в груди ворочалось что-то тяжелое и грубое, оно царапало, давило, не находило себе выхода, и это невозможно было терпеть. Он понимал, что совершил что-то ужасное. Слово «убийство» не пришло ему на ум, но он чувствовал, что переступил какую-то роковую черту, за которой теряет смысл все, во что он верил и считал неизменным: добро, красота, порядок, любовь родителей, сама жизнь… Это было так неожиданно и страшно, что ему не верилось в солнечный день, не верилось, что еще совсем недавно все было так просто и хорошо, несмотря на неприятности, которые на самом деле были такими пустяковыми. Ему стало казаться, что он никогда уже не будет веселым и беззаботным и не сможет смеяться… А самым ужасным было то, что ничего нельзя было вернуть: ни бабочку, ни того Костика, которым он был еще утром. Чудо исчезло, мечта – тоже.

Павлиний Глаз был еще жив, он перебирал лапками и куда-то все тащил свое полураздавленное, изуродованное тело. Он не держал зла на глупую безжалостную силу, которая уничтожила его, пытаясь присвоить не принадлежащую ей красоту. Скорее всего, ему даже не было больно. Он просто выполнял свое предназначение: во что бы то ни стало выжить и оставить потомство. Он не знал, зачем это нужно, зачем вообще Природе его жизнь, его великолепие, знала это только сама Природа. Наверное, для нее это маленькое происшествие значило не слишком много – одной бабочкой стало меньше на свете, только и всего…

Но стало меньше и на одного глупого мальчика.