Текст книги "Дороги и перекрестки"

Острова писем

Алина Судиславлева

г. Санкт-Петербург

Руководитель благотворительных проектов, посвященных иппотерапии и психосоциальной интеграции особых детей.

Рассказы публиковались в 8-м томе АЖЛ «За границами снов».

Из интервью с автором:

Живу истории, ловлю буквы, пишу тексты. Мои правила взаимодействия с миром: ешь овсянку, смотри сны и не отчаивайся.

© Судиславлева А., 2017

Полуостров Пыль

(роман в 43 письмах)

I

* * *

Мы прибыли на рассвете, и спящая земля предстала передо мной в акварельной дымке, величественная и невинная, безгрешная, как едва раскрывшийся бутон. Дремотно дрейфовали в заливе корабли, похожие на миражи, и мне немедленно захотелось рассказать тебе об этом – так, словно ты можешь в эту самую минуту услышать мой шепот (я не хотел бы никого разбудить на корабле, потому не стану говорить вслух) и дыхание восхода, когда прозрачное солнце разливает свои реки над хребтом земли, золотит щеки мирно спящего города в объятиях далеких гор…

Теперь, когда город близко, я могу запечатать шелестящие, пропахшие морем листы и отправить это послание. Пока солнце еще не в зените.

Пока корабли спят и их орудия безвольно молчат.

Твой Т.

* * *

Мои хризантемы и астры все-таки расцвели, и это вселяет в меня надежду – сомневаюсь, что смогу объясниться более внятно. Но я была уверена, что они замерзли, так печально и понуро стояли стебли – как, знаешь, старая спящая лошадь клонит голову к земле.

Но сегодня они все же распустились. Тебе бы, несомненно, понравились эти акварельные головки с хитрыми глазами желтых сердцевинок. Надеюсь, они простоят еще долго.

Сюда ведь не долетят снаряды.

Я просыпаюсь оттого, что мне кажется: ты постучался в мою дверь. Окна моей комнаты похожи на окна древнего замка, в котором молодая королева ожидает добрых вестей от своих гвардейцев. Резное кружево и холодное стекло – вот и вся поэзия. Утра становятся холодными.

Но я бы точно не хотела, чтобы их согревали обстрелы, вот уж не нужно.

Твоя замерзшая Леся

* * *

Когда стихали залпы, похоронный шелест волн обрушивался в уши давящей, оглушительной тишиной. Вместе с обстрелами прекращался нескончаемый птичий вой – серые чаячьи тени устремлялись куда-то за горизонт, словно им тоже нужно было перезарядиться, – и снова в бой, снова крики, гулкие всплески, огненные шары – только бы не молчание, только бы не тишина.

Я словно увидел себя со стороны – мальчишка в офицерском мундире – не по статусу, не по праву, но без мундира команда корабля вообще не воспринимала бы меня как кого-то с правом голоса. Я стоял у борта корабля и вглядывался в призрачный город на берегу. Моя без малого четверть века тяжелым грузом болталась на шее, и что мне с того, что меня неизменно именуют «мальчик мой» – я так и не смог вырасти из этого детского обращения, когда получил столь важное назначение. Я не узнавал свое отражение в зеркале – кто этот мужчина с бородкой, мои непослушные белокурые волосы не удерживала неловко сплетенная косица, и они разлетались тусклым нимбом при каждом порыве ветра.

Я вглядывался в полуостров и удивлялся, отчего приморский город так смертельно сер. Даже в нескольких милях от берега в воздухе висела пыль. Здравый смысл еще не покинул меня, и он подсказывал, что это просто пороховой дым. Но на зубах скрипела пыль, на полу, на палубах оставались пыльные разводы, и если над морем начинался дождь, у него был кислый вкус, как будто кладбищенскую землю смешали с сушеной травой.

Полуостров смотрел на мальчика в упор – молчал. Кого он видел во мне? Поверженного врага или погибающую жертву? Вспыхивали деревянные дома. Их быстро тушили, но в городе нельзя было найти целого здания, если оно не было каменным. Казалось, что полуостров смеется мне в лицо, сплевывает кровь и замахивается ржавым мечом в ответ на орудийные залпы.

Выстрелы рикошетом отскакивали от его лезвия, и наши хромые, изувеченные корабли отступали. В сером мареве рассвета возвращались с новыми силами.

Первое время мне казалось, что здесь не сменяются времена суток. Даже в солнечные дни я тер глаза, и на моих щеках оставались пепельные разводы. Мертвые птицы черными перьями осыпались в воду.

Вода забирала мертвых независимо от их видовой и национальной принадлежности, и это было так смешно, что порой я просто рыдал навзрыд.

– Мальчик мой, – наставительно говорил мне крестный, и его восточный акцент больно бил по вискам. – Юноше вашего круга не пристало столь громогласно оповещать окружающих о вашем отличном расположении духа. Извольте впредь делать это менее вызывающе.

– Да, конечно, я сожалею, – исторгалось из моего горла, и мне приходилось удаляться в свою каюту.

Знаешь, не зря я все это вспомнил. Теперь все иначе. Теперь я вообще не смеюсь. Или крестный просто не слышит этого.

Твой Т.

* * *

Помнишь, на нашем полуострове издревле читали предсказания по птицам. Птицы покинули город, как только начались первые обстрелы. Птицы не хотели умирать, и только почтовые голуби упрямо возвращались – переносили шифрованные послания, находили свои дома. Голубей отстреливали лучшие снайперы.

Я смотрела на небо и вздрагивала, когда черная летящая точка резко изменяла направление – падала вниз…

Жирный сизый голубь, продрав своим мертвым тельцем листву, рухнул к моим ногам. К лапке его была примотана капсула для писем. Разве я была когда-нибудь брезглива? Нет, я опустилась на колени, отвязала капсулу, стараясь, впрочем, лишний раз не прикасаться к шершавым розовым лапкам. В капсуле было письмо, написанное больным, усталым почерком, некоторые строки болезненными кольями взвивались выше, напоминая горные пики на севере полуострова. Я совсем не помню твоего почерка. А ты помнишь мой?

Твоя безмолвная Леся

* * *

…так много воды вокруг, что, кажется, будто и нет больше суши. Суша – вот же она, протяни руку. Но это вполне может оказаться мираж. Я тоскую по тебе, как острова тоскуют по своей матери-суше, затерянные в упругих волнах.

Мы приплыли намного позже начала основных боевых действий. Если честно, мы доплыли каким-то неведомым чудом, весь путь я был уверен, что мы затонем где-то посередине этого пахучего моря. Запах соли бьет мне в лицо, когда я просыпаюсь, и травит меня снотворным духом, когда засыпаю.

Наш теплоход-фрегат столь же неуклюж, как само это слово. Армия плывет на современных машинах, а эта лодчонка – настоящий пережиток прошлого на фоне огромных темно-серых металлических тварей, чьи широкие трубы ежеминутно выплевывают горький черный дым в низкое гнилое небо.

Небо не бывает гнилым, возразил бы я сам себе еще не так давно. Все на свете бывает гнилым, теперь я убежден в этом неотступно.

Все эти злоключения нисколько не удивительны: наш экипаж выполняет дипломатические задачи, нам приказано вести наблюдение за правомерностью производимых мероприятий. Я хохочу в голос каждый раз, когда нам зачитывают очередной приказ, но крестный запрещает мне смеяться при младших по званию (которые не знают, что я вообще не офицер). Еще больше меня веселит, что у меня офицерский чин, какой же я офицер, мне бы носить школьную форму. Да, позавчера мне стукнуло 23, и я кажусь себе древним стариком, и каждую минуту я сожалею, что не страдаю этой чудовищной морской болезнью, которая подкосила моего соседа. Он живет в каюте напротив и целыми днями мучается там, даже не выходит на обед. Я не вполне уверен, что он еще жив. Может быть, там и вовсе скрипят старые снасти и доисторические орудия, а еще одного участника миссии команда выдумала ради развлечения и веселых баек. Но мне кажется, я действительно его видел. Значит, он существует не только в моем воображении.

Хотя я допускаю, что этот полуостров – плод моей фантазии. Вполне возможно, что мы дрейфуем в открытом океане на краю мира, и все железные корабли с их непрерывно работающими орудиями – всего лишь волны и гроза, которая вот-вот разобьет нас о воду. Если так, то мои письма уходят на дно, и ты никогда их не прочитаешь. Оно и к лучшему.

Твой Т.

* * *

Я получила твое письмо – собственно, даже если оно не от тебя, ничто не мешает мне верить, что от тебя, в конце концов, только наша вера утверждает бога, а не бог веру.

Дядюшка, кажется, окончательно сбрендил с этой войной – он мечется по городу, орет с каждой террасы о том, что близится Судный день, и норовит меня ударить каждый раз, когда видит, что я не ношу креста. Ты бы, верно, не одобрил, что я не ношу креста. Хотя меня нисколько не должно волновать, что ты одобришь или нет, я даже не знаю, в какую сторону света смотреть, чтобы точно взглянуть в твои глаза. Хотя нет, знаю, конечно. Мне просто нечем смотреть, я выплакала все глаза. Ты же знаешь, на наших берегах война, это доставляет множество бытовых неудобств, особенно когда еще недавно мы с тобой были вместе.

Я не об этом, да, я о бытовых неудобствах: от обстрелов в городе все время пыль стоит столбом, каменные здания трещат по швам и скалятся пустыми окнами, отопление пришлось отключить, потому что разрушенные дома отапливать бесполезно, а отключить только их – не хватает инженерных мощностей.

Пожалуй, я допишу ответ позже, когда не буду столь зла на наших добрых соседей, которые привели с собой войну на наши безвинные головы.

Не твоя и ничья, я

* * *

Наш теплоход-фрегат именуется «Авалон», что, видимо, должно символизировать нашу причастность к канувшим в Лету ценностям легендарных времен, таким как благородство, честность, стремление решать конфликты мирным путем.

Наш кораблик такой же захудалый, как современная дипломатия, – мы в сердце войны, вокруг нас ни на минуту не стихают залпы, а изо рта крестного только и льются помои про правомерность, непревышение полномочий и добрую волю сторон. Это не смешно. У меня глаза болят оттого, насколько это не смешно. Еда пересолена и воняет порохом. Вода в бочках для питья воняет порохом. Мои сны воняют порохом, хотя я бы не взялся с уверенностью провести границу между сном и явью в этом мракобесии.

Видишь, недоброе у меня получается письмо, а потому откланяюсь. Но его все равно отправлю, ведь сбывшееся лучше, чем несбывшееся, даже если в воображении все в разы красивее и складнее.

Удивительный язык полуострова: половина слов тут значит совсем не то, что я предполагал. Видимо, это действительно какой-то иной язык, не тот, на котором говорят их буйные восточные соседи. Хотя большинство слов у них в языках одинаковы или очень похожи. В общем, сложно не запутаться.

Твой Т.

* * *

Весной цвели сады, а теперь все умирает. Я часто хожу мимо кладбища – можно подумать, в городе нет других дорог, – складывается впечатление, что все улицы, все тропы упираются в кладбище. Здесь всегда пахнет свежей землей. Интересно, что же будет, когда последний могильщик получит свой осколок в лоб?

Битое стекло убирают каждый день. Наверно, на материке наш город уже считают сплошным кладбищем. Сюда больше не привозят газет, и простым горожанам – если среди нас осталось хоть что-то простое – неоткуда узнать, в моде ли теперь мундиры и стоит ли еще затягиваться в строгие корсеты. Впрочем, не время дышать свободно. Все мои белые одежды посерели от горя. Вчера я была на пирсе – на борту кривобокой иностранной посудины (как она вообще одолела путь через проливы и волны?) я увидела тебя.

Или мне это приснилось.

От ночных обстрелов я стала плохо спать и даже не знаю, действительно ли по ночам стреляют.

Мне часто закладывает уши ни с того ни с сего. Я даже не знала, пока дядя не накричал на меня за то, что я не отвечаю ему. Как будто мне 14 лет, и на меня можно кричать. Помнишь, какая я была?

Была и остаюсь, Леся

* * *

Хотел бы я, чтобы у меня тоже была морская болезнь, чтобы не видеть этих залпов. У меня скоро заболят уши от непрерывных обстрелов. Завидую своему соседу, он вообще не выходит из каюты. Черт бы знал, какова его должность и что он вообще забыл на этом проклятом корабле. Толку с него ноль, он целыми днями стонет от слабости и тошноты. Я даже не уверен, выходил ли он с нами хоть раз на берег. Впрочем, наверно, выходил. Кажется, это он – тот сутулый полупризрачный тип в сером плаще до земли.

Т.

* * *

Дядя целыми днями болтает о втором пришествии и играет на рояле. Мне даже жаль его иногда. Пока отец пытается что-то исправить (остановить обстрелы, обсудить статус города – было бы с кем, если бы хоть кого-то на земле волновал наш город, эта оглохшая от штормов развалина), генерирует идеи, пишет донесения и ждет повелений сверху, дядя читает Священное Писание и цитирует самые безрадостные отрывки.

Как-то он обмолвился, что вся эта канитель оттого, что я не вышла замуж. Да если бы каждая незамужняя девица обрушивала на свой город войны и бедствия, на земле бы уже была пустыня. Честно говоря, мне показалось, что дядя читает апокрифы – и ой не стоит ему с этими цитатами появляться в обществе.

К нам приходил странный человек, я думала, какой-то посланник с кораблей – от его одежд нестерпимо разило солью и чем-то еще. Чем-то резким, от чего у меня заслезились глаза. Он долго говорил с отцом в его кабинете, они даже спорили. И как раз с того дня дядю как подменили. Он начал бредить этой церковной чепухой. Лучше бы пошел разгребать завалы или чинить трубопровод.

Твоя недобродетельная Леся

* * *

Вчера вечером мы в очередной раз сошли на сушу. Мы действительно часто причаливаем, посещаем званые вечера. Да, крестный словно стоит за плечом, и я не смею даже мысленно посмеяться, и от невыплеснутых переживаний у меня сильно болят глаза, иногда я даже не могу держать их открытыми, особенно правый.

Мы были приглашены в дом мэра этого города – я учусь понимать, что он не мэр всего полуострова, что, возможно, в других городках и поселениях дела обстоят иначе. В противном случае мне осталось бы только утопиться от омерзения в ближайшей луже. То есть в море, к моим услугам целое черное море горькой воды.

Мы были приглашены на званый вечер, как ты понимаешь, пир во время чумы и все такое, очень литературно и исторически ориентированно. Было много дам и господ самого разного возраста. И разного достатка, как мне показалось. Наверно, война стирает сословные различия и навязывает новые ранги.

Дамы были разодеты в наряды по последней довоенной моде, эти невероятные корсеты, пышные рукава с тугими манжетами, затейливые вышивки, узкие, похожие на рожки с мороженым, юбки. А господа все сплошь с лорнетами и в фигурных запонках. Показ мод, не иначе.

Они изо всех сил старались соответствовать западным нормам этикета, но меня до глубины души поразило, что до мужского клуба после общего застолья и перед танцами была допущена дочь мэра. Она курила тонкую лаковую трубку, и мне все время казалось, что она меня передразнивает. Я, кажется, так и не научился курить и в самом деле лишь старался соответствовать кругу, но актер из меня, знаешь, никудышный, конечно, любой юной особе не составило бы труда потешаться над таким, как я.

Удивительно, но мисс Олександра в довершение всего наравне с мужчинами участвовала в беседе и держала себя так, что любые возражения, если и возникали у присутствующих, были оставлены при себе и по возможности немедленно забыты.

Она спорила о политике, этике, культуре с азартом гончей… да, в какой-то момент я стал ловить себя на мысли, что ее абсолютно не интересует тема дискуссии, ей лишь важно загнать собеседника в тупик своими доводами.

Я, как мог, избегал спора с нею, но она заговорила о коллаборационизме. Трудно было бы найти более неуместную тему, учитывая собравшееся общество. Мэр смотрел на свою дочь с нескрываемой гордостью, хотя она ведь откровенно уличала его в государственной измене.

На краткий миг мне показалось, что она в отчаянии, несмотря на это. Как будто она бродит среди спящих – когда она столкнулась со мной взглядом, мне показалось, что я единственный – не сплю.

Она вздрогнула, лицо ее исказилось печальной гримасой, и она с извинениями покинула зал. Больше я ее не видел.

Твой Т.

* * *

Мы снова поругались с дядей из-за его увлечения вторым пришествием. Мне бы думалось, что это скорее увлечение крепкими напитками, но все осложняется тем, что он не пьет. Совсем не пьет. А значит, он действительно обезумел, мой бедный дядюшка.

Я пришла в такую ярость, что проклинала его, на чем свет стоит, и тогда он проклял меня в ответ и хлопнул дверью.

Я взяла топор и разрубила твой рояль.

Запрягла нашего последнего крутореброго вола в повозку и села плакать на ступеньках дома. Человек в черном балахоне спросил, кто меня огорчил. Я засмеялась сквозь слезы:

– Мой рояль пал смертью храбрых, но в нашем доме не осталось сильных мужчин, которые помогли бы мне схоронить его.

Темный человек недобро улыбнулся и сказал:

– Не горюй, девочка, похороним твоего возлюбленного со всеми почестями.

Мне хотелось орать от ужаса, но я могла лишь молча наблюдать, как он протягивает ленты лунного света в гостиную и вывозит разбитый рояль за порог, как поднимает его на повозку. Мы ехали медленным шагом на кладбище, и человек бормотал себе под нос что-то про верных жен и неверных сынов. Он выгрузил рояль за оградой, перекрестил его по нашему обычаю и растворился в сумраке.

Наутро дядюшка скандалил пуще прежнего, отец кричал на него в ответ. Кажется, дядя намекал, что в доме завелась ведьма. Отец в ответ предложил ему отправляться жить в церковь, если там так уютно и безопасно. И что бы ты думал. Вот уже который день дядя живет в старой церкви, топит печь в пристройке всем, что под руку подвернется… а про ведьм помалкивает.

Твоя рыжая Леся

* * *

Как несложно догадаться из моего письма, в этой стране процветает коллаборационизм, но я, конечно же, на своем кораблике темными вечерами развлекал себя тем, что выдумывал каких-то благородных лордов и дам, которые ведут подпольную борьбу.

Увы, чем больше мы общаемся с немногими оставшимися местными жителями, тем более явно я понимаю, что тут просто некому и не с чем вести борьбу. Разве что с ночами, которые становятся все холоднее.

Крестный сказал, что уголь обещали подвезти к Рождеству, пока же они жгут деревянные дома. Но мы не знаем, было ли уже Рождество. В этом киселе из морской соли и бурой пыли невозможно следить за временем. Я так и не смог выспросить, кто именно должен подвезти уголь. Что происходит за горным хребтом, невозможно узнать. Как будто в мире не осталось ничего, кроме этого города. Горы и море встретились, сцепились в болезненных объятиях, и город задыхается, не в силах выбраться из их мертвой хватки. И теперь по нему бродят несуществующие люди, пишут письма, которые никогда не будут прочтены.

Тео.

* * *

Я получила письмо от тебя.

Я верила, что оно от тебя, целых два мгновения. Целую вечность.

Я хотела бы видеть тебя. На наших берегах разруха и запустение, и не осталось в мире птиц, кроме голубей и прибрежных падальщиков. Все птицы отравились этой войной.

Медленный яд растекается по венам города. Стекается на кладбище сочными сгустками.

Я не хочу тебя видеть.

* * *

Она стояла посреди сквера, у ее ног распростер крылья дохлый почтовый голубь, и глаза ее были полны ужаса. А в руке она держала мое письмо. Никаких сомнений: я бы узнал этот лист из сотен, да и мой корявый почерк мало с чем спутаешь. Ее страх парализовал и меня. А когда я обрел дар речи, ее уже не было, только ветер шевелил перья мертвой птицы. Ее лицо было мне знакомо, но я не мог вспомнить, откуда.

Ее одежда была мне знакома: белоснежное платье до земли с ярко-красными цветами на груди. Белый поминальный балахон в серых пятнах пыли.

II

* * *

Когда я была маленькой, в море можно было купаться. Когда не было войны. Не было кораблей. Мне чудится, война длится с моего рождения. Я не помню, когда она началась. Я не знаю, было ли когда-нибудь мирное время. Я почти верю, что всю свою жизнь я смотрела, как голуби падают к моим ногам. Ты помнишь, когда началась война?

Я спрашиваю Тео, что с его глазом. Он не знает, сколько лет назад началась война – но знает, когда годовщина. Он отмахивается: «Да, в самом деле, что-то с глазом. Уже который день. Возможно, это из-за корабля. Или из-за обстрелов. Все время в воздухе эта пыль».

Я не вижу пыли.

* * *

Жители города не то что пыли не замечают – они не различают даже огня, когда полыхают деревянные дома, пустые деревни в окрестностях города. Едкий влажный дым поднимается и заслоняет горы, выстраивает новые рельефы, по нему стоило бы рисовать новые карты. Карты для мертвецов, какая ирония. Порой я думаю, что я мертв.

С корабля этот дым выглядит особенно страшно.

Рыжие волосы Леси сверкают медью в этом сумрачном мире, как будто лично для нее солнце выхлестывает из-за низких туч свои больные, обожженные щупальца. От пламени ее волос мне режет глаза.

* * *

Тео принес мне охапку белых цветов, ума не приложу, где он их взял в такое время. Он говорил что-то невнятное про соседа и сад, про туман и ядовитые испарения или газы, а я смотрела на белые цветы, и мне казалось, что все мои мертвецы встают за его спиной, улыбаются, словно разрешают мне больше никогда не приходить на кладбище, больше не искать встреч с тобой, больше не целовать мертвое стекло окна в поисках сострадания.

Он склонился ко мне, чтобы поцеловать, а я только и могла, что кривиться, сдерживая рыдания, но надолго ли меня хватило, как ты думаешь, конечно, нет, я расплакалась у него на плече, потому что он сказал:

– Поздравляю тебя. Сегодня годовщина начала войны.

А я даже не знаю, сколько лет прошло с начала войны. Я не помню времени без войны. Я сегодня достала из кладовки старые газеты, которые наш дворецкий старательно хранит на случай войны… Я уже заговариваюсь, он умер от сердечного приступа в самом начале войны, и с тех пор никто уже не сохранял газеты, мы сжигали их в камине и плите, и никому не было дела до вчерашних новостей, потому что каждый час появлялись свежие сенсации, и в них больше не осталось места ни для западной моды… Помнишь то черно-бордовое платье, которое мы заказали для моего дня рождения? Я так его никогда и не надела, потому что в моей жизни больше нет места ничему, кроме белых платьев с кроваво-алыми вышивками.

Тео говорит, белые платья носили королевы, схоронившие всех своих сторонников и осужденные толпой на смерть. Не знаю, уместно ли вообще писать тебе про Тео. Я бы думала, что это отвратительно, если бы ты читал мои письма. Если бы кто-то в наше время вообще читал письма.

Судя по датам в газетах, война началась около трех лет назад, но никаких других подтверждений этому найти нельзя. Нельзя спросить папу. Нельзя спросить никого. Они все говорят с чудовищным акцентом, как будто предать родной язык – это такой великий подвиг ради спасения родной земли от полного опустошения. Очень странная логика. Ее вообще нет.

Я не помню, как не было войны. Помню тебя. Помню свое детство. Когда можно было купаться в море – там не было кораблей. Теперь мне кажется, война длится с моего рождения. Возможно, я родилась лишь тогда, когда началась война. Возможно, прежде я была всего лишь твоей призрачной фантазией. Возможно, тебя и не было вовсе, тебя родила война.

Мне кажется, всю жизнь я наблюдаю из-за хрупких стволов, как снайперы расстреливают голубей из электромагнитных пушек; как голуби валятся в сетки; как тонконогие псы тащат эти сетки в штаб… голуби сбиваются в стаи, их операционки отравлены вирусом, и они никогда не донесут свои сообщения до адресатов.

У Тео что-то с глазом. Он мутнеет и мутнеет. Я спрашиваю, что с ним, а он морщится и говорит, что это из-за корабля и пыли. Все время в воздухе эта пыль, – говорит мне Тео. Я не понимаю, о чем речь. Горизонт чист до рези в глазах. Каждый корабль виден во всем своем смертоносном величии, каждый залп отражается тысячей штрихов на полотне неба.

Пришел папа и барабанит в дверь. Если он увидит, что я пишу тебе, будет страшно зол.

Королева Леся

* * *

…и чем больше я ходил по этой мертвой земле, чем больше ее пыли оседало на моих сапогах, тем яснее я понимал: их коллаборационизм был вынужденной мерой, даже если в конце концов они утратили память о том, с чего он начался.

Они пытались сохранить свой город живым, не допустить его превращения в призрак с пустыми окнами. Многие погибли в начале войны. Многие бежали на материк к середине войны. Тем, кто остался, по сути, не было дела до того, кому присягать, на чьей стороне стрелять, кому слать донесения. Их держала лишь одна мысль, скорее звериный инстинкт: не отдать нашу землю, наши города, не позволить им сделаться брошенной пустошью, куда ходят собирать кости и обгоревшее золото через сотню лет.

Но, зачарованные этой верностью, они сами ее и забыли, и последней была Леся – и ее белоснежные одежды, заляпанные, точно свежей кровью, алой нитью вышивки, каждый день резали им глаза. Они даже не могли вспомнить, почему.

И в серой пыли поминальных звонов (церкви, их церкви еще стоят, их колокола еще звонят), в криках хромых голубей со сбитой навигацией ее смех подобен концу света. Неуместно смеяться в церкви, недолжно смеяться на кладбище. Но где еще смеяться, как не в последнем прибежище. Но кому еще смеяться, как не ей, когда она осталась единственной и последней силой, устанавливающей и ломающей законы.

Олександра, белая моя королева, твои ноги исколоты битыми стеклами, змеи вьются по твоим следам, тебе недолго осталось, и ты это знаешь, и тем громче ты смеешься в лицо своей смерти.

В горах горят деревни.

Во мне горит что-то древнее и темное, как будто меня швырнули на эту землю и нет мне больше пути на корабль. Наш «Авалон» затонул, пробитый нашим же орудием, и теперь мы все вынуждены жить в городе, пить его серую воду, есть его гниющую плоть, этот город прорастает в меня, и я часами сижу на кладбище, читаю надгробные камни, как его летопись.

Когда я спросил Лесю, кому она писала письма, она готова была вцепиться мне в лицо. Но лишь усмехнулась тихонько:

«Кому-то, чье имя начиналось на ту же букву, что и твое. Возможно, на самом деле – всего лишь тому же, кому пишешь ты».

Откуда она знала, что я пишу? Она не ответила.

На всем кладбище не нашлось мужчины с именем на букву Т.

* * *

Тео смотрит на город сквозь стекло, и я знаю, он никогда не спросит, почему я не мою окна и не смахиваю паутину. Он все и так уже понял. Паук, плетущий паутину, – возможно, последнее напоминание о том, что жизнь не остановилась, что хоть кто-то живой есть рядом – двигается, живет обычной жизнью, выполняет ежедневный, веками установленный ритуал.

Тео приходит в мою спальню каждое утро, на рассвете – это его ежедневный, веками установленный ритуал, но он больше не видит рассвета. Когда я открываю глаза, я почти вижу ту свинцовую пыль, о которой он поет в бреду. Не вижу солнца. Не вижу конца.

Леся в паутине

* * *

Когда мы разговариваем, Леся часто смотрит куда-то мимо меня, за меня. Иногда ее глаза двигаются, словно следят за кем-то. Я пытался спрашивать, но она лишь отмахивается.

Более того, я и сам начинаю замечать тени, хотя рядом в эти минуты нет никого, кто мог бы эти тени отбрасывать.

Обстрелы ведутся по какой-то математической формуле, призванной имитировать беспорядочность. Но там явно угадываются переменные времени суток и интервала. Кроме того, обстреливаются уже давно одни и те же районы города.

Подкрепление с материка не приходит ни с одной из сторон. Я больше не могу использовать слово «мы», потому что не уверен, что вообще имею отношение к этой стороне. Наша дипмиссия или провалилась, или изначально была фарсом, мэр смотрит на меня волком, а дядюшка Леси все время бормочет проклятия. Его убежище разрушено, и он был вынужден вернуться домой. Леся смеялась, как чокнутая гиена, когда он бегал по дому и кричал, что его рояль стоил целое состояние.

Мы ходили с Лесей на кладбище и оставили на рояле цветы, чтобы ему не было так одиноко.

* * *

Мы собирали эти цветы с подругами, когда я была маленькая. Тео спрашивает, где теперь мои подруги. Там же, где и все, – на кладбище. Или за горами, многие успели уехать…

Не могу рассказать Тео о тебе. Не хочу рассказывать тебе о Тео. Меня не покидает чувство, что он – это ты. Тебя забрала неизвестность. Вот ты был – а вот настало утро, и все казармы опустели, и все, кому не хотелось ждать у моря погоды, ушли в горы, в партизанские отряды, и я хранила твои письма, в которых ты писал мне о том, как вы бьетесь на материке за нашу свободу, как вы братаетесь с противником перед смертным боем и уходите в землю одной семьей.

Ты ушел в землю, а я думаю, что виновато море. У твоего рояля был голос моря, и его не заберет душная, ароматная – гнилая – земля. Никто не заберет у меня твой рояль – никто на нем не сыграет.

III

* * *

Эта земля не сможет больше ничего ни родить, ни вырастить. Здесь не размножаются даже слухи. Здесь не услышишь даже молвы о том, что происходит на остальной территории страны, за горами, я уж не говорю о событиях на материке. Последние слухи рассеялись, когда мы впервые сошли на берег с визитом. С тех пор прошли месяцы – и никаких новостей больше не было.

Тогда мой сосед выполз из каюты и хрипло пробормотал: «Пойдем, я тебе что-то покажу». В следующий миг он швырнул мне в лицо какой-то едкий порошок и затащил в свою каюту.

За окном стелился дым, в комнате кто-то надрывно кашлял. Это оказалась древняя старуха с неожиданно яркими глазами. Ее голос хрустел, как хворост в огне, когда она говорила: «Посмотри, милый мальчик, что эти люди сделали с нашей родиной. Наша речка от их отравы светится по ночам, и рыбы выбрасываются на берег. Недалек тот час, когда она внесет свои воды в море, и тогда всем конец. Ладно я, – пожила на свете, поглядела мир, но чем виноваты вы? Знаешь, милый, что самое печальное. Мы им поверили, мы их приняли, накормили и обогрели. Они были вежливые и обходительные, эти люди, прибывшие с целым обозом неведомых реагентов. И кони их были пучеглазы, как собака, сожравшая ядовитого паука. И вот, полюбуйся теперь…»

Я очнулся в своей каюте, у меня жутко болели глаза, и с тех пор мне не приснилось больше ни одного сна.

Хотя и это тоже никакой был не сон.

* * *

Мне приснилось, что тебя убили. Я видела кровь на твоих руках, я видела море крови. Ты сидел в деревянной избе на краю деревни, у изголовья умирающей старухи. Она говорила что-то о химическом оружии и предательстве.

Голуби бились в окна, по окнам ползла зеленая рябь, по твоим рукам струилась кровь, и земля вздыхала судорожно и страшно.

Я проснулась от тишины. Как будто все время прежде были звуки – и вдруг их не стало.

Ты тоже это слышишь? Ты жив или нет?

За окном туман выстраивается в силуэты. Я не знаю, живые ли это. Я не знаю.