Текст книги "Сквозь зеркала и отражения"

В первый раз я услышал про эту деревню лет в десять, когда мы полмесяца плыли с отцом по реке на резиновых лодках и остановились на дневку в двух часах ходу – он пошел купить там продукты. Потом мы проплыли мимо, но с реки деревню не видно. Когда мне было уже двадцать девять и надоело шататься с палаткой, я захотел купить дом где поглуше – отец опять потянул в те края, уже пешком по рыбачьей тропе по склону горы Чулковой.

Было чудесное бабье лето – очень зеленые темные ели на фоне желтого тихого леса, нет комаров, духоты, запах – как будто от веников в бане. Поля грибов в замеревшем прозрачном лесу, но только мы их не брали – нужно пройти километров пятнадцать, и лишний груз помешает. А люди брали, конечно – мы с ним сидели-курили и наблюдали, с сочувствием, тетку – она уже собрала мешков пять и – перенесет два из них метров сто и возвратится назад за другими. Тонкие стволы-колонны берез на совершенно невидимом фоне пространства, голубизна в высоте, и облетевшие листья повсюду. Вода в прозрачном ручье, перебегающем по руслу мелких камней рыжую глину дороги, мы с ним в застиранных старых штормовках – ни с чем не связаны, то есть свободны, что подтверждал и весь воздух.

Чуть блуканули – мы ломанулись вниз прямо по склону, а склонов, разных отрогов там много – среди колонных осин, дыша их запахом, горечью желтых уже опадающих листьев. Где-то с поляны мелькнула деревня, как будто спавшая в тихой долине. Чуть-чуть устали и вышли не там, на двести метров пришлось возвращаться. Еще спускаясь с последней поляны, я как-то выделил дом – и самый дальний, и самый высокий, и показал – «Дом художника. Видишь?». Деревня встретила полным улетом смотрящих на небо домов и черной грязью ее дорог-улиц – мы шли по тропке вдоль них, но все равно влажно-скользко. И никого, и собаки не лают. Отцу понравился дом самый новый – не посеревший от времени, желтый, и мы зашли, и старушка его согласилась продать, но меня что-то тянуло в конец – что же за дом я увидел с горы, еле отца упросил пойти глянуть. Вокруг стояла сухая крапива, окна забиты, но и вблизи меня все поразило – и дом, и место как будто подняты чьей-то ладонью – даже покой всей деревни и леса здесь показались мне вдруг напряжением – было настолько комфортно, что я почувствовал даже поток – воздух стремился вверх в антициклоне и поднимал с собой также меня, только потом я узнал, что здесь всегда это чувство. Прямо за домом лежала долинка, где раньше был большой пруд, за ней параболой горка – дом находился почти в самом фокусе этой горы, словно бы зеркала или антенны. Отец меня торопил, но я не мог отойти и упросил его хоть обойти вокруг дома. После огромных ворот стоял дощатый заборчик. Но по сравнению с любой архитектурой этот угол забора в деревне для меня вдруг показался не хуже – я мог стоять, отдыхая, дышать и быть никем, и не думать. Пройдя крапиву, я встал перед ним и окончательно замер – не было в жизни моей никогда ни такой тишины, ни чистоты и прозрачности воздуха всюду, ни красных ягод калины за забором. А за участком копали картошку, я покричал, и мужик подошел – «Да» – говорит – «Этот дом продается». Потом долины и горы, серо-свинцовая река меж скал – мы шли и шли, но грибов так и не брали, даже когда на огромной поляне присели поесть у бревна– вот уж действительно, «коси косой», на нем стояли опята. Голубоватое небо конца сентября, тепло – наверное, градусов двадцать.

Потом отец откололся от этой затеи – мать не хотела брать дачу-обузу, в мае я сам и купил этот дом, ставший моим домом души. Я много лет приезжаю на отпуск сюда, чаще, конечно, в июле.

…Говорить не для чего, не говорят ведь деревья. А если кто-то придет, заговоришь – потом приходится почти болеть из-за ненужных эмоций, не попадающих в ритм, в настроение. В дождь чаще смотришь на линию гор, вверх – в остальную погоду. И светло-рыжие линии сосен, перечеркнувшие зелень, чтобы сшить небо с одеждой деревьев или с горящей от света поляной. Изредка облачко из-за хребта – кажется, что там ледник на вершине. Если нет влажности, то в тени в тридцать не жарко.

Тому назад тридцать лет. Звеняще тихо вокруг, хотя и было уже три заброшенных дома, но в остальных во всех жили – в основном жили старушки. Дом инвалидов работал тогда, как завод – был персонал, пациентов полсотни, год был уже девяностый, и магазин переехал на их территорию, в домик направо от входа. Как гуси-лебеди – за полчаса до открытия штук тридцать-сорок застиранных белых платков на головах у бабулек – кто на полене сидит, кто сидит на бревне, ждут, когда Люся откроет. Травка прощипана овцами – как будто коврик. Невдалеке инвалиды в сереньких выцветших робах – кому-то дать закурить, кто – просто так, для тусовки. Скажешь всем – «Здрасте», найдешь, за кем ты, и тоже ждешь – солнце греет, и совсем времени нет, лишь где-то овца заблеет. Дом еще чувствуешь – дела торопят, но сидишь-ждешь, угорая. У всех вот этих старушек была другая реальность, и она тихо тебя поглощала. Потом с авоськами они пойдут по домам, позже придет мягкий вечер, придет мычащее стадо, и тишина постарается стихнуть еще – день прогорел, как полвека. Светло, тепло и просторно – рай в окончательном виде.

Все они разные были. Одна старушка придет с другой улицы, чтоб принести для ребенка морковки, Зоища, пусть и жила через дом, не повернувшись пройдет рядом мимо – хоть у нее была пасека, мед, а даже сахар тогда по талонам, не продала и стакан для малого. Пьяные пчелы ее порой летали, как звери. В соседнем доме жила тоже бабушка – сын ее на мотоцикле несколько раз приезжал, чтоб проведать ее, а в палисаднике море цветов, и – грядка к грядке. Вскоре она отошла – на другой год там тетя Таня. Сын ее где-то шустрил, поставляя лекарства, кажется, плохо закончил. Каждые года два-три где-нибудь что-то менялось. Как паутина в траве – линии жизней, их связи – сегодня есть, что-то видно, завтра уже ничего, и дома исчезают, и только та же долина, и те же вверх растут сосны. Как будто вдруг прилетели какие-то птицы, поселились, пожили, только дома и остались – в траве по пояс, пустые.

Одним домам повезло чуть-чуть больше – если не вывезли и появился хозяин уже другого порядка. Кто поселились при мне и живут до сих, все похожи в одном – все очарованы этой долиной: мы приезжаем из Питера все тридцать лет, Игорь-сосед из Челябинска, Дима, Сережа из Сатки. Не будь здесь этого Нечто, не будь красиво, этого б не было, точно. И из-за нас здесь пока что остались дома, жизнь продолжается, пусть и, как мы, стала немножечко странной, а на участке у каждого, хоть и не видно, как будто личная церковь. Ползет дорога сюда и будет то, чего долго боялись – придут действительно дачники, в шлепанцах будут ходить, и будут ездить машины – будет обыденно, почти как всюду. Потом когда-то, возможно, и их поток тоже стихнет, и тогда снова всплывут эта долина и сосны.

Здесь, разумеется, тоже не все идеально. Вот интересно с самою землей – из года в год ее чистишь от стекол, чтоб, если кто босиком, не поранил бы ногу, но стекла, гвозди вылазят по новой (сколько же здесь насорили) – сама земля их толкает наружу.

Примерно так же с людьми – только при мне Наполеонов здесь было штук шесть, шесть «дурачков деревенских». Сейчас седьмой на подходе – что же им, «бедным», неймется. Первым был завхоз дурдома, он принимал на работу людей из деревни, он им выписывал дров и изредка давал трактор. Но филиал от дурдома закрыли, и тот завхоз, хоть и жил еще долго, но скоро всеми забылся. Лет пять здесь главной была продавщица. Когда потом началась перестройка, карточки, в городе плохо, сюда приехали: она – бухгалтер, а он – технадзор, пригнали трактор с пожарной машиной и по лесам на «Урале» убили дороги. Потом, четвертый, «казак», этот – хохма, и горе – лошадь его потравила мне сад, его овечки сглодали кору на деревьях. Грамота Ельцина и фото в бурке, а на стене в ножнах сабля – он крал овец у башкир, те на конях приезжали к нему разбираться, но атаман скрылся в погреб. Потом был недоблатной – восстановил давно прорванный пруд, сделал его местом частной рыбалки, но до сих пор рыбаков что-то нету. Шестой скупил три участка, а на одном решил строить – выкопал супертраншею под баню «для стрельбы с лошади, стоя», на третий год – только крошечный сруб и куча гравия, что жрет собака. Они приходят, уходят, только, как будто от стекол в земле, от них в душе остается досада. Сама история чистится от паразитов. Теперь и я перестал принимать их всерьез, слушаю, только не верю. Эта реальность к ним альтернативна – их, будто запах, сдувает, тянет в себя странный мир за болотом. Я не совсем уж другой, но мне всегда здесь комфортно.

Быть победительным в действии это сакрально, когда и все в это верят. Но есть и то, что сильнее – быть победительным без всяких действий. «Королей делает свита», нет свит и нет королей, для меня нет, и для других нет в деревне. А за болотом, конечно же, все «по-иначе», там развиваются странные люди – кажется, все в них понятно, только с трудом в это веришь.

Здесь кошаки, мышки, овцы и зайки, даже гадюки, сороки, все тебя учат порядку – не оставляй непомытой посуды и крошек ни на веранде, ни в кухне, не позволяй своим пьяным гостям бросать в траву кости рыбы и кур и почини все заборы (а то не будет коры на деревьях). Потом и сам на тропе не оставишь окурок и подберешь чей-то фантик.

И люди учат тебя – не пили дров на года– придет под зиму сосед косоглазый, вычистит весь твой сарайчик (летом придет с ясным глазом, одним, и с полведром свежей картошки – за сигареты, конечно), потом сгорит вместе с домом, не получивши прощения – даже костей не нашли в пепелище, впрочем, не сильно искали. Другой (которому как-то котята первого перекопали морковку), как это было уже много раз, пообещает скосить весь бурьян – назавтра сам, попив кофе (пусть позвоночник твой сломан, в корсете), выйди-коси, не сосчитать помогавших. И, «Кинг-Конг жив», вдруг, неожиданно, третий сам постучит в угол дома огромным бревном – сам все распилит, порубит (правда, потом нужно слушать его и говорить с ним). Вот – три ближайших соседа. Здесь совершенно «отвязные» люди – они отвязаны ото всего: от телевизора, от магазинов. Кто без амбиций, не хуже всех тех, что живут там за болотом, просто их качества четче развились. Зрелище – плача-смеешься (но нет неясностей за поволокой в глазах), не всех и стоит впускать за калитку. Хотя и ярко, они проявляются редко – каждый по два раза за месяц. И я им тоже, наверное, странен.

Лучшее здесь изучать тишину – неба, горячего солнца и туч или дождя за верандой (стеной), листьев, деревьев, травы, бабочек и землеройки, вскопавшей под елкой. Первое – небо, конечно, но оно – ширма, не больше, перед которой все здесь и живет. Не происходит ничто – происходит, тучи плывут, исчезают – нужны часы, дни, года, чтоб познакомиться с ними, но и тогда не предскажешь, что будет. Или соседский котяра – то он мяучит, чтоб только пустил, то – хвост трубой, убегает. После дождя его капли блестят почти до жжения глаза. Красные плоские гроздья калин – месторождение бус дикарей, на светлом фоне листвы, когда еще недоспели – точно, что под цвет коралла. В городе я не квартира, конечно, но здесь я – все, я есть забор и калина. А синеватые «цветики» возле окна гнутся – фиксируют ветер. Тихая сапа кружит над сосной, но изредка прокричит свое что-то.

Если нашел соответствие себя вовне, то, в чем действительно правда, как этот древний бревенчатый дом из неподсоченной пихты, как эти сотки участка или как эти деревья (все посадил сам когда-то) – они тебе помогают. Небо, деревья, трава не замечают людской ерунды, и когда ты вместе с небом – «демоны», потанцевав, сами собою уходят. Бывают годы, когда так «колба-сит» – горем, всплывают обиды. Как на работу, выходишь сидеть на веранде – в душе погано, и три дня, и пять – «ну почему так же он… так она» – на лице – будто оскал напряжений. Сидишь и тупо глядишь на забор, пьешь свое пиво и кофе – час, три, пока не устанешь, потом встаешь что-то сделать. Но насыщаешься чем-то. На пятый день вдруг легко, и больше нету проблемы. Но уважение к этой работе всегда остается – перелопачено столько, в городе просто не сможешь. Это, как если приходишь сюда – или по лесной урёме, или тропой по болоту – дальше живешь, как плывешь, солнечно, совсем спокойно. В чем я отличен от местных, что не забочусь, как выжить – как над поверхностью пруда – ни от чего не завишу.

Я наблюдал здесь похожий эффект и с другими – гости из Питера, не до конца, к сожалению – времени было у них маловато. Несколько лет было много гостей – на ночь укладывать негде. Два дня – нормальные люди, потом капризы и мелкая злобность. Все их эмоции сразу видны, как будто цветные пятна. Кто ты, здесь совсем не важно – кто ж тебя, зайку, обидел. Они не верят, что нужно держаться, глядеть на забор, но уезжают всегда чуть светлее. Там далеко в паутине асфальта много того, что не нужно. Здесь же, во внутреннем мире, если ты выделишь время – все еще можно отладить. А в этот год повсюду в рост пошли сосны.

Полурассеяный взгляд на полнеба. Не надо делать ненужных движений, главное, его законы – всё в поле зрения. С большого склона горы (час подниматься наверх от подножия) стекает вниз густой смешанный лес – утром и вечером там поднимаются, бродят туманы, днем – бегут тени летящих вверху облаков, а в лесу – душно, трава по плечо и, часто, сучья лежащих деревьев. И до горы час ходьбы – полчаса полем-поляной и полчаса идти по-между кочек по почерневшей воде среди длинных берез, что-то сметающих с неба. Наверху скалы и зноя нет, и видно села вдали, в мареве малые пятна, и на реке все места, вечно звенящие светом.

Я приезжаю сюда не в деревню – через лес, горы и воздух чувствуешь то, что еще изначальней. Иструть-forever. Можно, конечно, сидеть в городах, все будешь ты «мимо кассы» – мимо рыбалки сетями, мимо ночных, под шашлык, посиделок, мимо червивых маслят в духоту и мимо «мулек» в глазах от жары, когда припер по горам рюкзак пива. Все здесь уж слишком иное – совсем другие законы, сознание. Да, вероятно, порядок внутри это главная вещь, но если цель его то, на что ты согласился, то – это сущность.

За двадцать пять лет нашего знакомства я в первый раз собрался к другу на дачу. Так как я здесь не хозяин, то на меня лень напала – жена выдрала с трети участка крапиву, я лишь помог отнести ее в кучу. Просто сидел, словно видел впервые, наблюдая перемещения других и красноту заходящего солнца. Но разжигать костер в ямке и обложить ее всю кирпичами я помогал, безусловно. До темноты шашлыки все же были готовы. Потом был торт, была дыня – большая, и виноград под вино, и «всяко разно» с икрою. После уже закусили с куста черноплодкой, не применяя испачканных рыбою рук – сложно идти потемну к самой бочке с водой. Надо мной низко нависли ветки неплодоносящих слив, их заостренные листья. Выше, вокруг темнота – мы, как и эти деревья, склонились. Небо уходит наверх, как будто мы на дне башни. Отсветы пламени празднично бегают по его узкому лицу и по плечам в куртке хаки. Его – дети, мать, моя – жена, все ушли спать, а играть в шахматы – поздно, и в голове из-за винчика чуть мутновато. Комаров нет, просто счастье. Отсюда в часе езды Старая Ладога, мы там с женой были в мае. Ох, неохота мне завтра идти на рыбалку – он обещал дать нам лодку, лучше бы в город обратно, в комнату, будто в ячейку, но обижать я его не могу, а объяснить не сумею.

– Что ты такой грустноватый? – Видеть уже не могу, как от нее он страдает – я одубел ото всяких нелепиц, а он меня провоцирует к жизни.

– Да как всегда. Все ж, почему ей никак не живется?

– Я ж говорил много раз – у нее фляга свистит. Нельзя вообще открывать двери ада, а у нее раздражение вместо эмоций: от эгоизма и до людоедства.

– Мало что дура, еще сумасшедшая дура. – И в диссонансе к спокойствию ночи он начинает рассказывать и распаляться. Я, молча, слушаю снова и понимаю – ему от нее не уйти, так как для этого нужно найти в себе силы и перестать верить самообману. – И еще теща: и ее с сестрой, их отца– всех искалечила до кретинизма, ну а сама– трансформатор из будки.

– Да, злобность, точно, заразная штука, и когда кончится, то отходить будешь годы. Свойства людей изменяют реальность. Ты зря боишься расстаться. Я тоже так же болел, а может быть, и похлеще. Минное поле в болоте. Помнишь, над дверью был крест нарисован. Потом я взял себя в руки. Только две точки опоры: разум и внутренний зритель. – Он тонкой палочкой вновь раскурил от костра сигарету. Взгляд его долго держался на пачке, смысл разговора сместился.

– Вот оборзели, ведь программируют – что убивает и что импотенция будет. Что там за люди такие? Что вообще происходит? – Хотя уже спать пора, он положил на костер два полена, и язычки заплясали, чтобы скорей дочерна обсосать древесину. Свет их отчаянно начал метаться – на его фас, совершенно худой, и, как на черные кучи, деревья, и на строеньице рядом. – Инопланетяне их гипнотизируют, что ли.

– Гипнотизирует их внешний мир. Их просчитать – что они ели, где спали… все это не интересно. Большая часть их собой быть не может, в них живут только законы.

– Ну, у тебя от всего одиночеством веет. – Логика его чуть сбилась, и то пора, времени уже, наверное, к двум.

– Нет, одиночество это слишком легко, я про кошмар быть собою.

– А почему мы с тобой не такие?

– Мы ведь когда-то всерьез отнеслись ко вниманию вовнутрь, уже немного привыкли. Ну что, пошли, что ли, спать – завтра потащишь меня на рыбалку.

Огонь опять догорел, его закон прекратился, отсветов больше не стало, а только лишь розоватые, как воспаленные, точки между тенями углей. Я его теперь не видел. Весь нарисованный холст Буратино распался. Только ничто кругом не прекратилось. Все было просто описано светом, он распадался в поверхностях – часть поглощалась, а часть отражалась, чтоб, перестроившись, явить «реальность». Ну а сознание видит иначе. Стали заметней прохлада и ветер. Все превратилось лишь в мир силуэтов, в стадии темного, как поглощения свечений – черные пятна, как факты.

День пролетел среди блеклого неба и солнца на блеклой Ладоге под ветром, бешено дующим прочь от ее берегов. Когда одна из уключин совсем отвалилась у нас с женой, нашу лодку-резинку волнами стало нести в самый центр пустоты, пришлось понервничать и изгаляться, ведь не хотел же я этой рыбалки. Хоть конец августа, все на воде загорели. А дочка друга потом все таскала с собой окунька – дохлого, будто он плюшевый мишка. Когда поехали в город, недоавтобус-маршрутка меня укачала, и, чтобы прийти в себя, пришлось пить пиво за углом метро – весь белый шум-тишина меня за это стыдили. Жена встала в очередь на распродаже. Мусор, слегка неприличный, на дне покатой канавки – пост после постмодернизма. «Что вообще происходит» – вот это. Причем у каждого оно свое, а мой «рудник» и не виден снаружи.

Но заиграла шарманка, мобильник – меня кто-то хочет, сын из французской его загранички – от субъективного хочет понять всю эту «нате вам»-данность, но «вой’с папули» ему не понятен. Вскрыл в телефоне вчерашнюю фотку – ставлю ее «аватаркой» в мобильном – на черном фоне сидит Алексей, левой рукой обняв сына, и желтоватый огонь возле ног, как будто всплеск из переднего плана.

Был плащ, рука и лицо, всегда в столе папиросы… Когда жара, тридцать пять – весь день у озера, по полчаса – на бледно-желтом песке и в воде. Когда идешь потом вверх переулком – ветви малины и вишни – перевалились через заборы, красные ягоды, много, но только есть их совсем неохота, да и свои на участке давно уж не ешь – для чего ж трогать чужие. А по ночам – за заборами, вверх – голоса рупоров – «Клава, поставь на уральский», и неразборчиво что-то, а вокруг – легкое эхо, и понемногу темнеет, лишь изредка прошумит на дороге машина – и комаров почти нет. Завтра вставать очень рано. Сумерки, холодно, но мы выходим – я ему уже по пояс. А он, ссутулившись в сером плаще, держит меня за ручонку жесткой, почти деревянной, ладонью. По узкой улочке между заборов долго идем в тишине, потом спускаемся вниз по дощатым ступенькам. Листья, зеленые, движутся в ветре – и облака, значит, скоро раздует. Он невысокий худой, но большой для меня, как будто часть этих сумерек-тени – плащ развевается в ветре, дующем с озера снизу. Озеро – струйки тумана над еще серой, еще не водой, лодка с водою на дне на небольших серых волнах прибоя, мокро-железная очень тяжелая цепь и замок – будем ловить «гоминдановцев», мелких таких окунишек. Скоро возникнет, хоть незаметно, но быстро встающее солнце. И мне становится больно —…я возвращаюсь с рыбалки – большой, как будто облако в сером тумане-плаще, а этот плащ – то, что прожил. И оно сзади пристало. Сумерки внутри меня, почти как те, что снаружи. Маленький справа, хоть хочет держаться за руку, не успевает, и бог с ним – пусть идет сам, не девчонка. Но я и правда идти не хотел, шел только, чтоб он меня уважал – а он шел ради меня, чтобы в меня все впиталось. И его нет, будто не было вовсе. Кое-что, правда, осталось во мне, не только гены и память – я мог бы даже не знать и не помнить о нем, его ошибки и его победы, что ему было дано и что нет, все «заварило» мой тыл – и их следы я еще проживаю.

Теперь и ветер там по желанию, и цвет вокруг будто плохо подобран. Как-то, когда потерялась любимая кошка и две недели потом я искал по дворам, она приснилась мне возле деревьев под автомостом – там цвет листвы был таким же жестяным. Она сказала мне вдруг – «Тима умер», но ее звали Масяня – странно так и несуразно. Лишь много позже я смог допустить, что она так попрощалась. И вдруг вот эта картинка стала мне пропуском или ключом – там был мир мертвых. Как на кусочке мозаики – тихо, спокойно. И много таких кусочков повисло во мне, и для меня там отложено место. Но только, хоть я совсем не хочу жить здесь вечно, все же немного надеюсь, что я найду другой выход – чтобы ни тот мир, ни этот.

Дел стало мало. Кончились реки эмоций, когда гудело сознание, будто пошедший вразнос трансформатор. По камнерезным делам нет заказов, свои проекты уже не волнуют. Раньше – хотел красоты и сам умел ее делать, жил и еще одной жизнью – когда изделие шло к завершению, я получал как бы вторую зарплату. Теперь уже равнодушия больше – да, хорошо бы, но не шевельнусь, все-таки дело не в этом. Три дня, когда не хожу на работу, мне совсем нечем заняться. Раз в пару дней я хожу в магазин, что-то беру в холодильнике, разогреваю, смотрю дурацкие фильмы. Слой прежних чувств маслянисто-густой, я хочу всплыть из него, а он себя пополняет. Чтобы хоть как-то, но двигаться, хожу по городу, и не хочу, а смотрю на эти здания – плоски и блеклы, а если б были иными, то вообще б раздражали. Они с претензией на глупый шик были построены для прежде бывших людей, теперь убого нелепы – ныне живущие здесь неуместны. Воздух повис между зданий, как слабоумный, раскинувший руки и уцепившийся в крыши. А получерные лужицы-окна на плоскостях серо-желтых, подобных песчанику, стен – прямоугольники в прямоугольных пространствах (если их выполнить тоже песком, будут как бельма у статуй) полу-, почти, отражают в себе облака, как будто смотрят на них, ну и тебя сверху видят. В них меня нет, но я есть в облаках – они меня заполняют. Иногда есть и деревья – если они молодые, они отрешенны, а если старые, то чуть печальны, и их большие лохматые листья над тротуаром слились в темно-зеленую массу. И так квартал за кварталом, есть перекрестки, где ты подождешь, пока в глаза тебе вдавит зеленый очередной светофор, есть без него – когда подходишь, тебя пропускают, встают, горбатясь, машины, и тогда малость неловко. Однообразно все и бесполезно, разве что только асфальт – если б крапива, идти было б хуже. Только приятно, когда греет солнце.

Но есть, конечно, и люди – вижу их лица, фигуры, за ними виден их мир, и как они понимают себя – на меня мало похожих – только бомжи и подростки. От остальных, увлеченно-живущих, хочется даже глаза отвести, как закрыть уши от шума. Есть очень тонкие, но безусловные знаки – насколько кто адекватен, или он вписан в свое, падает вовнутрь воронки. Они живут «в своих сказках». Я вижу даже стремление в них – к их замечательным целям. Было, я в их декларации верил – все было много объемней. Но вот теперь большая часть из того, что они принимают, для меня попросту чуждо – мы с ними не согласимся.

Вокруг запаянный мир, причем и я в него сам запаялся. Я «в пузыре» – будто в елочном шаре-игрушке, так же как каждый из них, но пузыри все различны. Если смотреть так, с полета, как будто бусины, все раскатились. Все отражение друг друга. Есть, может быть, те из них, кто рефлексирует лучше, и даже те, кто умней, только во мне теперь мало идей или чувств, и если кто-нибудь ими меня заразит, я тогда почти болею. Я, как частица без массы. Мой мир – почти тишина – слушаю, что в ее центре. И центр чем дальше, все ближе. Чтоб не мешали мне слышать, я ото всех отмахнулся. Я совершенно пустой – внутри нет связей, никто не живет, тихо там все, безразлично, оно как будто бы ждет, что туда что-то проникнет не растворившись на всей пустоте, будет вполне настоящим. Только по стенам пространства иногда мечутся тени, как дым, клубятся. Все разлагается еще в простом полувзгляде, лишь пополняя ячейки того, что мне не нужно. То, что пока еще есть: для окружающих – контур, внутри – неявный порядок. Хотя я к этому и не стремился, совсем не стало проблем – этот порядок их сам разрешает.

Лет мне тогда было восемь. Вечер пришел незаметно. Тот, с кем «играли», ушел, я оказался один во дворе, но было так хорошо, что возвращаться домой не хотелось. Со мной такое случилось впервые, всегда до этого думал, что я что-то должен, переходил без пробелов между любых ситуаций. А тут вдруг понял, что, хоть немного, можно совсем не спешить, дома сердиться не будут, и я пошел в другой двор на качели – днем там всегда было много детей. Доска-сиденье была очень толстой, широкой, столбы-опоры ритмично шатались, и сверху слабо скрипело. Сумерки быстро сгущались. Экран реальности сам растворился, и оказалось, что весь объем сверху, хоть небо там стало черным. На темных стенах светились окна. Редко стучали шаги по двору, иногда хлопали двери – ни голосов, ни движений. Само дыхание вдруг опустилось в живот, и пришли силы. Стало прохладно, задел щеки ветер. «Все для меня», это редкость.

Если оно не подменено чем-то, «чувство себя» происходит само по себе, я лишь ему доверяю. Первый взгляд, в долю мгновения, и можно идти – хаос зеленого всюду – листья деревьев в объеме большой высоты, листья травы у колена – вокруг их жизнь и превращения света. Тень от жары не спасает. Потом приходит сознание – это зеленое ярче, теплей питерской мрачной природы. Верх, он же якобы небо – там, на большой высоте метров в двадцать, пятна зеленого почти слились в полуажурную крышу. Лишь небольшой шорох ветра. Тонкие длинные стволы берез, будущих мачтовых сосен лишь изредка нарушают объем, его прозрачную жидкость – как кабели, что свисают к земле внутри большого ангара – самостоятельность их несомненна, только откуда стоят они, неочевидно. Все, как внутри меня, вечно – оводы жалят, как те сожаления. Взгляд выделяет отдельные стебли внизу и заостренные листья. Тропой теперь редко ходят, нужно искать ее долго – в памяти, в разуме, где-то в себе, но все равно не уверен, а когда хочешь присесть, нужно дальше идти, чтобы встретить бревно, только опять оно будет истлевшим. Как будто часть металлической пыли, я намагничен всем этим, и я из этого и возникаю.

Улица плотно уперлась в другую, и нужно снова свернуть, но скоро сквер возле ТЮЗа – темные липы рядами и истуканы с боков от ступеней. Хоть наконец-то большое пространство – ничто не давит голову сбоку. Аллея-площадь – плиты на ней слишком малы, чтоб она стала площадкой для старта. Самое редкое здесь это иной к этой плоскости смысл, но и вверху его нету. Впереди на постаменте черно-зеленые складки полубесформенной странной фигуры – все так нечленораздельно, а за ней улица, но с острым шпилем в конце сходящихся зданий. Заняты здесь все скамейки, я бы присел, но прохожу просто мимо – ото всех слишком конкретных. Я про себя говорю только с тем, что еще как-то цепляет, что огибает все это, то есть со всем этим миром, а это делают молча, без лишних деталей. Дальше в конце есть гранитная тумба, тоже такой постаментик.

Выхода нет с этой площади ТЮЗа. И так же было когда-то, внутри – как будто тоже пустынная площадь, и на краю ее что-то торчит, стоит плита, покосившись – памятник той моей сказке, когда я жил с главным сердцем. Это, как желтый цветочек в нагрудном кармане, он даже мягко светится, потом Але – ты потянешь его и… долго тянешь, лет семь – пока вылезает такое, чего страшней и не видел. И будешь видеть, иначе – вместо кармана дыра, стекловатый зрачок с желтою радужкой-гало, потом поймешь, что это тоже не важно.

Скоро Фонтанка, потом налево за ней и Сенной рынок – там воздух мутно-подвальный – запахи фруктов, гниения, там ГМО-помидоры и специальная раса торговцев с их удивительной речью, их я совсем понимать не хочу – слишком коричневы у них глаза и слишком черна щетина. Но есть и те, кто страшнее – черные-черные тени. Под пирамидами полок живут существа, мелкие, очень живые, администратор, их главный с распухшим лицом по ночам ходит по залу – пол вокруг сальный и плохо промыт, они скользят и смеются…

Одной ногой я в другом типе внимания. Мне неприятны эмоции, уже давно – это они настоящие бесы. Если уж их допускать – минимум, и ненадолго. Если чужие эмоции не изменить, и не мое это дело, то уж свои я почти изничтожил. Без них мир почти исчез, видно, как он примитивен. Все просто контуры, с обозначением-подсказкой – они тебя провоцируют, ты проецируешь в них то, что было в тебе, и заполняешь эмоцией, цветом. И потом с этим уже говоришь, и от него что-то хочешь. А то пятно, что ты выделил – видит тебя и на тебя проецирует что-то, хочет теперь наполняться, тем, что ты вызвал. Пчело-цветы перекрестно себя опыляют: ты как растение хочешь одно, а как пчела – сладкой пыли, такой дурдом на поляне. Я не проявлен в их играх и им бесполезен, нигде не частность, могу быть просто собой, каким и был до рождения.

Я перепробовал все, почти все, горизонты: где правит сила, где правит любовь, где правит ненависть, где правит разум… – главное во мне всегда, сделав свое, задыхалось. И стало ясно, что нужно идти вне полей, и даже стало понятней, где, в каком мире я согласился бы жить, и ответ снова несложен – где можно найти таких же.

Сидеть на камне, конечно, прохладно, но, оказалось, так нужно – то, что годами бродило во мне, наконец тихо сложилось, необходимо теперь это в себя вместить, осознать, слишком оно было странным. Мимо все шли, кто-то даже спешил, и только я – никуда, ниоткуда. Как-то они замечают меня, думаю, что без симпатий – куда ни ткни, везде слабость. Я все старался понять то равнодушие внутри себя, его созвучность с пространством вокруг, и обнаружил вдруг чуждый мне прежде ответ – «ни что, совсем, не имеет значения». Я поворачивал слова в сознании, но они не исчезали. Я попытался к чему-либо их применить. Про эту площадь – конечно, кто б спорил. Я приложил их к одной из моих старых бед – вот смутно-черное поле, и вот, как капля в раствор, на него попадает нехитрая мысль, и сразу плоскость становится гладкой, а где туман, по краям что-то слабо шипит, творожится. И очень странная легкость – нет больше старой проблемы. Я вспоминаю другие вопросы «по жизни» – каждый по-разному, они уходят. Тело становится легче. И если раньше «что видел» входило в глаза и шло сквозь мозг на затылок… теперь и сверху еще пустота, и, словно дым, все уходит наверх и назад, не оставляя во мне свою вязкость. Ориентиры внутри, правда, почти ушли, как будто рельс вдруг не стало. И тело вдруг отказалось сидеть, наклонившись, и пришлось выпрямить спину…