Текст книги "Сквозь зеркала и отражения"

Дожил, и даже голуби меня уже не боятся – на тумбу рядом взлетел деловой и косо смотрит на мою макушку, потом чуть-чуть отошел и стал смотреть на пространство.

Михаил Лебедев
п. Редкино, Тверская обл

Организатор музыкальных фестивалей при поддержке местных администрации п. Редкино (ДК «Химик») и п. Озерки (ДК «Феникс») с участием местных и московских коллективов. Стихи публиковались в проектах издательства «Скифия» – «Антология Сетевой Поэзии» (2013) и «Антология Живой Литературы» (ОД 16).

Из интервью с автором:

С 1995 по 2008 г. находился преимущественно в Москве.

В 2009 г. вернулся в родной поселок и начал взаимодействовать с местным ДК, где создал группу «NOTAiks» в соавторстве с молодым автором И. А. Волковой. В настоящее время продолжаю творческую деятельность в обновленном составе «NOTAiks», а также сольно.

© Лебедев М., 2019

 
За пеленой июльского дождя,
От бремени бессмысленных свиданий,
Из молчаливых пьес моих скитаний
Не возникает вдохновения.
 
 
Граненым утром льется бледный чай,
И лупит дождь в окно или по крыше,
Я обращаюсь вслух, но я не слышу,
Я всматриваюсь, но не вижу я…
 
 
И, как слепой художник, на стене,
Царапаю гвоздем души признанья,
Пытался выпить это состоянье,
Но видно море, Ксанф, не по тебе…
 
 
Здесь только карандаш один за всех,
Бумагу рвет и чертит, рвет и чертит,
Бумага-то его еще потерпит,
Да вымолит ли он великий грех?
 
 
В коротком забытье блуждают сны,
Последствия разлук и расстояний,
Обрывки памяти или каких-то знаний,
Пустой и бесконечной суеты…
 

 
И тут нагрянула тоска…
И у виска взлетела пуля..
И эта пуля у виска
мне пела песню дурака
про то, что я уже простужен.
 
 
Но чайник вовремя вскипел
И время смыто сладким чаем
Отчаянье свое печалим
И прячем в черном тупике
 
 
И поживает по себе
Она одна – никто не нужен
Мы голову себе закружим
И спать пойдем в одном носке
 
 
А утром – утро из окна
Без разрешения начнется
Кошмарный сон водой сольется
Она и я
И мы во сне…
 
 
Нет имени тебе, Весна!
Нет жалости в тебе и не легка,
Летящая стрела твоих последствий,
Возложенных на пулю у виска
 

 
Старая строка из дневника
Черной кошкой выскочила в ночь
Вроде бы царапнула слегка
Да свернуться не желает кровь
 
 
И вмиг пролетает сто лет
О том, что здесь было и нет
О тех с кем был вместе долгой дорогой
О том, что теперь просто свет…
 
 
Старая моя подруга тень
Прижимаясь к сердцу – не болит
Воевать сегодня с нею лень
Я останусь, пусть Она поспит!
 
 
И мы улетаем в сто лет
За тем, что здесь было и нет
За теми с кем были долгой дорогой
Туда, где всегда только свет
 

 
Это ничего, что дождь идет с утра
Нам пора с тобою, нам с тобой пора..
В коридорах улиц желтые глаза
Шторами прищурясь смотрят в небеса
Как всегда…
На кошачьих лапах проскользнешь во двор
Встречный ветер встретит мыслей разговор
Как к свободе долго катится метро…
Душные прощанья, беглый взгляд в окно..
Все равно…
Ты вернешься поздно, может, никогда!
Ночью снились звезды и твоя звезда,
За ночь дождь использовал весь мой кофе-чай
Мне бы, мне бы в небо закричать:
«Это хорошо, что дождь пошел с утра!»
Нам пора на выход… может быть, пора?
В коридоры улиц, в желтые глаза,
Вышли, постояли, посмотрели… —
Пошли назад.
 

 
Поезд идет Москва-Февраль
Ночь, перестук колыбельный,
Одиночества взлет…
Едет луна со мною вдаль
Кажется, там на луне кто-то живет
 
 
Сон тревожный, странный сон
Топчет кадры будто слон
Я просыпаюсь от грохота и… – пустота
В шторах путается свет
Лунный? Или сам рассвет?
Мне бы позвать тебя, но…
Немота проклятая
Немота проклятая
зима…
 
 
Там на луне кто-то живет
Он так далеко… – мы не знакомы.
Он там себе, что-то поет
Мне кажется, я шкурой чувствую
Его голос
 

 
Из ночи в ночь,
Из точки в точку прочь бежать…
Из мыслей о грядущем царстве тени.
То лень душе, то просится за двери,
То хочется молчать, а то кричать
 
 
Когда подписаны последние листы,
Когда слова закончились и вот он,
Тот самый день
Тяжелой поступью сближаемся мы с ним
И снова ждет опасная работа…
 
 
Все в кучу свалено
И правда и весло…
И звезды и горшки, а между нами
Треск пальцев и зубов и на экране
Плывет и светится довольное лицо…
 
 
Отцы нам сберегли так много, что детьми
Мы оставались долго беззаботно…
Такие разные в своей родной пыли,
Такая странная, на первый взгляд, пехота…
Нам предстоит опасная работа.
 

 
В окно посмотрел…
Мелькают вчерашние кадры
И все, что случится потом,
Такое же, как и теперь..
За дверью скребется тень,
В подушку зарылась лень
Скорей бы уже сентябрь.
Пусть яблоки упадут
Буду их собирать у крыльца
По туманным утрам
Разливать ароматный чай…
Не скучай без меня,
Одиночество я выбрал сам.
Зеркала меня не замечают.
Это скверно, наверное…
Я их убрал.
 

 
Не скрыть седины,
Если она поселилась в глазах.
Осень поджигает листву
И разлучает дождь
Скользящий по стеклам…
И нет глубины в словах.
Я небрежен в одежде,
Кажется шаг мой не тверд…
Вижу только далекое,
А во сне ты сжимаешь мне руку
И рвешь мое сердце.
 

 
А помнишь, ты боялась темноты, Малыш?
Тогда я накрывал тебя крылом
И мы вдвоем читали, сочиняли
Сказочную жизнь
А под крылом тепло
И вот ты спишь и теребишь во сне
Седеющий, больной висок мой…
Помнишь?
Какую мы придумали страну?
Я до сих пор живу в ней по ночам
Вот только одному в ней жить печально
И кажется соленым чай.
Не забывай, что я скучаю.
 

Андреи Лаврухин
г. Калуга

Родился в 1960, году. Кандидат филологических наук. Литературовед. Переводчик с английского и французского языков. Окончил Брянский государственный педагогический институт (ныне БГУ), аспирантуру Орехово-Зуевского государственного педагогического института.

Из интервью с автором:

Член Московского клуба афористики, автор более 5 тысяч афоризмов. Здесь представлен цикл миниатюр «Страна Московия».

© Лаврухин А., 2019

Как-то всегда считалось, что милосердие неспособно на ошибку. Быть может, единственным, что пробило брешь в этой аксиоме бытия, явилось нищенство. Каким бы ни стал мир – ультрамодернизированным, суперреформированным или каким-то иным – нищенство будет сопровождать его, следуя неотступной, навязчивой и неистребимой тенью. Можно даже сказать, что чем богаче станет мир, тем неминуемо повысится уровень доходов в среде нищих. Это парадокс, который надо признать.

Случай заставил убедиться в этом. На выходе из метро, где обычно идет бойкая торговля, стояла старуха, протянувшая руку. Мимо торопливо протекала озабоченная толпа и никто, ни единая человеческая фигура не стремилась к ней, словно забыв о ее существовании. Но вот некий юноша, стоявший у книжного развала, обратил на нее внимание. На ходу он торопливо шарил в кармане и, подойдя к старухе, вытащил на свет божий несколько монет. Женщина, оживившаяся было при его приближении, заметно сникла и пробормотала, глядя не ему в глаза, а куда-то в сторону: «Не держит у меня рука, сынок, железные деньги». Юноша, растерявшись, пробормотал в свое оправдание ненужные ей слова, спрятал деньги и виноватой походкой удалился прочь. Что испытывали они в своей душе, сказать трудно. Вероятно, он негодовал, а она презирала его. Цена ожидаемого милосердия была выше, намного выше той, которую он предлагал.

Они были из разных миров. Юноша был бедный студент, старуха, по всей видимости, была одна из тех рафинированных нищенок, у которых, в отличие от случайных нищих, особые представления о чести, морали, а следовательно, и о подаянии, которое они считают достойным себя.

Речь идет даже не о смысле жизни. Скорее, о его образе. Древний римлянин, не знавший иного труда, кроме ратного, не довольствовался тем малым, чем располагал, это он требовал у цезаря и сената «хлеба и зрелищ». И того же требовали тысячи нищих, бродивших по Вечному городу и живших с оглядкой на плебеев и патрициев. Жизнь с оглядкой друг на друга вконец развратила римское общество и погубила его.

Что-то сдвинулось, сместилось в нашем суетном, озабоченном собой мире, словно в часовом механизме покорежилось или засорилось то самое заветное колесико, позволяющее безошибочно планировать будущее, без страха или опасения заглядывать в него. Жизнь чуть ли не на каждом шагу убеждает нас в этом. Убеждает зло, жестко, жестоко. Не щадя даже, казалось бы, невинных детей.

Бомжи появились на привокзальной площади осторожно, словно боясь спугнуть своим незатейливым присутствием достопочтенных граждан, отправляющихся в далекие края. Облюбовав себе местечко неподалеку от маленькой елки, посаженной здесь, видимо, для украшения, они принялись, бранясь и пересмеиваясь, подытоживать минувшую неделю. Вслед за этим последовал нехитрый обед, сдобренный бутылкой дешевого портвейна. Их было немного – двое мужичков да три бабы с девчушкой лет семи-восьми. Звали ее, как я понял, Люськой. Обедать она не обедала, а только жадно ухватила кусок тульского пряника да села в сторонке, подальше от пьяного гомона. Пару раз ее окликнули, подзывая к столу, но девчушка отмалчивалась, занятая чем-то своим. Наконец она поднялась и, выставив руку вперед, принялась оценивающе осматривать собственное рукоделие. Видно, оно так ей понравилось, что девочка ничего и никого не замечала вокруг, позабыв обо всем на свете. У нее как бы появилась своя сказка. И она запела. Запела тоненьким, неверным голоском, сбиваясь с такта, путая слова, но упрямо цепляясь за мелодию.

Я долго не мог сообразить, что у нее в руке. И только приглядевшись, понял, что это кукла. Самодельная кукла, наскоро сотворенная из порванной на полоски белой тряпки. Водрузив это жалкое рубище на махонький кулачок, она начала вприпрыжку выписывать вокруг ели круги, бормоча под нос веселую песенку. Она кружилась и кружилась вокруг елки, не замечая полупьяного отца, стоящего посреди лужи, утомленных летним зноем зевак, лениво жующих мороженое и весело наблюдающих за ее праздником…

О чем думала она, дитя подвалов, сараев и чердаков? Наверное, о теплом, уютном доме, куда не ввалятся поздней ночью папашины собутыльники; о новогоднем подарке, который, как она слышала где-то, приносит детям Дед Мороз; о Снегурочке, с которой ей так хотелось водить хоровод.

…Часы показывали полночь. Солнце стояло в зените. Грудастая гражданка трясла телесами, покатываясь от смеха вместе с визгливым потомством. А на вокзальной площади царило Рождество.

Ее вытолкнули под утро, когда она уже была не нужна. Вытолкнули грубо, без разговоров, саданув напоследок под бок и не дав даже толком собраться. Одеваться ей пришлось на лестничной площадке, наспех, боясь, что кого-нибудь из жильцов нужда погонит ранним утром из дому. За туфлями она возвращаться не стала. Осторожно выскользнула из подъезда и, оглядевшись по сторонам, двинулась вдоль канала, надеясь окольными путями – там, где меньше всего людей – добраться до своего жилья.

Не повезло ей в эту ночь, явно не повезло. Вроде и клиента приглядела по вкусу, и завела его с полуоборота, а утром, видишь, как обернулось. Может, с похмелья так, а может, и ночью чем не угодила. Сдается, что последнее. Из обрывков минувшего вечера память ухватила только то, как она танцевала – после второй рюмки, при включенном на всю громкость магнитофоне, под одинокие, редкие, невпопад хлопки клиента. Как, наклонившись назад, закидывала руки за голову, подражая в хмельном угаре известной эстрадной певице. А когда дошло до главного, оказалось – мертвецки пьяна. Где уж тут угождать? Не танцев от нее ждали, не танцев.

Ей и самой было не по себе, зверски хотелось курить, да так, что глаза невольно стали искать окурки. Вспомнила, что неподалеку, на горбатом мосту, коими изобилует Москва-река, вечерами собирается молодежь – шумная, красивая, веселая, наверняка курящая. Добраться до него было делом пяти минут. Но странно – чем ближе она подходила, тем все сильнее и сильнее что-то трепетало в ней. Подняв первый же попавшийся ей окурок, она жадно ухватилась за зажигалку и стала нервно подкуривать.

Сюда, на горбатый мост, она приходила не раз. Девчушкой она бывала здесь с родителями, тут произошло первое в ее жизни свидание, к нему она пришла в свой выпускной вечер. Все это было в детстве и в юности. А потом пришла молодость. Со всеми мыслимыми и немыслимыми искушениями. Глаза ее слезились от избытка воспоминаний, босые, избитые ноги ощущали холод гранитного парапета. А душа… душа искала тепла.

Этот дом бросался в глаза сразу, при первом знакомстве с улочкой. Был он хоть и неказистой архитектуры, но какой-то добротный, как деревенский, крепко сбитый парень, который сразу, одним своим видом, внушает доверие. Прежде в нем жил рабочий люд, что трудился тут же поблизости, на фабриках да заводиках, а многие из прежних жильцов так и состарились здесь, в своих непритязательных квартирках. Так бы и жить им до скончания века – ан нет, приглядели местечко оборотистые люди для своих планов, да и закрутилась чехарда вокруг дома.

Битвы, как и водится в таких случаях, не было. Куда там старикам сопротивляться да пороги чиновничьи при своих болячках обивать? А тут еще и квартиры новые им власти предложили – мол, переселяйтесь. Сдались без боя, подначиваемые детьми, родственниками, а нередко и друг другом. Съезжали тихо, без особого шума, но скорбь звучала в этом безропотном молчании.

И уж когда дом совсем обезлюдел, к нему стала стягиваться техника. Поглядеть, как его ломают, приходили многие. Кто из сочувствия, кто с любопытством, а кто и из злорадства. Дом долго не хотел сдаваться – неохотно уступил крышу, затем, кряхтя и охая, стал давать трещины по фасаду и уж совсем удивился собственной крепости, когда к дому подкатил кран с большим чугунным шаром. Фундамент сдался последним, да и то после ожесточенной глажки импортным бульдозером, напоминающим почему-то утюг. С мусором было проще – знай, подавай себе машины под загрузку да вывози поскорее, чтобы и памяти о нем не осталось.

Дом снесли за неделю. А в течение следующей недели здесь развернулась спешная стройка. Вскоре к сияющему огнями «Макдональдсу» начали стекаться блестящие лакированные иномарки, а из окон соседних домов можно было видеть, как с утра и до вечера в контейнерах с отходами копошатся нищие старики и старухи. Мир действительно преобразился. Но так и не прозрел.

Ближе к зиме гнездо опустело. Как, впрочем, и всегда, когда дело близится к холодам и пора подаваться на юг. Так вышло и на этот раз.

Уже в первую ночь, когда нежданно-негаданно стукнули заморозки, в гнезде стало неуютно. Сквозь щели сквозило, куча тряпья не спасала от пронизывающего ветра и поневоле приходилось время от времени поворачиваться то одним, то другим немеющим боком. Летом другое дело – незакрытый лаз в гнездо (а оно было сколочено из старых досок) позволял чувствовать себя комфортно посреди ужасающей духоты в самом центре столицы. Густые кроны деревьев в заброшенном саду полуживого НИИ спасали от палящего солнца, и любой мало-мальский ветерок здесь, на высоте чуть более двух метров, был только в радость обитателю гнезда. Место для него он выбирал долго и тщательно – не на один сезон, а, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь. Чтобы недалеко от центра, но в пределах Садового кольца. Чтобы рядом обязательно проходил канал – экономить на бане. Подальше от милицейского ока, но не так далеко от людей, чтоб не одичать вконец. С такой думкой и принялся за дело.

Доски припасал загодя – прихватывал обрезки на стройплощадках, возле ЖЭКов, на гвозди пришлось раскошелиться, а ножовку и молоток удалось украсть у подвыпившего плотника. Строить же приходилось ближе к полудню – когда дневной шум достигал пика, заглушая отвратительный визг ножовки и настойчивый стук молотка. Зато август он провел уютно – наверное, как никогда в своей жизни. А затем наступила осень – длинная, промозглая осень, которая однажды неожиданно завершилась легким утренним морозцем. Но он предусмотрел и это – деньги на билет начал откладывать еще летом. Дружкам не говорил, где обретается ночами – боялся, что кто-нибудь займет гнездо в его отсутствие. Потом ведь никому не докажешь, что это твое, своими руками сотворенное. А уезжать – хочешь, не хочешь – приходилось. Юг принял его равнодушно – опустевшей набережной, обезлюдевшими пляжами, продуваемым насквозь городским парком – но все же благодатным теплом. Для зимовки этого было достаточно.

Но умер он не от переохлаждения, купаясь изредка в полуостывшем море, и даже не от голода. Это произошло ранней весной, и умер он, как и всякий порядочный человек, от инфаркта – все переживал, живо представляя себе, как некий полузнакомый бродяжка покушается на его опустевшее жилище. А птицы, сбиваясь в стаи, спешно собирались в обратный путь, на север, к родным гнездовьям.

Встреча в самом центре столицы была неожиданной. Настолько неожиданной, что они долго не могли поверить в это. Судьба развела их сразу после учебы. Развела резко, неожиданно, бесповоротно. Минувшее десятилетие, как выяснилось, не только отдалило их, но и вырыло между ними целую пропасть. Один оказался в провинции, в заштатном городке, другой же умчался в столицу искать лучшей доли. Учителями они так и не стали, хотя от карьеры не отказались. Да по-другому и быть не могло – среди множества студентов оба они еще с первого курса выделялись амбициями. И судьба не обманула их ожидания. Одному досталось руководство школой, кстати, единственной в том городке, куда он приехал, другому, получившему второе образование, выпало заниматься столичными финансами. Тем приятнее было узнать друг о друге такие новости.

Разговор заходил то о женах, то о детях, перескакивал на друзей и подруг молодости, возвращался к эпизодам их студенческих вечеринок. Провинциал, и это было заметно, все более распалялся – неутоленные амбиции вновь заговорили в нем, не давая остановиться. Он начал делиться, что собирается предпринять, чтобы попасть «в область»; рассказывать, что на пути у него много завистников, какие палки ему ставят в колеса, как всячески мешают расти. Хотя по его словам выходило, что у него очень даже неплохие шансы. Да и нынешнее положение достаточно высоко, чтобы его заметили…

И тут более сдержанный однокурсник, незаметно поморщившись, прервал его: может, стоит отметить встречу, ну, скажем так, легким ужином. Стол был великолепен – под стать ресторану, в который они домчали на шустрой иномарке, принадлежащей сокурснику. Уже в машине провинциал стал прикидывать, сможет ли шикануть так, чтобы показать другу, что и он не лыком шит – директор, как-никак, да и оклад у него по этим временам приличный. Но пересчитывать деньги при нем он постеснялся. Решил дождаться той самой минуты, когда он, на глазах у всех, откроет бумажник и полностью, а не как прежде, в складчину, расплатится с официантом по счету.

И долгожданный момент настал. Но только не так, как он себе это, смакуя, представлял. Каково же было изумление, оторопь, стыд провинциала, когда товарищ, опередив его, вынул из кармана пятидесятидолларовую бумажку и расплатился ей по счету. На подносе уходящего официанта лежала его месячная зарплата!

К полуночи тело огромного вокзала замерло. Заснуло в ожидании утренней волны пассажиров, накапливая силы для будущего дня. Они вошли в вокзал с последним потоком людей, вытекшим из метро – мать и сын. Усталое метро выбросило их на поверхность, под сверкающие звезды знойной июньской ночи. Кроме вокзала идти было некуда.

Проникнуть в зал ожидания, где стояли полупустые ряды жестких кресел, ей, несмотря на всю женскую изворотливость, не удалось. Не было главного – билетов. Пришлось довольствоваться, как и всегда, незанятым углом в просторном кассовом зале. Транзитные пассажиры, ночевавшие на вокзале в ожидании своих рейсов и изредка сновавшие между киосками, мало заботили их. Поначалу ребенок игрался с пустой пластиковой бутылкой, но мало-помалу голова его склонялась к материнским коленям и вскоре он заснул. Во сне он вскрикивал, улыбался, подрагивал то ручкой, то ножкой. Мать сперва сидела как застывшая, вперив тусклые глаза в закрытую билетную кассу – заметив, что сын засыпает, она замурлыкала неприхотливую колыбельную. Рука ее коснулась головки мальчика и стала ласкать. Постепенно рука замедлила ход и остановилась, указательный палец напрягся, будто нащупал что-то. Мгновение – и пальцы начали постыдную, но необходимую работу. Указательный искал вшей, большой уничтожал их. Так длилось около двух часов. Наконец и мать, уставшая от тягостных поисков, сомкнула глаза в беспокойном, тревожном сне. Но более часа ей поспать так и не удалось.

Ближе к рассвету в зал въехала желтая поломоечная машина. Начиналось время уборки. Оператор включил машину – приглушенного шума ее щеток оказалось достаточно, чтобы люди, ночевавшие на вокзале, стали встряхивать головами, пробуждаясь от сна. Подняла голову и мать, сквозь дрему наблюдая за направлением, в котором двигалась машина. И как только они оказались на ее пути, женщина, подхватив узел и спящего ребенка под мышку, перебралась на достаточно далекое, как она посчитала, от уборки место. Но не прошло и пятнадцати минут, как ей снова пришлось проделать этот маневр. Казалось, машина хотела настигнуть бомжей – раз за разом они перебирались на новое место, но и здесь бездушный механизм находил их, чистой, влажной полосой отмечая проделанную работу. И так до тех пор, пока спасением для них не стал выход из вокзала.

Оранжевую «бочку» с мигалкой, проезжавшую мимо, крик: «Посторонись!» мать, очумевшая от бессонной ночи, уже не восприняла сознанием. Веер холодной воды обдал их с головы до ног, оставив без выбора. Утро встречало мир рассветной прохладой, и хотя тучи еще не разошлись, день обещал быть солнечным. Кроме метро идти было некуда.