Текст книги "Сквозь зеркала и отражения"

Свидетелем этого душещипательного действа мне пришлось стать дважды. Но только в разных местах и в разное время.

Пьеса была одноактная. Не требующая особых материальных затрат и режиссерского озарения, за исключением, пожалуй, актерского таланта и многолетнего мастерства. Рассчитанная на добросердечного обывателя, она имела успех всякий раз, когда дела начинали идти туго. На гастроли труппа не выезжала уже давно. Выгоднее казалось работать на месте – ни тебе переездов, ни перевозки реквизита, да и вообще всей суеты, связанной с гастролями. Расчет был точен – разномастная публика вокзалов, не отличавшаяся щепетильностью и прихотливостью, не жалела денег на предлагаемое зрелище. К тому же речь шла о каких-то пустяках – пузатой мелочи, гремевшей в кармане чуть ли не у каждого из зрителей.

Как и во всякой порядочной труппе, играющей одну и ту же пьесу на протяжении многих лет, от актеров требовалось лишь вносить каждый раз новые интонации в ее трактовку. Да учитывать особенности тех подмостков, на которых эту пьесу ставили. Не надо было тратиться ни на грим, ни на костюмы – успех пьесы целиком и полностью зависел от главной героини, ее мимики, жестов, речи.

В первый раз я увидел ее с мужем и грудным ребенком. Они вошли в зал ожидания за полчаса до отправления последнего поезда – стремительно, полные решимости довести свою беду до пассажиров, надеясь найти не только сочувствие. Охрана, обычно проявлявшая рвение при виде явных безбилетников, сразу переключила внимание на разгадку кроссворда. Скромное ситцевое платье, проникнутые мольбой глаза миловидной девушки, стоящей посреди зала, – все это не могло не привлечь внимания. Муж, широкогрудый, хмурый парень, молчал, ожидая запланированного после монолога глубокого вздоха. Монолог же отводился героине, вытянувшей вперед «кулек» с младенцем и взывавшей к милосердию сидящей в зале публики. Ну как тут было не умилиться и не сброситься всем миром отставшей от поезда молодой семье из Забайкалья?!

Всем миром, правда, не получилось – многие пассажиры заторопились к выходу, на посадку. Однако по сценарию отщепенцев не совестили – полагалось только благодарить именем Бога тех, кто все-таки тянул руку в карман. Автор был, видимо, не только талантливым литератором, но и тонким психологом.

И все же удивлению моему не было предела, когда спустя полгода я снова встретил героиню, но на этот раз в аэропорту. Теперь к ней, вместо мужа, присоединилась отставшая сестра, а место грудного ребенка занял мальчишка лет пяти-шести, державший «маму» за руку. Они по-прежнему хотели уехать из этой растре-клятой Москвы!

Это запустевшее кладбище при храме просуществовало более столетия. Разные здесь были памятники – и незамысловатые, полусгнившие кресты бедноты, и роскошные фамильные склепы чиновных людей минувшего века. Ходили сюда редкие, едва передвигающие ноги старушки да заглядывали при случае вездесущие любопытствующие туристы. И хотя не было его на многочисленных картах города, все же память людская оказалась более стойкой, чем у городских властей. Может, простояло бы кладбище еще сотню лет, если бы собор, где до того обитали десятки всяких контор, не было решено возвратить церкви. За исключением земли, на которой оно стояло.

Расположенному поблизости министерству требовался участок под ведомственную гостиницу, церкви – деньги на восстановление храмов. Стороны говорили конкретно, по-деловому, преследуя каждая свои цели. Высокие чины друг друга поняли с полуслова – и договорились быстро. Окружная же власть, видя, что сделка состоялась, постаралась незамедлительно согласовать проект. Заминка вышла только с седым настоятелем, запротестовавшим против такого поворота дел – и отправившимся назавтра в отставку. Его уход прихожанам объяснили так – дескать, не понимает ваш батюшка текущий момент. И как только высочайшее согласие было получено, деловитые строители обнесли кладбище забором, за которым несколько дней подряд натужно трудились бульдозеры. Судя по тому, как шла стройка, объект считался ударным – ни в технике, ни в людях, ни в материалах перебоев не было.

Вскоре в извилистом переулке, и прежде не знавшем столичного шума, появился двухэтажный особняк в стиле «модерн», назначение которого было известно только хозяевам да служилому народу. А оно и не афишировалось – видимо, в последний момент шевельнулась-таки во всемогущем министре совесть. И крепить вывеску на особняк велено не было.

Обитатели гостиницы не знали многого, как и не знали главного, поселяясь здесь на отведенный им срок командировки, – и потому рассыпались в похвалах начальству. За внимание, за заботу, за уровень. А кое-кто из досужих приезжих, направляясь с утра в министерство, умудрялся даже заглядывать в храм, расположенный так удобно по соседству с гостиницей – на всякий случай.

Довольны были и отцы церкви, пополнившие банковский счет без особых усилий. Деньги, так необходимые им для укрепления веры, пришли мгновенно и оттуда, откуда их вовсе не ждали. И только об одном забыли святые отцы, распределяя полученные средства по приходам: как нет ничего выше человеческой жизни, так не может быть ничего выше человеческой смерти.

Дня рождения у сына не получилось. Вернее, получилось не так, как он, глава семьи, хотел, представляя себе грядущее торжество. Хотя все задуманное им за последний год сбылось – и ребенка в английскую спецшколу пристроил, и загородный коттедж достроил, а буквально накануне и с «вольво» на джип пересел. Одним словом, сделал последний штрих к имиджу.

Впрочем, все прошло так, как и должно быть в таких случаях – при множестве родственников, с оригинальными подарками, за уставленным обильной снедью столом. И только один момент на мгновение омрачил праздник – когда отец, произнося заздравный тост, торжественным движением руки пригласил именинника и гостей посмотреть на его последнее приобретение – сверкающий на солнце джип. Тост был краткий, но многозначительный – за достойного наследника. И все бы сошло замечательно, как вдруг сынишка, желая продемонстрировать перед гостями знание английского, неожиданно похвастался: «А я знаю, как зовут эту машину». «Ну и как?»– в тон ему спросил, в свою очередь, явно польщенный отец. «Пройдоха!»– подбежав к окну и любуясь машиной, радостно ответил мальчишка. И гордо добавил: «Сам в словаре вычитал».

В столовой повисла неловкая тишина. Чтобы разрядить паузу, отцу пришлось на ходу импровизировать: «Ну да! Ну, конечно, пройдоха. Он ведь и по пустыне, и по болоту, и где хочешь пройдет. Зря такую машину джипом не назовут». И все сидящие за столом дружно засмеялись и захлопали, как бы одобряя отца за весьма удачное найденное им объяснение. А вслед за этим так же дружно зазвенели бокалы и застучали по тарелкам ножи и вилки.

Самого главного момента – когда задувают свечи на торте – он дожидаться не стал. Сослался на головную боль и поднялся на второй этаж – в библиотеку, служившую рабочим кабинетом. Здесь, усевшись в кресло и закурив сигару, решил все же полистать англорусский словарь. Он и вправду нашел слово «GIP» – оно действительно означало «пройдоха» – и изумился меткости создателей машины. И только потом до него дошло, что на радиаторе красуется никелированная надпись «JEEP». Он усмехнулся, вспомнив запальчивый тон сынишки, перепутавшего, к его родительскому огорчению, совершенно, ну совершенно разные слова. И успокоил себя на мысли о том, что надо приучать пацана к внимательности с этих вот, ранних, лет.

Электроный секретарь металлическим голосом сообщил хозяину, что через час его ждут на деловой встрече. Он залпом опрокинул в себя стакан сока, приглушая какой-то непонятный ему осадок, и по балкону спустился из кабинета в сад, чтобы уйти незамеченным. За воротами его ждал новехонький джип.

Как, когда и откуда взялся на дороге этот седой, явно усталый старик в столь раннее утро? Он брел вдоль белой черты, разделяющей шоссе на встречные полосы, каждая из которых была плотно забита вереницей самых разнообразных машин – легковушек, кранов, автобусов, грузовиков. Светофоры на этом направлении работали так, чтобы как можно быстрее разгружать трассу. Переходов в этом месте как-то не домыслили наметить, а до ближайших перекрестков – что в одну сторону, что в другую – было не менее полукилометра. Старик откровенно нервничал. Скорее всего, он возвращался домой после неторопливой утренней прогулки в ближайшем парке и, решив почему-то (может, занемогло сердце?) изменить привычный ему маршрут, начал переходить шоссе, пока движение было редким. Но только очутившись посередине дороги, старик понял, что просчитался.

Он брел и брел, пристально вглядываясь в нарастающий автомобильный поток, чтобы улучить момент и добраться-таки до заветного тротуара. Однако не успевал старик присмотреть щель между плотно стоящими машинами, как те – кто плавно, а кто натужно – трогались, чтобы через минуту-две также остановиться перед очередным рывком. И даже если на мгновение щель все же вырисовывалась, надежды проскочить сразу несколько полос было мало. Уж больно извилист был лабиринт, в который предстояло войти. И, быть может, не предстояло выйти. Один раз он все же попытался – и едва успел отскочить от джипа с затемненными стеклами, который нахально двинулся на него, отвоевывая пустующий метр. Старик отирал со лба испарину, оборачивался лицом к набережной – но и на встречной стороне было то же столпотворение. В этом аду, пропахшем испарениями асфальтового покрытия, запахом отработанных газов, пролитого масла, спасением ему оставалась лишь полоса разделения, означенная по бокам жирной белой чертой. Та узкая полоса жизни, оказавшаяся для него ловушкой. Всего лишь десяток метров отделял его от свободы, а казалось, пропасть. И преодолеть ее старик не мог.

Он озирался по сторонам, ища поддержки у водителей. А в ответ видел лица – нахмуренные, сосредоточенные, насмешливые. И лишь не было среди них лиц сочувствующих. Старик взглянул еще раз, другой, третий, как бы оценивая свои шансы. И вдруг сел на асфальт, не в силах сдержать слезы. Он плакал не от злости, скорее от отчаяния, от ощущения собственного бессилия перед ускользающей жизнью.

Столица – молодая, заботливая, деловитая – торопилась в офисы, клубы, на корты. Чтобы успеть жить. А старик, с трудом поднявшись, брел по разделительной полосе. Той самой полосе, что стала для него обочиной жизни.

Душа была вне себя. Еще бы! – она так просила участия накануне, за несколько дней до смерти. Но не угадали родные, не поспешили призвать к одру священника, надеясь на чудо – и проморгали причастие. Оставалось одно – везти отпевать в церковь. Но душа, нет, не запечалилась. Не получилось дома – так в кафедральном соборе, под расписанными сводами, при множестве горящих свечей, перед иконой Богоматери, еще лучше. Быть может, об этом она и мечтала все последние годы своего незаметного существования. Но не покоя она искала здесь, только той прозрачной, ясной тишины, которой так ей не хватало в прежней, суетной жизни – чтоб под слова молитвы задуматься над собой, прислушаться к слову Божьему накануне долгой дороги.

Печали душа не чувствовала уже третий день – с того момента, как сестра, взяв покойницу за холодную руку, тихо сказала: «Кончилась». И печаль, и радость, прежде наполнявшие ее бытие, ушли безвозвратно. Оставалось только ожидание. С утра душа, как и все, ждала катафалк. Затем, у церкви, ждала вместе со всеми, когда же разрешат заносить тело. И даже когда гроб поставили на стол, так же вместе со всеми ожидала священника. Но более всего на свете она ждала самого таинства – тех слов, кои непонятны при жизни, но в коих нуждаешься, как ни в чем, перед лицом Вечности.

К гробу долго никто не подходил. И душа, было застывшая в трепетном ожидании, ринулась искать по всей церкви того, кто должен был отпевать очередного покойника. Она метнулась к алтарю – там начинали чистить купель, заглянула на хоры, куда стягивались к службе певчие, и уже сверху заметила, как скривилась в лице церковная служащая, подавая бедно одетой прихожанке самую дешевую – за рубль – свечку. Священника она нашла в дальней комнате – облачаясь в рясу, он допивал чай и особо не спешил. По ходу дела он отдал еще несколько распоряжений и только после этого, пригладив окладистую бороду и придав себе чинный вид, вышел в тот самый придел, где его ждали. Панихида началась.

Душа вернулась ко гробу – родные и близкие смиренно и терпеливо стояли поодаль, священник монотонно читал заупокойную, изредка поглядывая на усопшую. Ее равнодушие, видимо, передавалось и ему, не вызывая особого усердия. Но деньги были заплачены, время отведено и все шло заведенным порядком, никого не смущая. Душа только-только собралась с мыслями, только напрягла внимание, как вдруг хлопнули широкие входные двери. Затем еще и еще, потом все чаще и чаще – день набирал обороты и прихожане, кто после утренних хлопот, а кто по пути на работу, стекались к храму. На хорах тихонько прокашливались, где-то шелестели записочки, усердная прихожанка, выбирая огарки свечей, бросала их в ящичек, то тут, то там вполголоса молились и все вместе сливалось в приглушенный шум неведомого, скрытого от глаз механизма. Наконец и священник, отмахавший кадилом, как маятником, положенное число раз, объявил родственникам о том, что можно прощаться с покойной. Таинство состоялось, хотя тайны душа так и не узнала. Но протестовать ей, безголосой, было не под силу. И она поспешила прочь, за порог. Туда, где ее ждал Вечный покой.

Планерка была бурной – наверное, как никогда прежде в этих видавших виды, прокуренных стенах. Уже целую неделю, как рукопись огромного, красочного тома, которым издательство хотело окончательно утвердиться на рынке, готовилась к сдаче в печать. Прежние рабочие названия – к единому мнению на этот счет так и не пришли – отпали сами собой. Где уж словарю или справочнику тягаться с энциклопедией?! Впрочем, и практическое пособие, и путеводитель, и даже такое незатасканное слово, как атлас, отдавали вчерашним днем, а то и пошлостью. Не было изюминки, весомости, оригинальности. А издание планировалось роскошное – и по форме, и по содержанию. Не говоря уже о цене.

Еще на прошлой планерке шеф попутно поставил перед каждым сотрудником задачу – дать окончательное название проекту. От этого, как заметил он, повысив голос, зависит не только зарплата и даже квартальная премия. А ждет еще и нечто, не менее весомое. Как оказалось из расспросов, наиболее сообразительного из них ждала путевка во Французскую Ривьеру.

И редакция, где готовилась энциклопедия, засуетилась в ожидании обещанного приза. Спорили до хрипоты, до колик, крутили и так, и этак, кто-то ограничился телефонными звонками по родным и знакомым, а кое-кто даже сгонял в библиотеку. И все же счастливчик такой нашелся – когда утром, войдя в редакцию и призвав всех к тишине, он поднял кверху указательный палец и торжественным голосом многозначительно произнес: «Библия!». Все буквально онемели от изумления и зависти. Лишь только молоденькая сотрудница, разливавшая в углу кофе, вытаращив глаза, пискнула: «Гениально». И мысленно представила себя на Лазурном Берегу.

Аплодисменты грянули как гром. Счастливчик, обводя обступивших его коллег помутневшими глазами, без конца повторял заветное слово, не в силах остановиться. Слово вылетело из комнаты, заглянуло в другие кабинеты, спустилось на нижние этажи и наконец поднялось на самый верхний, к высокому начальству. Реакция его была однозначной – утвердить. И как можно скорее начать печатать тираж «Библии секса».

Счастливчик очнулся, только когда снова очутился на работе. Поздравления коллег, начальства, перелет, две недели, проведенные им на Лазурном Берегу, роман с очаровательной итальянкой – все это промелькнуло как во сне. Как и всегда, войдя утром в кабинет и сев за стол, он начал разбирать накопившиеся бумаги, чтобы разложить их по папкам. Но едва он успел открыть верхний ящик, как в глаза ему бросилась подложенная кем-то за время отпуска самая что ни на есть настоящая Библия!

Вагон пошатнуло, когда он вошел и плюхнулся на скамейку. Уж больно густо разило от него мочой и потом. Поначалу соседи по скамье сделали вид, что ничего не произошло. Затем один за другим начали подниматься – кто на выход, а кто и подальше от полуодичавшего бродяжки.

Бомж был статен, годы испытаний и лишений только чуть сгорбили его, и хотя лицо наполовину было закрыто нечесаной, с просединами, бородой, глаза и нос его были благородного происхождения. Одет он был явно вызывающе – в демисезонное женское пальто неопределенного за давностью лет цвета. Оно было коротко – по росту, в рукавах – и оттого его статный торс выглядел еще нелепее.

Он не заметил, как остался на скамье один; из полузабытья его вывело резкое торможение состава. Сумка, стоявшая у него в ногах, повалилась и из нее выкатилось на пол несколько пивных бутылок. Он виновато улыбнулся, ногой подкатил к себе бутылки и, достав со дна сумки книгу, аккуратно уложил их обратно. Книжка была изрядно потрепана – чувствовалось, что прошла она не один десяток рук – и судя по толщине, потеряла добрую треть страниц. По формату она напоминала карманный детектив – то расхожее чтиво, которое не обременяет ни сумку, ни мозги, ни кошелек. Судьба ее, однако, была не так печальна, как у многих таких книг-однодневок – пройдя путь от типографского станка до свалки, в какой-то неожиданный для себя момент быть выловленной из груды бытового мусора. И снова вернуться к жизни, к людям.

Бродяга, потерев для порядка рукавом потускневшую от времени обложку, открыл книгу на закладке и углубился в чтение. Остановки мелькали одна за другой: поезд то набирал скорость, то замедлял ход, толпа пассажиров, как некая жидкость, втекала в вагон и вытекала из него, а мужчина, забывший, что едет по кольцевой, лишь время от времени перебирал замусоленные страницы. Было заметно, что чтение доставляло ему удовольствие – он то качал головой от изумления, то молча шевелил губами. Иногда мужчина закидывал голову, устремив глаза вверх – видимо, обращаясь к небесам и ожидая ответа.

Наконец он вернулся в полусонную атмосферу вагона: услышав название приближающейся остановки – а ее уже проехали дважды, – бродяга поднялся, торопливо запихивая книжку в грязную, разлохматившуюся дорожную сумку. Движения его были суетливы, и все же на обветшалом переплете можно было прочитать полустершуюся золотую надпись. Это был нетленный Шекспир.

Цивилизация вторглась в столицу не вдруг, в одночасье, а расползалась годами, как расходится обычно на промокашке чернильная клякса, отвоевывая себе по всему кругу пустующие сантиметры. Очаги ее были и раньше – при дипкорпусе и «Интуристе», на уровне спецобслуживания да в редких для советской поры «Березках».

Сейчас уж и не припомнить, когда появились первые «секьюрити» и «Макдональдсы», иномарки начали полонить автодороги, а ломящиеся от товаров витрины и ночная реклама превратили столицу в один из центров мировой цивилизации. С благополучием пришел страх перед возможными посягательствами, а с ним и подозрительность. Выход власти нашли в патрулировании. Москвичи на эту работу, за редким исключением, не шли – считали плебейской. И в патрули приходилось сзывать провинциалов.

Шел второй месяц службы в одном из таких подразделений. Дежурства напоминали жуткую, безостановочную карусель, и в этой круговерти вчерашнему пограничнику некогда было присмотреться, почувствовать, как живет, чем дышит столица. Знал он только устав, инструкции да выработал в себе умение с первого взгляда определять, кто перед тобой – завзятый москвич, растерянный провинциал или вальяжный иностранец. С последними держал ухо востро – как бы не осрамиться, со своими – особо не церемонился. Как и все, зычно требовал у подозрительного документы, не считал лишним узнать о цели пребывания, а в случае замешательства мог предложить ему пройти куда следует. Власть – короткая, но упоительная донельзя – сводила с ума.

В один из свободных вечеров он все-таки решился, что называется, выйти в люди. Надоели ему до чертиков и камуфляжная форма, и почти монашеский образ жизни в ведомственном общежитии. Хотелось свободы, ощущений, наслаждений. Да и вообще узнать столицу поближе, изнутри. Оделся он наскоро, в привезенное из дому, прихватил и деньжат – на тот случай, если по пути придется перекусить в кафе. И поспешил в центр.

Его окликнули у витрины, где он вот уже четверть часа стоял, рассматривая десятки коробочек с ювелирными украшениями. Оборачиваться не стал – да и откуда могли быть друзья в этом большом, чужом ему городе?! И обернулся только тогда, когда у него зычным, таким знакомым ему голосом грубо потребовали документы. Он похолодел от страха – вспомнил, как, засовывая наличность в бумажник, оставил паспорт на тумбочке. Поначалу в нем было взыграла спесь – как же, свои своего берут, но вовремя осекся, прокручивая в голове инструкцию по задержанию. На вопрос о цели пребывания он ответил невнятно – понял, что здесь, на улице, его словам не поверят. И безропотно повиновался, когда эти двое, в камуфляже и при оружии, предложили ему пройти вместе с ними. Впереди его ждало затяжное, с подковырками, ночное разбирательство в отделении.

Цивилизация – понятие строгое. Нивелирующее всех и вся. Она существует во имя людей. Но никак не во имя человека.