Текст книги "Когда вернусь в казанские снега…"

Газизова Лилия Ривкатовна

Родилась в 1967 году в Казани.

Окончила Казанский медицинский институт и Московский литературный институт им. М. Горького (1996), училась в аспирантуре Института мировой литературы РАН. Публиковалась в журналах «Знамя», «Арион», «Дружба народов», «Октябрь», «Юность» и др. Автор нескольких книг стихов. Составитель ряда антологий русской и татарской поэзии Татарстана.

Член Союза писателей РТ с 1999 года.

Лауреат литературных премий им. Г. Державина (2003), А. Ахматовой (журнала «Юность») и В. Берестова (2012), дипломант Всероссийского конкурса им. А. Боровика (2009).

Эби

Деревня отражала солнце. Закат был необузданным. Он освещал дальние закоулки деревенских дворов, которые хозяева старательно скрывали от чужого глаза: мусор, стыдливо спрятанный под телегой, неокрашенную изгородь во дворе, рассыпающийся шифер на крыше… и всё же закат всё уравнял. Одинаково ярко блестели окна, за которыми угадывались белые занавески с вышитыми разноцветными растениями. Лица людей, попавших под обстрел закатных стрел, были ярко-розового цвета. Почему-то было тихо. Обычно вечером жизнь на деревенской улице кипит. Шумят дети, громко переговариваются соседки, лают собаки, кудахчут куры…

Деревня похожа на полянку ярко-красных опят, расположившихся на пригорке. Но это – издали.

Мой папа из Буа. Точнее, из Буинского района Татарстана. Ещё точнее, из деревни Тингаши. Тем не менее я всегда говорила, что еду в Буа. Звучит шикарно, точно едешь в Сент-Женевьев де Буа. Франция и глухая татарская провинция. Говорят, что любовь ко всему французскому у русских в крови. У татар, наверное, тоже. Кстати, нас, татар, пишущих на русском языке, в Татарстане называют русскоязычными писателями.

В Тингашах я провела полжизни. Не в буквальном, а в каком-то метафорическом смысле. Если б я сравнила свою память с комнатой или чердаком, что чаще всего и делают, то половину её заняли бы воспоминания о деревне и бабушке, по-татарски эби, с ударением на «и».

Эби меня не ругала. Она никогда не повышала голос, в отличие от родителей, которые склонны к эмоциональным перепадам и взрывам. Живя с ними, я находилась в постоянном напряжении. У них слишком быстро менялось настроение. Я почти всё время чего-то боялась. Маминой истерики по поводу четвёрок, папиного гнева из-за беспорядка в моей комнате или чего-то другого.

Родители любили меня и продолжают любить жёстко и требовательно. Временами мне казалось, что не так уж сильно они меня любят, раз так громко и гневно кричат на меня. Теперь я понимаю, что любой крик идёт от беспомощности.

Бабушка не была сентиментальной. Можно даже сказать, что она была суховатым человеком. Но я чувствовала её глубокую любовь ко мне. Проявлялось это в бесконечной заботе. Я никогда не ощущала себя покинутой. Даже если она куда-то уходила по делам.

Два раза в день эби покупала у соседки, у Зейнаб-апы, молоко, будила меня утром, чтобы я попила парного. Я была полунедовольна тем, что меня разбудили, но ощущала себя почти принцессой, за которой ухаживают придворные. Из окна, выходящего во двор, можно было разглядеть хрупкую фигурку бабушки, идущей за молоком. В правой, прижатой к телу руке – пол-литровая банка, левая – ходит в такт шагам.

Вечером, когда я играла с деревенскими друзьями, бабушка отзывала меня в сторону и следила, чтобы я выпила не меньше половины пол-литровой банки. Смешно, конечно, что, рассказывая о любви, вспоминаю бытовые подробности. Но сейчас, когда я стала понимать, что любовь действительно «не вздохи на скамейке», в таких деталях мне видятся её проявления.

Бабушка редко обнимала меня, тем более целовала. Но, когда мы сидели вечером, уже отужинав, каждый за своим занятием: я – за чтением, она – за вязанием, в воздухе витал дух любви. Тикали ходики. За окном слышался дальний лай собак. Проезжали редкие машины.

Поездка к бабушке – это длинная история. То есть большие сборы. Обычно мы уезжали в пятницу вечером, и тогда мама писала записку классной руководительнице, чтобы меня отпустили в деревню на субботу помочь бабушке копать картошку. Очень любя бабушку, я иногда ненавидела эти поездки, потому что они часто совпадали с праздниками – Первомаем, Седьмым ноября… А я так любила праздники. Мне нравилось гулять с папой, держа в руке воздушные шарики. Нравилось идти вместе со всеми в колонне демонстрации. Меня захлёстывало чувство единения, почти братства со всеми. Я любила смотреть на улыбающиеся лица прохожих. Все разговаривают громко, поздравляют друг друга, едят мороженое. И вот вместо этого приходится ехать в деревню копать несчастную картошку. Каждую весну и осень.

Ехать до Буа четыре часа. Тогда мне казалось, что это очень долго. Сегодня я почти не замечаю, как пролетают эти четыре часа, когда еду на своей машине в Елабугу, старинный городок, где нашли свой последний приют кавалерист-девица Надежда Дурова и великая Марина Цветаева. Правда, когда сама ведёшь машину, время идёт быстро. А в поезде оно ползёт невероятно медленно. Хорошо, если я брала с собой книги, а если забывала? Тогда оставалось лишь смотреть в окно, за которым мелькали довольно однообразные пейзажи: поля, посадки, реки. Небольшие озёрца. Интереснее всего, когда поезд подъезжает к станции. Во-первых, смотришь и оцениваешь само здание станции, хотя они все очень похожи. Одноэтажное кирпичное или деревянное с башенкой в центре, выкрашенное, как правило, в песочный цвет. Во-вторых, любопытно наблюдать за людьми, которые бегут вслед за вагонами, не ожидая, когда поезд остановится. Они кричат, отпихивают друг друга, огрызаются. У каждого в руках по две, а то и по три-четыре сумки. А на всех вокзальных зданиях непременно висят часы. Я смотрю на них и, как штурман, определяю расчётное время прибытия поезда на нашу станцию. Иногда стоим долго. Нужно дождаться встречного поезда. Между станциями может проехать лишь один состав, то есть проложена всего одна ветка. Ожидание затягивается. Мне становится грустно. Ведь это время добавляется ко времени поездки.

Доехать до Буа можно было на поездах двух типов: пассажирском и дизельном. Если ехали на пассажирском, то обычно брали билеты в общий вагон. Правда, иногда папа, сибарит по своей природе, покупал места в плацкартный, а то и в купейный вагон. Здесь мы бывали единственными, кто выходили уже через четыре часа пути. Другие ехали до конца. Например, до Ульяновска или Куйбышева.

Тогда мне очень не нравились дизельные поезда. Прежде всего они были красные. Цвета пионерского галстука. К тому же деревянные скамейки в вагонах были короткими, и даже если мало народу, невозможно прилечь. Лечь-то, конечно, было можно. Но уж ноги никак не вытянешь. А как отдыхать, не вытянув ноги? К тому же вагон дизельного поезда был, по сути, огромной коммуналкой, где чувствуешь себя слишком на виду. Ты разглядываешь всех, все разглядывают тебя. Сейчас дизельные поезда сняты с производства. Как жаль!

Самое интересное занятие – рассматривать пассажиров и слушать разговоры. Царило двуязычие. Поскольку я знаю и русский, и татарский языки, то понимала всё, что говорят и русские, и татары. Было много старушек и стариков. Первые преобладали. Морщинистые загорелые лица. Жилистые большие руки. Аристократизмом в таких поездах и не пахло. Разговоры чаще всего велись о садах и огородах, о ценах на продукты. Когда нынче следует сажать картошку. Иногда старушки принимались перекладывать вещи в своих сумках и корзинах.

Мне нравилось ездить в поездах осенью. Из деревень в город везли большие сумки или корзины с овощами и фруктами. Интересно разглядывать чужие яблоки. Иногда они бывали неправдоподобной величины или красноты. Тогда весь вагон начинал расспрашивать хозяина суперяблок про сорт.

Дачники в дизеле не ездили. До своих дач они добирались на электричках. Наш красный дизельный поезд можно было назвать деревенским. На нем ездили в город бабушки и дедушки проведать детей и внуков. Из города – новоявленные горожане, такие, как мой папа.

Папа всегда берёт с собой ворох газет. Это «Правда», «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Литературная Россия», «За рубежом», журналы «Коммунист», «Советский экран», «Физкультура и спорт», «Лёгкая атлетика». Это ещё не полный перечень. У меня – свой ворох. Он, правда, значительно меньше. В раннем возрасте – «Весёлые картинки» и «Мурзилка». Позже – «Пионер», «Юность» и татарские журналы. Уже по тому, что выписывал папа, видно, какой он разносторонний человек. У него два высших образования – по тем временам, семидесятым – восьмидесятым годам, большая редкость. Он мастер спорта по лёгкой атлетике. Судья международной категории. Судил соревнования московской Олимпиады. Профессор. В поезде он часто, просмотрев газеты, раскладывает лекции по истории КПСС. Ещё он журналист. Член Союза журналистов СССР. Однажды я услышала, как он сказал кому-то: если после твоей статьи никого не посадили, то ты плохой журналист. У него часто бывали на работе неприятности из-за его статей. Мама переживала, плакала.

Однажды с нами рядом ехала компания из трёх девушек и трёх парней. Они сильно отличались от других, было видно – ехали развлекаться. Вещей мало, а сумки модные, спортивные. Громко завели магнитофон. Тогда иметь магнитофон было так же престижно, как джинсы. У меня магнитофона не было. Когда я однажды в седьмом классе заявила, что мне он нужен, для моих родителей это прозвучало, будто я заявила, что хочу быть порочной. Они признавали только классическую и народную музыку, которая звучала по радио.

Дачники громко разговаривали, смеялись. Лица девиц были густо накрашены. На голове – «химия». Волосы обесцвечены. Вскоре после того, как поезд отъехал от Казани, они сошли. Вблизи города располагались дачные посёлки. Это было в субботу. На обратном пути в воскресенье мы снова ехали в одном вагоне с этой же компанией. Но как разительно изменились и девушки, и парни. Невыспавшиеся, угрюмые, неприятно огрызающиеся друг на друга. Припухлые лица. Размазанная косметика. Даже мне, не искушённой в вопросах пития, было ясно, что молодые люди накануне изрядно предались излишествам.

Почему мне запомнилась эта компания? Почему помнишь то, а не другое?

Как правило, сумки у нас бывали набиты до отказа. Из города везли чай, кофе, конфеты. И пустые банки. Почему-то моя мама варила компоты и варенья в деревне. Соответственно из деревни везли трёхлитровые банки с компотом и вареньем. Недавно я заявила маме, что мы поступали неправильно. Ведь мы возили из деревни воду. Маме не понравилось. Она что-то буркнула. Не в традициях моей семьи признавать ошибки. Хотя, конечно, это не было ошибкой. Наверное, ей было так удобнее.

По большим праздникам мы привозили бабушке торт «Татарстан». Это самый вкусный торт на свете. Он белый. Сделан из безе и чего-то белого – то ли крема, то ли взбитых сливок. «Татарстан» был жутким дефицитом. Как московская колбаса и конфеты «Птичье молоко». Мама работала в тресте столовых и ресторанов, и дефицит нашей семьи не коснулся. В холодильнике всегда была и копчёная колбаса, и шоколадные конфеты, и большая банка чёрной икры. У мамы была анемия, и врачи велели ей регулярно есть чёрную икру. Вкус варёной колбасы, которая продавалась в магазинах, я узнала только в двадцать лет. И поначалу мне она очень понравилась.

Московскую колбасу мы всегда брали и в деревню. Правда, моя бабушка-мусульманка её не ела. И нож, которым нарезала для нас колбасу, потом тщательно мыла. Ведь обычная делается из свинины.

Наш двор в деревне был правильной прямоугольной формы. Одна сторона – это деревянный забор, за которым находился небольшой сад. С противоположной – длинная часть дома, два окна из комнаты и чулан с крыльцом. Меньшие стороны прямоугольника образовывали клеть, то есть тёплый сарай, и напротив – большие деревянные ворота. На фоне этих ворот папа однажды сфотографировал нас: бабушку, маму и меня. Мы все держались за руки, стоя не очень близко друг к другу. Такая семейная цепь.

Во дворе была большая деревянная бочка, в которой набиралась во время дождя вода. Там плавали головастики. Они сновали близко к поверхности. Но когда я наклоняла голову, чтобы увидеть их поближе, головастики мгновенно скрывались в толще воды. Тогда я старалась быстро-быстро наклонить голову, чтобы их разглядеть. Но это мало помогало. Я меняла тактику. Медленно-медленно подносила к воде руку с ковшом и резким движением зачерпывала воду. Так мне удавалось поймать несколько особей. Потом я их долго рассматривала. Иногда сливала воду на поверхность стоящей рядом тахты, оставляя на ней несколько головастиков. Вскоре они переставали шевелиться и превращались в чёрные стручки. Увы, жалости к ним я не испытывала. Но, наверное, тогда я начала неосознанно понимать, что прекрасно – всё живое, то, что в движении. Мёртвое – безобразно. Даже мокрый камень красивее сухого. Конечно, камень не есть нечто живое, но мокрый и постепенно высыхающий камень тоже почти живёт.

Около бочки я играла в куклы. У меня был игрушечный сервиз: шесть глубоких тарелок, шесть тарелок для второго, шесть ложек, столько же вилок и ножей. Они были металлические. Не бились. Были ещё кастрюлька и сковородка. В кастрюле я готовила супы. Наливала воду, заправляла мелкими камушками – это была картошка, добавляла соломы, и суп с макаронами был готов. Самое интересное – раскладывать еду по тарелкам. Мне это нравится и теперь, во взрослой жизни, – показываешь результаты своего труда, а кроме того, можно понаблюдать за лицами домочадцев: если они голодны, то жадно следят, сколько я им положу. Да и в детстве моя игра заканчивалась на том, что я разливала суп по тарелкам. Я играла молча. С куклами не разговаривала. Мы и с родителями не очень-то общались во время еды. Ужин, за которым мы – папа, мама и я – встречались вечером, был занятием слишком серьёзным, чтобы о чём-то болтать. К тому же он отвлекал меня и папу от ещё более серьёзных дел – уроков и диссертации. Сейчас я не могу вспомнить ни одной темы разговора, ни единого случая, когда бы мы что-либо обсуждали. Дела прежде всего. Учёба прежде всего. И никакая еда не должна отвлекать от дела. Как жаль!

Сервиз сгорел вместе с клетью, где он хранился, когда случился пожар. Клеть представляла собой тёплый сарай, где хранились лопаты, вилы, борона, мешки, верёвки. В жаркий день я любила сидеть в клети, рассматривая инструменты. Однажды я подожгла там бархатный столбик камыша, пламя почему-то не разгорелось, но повалил густой дым, который я не могла остановить. С криками «Пожар! Пожар!» я побежала к бабушке, которая полола картошку за домом. Она сначала ужасно испугалась, потом, увидев камышинку, успокоилась. Быстро сунула её в ведро воды. Конечно, бабушка провела со мной воспитательную беседу.

В клети я часто играла с Галиёй, жившей на соседней улице. Она была на два года меня старше и выше меня на две головы. Толстая и узкоглазая. Почему-то она всегда бывала голодной. Посередине игры, например, в магазин, вдруг говорила, что пойдёт домой. Хочет кушать. Стремясь её удержать, я зазывала подругу к себе домой и говорила бабушке: «Галия хочет есть». Вид у бабушки бывал при этом не слишком приветливым. Но она тотчас накрывала на стол. Аппетит у Галии был всегда хороший. Если час был не обеденным, мы обычно перекусывали булкой с маслом и вареньем. Или с мёдом. Галия, как и некоторые другие деревенские дети, удивляла меня своей неразвитостью. А я стеснялась своей образованности, того, что знаю больше их, что прочитала много книг. С деревенскими ребятами нельзя было вести отвлечённые разговоры. Зато я восхищалась их уменьем управляться с лопатой и граблями, легко носить на коромысле полные вёдра воды. Забавно было слушать их внешне пустоватые, но полные тёплого юмора разговоры.

Сейчас я понимаю, что мало помогала бабушке. Иногда я мыла полы. Посуду – почти никогда. Приготовлением еды тоже занималась бабушка. Иногда я ходила за водой. Колодец располагался в трёхстах метрах от нас, у дома Зейнаб-апы, к которой мы ходили в баню, поскольку не было своей. Такие колодцы называют, кажется, журавлями. Когда я была совсем маленькой, я ходила вместе с бабушкой за водой, держась за подол её платья. Именно платья. Татарки никогда не носили юбок. Я имею в виду деревенских старух. Так вот, став старше, лет в четырнадцать, я тоже стала брать коромысла с небольшими семилитровыми вёдрами. И те я наполняла только наполовину. Обычно женщины подцепляли на крючок одно ведро с водой, подняв его, подцепляли и второй. Я же не могла поднять это несчастное ведро. Я ставила вёдра на расстоянии коромысла друг от друга. Приседала с коромыслом на плечах, одновременно нацепляла ручки вёдер на его концы. И вставала. Мой обратный путь – это просто цирковая история. Коромысло пребольно давило на шею, точнее, на какие-то косточки. И я спускала его почти до лопаток. Шла, согнувшись, если не в три погибели, то уж в две точно. Долго в таком положении идти было невозможно. Я ставила вёдра на землю и отдыхала. Даже в двадцать лет коромысло с вёдрами причиняло мне жестокую боль. Может быть, у деревенских девушек, с детства вынужденных носить воду, позвоночник, его шейная часть как-то особо деформируется, возможно, появляется какая-то выемка для коромысла. Моя бабушка и в семьдесят легко и ловко управлялась с этим хозяйством.

Бабушкин дом находился в центре деревни – у магазина. В магазине было всё. Во всяком случае, мне так казалось. Продавались и продукты, и одежда, и хозяйственные товары. Всего понемногу. Хлеб привозился нечасто – раз в две недели. Весть об этом быстро облетала всю деревню. Вскоре в магазине образовывалась очередь, конец которой выходил на улицу. Моя бабушка получала поручения от односельчан купить хлеба. Хлеб был белый и чёрный. Мы покупали обычно белый. Есть белый хлеб считалось аристократичным.

Хлеб покупался с запасом. Пять-шесть кирпичиков. Бабушка хранила их, обернув в большие скатерти или полотенца. Я больше помню вкус не свежего, а слегка зачерствевшего хлеба. Ведь свежим хлеб может считаться, наверное, не более двух дней.

В магазине продавались большие шоколадные конфеты «Гулливер». По размеру они были больше обычных раз в шесть, и очень мне нравились. Бабушка не всегда давала деньги на них. Наверное, ей казалось, что одной такой конфеты в день достаточно. Я же могла съесть и десять «Гулливеров». Вместе с Алсу, соседской девочкой, тоже приезжавшей на каникулы к своей бабушке, мы проделывали следующее. Конфета стоила двадцать шесть копеек. Мы собирали в деревне пустые бутылки. За две такие бутылки можно было в сумме выручить двадцать четыре копейки. Оставалось только раздобыть две копейки. И, представьте себе, мы их тоже находили где-нибудь на дороге. Таким образом, однажды мы съели за день пять конфет. Но один случай положил конец нашей предприимчивости. Наш сосед Хатип-абый как-то застал нас, ковыряющихся в придорожной канаве в поисках бутылок. Надо сказать, что не всякие продавщица принимала. Те, у которых горлышки были повреждены, не годились. Увидев, как мы копаемся в мусоре, сосед гневно окликнул нас и спросил, что мы делаем. Мы наперебой начали объяснять про конфеты. Недослушав, он отобрал нашу стеклянную тару и разбил о забор. И предупредил, что если ещё застанет нас за таким занятием, то пожалуется нашим бабушкам. Недовольные, мы поплелись домой. Там я рассказала обо всём бабушке. Она меня пристыдила, сказав, что сбором бутылок занимаются только никчемные люди. По правде говоря, она меня до конца не убедила. И всё же после этого что-то мешало продолжать наши занятия.

Алсу жила в Буинске. В Тингашах жила её бабушка, Рабига-апа, которая часто заходила к нам, благо её изба находилась напротив нашей. Рабига-апа была унылой старухой, носившей унылые платья. Даже весёлый ситец в цветочек выглядел на ней тоскливо. Не помню её улыбающейся. У неё, как у многих в деревне, было несколько детей. Один из них, Талгат-абый, часто сидел на скамейке перед домом и курил махорку. У него была чахлая грудь, а во рту не хватало многих зубов. Он переболел туберкулёзом. Когда он умер, я подслушала разговор взрослых. На вскрытии врач, мол, сказал, что он не знал женщин. Тогда я не поняла, о чём шла речь. Сейчас понимаю. Я часто заходила к ним.

С Алсу мы играли в куклы. Помню, что одевалась она неаккуратно. Дырки на вечно приспущенных на коленках колготках. И в детстве, и сейчас меня поражала и поражает неаккуратность некоторых людей в одежде. Мне кажется, одеваться неаккуратно не только некрасиво, но и просто некомфортно. Самым ужасным для меня в детстве было носить заштопанные вещи. Однажды я закопала в огороде заштопанные бабушкой колготки, а когда она спросила, где они, я сделала недоумённое лицо. Недавно в одной из книг Ошо я прочитала, что он в детстве тоже отказывался носить заштопанные вещи. Говорил своим родителям: штопка свидетельствует о бедности и нищете, а просто рваная вещь означает, что он, возможно, только что зацепился одеждой о ветки, лазая на дерево.

Я проводила в деревне не меньше двух месяцев, Алсу приезжала на две-три недели. Она мне запомнилась несоответствием черт лица. У неё были выразительные голубые глаза миндалевидной формы. Выражение «посмотрит, точно рублём одарит» – это про неё. Изящно очерченные губы, розовые пухлые щёчки и… нос картошкой. Сегодня она могла бы сделать пластическую операцию. Но тогда… В маленьком городке… Я слышала позже, что она окончила медицинское училище в Буинске и связалась с женатым врачом. Было противно это слышать.

Тингаши – это небольшая, в основном татарская деревня, дворов сто пятьдесят – двести. Шесть-семь улиц, на двух из которых жили чуваши. Татары и чуваши мало общались друг с другом. Встречались лишь в магазине, в кино и, вероятно, на работе в поле и на ферме. Точно знаю, что смешанных семей не было. Чуваши внешне очень отличались от татар. Мне они казались менее красивыми и ладными. У большинства из них были узкие глаза карего или зелёного цвета. Одевались они тоже по-особенному. Их одежда чем-то неуловимо напоминала цыганские одеяния. Говоря об одежде, я имею в виду прежде всего женщин. Главное отличие – фартук. У чувашек фартуки были с нагрудником, у татарок – без. Чувашские фартуки были, как правило, однотонные и сшиты из атласного материала. Так одевались в моём детстве старухи.

Когда я была совсем маленькой, в бабушкином доме располагался медпункт. В жилой комнате стоял стол со всевозможными бутылочками и лекарствами. Ещё был шкаф, выкрашенный в голубой цвет, где хранились инструменты, бинты и вата. С утра приходила Рима-апа (имя произносится с ударением на втором слоге), медсестра, которая находилась в доме до вечера. Видимо, бабушке приплачивали за то, что она сдавала угол под медпункт.

Мне ужасно нравятся все эти бутылочки, вазочки, склянки с лекарствами. Но меня строго предупредили, что их трогать нельзя. Если я возьму их в руки, то на ладонь может попасть лекарство, которое обожжёт кожу. Ожога я боюсь. Но любопытство сильнее страха. И я то и дело, когда никого нет в комнате, приподнимаю большое белое полотно, под которым скрываются лекарства. Иногда я беру какую-нибудь баночку с лекарством и долго рассматриваю её на свету. Жидкость переливается, что меня очень забавляет. Ещё мне очень нравится нюхать мази. Хорошо пахнет белая мазь. Запах тёмной мази неприятный. Это мазь Вишневского. Её я хорошо знаю, потому что, когда у папы вскочил огромный чирий размером с пятак на задней части шеи, ему делали перевязку именно с этой мазью.

Однажды к нам прибежал соседский мальчик Рамиль. Он плакал и кричал, что ему в ухо попала вода, когда он купался. Больше всего меня поразила невозмутимость Римы-апы. Она посоветовала ему попрыгать на одной ноге и наклонить голову «водным» ухом набок. Вода, кажется, вытекла, и он вскоре довольный пошёл домой.

Когда я была уже студенткой, а медпункт давно обрёл отдельное здание, к нам зашёл какой-то парень, сказал, что у него заболела мама, и спросил, где медсестра. Наверное, тоже бывал у нас в детстве с какой-то болячкой.

Чаще всего я проводила у бабушки летние месяцы. Реже – зимние каникулы. По выходным меня навещали родители. Однажды я захотела сделать маме сюрприз. Было мне лет пять-шесть. В течение недели я аккуратно складывала всевозможные баночки с лекарствами в чемодан бабушки, стоящий под кроватью. Брала понемногу. Но в конце недели чемодан изрядно потяжелел. И вот, наконец, мама приехала. Улеглись первые восклицания, объятия после встречи. Выпита последняя чашка чая. Я достаю чемодан. И с видом фокусника начинаю извлекать из него лекарства, которые складываю к подножию маминого стула. Я ужасно рада. Ведь лекарства – серьёзный подарок, не какая-то там игрушка. Громко говорю: «Это всё, мама, тебе!» Мама реагирует правильно. Она улыбается. Вскоре начинает смеяться и бабушка. Конечно, позже все мои трофеи возвращаются на место. Мне ещё раз говорят о том, что со стола и из шкафа Римы-апы, который, впрочем, всегда закрывается на маленький замок, ничего брать нельзя. Почему-то мне не грустно. Наверное, главным был момент вручения целебных подарков и реакция мамы. Остальное не важно.

В доме у бабушки пять окон, три из которых выходят на улицу, другие – во двор. В левом, дальнем от двери, углу на стуле стоит швейная машинка. Мой дед привёз её из Москвы ещё до войны, на которой пропал без вести. На ней бабушка шьёт занавески, полотенца и шаровары. Над машинкой – на стене в деревянной застеклённой рамке – висит шамаиль, где выведены изречения из Корана. Буквенная вязь на фоне мечети и цветов. Довольно убогая картинка, выполненная на фольге. Но эти шамаили представляли для верующих людей подлинную ценность, подобно иконам из моих представлений о русской деревне.

Справа – высокая железная кровать с шариками. Высоко взбитые подушки. Белая печь. Не очень большая. В других домах бывают и побольше. Хотя и те дома – побольше бабушкиного. Поймала себя на том, что я, воспитанная на русской классике, прочитавшая множество книг, в том числе и о русской деревне, никогда не была в русской избе. Среди моих казанских друзей русских по национальности, возможно, даже больше, чем татар, но они городские. Мало кто из них верит в Бога. А те, кто по-настоящему верят, не шумят об этом. Чем отличается русская изба от татарской – не знаю.

Мне нравится смотреть, как бабушка молится. Мусульманам надо совершать пять намазов в день. Помню, как называются три последних, которые обычно совершала бабушка: икенди, акшам и ясих. Перед намазом бабушка становилась серьёзной. Совершала омовения. Мыла лицо, руки, ноги и некоторые другие части тела. Лицо становилось сосредоточенным.

Бабушка держала уразу. Ураза – это пост. Есть можно лишь до восхода и после захода солнца. Так спокойно, уверенно и легко, на первый взгляд, она соблюдала этот религиозный обряд, точнее, требование Корана. В нашем распорядке жизни ничего не менялось. Для меня не менялось. Если раньше бабушка вставала с восходом солнца, то теперь поднималась ещё раньше. Когда я изредка просыпалась, то сквозь пелену сна видела её, жующую хлеб с маслом и запивающую чаем. Но для нас она по-прежнему готовила и накрывала на стол.

Я часто сопровождала бабушку по разным её делам. Нередко мы ходили к нашим дальним родственникам – Бадертдину-абыю и его супруге. У Бадертдина-абыя были светлые, постепенно и как-то незаметно побелевшие волосы, серые глаза и очки. Он часто проходил мимо нашего дома вечером после работы. А работал он в колхозе. Но интеллигентная внешность, увлечение книгами делали его мало похожим на колхозника. Он любил рассуждать на отвлечённые темы, а когда встречался с моим папой, часто заводил спор о политике. Бадертдин-абый мне нравился. В нём была какая-то основательность. А ещё он очень любил шутить, что тоже привлекало. Его жена – маленькая черноволосая и кареглазая женщина – всегда была чем-то занята: доила коров, стригла овец, собирала яйца, кормила кур – мало ли дел в деревне. Чай мы пили на кухне, располагавшейся в пристройке к избе, или в чулане. В жаркие дни там было прохладно. Мне нравилось ходить с бабушкой и совсем не нравились её долгие разговоры. Выпивалась не одна чашка чая, обсуждался минимум десяток тем, перемывались косточки паре соседок, и лишь после этого мы вставали. Конечно, всё это время я тормошила бабушку, дёргала за рукав и подол платья или шептала в ухо: «Эби, киттек инде!» (Бабушка, ну пошли уже!).

У Бадертдина-абыя было двое сыновей и две дочери. Старшая, Дильбар, запомнилась высокой русоволосой девушкой-молчуньей. Младшая, Гульнур, до сих пор дружит с моей мамой, которая много лет назад помогла ей устроиться на работу. Гульнур пошла в мать и поэтому отличалась от сестры и братьев. Говорунья и шутница, она быстро находит со всеми общий язык. Эдуард, старший сын, мой ровесник. Нам было по четырнадцать лет, когда Алсу однажды сказала, что Эдуард, купаясь с девчонками, трогает их за грудь. Он был обычным сорванцом.

Шаукатик! Мамино-папино чудо. Последыш. Нечаянная радость. Младше меня на несколько лет, он и тогда привлекал моё внимание. Он был необычным обычным ребёнком. Казалось бы, всё как у других малышей, а вот и нет! И глаза-то горят ярче. И подвижнее других, и смелее, и отчаяннее. Строгие родители с ним обходились мягче, чем со старшими детьми. А как иначе, если он смотрит на тебя, точно в сердце заглядывает. Видела я его часто в своём и его детстве. Юношей его я не встречала. Позже мне папа сообщил, что он погиб, проходя службу в армии. Мне и сейчас больно думать о том, что его нет. По словам папы, авария произошла, когда Шаукат с отделением солдат ехал в кузове грузовой машины. Они направлялись на учения. Шаукат сидел с левого края. И когда их машина столкнулась на большой скорости со встречным грузовиком, удар пришёлся как раз по нему. После этого случая папа, отправляя меня в путешествия, заклинал не садиться в левом ряду кресел автобуса. Да и я своей тринадцатилетней дочери не раз говорю об этом.

Я не была слишком общительным ребёнком. Большую часть времени проводила за книгами и наблюдениями из окна. Когда бабушке надоедало видеть, как я читаю или высматриваю, она выгоняла меня на улицу. На соседней улице жила девочка, которую звали Айсылу. Её бабушка и дедушка были учителями на пенсии, которые в своё время учили и моего отца. Бабушка их не очень жаловала. Она рассказывала, что в молодости бабушка Айсылу, поехав в Москву, вернулась с париком на голове. Могу себе представить, как тогда отнеслись к этому односельчане. Айсылу была лёгкой и весёлой девчонкой, видимо, пошла в бабушку, которая и в старости красила брови и губы. Она флиртовала с деревенскими мальчишками.