Текст книги "Сборщик душ"

Но о чем вообще шла речь? Ничего такого особенного на поверхности нет: еда скудна; машины – просто давнее воспоминание и встречаются только в сказках для детей, из тех, что с моралью; жизнь там – не в том, чтобы сидеть на месте, а в том, чтобы двигаться, делать что-то для себя, для других. Жизнь вместе с природой, а не против нее.

Через некоторое время любопытство берет верх, и он сам задает вопрос голосам по ту сторону стен с кнопками.

– Расскажите мне о том, что Там, Наверху, – говорит он.

Тавил надеялся подкрасться поближе к неизвестному женскому голосу, спровоцировать его, заставить снова осадить, предупредить, наказать – вызвать его на прямой разговор.

Но если женщина и слышала его, то ничего не сказала. Зато сказали другие. В мгновение ока его завалили ответами: поверхность вся заморожена, она суха, она покрыта глубокими трещинами, полностью разрушена, совершенно необитаема. Она ни на что больше не годна. Там держат только отщепенцев-Бездомных, и это самое худшее наказание, какое только можно придумать.

Все, что ему говорили, – полнейшая чушь, но зачем нужно все это вранье, оставалось непонятным. Те, кто жил наверху, всегда знали, что Внизу есть Машина, есть огромные города под землей: почему бы и здешним не знать о поверхности правду?

Почему им ничего не известно о крошечных общинах, разбросанных по холмам; о людях, которые живут вместе с землей, а не прячутся под ней? Почему они не знают, что можно выжить и наверху, где не нужно Машины, чтобы было что есть и во что одеваться, где можно учиться и общаться без ее механической помощи? Может, жизнь там и нелегка, но зато честна и самодостаточна.

Теперь Тавил знал, как отключаться и прекращать нескончаемые переговоры, наводнявшие комнату, но он решил не делать этого. Наоборот, он кнопками вызвал кровать, приглушил свет, улегся и стал слушать. Слушать в темноте. И пытаться понять.

За ночь, пока Тавил спал, беседа успела уплыть на другие темы. Пробудившись, он попал как раз на дискуссию об историческом значении внутреннего водопровода в жилых помещениях. Голоса отвечали друг другу с пулеметной скоростью, ссылаясь в качестве источников на прослушанные лекции.

Тавил нажал кнопку и отключился, ища одиночества, но тишину тут же заполнило гудение Машины. Он вызвал голоса обратно, чтобы иметь хоть какую-то компанию.

Слушая их, он листал Книгу Машины, пока не нашел раздел о разрешениях на выход. Он тут же нажал нужную кнопку, подав заявку, и получил почти мгновенный отказ. Книга сообщила, что можно подавать одну заявку в день, так что он стал ждать.

На девяносто седьмой день под землей Тавил впервые забыл запросить разрешение на выход. Заметив это только на следующее утро, он немедленно нажал кнопку и сразу же получил свой отказ. После секундного разочарования он вернулся к стене и кнопкам.

День он уже распланировал: лекция по суматранским озерам, затем дискуссия по ним же, потом он обещал нескольким корреспондентам выслушать их идеи и поделиться своим мнением о них. Поначалу подобные приглашения казались ему нудными и бессмысленными, и он соглашался только со скуки.

Однако шло время, и он даже заработал себе что-то вроде репутации среди жителей подземных городов – за точку зрения, практически полностью не свою. Поскольку единственное, что он знал из первых рук, была жизнь на поверхности, а ее Тавил категорически отказывался обсуждать, все остальные его знания пришли от кого-то еще, через посредников. Он ничего ни о чем не знал напрямую; зато знал, что обо всем этом думали другие.

Вот из-за этой-то репутации Тавил становился все более и более востребованным. И получилось так, что постепенно, пока месяцы собирались в кучи и превращались в годы, он все меньше времени проводил вне комнаты, бродя по тоннелям в поисках женщины с кожей, как у него, – или в поисках пути на поверхность.

Все больше дней он передвигался только от кровати до кресла, и ноги его со временем – а оно шло неспешно – слабели, а тело круглилось. Редко-редко он вспоминал сестру, оставшуюся возле устья вентиляционной шахты. Это было так давно. Когда воспоминания о верхней жизни вторгались в его разум, его аж передергивало: слишком много пустоты, дикого, неосвоенного пространства. А еще насекомые, перепады температуры и освещения, постоянно какие-то трудности вроде поиска пищи и утилизации отходов.

Тут он обычно вспоминал, сколько удобства дает Машина, насколько проще и приятнее существовать в этой милой маленькой комнате, где любые нужды удовлетворяются нажатием кнопки.

Впрочем, иногда, в приступе ностальгии, Тавил думал взбунтоваться и двинуть на поиски приключений, как когда-то, в первые свои дни под землей. Он подъезжал на кресле к двери и вызывал экипаж, ругаясь на унизительную необходимость идти до него пешком. Поднявшись на лифте на верхний уровень, он вызывал другой экипаж и ехал в нем по платформам, глядя на воздушные корабли и воротя нос от вони, которой от них несло.

Он думал о своем первом визите сюда много лет назад. Он снова ощущал, как кладет руку на руку женщины-служащей, и сам содрогался от гадливости и смущения. Как это нецивилизованно – искать физического контакта! Искать вообще чего бы то ни было вне Машины!

Чаще всего он таскал Книгу Машины с собой на эти вылазки: ему было неуютно и тревожно без возможности в любой момент потрогать обложку и пробормотать: «Благословенна Машина!» – эхом слов, оттиснутых на титульном листе. К тому же не носить с собой постоянно Книгу означало навлечь подозрения в антимеханизме, а это уже каралось статусом Бездомного.

Просто по обязанности, ощущение которой становилось, впрочем, все слабее, Тавил продолжал подавать на пропуск наружу. Иногда проходила целая неделя или даже месяц, а он ни о чем не вспоминал. Но потом какая-то мелкая зацепка – лекция о Семи Холмах Уэссекса или объявление о закрытии такого-то воздушного маршрута – возвращала все на круги своя, и он послушно жал на кнопку заявки.

Каково же было его удивление, когда в один ничем не примечательный день вместо обычного и ожидаемого отказа пришло подтверждение. В доказательство этого кнопка у двери засияла зеленым. Оставалось только нажать ее, и дверь открылась бы, за нею ждал экипаж, который доставил бы его на верхний уровень, где его снабдили бы маской, а еще одна узкая дверь привела бы в ведущий на поверхность вестибюль.

Тавил не двигается. Он сидит в кресле, голоса друзей заглушают гудение Машины. Тавил пытается понять, что делать с этой новой информацией.

Самая мысль выйти на поверхность ему противна. Прошли годы с тех пор, как он был там последний раз – ночью, вместе с сестрой, рыская возле входа в тоннель. Сумеет ли он отыскать дорогу в деревню? Узнает ли его там кто-нибудь? Тавил закрывает глаза и пробует представить себе, каково это было бы – вернуться туда. Много свободного места, тишина, серый туман обволакивает все, чего ни коснется.

Сердце у него несется вскачь от одной только мысли, мускулы сводит. Без стен этой комнаты куда он спрячет свое тело, свой разум и душу? Что укроет его, сбережет, защитит? Зачем ему снова этот мир – Там, Вверху?

Никто не станет его одевать и кормить, никакие кнопки не вызовут по волшебству свет и музыку, ванну и постель. Вся цивилизация теперь здесь, в Машине, думает он.

В пучине волнения он тянется за Книгой Машины; ее тяжесть в руках дарует мгновенный покой. Тавил нажимает кнопку (специальную, на случай плохого самочувствия), и с потолка спрыгивает аппарат, который проверяет ему пульс, температуру, давление, дыхание. Из пола поднимается столик с чашкой, и Тавил безо всякой лишней мысли глотает прописанное Машиной лекарство.

Он вызывает кровать и включает изоляцию. В темноте и тишине он слушает, как кругом тихо гудит Машина: сверху, снизу – повсюду, словно материнская утроба. Он таращится на зеленую кнопку у двери до тех пор, пока это не становится совсем невыносимо, после чего поворачивается на другой бок и засыпает, уверенный, что Машина о нем позаботится, присмотрит за ним, защитит от всего – пока в один прекрасный день не дарует ему милосердную смерть, чтобы другой мог занять его место.

Зеленая кнопка неделями горела у Тавиловой двери. Независимо от того, было ли в комнате темно или светло, был ли сам Тавил дома или нет, спал он или бодрствовал. Она превратилась в настырный зуд, до которого никак не достать, не дотянуться, навязчиво напоминавший, каково это было – спать Там, Наверху. Где, как ты ни укладывайся, а тюфяк все равно набит песком, который врезается в кожу и гонит прочь сладкое забытье.

А тут простыни только что не скрипят от идеальной, всепоглощающей чистоты. За все свои годы под землей он ни разу не нашел ни пятнышка на постельном белье. Грязи Здесь, Внизу, не существует; в ней попросту нет нужды.

И все-таки каждый раз при мысли отказаться от пропуска наверх, он находил какие-то причины повременить. Он говорил себе, что сегодня, увы, слишком занят; завтра, возможно, ситуация изменится.

Один раз он даже открыл дверь и заказал экипаж, но бездна между порогом и машиной оказалась так велика, а мысль об избыточном движении так мучительна, что он вернулся на предыдущие позиции – к креслу, кнопкам, корреспондентам и лекциям.

Жизнь в Машине текла обычным чередом. Зеленая кнопка слилась с привычным фоном бытия, как до нее – отметина рядом с дверью, где в свое время большая книга повстречалась со стеной. Тавил научился игнорировать такие вещи: одно только воспоминание о том, что он сделал с Книгой Машины – запустил ее через всю комнату, так что она ударилась и рассыпалась, – заставляло его ежиться от стыда и боли. Как вульгарно, как нечестиво! Какое непростительное варварство!

В конце концов, решение по поводу пропуска наверх приняли за него. Центральный Комитет Машины пришел к выводу, что в визитах на поверхность нет никакой необходимости, так как там больше нечему учиться. Он отозвал все оставшиеся пропуска, на том дело и кончилось. Зеленая кнопка померкла и вовсе погасла, и Тавил улыбнулся даже с некоторой грустью, на мгновение задумавшись о том, как, наверное, мило было бы повидаться с сестрой… а потом приступил к своей лекции по Семи Холмам Уэссекса.

Тавил спал, когда начался этот звук. Он проник к нему в сон и был совсем новым – звук, которого не бывает в Машине. Тавил сел в кровати. Включать свет не понадобилось: за последние недели в Машине что-то изменилось: теперь его комната постоянно плавала в сумерках, и неважно, сколько раз ты нажмешь на кнопку или пожалуешься в Центральный Комитет.

Звук не унимался. Тавил с трудом загрузил себя в кресло и поехал на нем через всю комнату туда, откуда шел звук, – к двери.

В дверь кто-то стучал с той стороны, словно пытаясь привлечь его внимание. Легкий пот выступил у Тавила на лбу и под мышками: какая-то другая личность явно пыталась инициировать прямую физическую коммуникацию с ним.

Тавил думает наплевать на стук и, пожалуй, лучше вызвать ванну, чтобы смыть оскорбительные выделения. Но в последнее время купальная жидкость что-то слегка холодновата и самую малость вонюча, так ему кажется.

Пока он все это думает, стук продолжается, переходит прямо-таки в грохот, Тавил протягивает руку к кнопкам… и замирает в нерешительности, потому что забыл, которая из них открывает дверь – слишком давно он ею не пользовался.

Дверь тем не менее открывается; перед Тавилом стоит женщина. Экипажа в коридоре нет, и Тавила охватывает слабость уже при одной только мысли, сколько сил она потратила на то, чтобы добраться до его комнаты. Она стоит сразу же за порогом, и хотя прошло столько времени, он мгновенно ее узнает: длинные волосы раскачиваются от малейшего движения; ноги достаточно сильны, чтобы нести ее, куда она захочет; темные пятнышки рассыпаны по позолоченной солнцем коже.

Она – с поверхности. При виде Тавила тень отвращения пробегает по ее лицу. Женщина открывает рот, и при первом же звуке ее голоса Тавил оказывается в том самом первом дне под землей, когда она сделала первое и последнее предупреждение: не надо им ничего говорить о поверхности.

Тавил судорожно пытается вспомнить, что полагается делать в таких ситуациях. Наверное, есть какие-то приветственные слова, которые нужно сказать, сделать какой-то специальный жест… Так ничего и не вспомнив, он просто сидит и смотрит на нее.

– Машина останавливается, – сказала женщина.

Тавила словно подбросило; по всему телу раскатилась тревожная дрожь. Он потянулся за Книгой Машины, ища утешения в ее тяжести, но понял, что оставил ее на столе у кровати. Пальцы панически забегали, но ухватиться им было не за что.

– Говорить такое – кощунство, – сообщил он женщине.

– Да мне плевать, – отвечала она. – У меня друзья в других городах – везде видны знаки. Теперь это только вопрос времени.

Но Тавил не желал ей верить.

– Невозможно. Ни в одной лекции подобное не упоминалось. И потом – Машина всемогуща, она не может остановиться.

Ее губы забавным образом изогнулись.

– Да хоть бы и так. Машину сделали люди, но она давно уже вышла за пределы их понимания. Никого не осталось, кто знал бы достаточно об общей системе, чтобы суметь ее починить.

Тавил фыркнул.

– Разумеется, Машина починит себя сама.

Женщина покачала головой.

– Не починит. Генератор уже отказывает, скоро посыплется и остальное. Те, кто останется Внизу, задохнутся. Пора выбираться на поверхность – это единственный шанс выжить.

Капелька пота побежала по Тавиловой щеке. Желание схватиться скорее за книгу было таким сильным, что Тавила почти трясло. Слова женщины начали протискиваться поглубже в сознание, подцепляться к недавним фактам, выстраивать цепочки, обретать значение и смысл. Все эти мелкие щелчки и заминки в течении повседневной жизни, которых никогда не случалось раньше… такие незаметные, но слишком вездесущие, чтобы продолжать их игнорировать: не реагирующие, как надо, кнопки, задержки с ремонтом, какая-то внезапная дрожь в стенах…

Все говорило в пользу вестей, принесенных женщиной.

– Почему вы мне все это говорите? – спросил Тавил.

Она опустилась на корточки, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.

– Ты с поверхности, как и я. Здесь есть еще наши – только мы знаем, как жить Наверху. У нас больше шансов выжить без Машины.

– Идем с нами, – сказала она и, подавшись вперед, взяла его за обе руки.

Прикосновения оказалось достаточно, чтобы Тавил отпрянул и, нажав кнопку, отъехал вместе с креслом прочь, подальше от нее.

– Вы забываетесь!

Он вытер руки об одежду, словно можно было как-то уничтожить, стереть ощущение чужой живой плоти, вошедшей в прямой физический контакт с его собственной.

Качая головой, женщина встала.

– Ты умрешь тут.

В ответ Тавил нажал кнопку. Дверь закрылась, надежно спрятав его в убежище. Тавил выехал на середину комнаты, но изоляцию не отключил. Он сидел и смотрел на руку, которая помнила тепло чужих пальцев.

Какая-то его часть, очень маленькая, когда-то умела взбираться на деревья и целые мили шагать пешком по поросшим травой равнинам. Эта часть знала, что женщина сказала правду, и правду эту приняла. Сказанное объясняло и свет, и купальную жидкость, и почему его любимая музыка временами вставала на паузу или икала, чего с ней раньше никогда не случалось. Когда он нажимал кнопку доставки еды, еда теперь не всегда приезжала сразу, а кровать пару раз поднималась из пола смятой и незаправленной, словно он только что встал.

Когда Тавил был совсем еще мальчишкой, его родители и родители его родителей предсказывали, что городам Машины однажды наступит конец. Они рассказывали ему о предках, которых объявили Бездомными и изгнали из Нижнего мира после какого-то бунта и которые с тех пор выбрали жить естественной честной жизнью на поверхности. Предки оставили им в наследство знание о том, что технология – скорее проклятие, чем дар. Она портит человека и делает его самодовольным.

И Тавил им верил. Он презирал живущих под землей и ждал того дня, когда из-за вечной погони за комфортом они пожрут себя сами. Вот за этим он и полез в шахту тогда, давным-давно: чтобы увидеть Нижний мир своими глазами, пока тому не пришел неизбежный конец; чтобы обрести знание о Машине – не от кого-нибудь, а из самых что ни на есть первых рук – и передать его будущим поколениям как предупреждение: никогда, никогда не давать себе снова пасть в эту бездну.

Но родители ошибались. Сам он ошибался. Здесь, Внизу, – прогресс, эволюция. Здесь жизнь в самой своей продвинутой фазе – бытие ради чистых идей, ради очищения души!

Тавил берет Книгу Машины и подносит ее к губам. «Благословенна Машина», – тихо шепчет он, целуя обложку. Вот оно, живое, осязаемое доказательство правды, в которой взрослые отказали ему Там, Наверху, ибо воистину есть сила бо€льшая, чем человек.

Эта мысль утешает его, убаюкивает, изгоняет предательскую дрожь, иссушает скопившийся под немногими его последними волосами пот. Тавил закрывает глаза и ощущает гудение Машины, окружающее, обволакивающее, заботливое, защищающее. Он – ее часть, отныне и присно.

Если миру чудесной Машины прогресса суждено погибнуть – да будет так. Тавил знал о неизбежности этого момента с тех самых пор, как отпустил последнюю ступеньку лестницы и спрыгнул вниз, в искусственный свет. И он не покинет ее теперь, не вернется к прежней жизни, полной жертв и мук.

От него слишком многого хотят. Нет, он лучше проживет свои последние мгновенья Тут, Внизу, во чреве Машины, чем целую вечность – Там, Наверху, вдали от ее безмятежного жужжания.

Тавил хранил абсолютную веру в Машину – до самого конца. У него были свои ритуалы, и он строго им следовал: первым и последним словом каждый день должна быть Мантра Машины; трижды целовать обложку перед тем, как открыть, и после того, как закрыть Книгу; следить за тем, чтобы она никогда не касалась пола, а корешок не был обращен к двери.

Что-то из этих привычек он приобрел сам с течением времени, другие позаимствовал от прочих верующих. Даже после того как отказала медицинская система, прекратили функционировать лифты, купальная жидкость сгнила, а кровати перестали появляться из пола, Здесь, Внизу продолжались духовные практики.

Если уж на то пошло, все это лишь раздувало пламя Тавиловой веры в Книгу, ибо доказывало всемогущество Машины.

Потом, последней судорогой гибнущего мира, рухнула система связи. Тавил знал, что многие вокруг вышли из комнат и теперь толпами собирались в коридорах и на платформах. В отличие от него, они не знали о неизбежности этого дня; они не молились, не ждали.

Они не ведали своей судьбы так, как ведал ее он.

Мысль присоединиться к одной из этих групп была ему гадка. Вспоминая, как последний раз вступал в прямой физический контакт с человеческим существом, он до сих пор вытирал руки об одежду: та женщина с поверхности возвестила ему этот день и искушала отринуть все, во что он верил, ради жизни, которой он не желал; женщина, сулившая ложное спасение из мира, который он так любил.

В эти последние мгновения Тавил думал о сестре, Прие, оставленной Там, Наверху. Он рисовал перед мысленным взором ее лицо – на фоне звезд, каким увидел его тогда перед спуском Вниз. Что за жизнь она прожила, постоянно терзаемая унизительными потребностями человеческого тела – в еде, в крове, в прикосновении других? Никакого времени для души, редкие проблески мирного созерцания.

И его жизнь сложилась бы так, не увидь они случайно фонтан пара, бьющий из земли, и небольшую вмятину там, где человек Снизу топтался вокруг старой вентиляционной шахты, и не реши Тавил ухватить за хвост шанс своими глазами увидать мир Машины.

Какой пустой и никчемной оказалась бы жизнь, проживи он ее Наверху.

Тавил сидит в кресле посреди комнаты. Моторчик в основании кресла отказал еще вчера, и с тех пор Тавил не двинулся с места. Света тоже больше нет, но, несмотря на это, Тавил листает страницы Книги, ощущая пальцами тонкость бумаги. Ему не надо видеть, что там написано – свои любимые фрагменты он заучил наизусть много столетий назад.

Когда Машина останавливается, наступает ничто. Стены прекращают вибрировать, неизбывный гул наконец затихает. Умиротворенный и утешенный вечным своим поклонением чудо-Машине, Тавил бормочет про себя строчки из Книги.

Иначе в мире стало бы слишком тихо.

Примечание автора

Когда я впервые прочла рассказ Эдварда Форстера «Машина останавливается», сюжет показался мне совершенно прямолинейным и постапокалиптическим: поверхность планеты стала необитаемой, человечество вынуждено уйти под землю, в города, где все без исключения контролирует Машина. Но чем больше я перечитывала эту историю и чем больше над ней думала, тем явственнее передо мной вырисовывалась работа настоящего гения. Она не только заставляла читателя хорошенько призадуматься о роли технологии в нашей жизни, но и рисовала живой портрет веры и того, как легко она превращается в поклонение Вещи, за которой сама вера безнадежно теряется. В своем сюжете Э.М. Форстер ведет персонажей к совершенно определенному выводу, помогающему, в конце концов, понять и принять свои ошибки. Именно об этом я решила написать сама.

В рассказе Форстера есть эпизод, когда один из персонажей поднимается на поверхность по старой вентиляционной шахте и впоследствии вспоминает: «Мне почудилось, что нечто темное стремительно пересекло лощину и исчезло в колодце». Тут и начинается мой рассказ. Что, если «нечто темное» на самом деле было человеком с поверхности? И что, если он попался в ловушку внутри Машины?

«Дочь короля Эльфландии» (1924). Ирландский писатель лорд Дансени опубликовал за свою жизнь более шестидесяти книг: сборники рассказов, детективы, пьесы, эссе, автобиографию, а также несколько романов, лучшим из которых, бесспорно, стала «Дочь короля Эльфландии». Его проза, экспрессивная и необыкновенно причудливая, оказала влияние на Г.Ф. Лавкрафта, Джека Вэнса и многих других писателей. Едва начав читать этот роман, я понял, что окончательно и бесповоротно зачарован слогом Дансени. И в дальнейшем, на протяжении еще многих лет, его своеобразный лиризм находил заметный отклик во всех моих работах.

На этой иллюстрации изображен Алверик, принц долины Эрл. Отец-король отправил его в Эльфландию за толикой магии, которая могла бы расцветить жизнь его подданных. Колдунья Жирондерель вручает принцу волшебный меч, выкованный из молний, которые Алверик собрал в грозу у нее на огороде среди капустных грядок. После множества приключений принц возвращается в родные края с дочерью короля эльфов Лиразелью… и вскоре все в его королевстве узнают, каково это – когда магии в твоей жизни становится слишком много.

Чарльз Весс

«Дочь короля Эльфландии»