Текст книги "Камуфлет"

Антон Чиж
Камуфлет

Иллюстрации в книге Алексея Дурасова

Фото на переплете – из архива автора

© Чиж А., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Вступление

Милостивые сударыни!

И не менее милостивые господа!

Чиновник для особых поручений Родион Ванзаров, знакомый вам по множеству приключений, среди множества достоинств до сих пор имел один существенный недостаток. Или достоинство. Это с какой стороны посмотреть.

В общем, скажем прямо: Ванзаров был не женат.

Многие высказывали автору громкое недоумение: как же так? Мужчина в полном расцвете сил и умственных способностей и вдруг – не женат!

Мы отвечали им: потому и не женат, что в умственных способностях. Но они, въедливые, не слушали резонов и требовали отвести ни в чем не повинного Ванзарова под венец.

Ну что тут поделать?!

Разве только пойти на отчаянный шаг.

Провести эксперимент над живым персонажем.

Эх, была не была…

Итак, милостивые сударыни и судари, давайте вообразим, что Родион Ванзаров все-таки женился, остепенился и в каком-то смысле счастлив в семейной жизни.

Посмотрим, какой из этого выйдет камуфлет…

В общем – слово за вами, бесценные читатели!

Остаюсь искренен ваш

Антон Чиж

Нам пишут из Варшавы. Варшавские извозчики собрали сход и решили, что пассажиры должны обращаться к ним на «вы».

«Петербургский листок», август 1905

– Paull, – закричала графиня из-за ширмы, – пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

– Как это, grand’maman?

– То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

– Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?

– А разве есть русские романы?

«Пиковая дама»

Невская лососина за пуд 20-22 руб.

Икра астраханская осетровая за пуд 100-120 руб.

Саратовские яблоки за пуд 1.80—3 руб.

Арбузы камышинские за десяток 2-3 руб.

Помидоры за лукошко 1.10—1.40 руб.

Картофель «Император» за мешок в три меры 1-1.20 руб.

Цены на рынках в августе 1905-го

Августа 6-го дня, года 1905, половина одиннадцатого, воздух +24 °C.

Сначала у Финского вокзала, потом в Выборгском участке

«Стало быть, терпение лопнуло. Ну в самом деле! Торчишь пнем, у всех на виду, а господин хороший уже третий час не изволят явиться. Да за такие муки, какой синенькой, красненькой не отделаться. Даже двумя. Нет, пора честь знать. Все, ни минутки более, вон и лошадь умаялась, на пекле жарится, животину сгубить недолго».

Так, а по правде грубее, шевелил мозгами штатный извозчик столицы Российской империи за номером «И-853», а по паспорту, которого у него отродясь не водилось, и вовсе Никифор Пряников.

Что стряслось? А то и стряслось, что без полицейской власти не подсобить. Собрался мужик по утру денежку заработать, а тут на тебе – сплошь убытки. Обманул, бес проклятый! А еще виду благородного! Как хотите, а в Петербурге никому верить нельзя. Все норовят соскочить, не заплативши, иль сунут медяк за серебро. Сплошь обиды трудовому народу.

Никифор натянул вожжи и, угостив затомленное животное крепким словцом, поворотил. Под тяжестью груза колеса скрипели жалостным воем, как жизнь Пряникова. Отъехав от вокзальной площади, направил оглобли он к известному всей округе двухэтажному зданию.

Опора полицейской власти на одной двенадцатой части Петербурга пребывала в плачевном небрежении. Будучи глубоко окраинным, Первый Выборгский не заслужил начальственного внимания, отчего фасады обшарпались, потолок дежурной части пошел расписными пятнами неизвестного происхождения, лавки истерли до полного неприличия, а каждый, кто попадал в неприветливые стены, ощущал в воздухе аромат мадеры, что была бы воля – сразу сбежал бы без оглядки. Участок пропах невообразимым сочетанием потных портянок, мокрой шерсти и засаленных кастрюль. Кого хочешь проберет.

Впрочем, дежурный чиновник Амбросимов так обвыкся в атмосфере присутственного места, что не думал искать лучшего, а душевно терзал муху на листке прошения, лежавшего поверх нового уголовного романчика Грина «Рука и кольцо» (семьдесят пять копеек за том). Как вдруг дневной покой, оглашаемый храпом отловленного бродяжки и смутным эхом воплей из «сибиряки», грубо нарушил хлопок двери.

Амбросимов сонно поднял голову. Очам его предстала отвратительная фигура извозчика, которая, заломив шапку, всем своим видом выражала нужду. По опыту титулярный знал: пользы от этого народа не дождешься.

– Что шумишь, мерзавец? – с беззлобной ленью проговорил он. – Докладывай четко, не мельтеши, а то не понять, каша у тебя во рту, что ли. Ты говоришь великим языком, на котором сам Пушкин Альсан Сергеич изволили выражаться, рожа твоя неумытая.

Никифор приблизился к стойке и, эдак картинно положив руку на сердце, излил свое горе абракадаброй неподражаемого наречия, пересыпая речь чем-то вроде «млин» и «тыкс» и какими-то уж совсем диковинными словесами.

Напор пришлого басурмана был отчаянный. Волей-неволей пришлось прислушаться. Амбросимов стал понимать и даже складывать звуки в осмысленные предложения, несмотря на жару и стойкое желание бросить все и скорее забраться в дачный гамак с графинчиком рябиновой настойки.

Бедствие возничего казалось забавным. Выходило, что его натурально обманули. Ну, уж как-то так невинно, прямо скажем, надули, что и жаловаться грех. Оказывается, часа три тому Никифора остановил господин приятной наружности на углу Арсенальной и Полюстровской набережной, чтобы подвезти на Финский вокзал сундук, громоздившийся на тротуаре в равнодушном покое. Вещь оказалась изрядно тяжелой, хоть и не громоздкой. Сговорившись на трех рублях, сумме, прямо скажем, грабительской даже по такой погоде, Никифор кое-как, а более с помощью пассажира, водрузил поклажу на закорки. Оба употели так, что господин вытирал капли со лба. Но худо-бедно тронулись.

По дороге пассажир веселился, сыпал шутками и даже напевал куплеты. Но, завидя вокзал, вдруг принялся хлопать себя по карманам, заявив, что забыл важный документ, без которого никак не сможет тронуться по железной дороге. За обещанную мзду Никифор готов был уж поворотить, но седок соскочил, крикнув на ходу, чтоб извозчик дожидался его у касс первого класса. Сам же резвым аллюром пустился восвояси.

Честный труженик извоза исполнил все в точности: встал у касс и принялся ждать. И утомлялся этим занятием от восьми до десяти. Но пассажир не изволил явиться. При этом сундук был предоставлен в полное распоряжение Пряникова. Не имея куражу покуситься на чужое добро, впрочем, и отказаться от своего, извозчик счел за благо направиться в полицию.

Сраженный скорее уморительным происшествием, чем честностью «ваньки», Амбросимов приказал заносить скарб.

Двое городовых, недобро зыркая на Никифора, по милости которого их оторвали от чая, кряхтя и, что скрывать, матерясь шепотком, втащили поклажу.

Вещь оказалась приметной. На створках шли затейливо резанные по дереву сцены истории, как видно, евангельской. Стоит поклажа не меньше того, что задолжал пропавший пассажир. А может, изрядно больше.

И что поделать полицейскому чиновнику? Инструкций на такое происшествие даже сам губернатор Клейгельс, обожавший писать распоряжения и правила для полиции, не составил.

Для начала Амбросимов потянул носом. Показалось, веет душком, не то сладковатым, не то приторным. Титулярный осторожно похлопал по крышке сундука и даже попытался вскрыть. Оказалось, сундук заперт. Ключ, без сомнения, остался у пассажира. Видя, что положение безвыходное, Амбросимов решился тревожить местное божество, а именно участкового пристава.

Подполковник Шелкинг покинул кабинет свой, где в окно приятно дуло, с большой неохотой. Но, как любил говорить он подотчетным купцам, принимая щедрые подарки на Пасху, «ноблес оближ». Что купцы, правда, понимали по-своему.

Ксаверий Игнатьевич осмотрел диковинку, строго отмахнулся от жалоб просителя, но изволил царапнуть ногтем крышку. Следствием чего стала досадная ссадина. Пристав счел ее личным оскорблением и приказал крушить врага.

В дежурной явился лом, прозябавший до первого льда во дворе рядом с дровницей. Инструмент был вручен самому здоровенному городовому. Поплевав на ладони более для традиции, чем для нужды, страж ткнул цевье в щель и легонько провернул. Сундук, жалостливо крякнув, сдался.

Душноватый аромат, до того едва различимый в воздухе участка, излился из ящика. Считая себя сугубо воспитанной личностью, пристав нос прикрыл, однако крышку приказал поднять.

Исполнив, дежурный Амбросимов случайно глянул внутрь и немедленно захотел потерять сознание, но постеснялся выказать слабость при начальстве.

Сам же Никифор, вознесясь над полицейскими спинами на цыпочках, кое-как покосился на поклажу, но тут же отпрянул и перекрестился истово не менее шести раз, призывая в защиту крестную силу. А вдобавок обложил свою головушку дурным словом за то, что не скинул обузу в глухом дворе.

Августа 6-го дня, года 1905, десять утра, все так же.

Управление сыскной полиции Петербурга, Офицерская улица, 28

Климат Приневского края специально избран, чтобы жители, обреченные быть населением столицы, получали в каждую пору неописуемые развлечения. Зима балует лютыми морозами и ледяным ветром с залива, от которого коченеют в организме кости, весна и осень награждают наводнениями под нескончаемым дождем, а летом, непременно в августе, разражается такая жара, что все живое проводит дни в отупляющем безделье.

Но есть горстка храбрецов, которые и в такую погоду тянут лямку службы. Вот, к примеру, один из них топчется на углу Офицерской и Львиного переулка в спасительном тенечке. Кафтан небеленого сукна, фуражка с номерным околышем, плетеный шнурок, убегающий в кобуру, шашка и суконный кушак с пряжкой указывают на принадлежность к полиции, а именно к чину городового. А вот другого смельчака сразу не распознаешь.

В самом деле, что примечательного в господине, покинувшем пролетку? Да ничего. Самый распосредственный городской типаж. Разве одет не как полагается государственному чиновнику, а в светлую «тройку», правда, из добротного сукна.

Во внешности приехавшего не сыскать черт особо выдающихся: не сказать, чтобы высокий, но и не низкий, по виду крепко сбитый, коренастый, может, слегка полноватый, но в самую меру. Возможно, некая дама засмотрится на мощные плечи, а другая восхитится холеными, но сильными пальцами, что играючи колют грецкий орех. И уж никакая женщина не останется равнодушной к пушистым усам карего отлива, с аккуратно сведенными стрелочками.

Мужчина этот, возрастом не старше третьего десятка, производил редкое впечатление природного достоинства. Даже сановник не смел ему «тыкнуть», а тем более небрежно подать пальчик к приветствию. Исходила от него таинственная сила, скорей привлекательная, чем опасная. Некоторые сочли ее наглостью, другие умом, а кое-кто был уверен в безграничном цинизме, крывшемся в характере. Может, причиной всему хитрый татарский прищур, однако, голубых глаз под сенью русого вихра.

Приметив господина, городовой шагнул на солнцепек, вытянулся по стойке «смирно» и образцово отдал честь, при этом улыбаясь приветливо, чем выказал внеслужебное уважение. Господин кое-как махнул в ответ и скрылся за дверями.

Здесь ему стало душно. На ходу кивая и возвращая приветствия, минул он два этажа, отданных III участку Казанской части, и оказался на третьем, где квартировало Управление сыскной полиции.

Дежурный чиновник, коллежский регистратор Мищук, доложил, что за ночь особых происшествий, слава богу, не случилось: пяток ограблений прохожих да две кражи на полкопейки. Получена депеша о задержании знаменитого вора-карманника «Хрусталя» – Ермолая Хрусталева (тридцать восемь судимостей), но заслуги полиции никакой: скрутил пассажир поезда, у которого вор срезал золотые часы. Господин принял корреспонденцию и удалился в кабинет. Там он первым делом скинул пиджак, ослабил до возможности шелковый галстук, распахнул окна, выпил полный стакан воды и только тогда вздохнул с некоторым облегчением.

– Просто каторга! – проговорил он, подставляя раскрасневшееся лицо слабому ветерку. – Каждый день нестись за город, чтобы комаров кормить. Наказание какое-то…

Надо ли пояснять, что герой наш был невольник семейного долга, который каждое лето вывозит домочадцев на дачу, а сам вынужден бегать по лавкам, закупая горы провизии, трястись в дачном поезде, глотать остывший обед, страдать от летучей живности, спать неудобно и каждое утро терять драгоценный час сна, чтобы успеть в присутствие. Дачу ненавидел он куда больше побед японской армии.

Вдобавок нес он груз совершенно излишний. Начальник сыскной полиции Владимир Гаврилович Филиппов испросил отпуск у министра и преспокойно отбыл в Крым, оставив хозяйство на своем помощнике, то есть на заместителе. По этой причине коллежский советник Ванзаров играл роль начальника сыскной полиции, а именно: подписывал гору бумаг, организовывал полицейские рейды, ездил на доклады к вышестоящим лицам и вообще погряз в канцелярских мелочах. На столе уже громоздилась стопка свежеиспеченных поручений, предписаний, справок, докладных записок и прочей белиберды.

С тоской оглядев бумажное царство, Родион Георгиевич плюхнулся в кресло и, оттягивая неприятный момент, развернул утренние «Ведомости градоначальства». Аршинные заголовки главной политической сенсации оставили его совершенно равнодушным, зато отдел происшествий просмотрел внимательно. Занятного не нашлось.

Пресса отправилась в дальний конец приставного столика, настала очередь корреспонденции. Стопка состояла из писем в серо-желтых служебных конвертах. Среди прочих нашел он простой почтовый конверт без штампа и адреса. Письмо полагалось: «Г-ну Ванзарову лично в руки». Из него явилась четвертушка листа с машинописным текстом:

«Позвольте поздравить с заслуженным вознаграждением. Желаем достойно носить гордое имя Рогоносца. Вам оно, безусловно, подходит. Софья Петровна бесподобна в муках любви. Примите наше уверение в искреннем почтении».

Ванзаров прочел раз, потом еще. И выглянул в приемную.

Мищук не смог сказать ничего определенного: доставили с почтой, и только.

Как должностное лицо, коллежский советник регулярно получал доносы на подчиненных, дворники докладывали о «противоправных» поступках жильцов, а сумасшедшие предупреждали о скором конце света. Но анонимное письмо подобного толка – в новинку.

Имея двух дочерей, жену и ее наследную кухарку, чтоб ей пусто было, Родион Георгиевич полагал, что счастлив в браке так, как может мечтать любой супруг в расцвете сил на шестом году законного сожительства. То есть с понятной долей нежности и скандалов.

Еще поразмышляв, счел он весточку пустым розыгрышем и наметил отправить на дно корзины, изорвав в клочки, но инстинкт заставил спрятать ее в карман. В то же мгновение дверь широко распахнулась, проем заслонила огромная фигура в роскошном летнем костюме.

– Ура, Ванзаров, свершилось! – крикнул исполин, размахивая газетой. – Вот мы и дожили до Государственной Думы! Представьте, газеты с высочайшим указом невозможно купить. Публика расхватывает, как горячие пирожки. А мальчишки совсем обнаглели, просят за выпуск гривенник. Позвольте закурить в честь такого исторического события…

– И не думайте, – невежливо ответил хозяин кабинета. – Неделю не проветриф после сигарок вафих. Доброго дня, Аполлон Григорьевич, как отдохнули?

Тут надо заметить, что странный звук, похожий на выходящий газ или шипение змеи, появился в речи коллежского советника стараниями подлеца-дантиста. Подправляя коренной зуб, эскулап умудрился сделать что-то с челюстью. Вместо «ш» и «щ» Родион Георгиевич издавал теперь несусветное междузвучие «с» и «ф», как француз, не совладавший с русской азбукой. Что делать, пришлось смириться, пусть будет «ф».

Статный гость элегантно запустил шляпу на приставной столик, под него же отправил потертый саквояж и вальяжно развалился на стуле.

– Скучный вы человек, Ванзаров, сами не курите и других мучаете, да… А отдохнул я прелестно, в Ялте женщины расцветают в муках любви. Так что, эх… – и господин отбарабанил ладонями нечто бравурное.

Вести себя подобным образом позволялось только одному смертному: Аполлону Григорьевичу Лебедеву, великому, без кавычек, криминалисту и знатоку разнообразных практических дисциплин. Не было в России другого эксперта, кто бы сравнился с ним в умении находить строго научные факты преступления. Обладая бурным характером в здоровом теле, Лебедев представлял ядреную смесь отъявленного краснобая с гениальным ученым. Меж ним и Ванзаровым сложилась та форма общения, какая порой возникает у мужчин различных по возрасту, характеру и отношению к жизни, но близких по уму и таланту.

Аполлон Григорьевич огляделся:

– Друг мой, ну как вам не совестно пребывать в подобном кошмаре?

– А что такое?

– Ни приятных картин, ни портретов, предписанные не считаю, ни украшений, даже безделушек и тех нет. Живете как монах в келье, иезуит какой-то. И не тычьте на бюст этого чудовища бородатого, тоже мне украшение, да.

– Как изволите знать, это основоположник метода научного поиска истины старина Сократ, и тут ему самое место. Во-вторых, не иезуит я, а инквизитор[1]1
  Inquisitio – процесс по расследованию.


[Закрыть], если следовать латинскому смыслу. И, в-третьих, чем не украфение – репродукция Сикстинской мадонны.

Лебедев нагловато хмыкнул:

– Мадонна? Ну-ну… А старина Сократ ваш, между прочим, мальчиков пользовал, да!

– Тогда это было так же естественно, как нынче – соблазнять чужих жен.

Аполлон Григорьевич поспешил сменить скользкую для себя тему и продолжил как ни в чем не бывало:

– Что, и правда Думе не рады? Все-таки пережили смуту, успокоение в народе и все такое?

– Рад я буду, когда на дачу не надо будет ездить. А с органом совещательным нам, простым полицейским инквизиторам, только хлопоты.

– Это какие же?

– Ну выберут депутата почтенного, ну убьют в борделе, гаму в газетах до небес, а искать-то нам.

– Ретроград и домостроевец, да! – решительно заключил Лебедев.

– Могу ли знать, передовой вы наф, отчего не женитесь? – и Ванзаров непроизвольно тронул карман с письмом.

– Не так я жесток, чтобы осчастливить одну женщину, – самодовольно заявил криминалист. – Подумайте, сколько безутешных девиц оставила б моя женитьба. К тому же не встретил такой идеал, как ваша Софья Петровна, счастливец!

– Да, счастливец…

Господа и дальше могли наслаждаться приятной беседой, но в кабинет явился до крайности серьезный ротмистр Джуранский:

– Из Первого Выборгского телефонирует пристав Шелкинг, несет какую-то околесицу, – с прямотой бывшего кавалериста рубанула «правая рука» и.о. начальника сыска. – Требует прибыть непременно вас.

На резонный вопрос, «какой же факт показался странным», ротмистр обвинил пристава в помутнении сознания и полной безалаберности в речах.

– Ну, Аполлон Григорьевич, с окончанием отпуска! – сказал Ванзаров, натягивая пиджак. – Любопытно, что ж такое низвергло смелого пристава в трепет дуфевный?

Августа 6-го дня, года 1905, ближе к полудню, очень жарко.

Отделение по охранению общественной безопасности и порядка, набережная реки Мойки, 12

Состояние духа вконец испортилось. Не пошел Александр Васильевич на торжественную литургию Преображения Господня в Казанском соборе и даже не изволил явиться в Петергоф на праздник лейб-гвардии Преображенского полка и гвардейской артиллерии, происходивший в Высочайшем присутствии, на который зван был по рангу. Не мог он радоваться в этот день. И все тут.

Причина кричала с газетных полос. Проклятая гидра впилась в горло империи. И стиснула ядовитые зубы.

Поразмыслив, Александр Васильевич понял: добром это не кончится. Стоит России дать свободу, о которой с упоением воет интеллигентская орда, как страна захлебнется в крови. Начнут с Думы – кончат пугачевщиной. Почему? А не создан русский человек для свободы. Ему дубина нужна, чтоб била его вовремя, но не до смерти. Вот тогда будет он счастлив. Свобода в Англии хороша, а у нас не может быть ничего лучше просвещенной тирании. Русский человек раб по исторической необходимости. А раб счастлив не свободой, но отсутствием бессмысленной жестокости. Александр III понимал это и правил счастливо. А этот… Империю трясет от фабричных стачек и крестьянских пожаров. Еще позор Мукдена и Цусимы не забыт, еще тянется проигранная война. Нет бы стальной рукой умиротворить державу, а он вожжи отпускает! Ох, Петра бы…

Так или вроде размышлял начальник охранки полковник Герасимов. Но и под пыткой не признался бы в том. Потому что старался о благе империи «живота не щадя». Впрочем, самоотверженность была излишней. Все, чего смог он добиться в высших сферах, – продлить в столицах и Варшаве, да и то на пару месяцев, состояние усиленной охраны «для сохранения порядка и спокойствия». А какой порядок, когда выборы надвигаются?!

Александр Васильевич с грохотом отодвинул кресло и принялся мерить паркет, давя каблуками юфтевых сапог солнечные отражения оконных рам.

Начальник охранного отделения числился влиятельным лицом империи. Равняться с ним мог разве что вице-директор Департамента полиции Рачковский или товарищ министра внутренних дел Трепов, к тому же генерал-губернатор столицы. И все равно беспомощен он перед высшей глупостью.

В двери уверенно постучали. Полковник сорвался недовольным окриком. Вошел ротмистр Модль, его личный помощник.

Будучи жандармом, Александр Васильевич научился доверять только тем, кого он сам закалил в суровых испытаниях. Выдержать проверку Герасимова смогли немногие, но кто не пугался крови, исполняя приказы, быстро продвигались вместе с сюзереном. Полковник требовал преданности слепой и безоговорочной. При нем Модль служил лишь два года, но сумел доказать, что нервы у него отсутствуют и приказ замуровать живьем мать родную выполнит не дрогнув. Натаскали его на выполнение самых сложных дел, о которых и знать не полагалось. Пока молодой жандарм не подводил, а дно Невы да глухие овраги надежно скрывали доказательства верности. В общем, ротмистр пользовался особым доверием.

Герасимов уже тепло поприветствовал помощника, предложив располагаться за столом совещаний:

– Чаю не желаете?

– Благодарю, господин полковник, довольно жарко.

– Тогда к делу. Удалось проверить информацию «Рафаэля»?

– Разрешите доложить?

– Прошу без формальностей.

– Слушаюсь… – Модль развязал картонную папку и повернул к начальнику. – Здесь собраны сведения касательно информации агента. Все подтверждается буквально. Указанное лицо…

Тут Модль осекся, как будто не в силах произнести нечто важное.

Не отрывая взгляда от бумаг, Герасимов кивнул.

– Исключаете ошибку или подтасовку? – спросил он, отчеркивая ногтем строчку.

– Выглядит натурально. Вероятность обмана крайне мала. К тому же… – ротмистр выудил сложенную вчетверо бумажку, оказавшуюся фотографическим снимком. – Извольте взглянуть…

Портрет вызывал разнообразные чувства, из которых удивление казалось самым слабым. Герасимов укрыл мятую карточку в папку и спросил:

– Ваши выводы?

– Агент не блефует. Прикажете выйти прямо на объект?

– Ни в коем случае. Пусть «Рафаэль» сам опекает. Мы должны быть в стороне, хотя бы формально. Ну возьмете его, что дальше? В камеру прятать? На явочной квартире держать? Нет уж, пусть погуляет на свободе. Раз ему это удавалось делать до сих пор.

Герасимов убрал папку в сейф и вернулся за стол:

– Теперь главное. Долго скрывать подобную бомбу не удастся. Решение предстоит принимать быстро, если не сказать – здесь и сейчас. Выпускать нельзя, и отдавать в чужие руки такой подарок верх легкомыслия.

Ротмистр проявил лишь спокойную готовность:

– Приказывайте, господин полковник.

– Голубчик, что приказывать! – Герасимов невольно повысил голос. – Тут приказы не подходят. Понимаете, чем рискуете?

– Так точно. Если готовы вы, я последую за вами, не раздумывая. А погибать, так ведь раз.

В немигающих глазах помощника царили спокойствие и безмятежность, как в омуте. Счастье-то вот оно – не отдавать приказ, а, не раздумывая, повиноваться.

Александр Васильевич под взглядом этим вдруг понял, что прижат к стенке и отступать некуда. Как-то само собой так вышло.

– Прекрасно! – командирским тоном произнес он. – Я в вас не ошибся.

– Благодарю, господин полковник.

Начальник встал, подскочил и ротмистр, взяв стойку «смирно».

– Операцию приказываю начать сегодня же. Назовем ее «ВВП». Что и когда делать, вам известно. В эти дни особое внимание обратить на действия «Рафаэля». Не вмешивайтесь, но не упускайте из виду. Все должно произойти само собой. Тогда успех неизбежен. В случае малейшей опасности уходите в сторону и заметайте следы… Кого предлагаете на «ягненка»?

– Ванзарова из сыскной.

– Отличный кандидат, уж больно умен да прыток, пора и урезонить.

Оценив несомненную тонкость начальника еле заметной усмешкой, ротмистр козырнул и удалился. А полковник отер надушенным платком вдруг вспотевшее лицо. Глядя на Мойку, весело сверкающую за окном, прошептал он «выручальную молитву»:

– Чему быть, того не миновать.

Августа 6-го дня, года 1905, одиннадцать утра, жарче.

I Выборгский участок IV Отделения С.-Петербургской столичной полиции, Тихвинская, 12

Не миновать при появлении начальства сыновнего трепета, близкого к обмороку. На лицах читается «рады служить», спины гнутся в дугу, а на губах бродит улыбка обожания, придурковатая, но сладострастная. Начальство млеет, подчиненные мрут от счастья. В какое присутствие ни зайди, везде случаются этакие сердечные моменты. И верится, что подобная благость будет произрастать в государстве Российском вечно.

Появление самого помощника начальника сыскной полиции г-на Ванзарова, да в сопровождении самого г-на Лебедева, не говоря уже о самом г-не Джуранском, привело участок в торжественное молчание. Даже пристав Шелкинг нервно теребил отворот мундира.

Мило улыбнувшись и крепко потискав ладонь подполковника, Родион Георгиевич поинтересовался происшедшим. Пристав забегал глазами и, тревожно икнув, предложил осмотреть находку.

Гостей подвели к лавке, на которой лежал массивный предмет, скрытый грязной рогожкой. Отведя взгляд и, кажется, набираясь сил, Шелкинг сдернул покрывало.

Всеобщему обозрению предстал сундук из мореного и лакированного дуба, по виду старинный, украшенный согбенными фигурами католических святых на всех бортах и распятием на центральной панели. Крышку не круглую, как полагается, а остроугольную венчал заборчик шпилей, словно снятых с костела. Вещь казалась искусной.

– Внутри… – процедил сквозь зубы Ксаверий Игнатьевич, словно боясь разбудить кого-то.

Крышка поддалась легко, открыв источник странного запаха, ощутимо витавшего в участке.

Родион Георгиевич зажмурился лишь на миг. Ну подумаешь, коллежский советник моргнул. Эко дело! Видел он подобное, видел. В иллюстрации учебника криминалистики Гофмана. В общем, ничего особенного. Однако растерянность пристава простил.

– Славная чурочка! – пропел Лебедев. А Джуранский лишь передернул тонкими усиками.

В сундуке, без сомнения, покоилось тело. Вернее, не тело, а торс. Вместо головы торчал обрубок шеи с рваными, словно обгрызенными, краями. От ног остались шматы до коленей, да и то разодранные в клочья. А вместо рук – кровавые культяпки до подмышек. Найти в диком лесу, да в голодную зиму такое – не диковинка: шел путник, сбился с дороги, волки и задрали. Но в столице империи наткнуться на кусок мяса человеческого – происшествие несусветное. Не было таких дел у столичной полиции.

– Аполлон Григорьевич, может, займетесь? – сдержанно попросил Ванзаров.

В приятном нетерпении криминалист растер ладошки:

– С превеликим удовольствием, да! Коллеги, где у вас уютный морг?

Шелкинг потащился было за сундуком, но Родион Георгиевич указал следовать за ним.

Кабинет пристава содержался в единой моде участка, то есть походил на пыльный чулан. Бумаги и дела хранились кипами в образцовом беспорядке, куда их кинули и благополучно позабыли.

Расчистив местечко, Ванзаров приступил к расспросам. И пяти минут не потребовалось, чтобы представить событие в общих чертах. Для выяснения деталей требовался главный свидетель, каковой и был доставлен под конвоем. Шелкинг счел за лучшее удержать Пряникова под замком. Мало ли что.

Замученный извозчик от души проклял злую минуту, когда повернул в участок. Завидя солидного господина с бархатными усами и цепким взглядом, так и буравившим нутро, а более смахивавшего на среднего мишку, Никифор решил, что дело худо, все грехи повесят на него. И не очень ошибался.

Означенный господин как раз прикидывал: способен «ванька» на такую дерзость – убить, а потом самому привезти в полицию тело, дескать, знать не знаю, ведать не ведаю. Прикинул и согласился: нет, жидковат мужичонка, взгляд затравленный, духу не хватит. Но для порядка погонял его. Никифор все больше путался в междометиях и вздохах, так что понять, о чем он лопочет, вскоре сделалось невозможно.

– Стало быть, сколько тебе обефали? – спросил Родион Георгиевич, притомленный потоком изувеченных слов.

– Да, вот… это то исть… три… того… знача… рубли… ага, – неподражаемо изрек Пряников и добавил: – Синенькую, мля… то исть.

– Могу ли знать, как выглядел пассажир?

– Так… то исть, и глядел.

– Ну, сколько ему лет, может, помнифь какие приметы?

– На вид не старше тридцати лет, плотного телосложения, хорошая осанка, лицо чистое, прямоугольной формы, нос прямой, короткий, глаза карие, скулы широкие, росту два аршина и вершок, из благородных, костюм дорогой, шейный платок с брильянтом, на пальцах перстень-печатка с гербом, мля.

– Да-а-а? – удивленно протянул Ванзаров. Великий немой вдруг заговорил, да так складно, как не всякому филеру под силу. – А ну-ка, повтори?

– Чего… эта… то исть?

– Как выглядел пассажир… приметы.

Никифор вновь изрек ту же тираду, не моргнув глазом. И откуда взялись слова? Что забавно: как явились, так и пропали:

– Вашбродь… эта… пусть… лошадь не поена… маешь, ведь… стало быть… а?

– Опознать пассажира сможефь?

– Че? А… Эта… Да… Денежку отдась… Такой вот… Стало быть… Убыток. Пусть, вашбродь, – заканючил мужик.

Что делать с извозчиком, представлялось неясным. Но тут помогли нежданные события. Во-первых, вернулись городовые, посланные опросить дворников домов, расположенных вокруг места посадки загадочного пассажира. В один голос они доложили: свидетелей того, откуда взялся сундук, нет. Да и понятно: место, как на грех, глухое, лишних глаз не сыщешь, кругом пустыри, сады да берег.

А затем вбежал дежурный чиновник Амбросимов с непременной просьбой от господина Лебедева спуститься в морг, и не медля.

Родион Георгиевич распорядился не отпускать Никифора, но развлечь, к примеру, чаем. А лучше вызвать полицейского художника и нарисовать со слов портрет.