Текст книги "Камуфлет"

– Исключено. У нас нет ни одного доказательства.

– Тогда почему он замефан?

– Имел слишком близкое отношение к государственному секрету.

Видимо, следовало толковать: как «последний из ныне доживших».

– Невиновность исключаете полностью?

– Абсолютно.

– Как заниматься этим делом?

– Да как сочтете нужным. – Начальник охраны стер с ладони невидимое пятнышко. – Делайте что хотите. С расходами не считайтесь. Оружие применяйте не раздумывая. Вам разрешается все. У вас карт-бланш. Заманите князя в любовную ловушку. И хорошенько прижмите. Только одно условие. Розыск идет сугубо частным образом. Ни один из ваших не должен ничего знать… В случае успеха – повышение по службе и личная благосклонность барона Фредерикса.

А налево пойдешь – отставку и голодную старость найдешь, видимо, так?

Между тем платок пора было выжимать.

– Сделаю, что смогу… Только поясните: есть корпус жандармов, Особый отдел, дворцовая полиция, да и вафа служба, а вы обрафаетесь ко мне. Почему?

– Вы умный человек. Не задаете неуместных вопросов, – отчеканил Ягужинский. – Затем, порядочный человек. Исполните поручение, не стараясь извлечь особой выгоды…

А еще загребать жар принято чужими руками. Победу приписать себе, а неудачу свалить на голову коллежского советника.

– Могут понадобиться сведения о князе…

Ягужинский обещал всяческое содействие и добавил:

– Взяться основательно. Любые открывшиеся улики сообщать немедленно.

Мотор замер. Полковник в штатском нажал дверную ручку:

– Завтра встретимся в шесть на этом месте. У нас трое суток. До катастрофы.

С наслаждением Родион Георгиевич глотнул горячий, но свежий воздух. Четырехколесное чудо уркнуло и исчезло вдали. А коллежский советник оказался там, где и был: около пригородного вокзала. Ворота в дачный ад встречали паровозным чадом отца семейства.

Августа 6-го дня, года 1905, около шести, полегче.

Летняя дача в Озерках

У любящего мужа два союзника – воля и терпение. Они помогли пережить не одно мгновение счастья наедине с Софьей Петровной. Драгоценная супруга умела поставить дело так, что разумный и уважаемый чиновник сыскной полиции дома оказывался виноватым болваном, при этом он, разумеется, делал все исключительно назло, чтобы только обидеть. Даже трагические события января, когда жизнь семьи оказалась под угрозой, не образумили госпожу Ванзарову. Оправившись от испуга, она крепче взялась управлять мужем. Хомут семейной жизни натер шею крепко.

Нет, жены Родион Георгиевич не боялся. Тут было другое. На допросах законы логики ставили преступнику ловушки, а перед Софьей Петровной логика оказывалась бесполезна. Меч побед, заостренный в словесных дуэлях, рассыпался в прах. От такого бессилия и старина Сократ зарыдал бы мраморными слезами. Грядущее объяснение с дражайшей половиной требовало полной мобилизации духа.

От пригородной станции нужно было пройти пешком. Ванзаров свернул на протоптанную тропинку, но тут в кустах послышался шорох. Обнимались два силуэта. Они, кажется, вальсировали. Да, любовь на природе вещь восхитительная.

Коллежский советник вежливо кашлянул.

Ему ответил шорох веток.

Родион Георгиевич отворил потихоньку калитку и вошел в летний сад, так и не решив, как приступать к делу.

На веранде властвовала Глафира. Старая нянька жены, она же стряпуха, горничная, воспитатель дочек, домашний диктатор и серый кардинал, расставляла сервиз к ужину. Порой удавалось найти верный подход к супруге, но кухарку отделяла стена глухого презрения. Всегда.

– Прекрасный вечер! – выжал из себя Родион Георгиевич.

Глафира стукнула супницей об стол:

– Вязигу астраханскую привезли?

– Не с руки было… – глава семьи подхалимски хихикнул. – Где девочки? Отчего Софьи Петровны не слыхать?

– Олю с Лелей в гости позвали, а барыня в саду.

– А что, поутру…

Исчадие ада надменно удалилось. Пришлось обождать, пока вернется с дымящимся самоваром.

– Отчего Софья Петровна сегодня в такую рань ездила в Петербург? Что за дела такие в фесть утра в город мчаться?

Глафира недобро сдвинула брови:

– Чего выдумали, барин? Раньше полудня барыня наша из кровати не вылазит. Такой вот у нас распорядок заведен, прости господи.

– Значит, с утра дома почивала?

Наградой стал взгляд: «Моя б воля – упекла бы тебя, милок, в дом умалишенных, там тебе самое место». Кухарка показала спину, не желая тратить слов на человека, загубившего судьбу ее любимого дитятки Сонечки.

Можно считать, разминка прошла как нельзя более успешно. Родион Георгиевич отдал себе приказ встать и пойти на эшафот.

Как нарочно, его встретила картина в стиле Левитана, а может, Куинджи, пес их, пачкунов, знает: под ветвями яблони, озаренными розовым солнцем, стройная фигурка нежно обвила ствол. У супруги-то возвышенное настроение, плохо дело.

Верный супруг и рта не успел открыть, как Софья Петровна оттолкнула дерево и налетела на него:

– Родион, нам надо серьезно поговорить.

Тон трагический, приветствий и поцелуев нет.

– Скажи мне, что хорошего в нашей жизни? – заявила обожаемая супруга.

Вопрос, конечно, риторический, но…

– Так я скажу тебе: ничего!

– Сонечка…

– Ты пропадаешь на службе, а когда приходишь, не можешь и слова выговорить. Ты забыл, когда последний раз занимался воспитанием дочек, и не изволишь заказать новый мебельный гарнитур, я уже не говорю, что ты постоянно издеваешься надо мной. Вот что наша жизнь! К чему эти мучения? Не лучше ли каждому идти по жизни своим путем? Ты слишком сильно изменился. Ты стал холодным и чужим, постоянно занят непонятными мыслями. Представляю, какие ужасные вещи ты совершаешь на службе, поддерживая прогнивший режим, а потом приходишь и ласкаешь грязными руками наших девочек! Не хочу жить с человеком, у которого руки по локоть в крови несчастного народа! Я задыхаюсь рядом с тобой, пойми это! Хочу прожить остаток своей жизни в счастье, а не с человеком, для которого служба важнее всего!

Тирада окончилась всхлипами.

– Я осведомлен, что у тебя любовник, – проговорил Родион Георгиевич с исключительным спокойствием и даже улыбнулся. – Хочефь развода? Изволь. Когда отправляемся в суд?

Надо сказать, что в августе дела о разводах передали от непреклонной духовной консистории в либеральный окружной суд, отчего разведенных пар увеличилось втрое. Ну, не может быть, чтобы Софья Петровна только этого и ждала! Видимо, в ее жизни действительно происходит нечто.

– Жестокий человек! Иезуит! – воскликнула она с заметной растерянностью.

– Не иезуит, а инквизитор, дорогая… – любезно поправил супруг. Но довод логики раздул пожар.

– Я всегда знала, ты не любишь меня! – закричала госпожа Ванзарова. – Бедные девочки! Ну, ничего, они вырастут, и ты еще пожалеешь! Откуда ты знаешь…

– Полиции известно все.

– Сатрап! Прислужник царя кровавого!

Вот ведь досада: анонимный доброжелатель прав. Что ж, пока не время думать, как жить дальше. Об этом он подумает завтра.

– Где вы познакомились с Одоленским? – допросной резкостью хлестнул Ванзаров.

– О чем ты? – она смотрела прекрасными заплаканными глазами.

Но сейчас трюк не сработал. Напротив, придал решимости:

– Могу ли знать, как давно у вас роман с князем Одоленским?

– Боже, какая гадость!

– Советую отвечать, дело касается серьезного преступления…

Софья Петровна заплакала по-настоящему, дернулась, но попалась за локоть:

– Требую ответа как чиновник сыскной полиции. Вы не понимаете, во что вас могли втянуть.

– Я не знаю никакого Одоленского, – она попыталась вырваться, но супруг держал крепко. – Пустите, вы сломаете мне руку!

– Не знаете? Значит, не он ваф любовник? А кто же?

– Отпустите…

– Почему утром выехали с дачи и передали Одоленскому сундук, то есть ковчежец? Для чего были в нафем доме?

– Мне больно…

– Кто вафи друзья – содалы?

– Боже мой…

– Содалы называют вас Пенелопой? Отвечать!

Госпожа Ванзарова перестала всхлипывать и посмотрела в лицо мужа с испугом:

– Родион, что с вами сделала полиция… Вы сумасшедший!

Пощечина звонким шлепком украсила физиономию чиновника полиции. Захват локотка ослаб, преступница вырвалась и побежала в глубину сада, поднимая юбку и отчаянно голося. Родион Георгиевич невольно сжался: не ровен час, споткнется, упадет и разобьется…

Выбрался он на дачную тропинку и побрел к станции не торопясь. Поезд в город будет минут через двадцать, не раньше. Думать о чем-либо сил не было.

Внезапно из кустов, в шагах десяти, выскочила фигурка, заметила Ванзарова и опрометью кинулась обратно. Над лесом опустились молочные сумерки, но узнать беглянку не представляло труда. В зарослях, без сомнения, исчезла Антонина Берс.

Донесение старшего филера А.Ф. Курочкина помощнику начальника сыскной столичной полиции С.-Петербурга Р.Г. Ванзарову о проведении дознания

Секретно

Милостивый государь, Родион Георгиевич.

Во исполнение вашего поручения и поручения ротмистра Джуранского, под моим руководством отрядом филеров был проведен подробный опрос служащих Финского вокзала, а также извозчиков, принимающих пассажиров на прилегающей территории, на предмет свидетельских показаний, касающихся неизвестной дамы в черном платье с сундуком, бывшей на вокзале 6-го дня сего месяца.

Могу донести следующее: служащие вокзала доподлинно подтверждают, что на утренних и дневных поездах упомянутая дама замечена не была. Показания эти повторяют дежурившие утром на площади городовые и патруль корпуса жандармов на транспорте, находившиеся в помещении вокзала. Дополнительно опрошенные мною носильщики вокзала не припомнили, чтобы видели оную даму. Считаю их показания заслуживающими полного доверия.

Из всего вышесказанного могу заключить следующее: августа 6-го дня сего года интересующий объект не прибывал на Финский вокзал Финляндской железной дороги никаким поездом и не находился в здании вокзала с шести до десяти ура.

Подобное дознание было проведено на Ириновском, Царскосельском и Сестрорецком вокзалах. Означенная дама на указанных вокзалах замечена не была.

Покорнейше прошу Ваше Высокоблагородие принять уверение в совершенном моем почтении и искренной преданности.

Подпись: А. Курочкин

Августа 6-го дня, года 1905, около десяти вечера, прохладно.

На Малой Конюшенной улице

Голодный и усталый вернулся он в десятом часу. Беглого осмотра дверного замка хватило, чтобы увериться: его не касалась отмычка или другой ключ. А запах родного жилища уже в коридоре подтвердил: посторонний сюда не ступал. Все же, не снимая запыленного пиджака, Ванзаров вчинил квартире строжайший обыск. Каждый закоулок подвергся тщательному досмотру. На всякий случай залез даже туда, где не ступала нога культурного человека со дня переезда, а именно – в кладовую. Запасы муки, сахара, гречи и еще какие-то пудовые мешки, задвинутые вовсе непонятной рухлядью, мирно покрывала трехмесячная пыль, отмечая дату последнего посещения Глафиры.

Надежда найти сверток с кровавыми конечностями таяла на глазах. Последнее убежище преступных улик – кухонный шкафчик – покойно дремало, набив брюхо медными кастрюлями.

Вывод: если неизвестная дама, похожая на Софью Петровну, или она сама, проникла в квартиру каким-то немыслимым образом, то явно ничего не взяла. И ничего не оставила.

Все тот же вопрос: для чего приезжала?

Непривычная тишина окутала дом. В детской не прыгали дочки, Глафира не гремела на кухне, пианино молчало, тоскуя о пальчиках хозяйки. Лишь бой часов в гостиной уверял, что здесь «живут-тут-тут». Одиночество можно слышать.

Требовалось нагрузиться делом. Переодевшись в любимый, но малость тертый персидский халат, в котором коллежский советник смахивал на карикатуру Ноздрева, он распахнул окно в кабинете и расположился за рабочим столом. На сукно легла добыча трудного дня: подметное письмо, записка из сундука и уголовный романчик. Не было еще одного важного предмета – снимка князя Одоленского, но он присутствовал как бы незримо.

Вещицы сами собой расположились около портрета, оправленного стальной рамкой: профессор Серебряков с дамами улыбается. Дарственная надпись другому лицу, не Ванзарову, уверяла в искреннем почтении дарителя. Фотография пришла по почте еще весной из Берлина от неизвестного адресата. Все эти месяцы хранилась трепетно и всегда держалась на виду. Снимок призван был напоминать важную истину: случайностей не бывает. За эту науку заплачена хорошая цена уже раз, а второму не бывать. Дарственная фотография предостерегала, но не могла ответить на главный вопрос: куда ведет случайность?

Нынче случайностей набралось уже полные короба.

Начать с романчика. Трясясь в прокуренном вагоне второго класса, ибо в первом мест не осталось, он ознакомился с книжонкой. И готов был вызвать автора на дуэль. Такой околесицы наплести о фигуре и привычках чиновника сыскной полиции, такую напраслину возвести, что только пуля-дура могла бы решить: есть правда на земле, а может быть, и выше. Очень не понравился Ванзарову литературный портрет в части супружеских склок, а также возведение в глупейший чин «чиновника особых поручений», но особо – навязчивое обзывание «сыщиком». Сыщики в Англии, а г-н Ванзаров – чиновник сыскной полиции, понимать следует, о чем пишешь. Но куда больше тревожила осведомленность автора о секретном деле Сомы. Такое мог написать только непосредственный участник событий. Или тот, кому подробно изложили в деталях. Не менее странно, как такое могла пропустить цензура в печать. Адрес типографии, совпадавший с адресом Министерства внутренних дел, выглядел просто издевкой. Для чего эта случайность?

Далее – письмо. Как ни печально, украшение на лбу, видимо, и впрямь красуется. Но зачем в него ткнули именно сегодня, когда возникло подозрение об участии Софьи Петровны в убийстве, закрепленное инициалами С.П.В.? Зачем эти случайности?

А другие персоны таинственного списка? Буквы «П.А.О.» более чем прямо указывают на князя. Значит ли, что в среде неизвестных содалов Одоленского зовут Менелай? Допустимо. Но зачем ему возить труп в драгоценном ковчежце, да еще прятать записку со своим именем? Идиотом князь не выглядит.

А «Первая кровь»? Название общества именующих себя содалами? Намек или прямое указание? В подобных ковчежцах самое драгоценное часто прятали в секретных нишах. Чтобы случайные воры не нашли сокровище. Значит, список не предполагалось видеть никому, кроме избранных? Ведь содалы – не только «друзья», но и посвященные в религиозные мистерии. Как быть с этим?

Тайный список, как и письмо, напечатан на пишущей машинке – механизме редком и дорогом. Не нужен Лебедев, чтобы сличить под лупой буквы «а» в словах «содалы» и «бесподобна», буквы «о» в «Диомед» и «поздравить», также буквы «В», «П», «н», «л», «я». Совершенно очевидно: машинка одна и та же. Вон, на буквице «а» характерный скол виднеется. Куда ведет цепочка этих случайностей? К «чурке»? Или князю Одоленскому? А с какого боку относится задание Ягужинского?

И все же случайности – отличный хворост. Они разожгли надежду: в этот раз след ведет на крупного зверя. В болоте сыскной текучки приходится ловить мелочь да сволочь, а тут, дай бог не спугнуть, намечается что-то крупное. Уж нюх его не подводил.

Какое служебное счастье у помощника начальника сыска? Да никакого. Серые будни, очередной орден, следующий чин. Ну получит Анну 1-й степени, ну Владимира – ну станет тайным советником. Но вице-директором департамента не быть: всяк сверчок знай свой шесток. На шесток Ванзаров прыгнул. А дальше некуда. И остается ждать, что явится некто, кто дерзнет на такое, что и преступлением назвать нельзя, а просто искусством. Вот схватиться с эдаким талантом – истинное счастье.

Родион Георгиевич сидел за столом, держа лупу и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. А радостное нетерпение пробирало легким ознобцем: в разрозненных уликах кое-что почудилось. Пока – смутно.

Увеличительное стекло притомило зрение. Ванзаров поднялся от стола и, ощущая искры приятной тревоги, выглянул в окно. Ночной воздух, прохладный, но летний, наполнял каждый вздох счастьем, не понятным легионам размеренных чиновников. Улица дремала в бликах газовых фонарей, тиха и пустынна. Лишь на противоположной стороне маячила одинокая фигура.

Родион Георгиевич присмотрелся и без труда опознал по повадкам филера. Лица его рассмотреть не смог, но был совершенно уверен, что соглядатай интересуется им.

Августа 7-го дня, лета 1905, восемь утра, +20 °C.

Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

Еще бы! Этакое сокровище! Каждая петербургская маменька мечтала сцапать. Представьте: дома в Петербурге и Москве – раз, годового дохода чистыми сто тысяч и более – вот вам два, имения в Воронежской и Саратовской губерниях – это три, да и по мелочи накоплено. И что приятно – родни никакой. Просто клад, а не князь. Только в руки не давался.

Как назло, вел он жизнь веселую, но деньгами сорил, чтоб поддержать в глазах общества полагаемый статус. Вообще же гордился модным словом «спорт-мэн», занимался выездкой в манеже Офицерского корпуса, весь год принимал ледяные ванны, пил не более бокала вина за обедом, а табак презирал. К тридцати годам Одоленский обладал телом греческого бога с крепостью мышц мраморного Давида: на спор вязал кочергу в узел.

Павел Александрович держался англофилом, вышколив прислугу. Ровно к восьми утра на кухне дымился кофейник, скворчала яичница с беконом, а из Филипповской лавки доставлялись свежайшие булочки. Чугунная ванна, модная и редкая игрушка петербургских домов, уже наполнялась ледяной водой, слуга ожидал, чтобы подать нагретое полотенце.

Однако пробило четверть восьмого.

Лакей Бирюкин проверил настенные часы карманным хронометром: разница составляла не более минуты.

Случилось невероятное!

Князь не опаздывал к утренней процедуре никогда. Ни на секунду. За зимой могло случиться лето, но Павел Александрович строго держался заведенного порядка. Даже загульная ночь и поздняя постель не были причиной, чтобы он пропустил восьмой удар часов.

Нарушение казалось столь святотатственным, что Бирюкин растерялся, потому что на такой случай прямых инструкций не имелось. А самовольничать приучен не был.

Прошло еще минут десять.

Одоленский уже должен был выходить из ванной, растертый и причесанный, а их светлость еще не изволила и носа сунуть.

Терпение кончилось. Изрядно струхнув, Бирюкин направился к спальне хозяина. Прежде чем самолично постучать в дверь, дюжий парень под два аршина с вершками мелко перекрестился и приник ухом к замочной скважине. Он услыхал лишь свист, который будит в ушном нерве абсолютная тишина. Лакей собрался с духом и ткнул костяшками в дверную панель…

Ничего.

Ударил сильнее.

Опять ничего.

Более от ужаса, что перешел дозволенное, дернул медную ручку.

Дверь открылась бесшумно. Утренний свет слабо пробивался сквозь плотно сдвинутые шторы, в спальне сделалось сумеречно по-зимнему.

Бирюкин засунул в проем голову и позвал:

– Сэр… Ваша светлость… Павел Александрович…

Тщетно.

Из последних сил верный слуга шагнул в комнату и, нащупав рычажок, включил электрическое освещение.

Павел Александрович почивал в собственной постели, повернувшись на бок, уютно укутавшись одеялом.

В другом доме слуга с облегчением удалился бы: «Почивает барин, и слава богу, пусть дрыхнет хоть до обеда, хлопот меньше!» Но для слуги в английском духе такое равнодушие преступно. Бирюкин на цыпочках приблизился к огромной кровати.

Князь спал так мирно, что и дыхания не слыхать.

Стараясь не думать, на какую дерзость идет, лакей шевельнул барина за плечо.

Павел Александрович покорно перевернулся на спину.

Вольноопределяющийся кавалерии заорал по-бабьи, истошно и беспомощно.

Августа 7-го дня, лета 1905, девять утра, +21 °C.

Летняя дача в Озерках

От удивления Глафира едва не выронила чашку: ее величество снизошло к утреннему чаю. Дочки, измазанные кашей, радостно завизжали, но госпожа Ванзарова буркнула что-то строгое и уселась на дальнем конце стола, не глядя ни на кого. Хозяйка дома, всегда гордившаяся силой женского духа, пребывала в угнетенном настроении, а под раскрасневшимися глазами очертились бессонные синяки.

– Сонечка, чайку с медком? – заботливо, как ни с кем, спросила Глафира.

– Ах, няня, оставь меня в покое, – Софья Петровна отшвырнула вилку. Без Родиона Георгиевича они общались как в детстве: заботливая кормилица и ненаглядное дитятко.

Глафира быстро спровадила Олю и Лелю в сад, сама присела к воспитаннице, взяв изнеженную ручку в шершавые, теплые ладони.

– Что, душенька, поссорились? То-то я гляжу, господин наш дома не ночевал, каков герой. Так это ничего, вернется как миленький.

– Няня, ты ничего не понимаешь! – почти крикнула Софья Петровна.

– Так расскажи, сними тяжесть с сердечка, полегчает.

Так тепло стало рядом с няней, такой лаской и заботой манило большое тело грубой женщины, что Софья Петровна нежданно размякла, уткнулась в плечо и, всплакнув, рассказала все.

Оказалось, дитятко закрутило роман. Вернее, и не роман вовсе, а так, девичьи грезы. Соне страстно понравился один мужчина, она не находит места, но все еще любит мужа. Да, она мечтает о другом! Потому что он воплощение мужских достоинств, каковых в большой нехватке у Ванзарова. Соня все еще не решилась на последний шаг, дальше поцелуев дело не шло, но она бросила мужу в лицо, что разрывает с ним. К ужасу оказалось, он все знает. Это было настолько непостижимо, что Соня растерялась. И теперь раздираема между слепой страстью и неожиданным страхом потерять мужа.

Нянька погладила взрослого ребенка по головке и тихонько спросила, кто же этот сердцеед. Софья Петровна скрывать не стала. Теперь объяснилось, отчего так странно вела себя ее девочка все лето.

– Что мне делать, нянечка? – спросила госпожа Ванзарова.

– Это, Сонечка, тебе самой решать, как сердце подскажет. Твой-то, конечно, пустой человек, но добрый. А как тот красавец себя покажет – неведомо. Он хоть при деньгах?

– Да, богат очень.

– Ну и слава богу. Как решишь, так и будет. А я уж тебя не брошу. Чай, найдешь старой кормилице уголок?

Софья Петровна уже собралась признаться, как она обожает мамку, но стукнула калитка. На дорожке показалась группа мужчин в штатском, нарочито одинаковом. В столице эти наряды брезгливо прозывались «гороховыми» пальто.

Впереди «гороховых» господ уверенно выступал моложавый ротмистр в жандармском мундире. Он смотрел на Софью Петровну совершенно не мигая, как кобра.

Августа 7-го дня, лета 1905, в то же время, +21 °C.

Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

Испуг случился глубокий. В лихорадке дергались губы, взгляд расширенных зрачков застыл недвижно, а лоб покрылся мелкой испариной.

Аполлон Григорьевич церемониться с лечением не стал, а приказал подать стакан водки, самолично разжал пострадавшему челюсти, влил, заставил глотать и как следует отхлестал по щекам. Результат исцеления не заставил себя ждать. Бирюкин обмяк, его увели.

Между тем около спальни князя собралось десяток господ в мундирах и без, но пока никто не проник за створки двери. Были тут пристав III Казанского участка Вильчевский, трое городовых, чиновники полиции для ведения протокола, фотограф полицейского резерва и сыскная полиция: господин Ванзаров, ротмистр Джуранский, дежурный чиновник и, безусловно, эксперт-криминалист.

Столько народа в воскресное утро поднял на ноги слуга: прибежал в участок и заявил, что с князем что-то стряслось. Что именно – сказать не мог, потому как двери спальни закрыты, держит их лакей, никого не подпускает, при этом орет истошным голосом, как самка, потерявшая детеныша. На беду иного обитателя вверенного участка полиция, может, и не станет поднимать в ружье столько сил, но славное имя Одоленского призвало.

Только с последним шагом вышла заминка. Полиция ожидала, что сыскная войдет первой, а Родион Георгиевич предоставлял эту честь приставу. Отчего в спальню не вошел никто. Прислуга и вовсе жалась напуганной стайкой.

– На что ставите? – с любопытством шепнул Лебедев. – Нож? Топор? Пуля? Или яд?

Родион Георгиевич промолчал.

Тянуть далее становилось неприличным, Вильчевский грозно нахмурился и взял на себя тяжкую миссию отворить дверь. Зато первым проник Ванзаров.

Занавесы пропускали мало утреннего света, но с порога спальня выглядела исключительно мирно: посредине комнаты чайный столик с сыром и вином, по креслам разбросаны предметы вечернего туалета модного мужчины, впрочем, в естественном беспорядке, мебель, ковры, вазы и прочие украшения на своих местах. Сам князь тихо почивал в роскошной кровати под одеялом, несколько неестественно повернув голову на подушке.

На всякий случай пристав громко кашлянул и даже позвал их светлость по имени. Но Павел Александрович ранних гостей не приветствовал.

– А позвольте-ка мне… – заявил Лебедев, приблизился к постели и непринужденно поднял одеяло.

Необъятное пятно переливов бурого, красного и черного цветов расползлось по шелковой простыне, отпечатавшись на пододеяльнике. Красивое тренированное тело, совершенно обнаженное, покоилось в нем, как бабочка в коконе. Пятно заползло на подушку, окружив голову князя ореолом темного сияния. Картина хоть и трагическая, но прекрасная, сразу приходят мысли о единстве жизни и смерти и прочая чепуха. Но наслаждаться философским смыслом мешала одна неприятная деталь: шея князя. Вернее, ее отсутствие. Вместо изящного органа зияла дырка с рваными, вывороченными наизнанку краями плоти.

Лебедев, как профессиональный циник, от души порадовался такому редкому экземпляру. А Родион Георгиевич вдруг спросил:

– Могу ли взять на себя вафи обязанности?

– Ну попробуйте… – съехидничал Лебедев.

– Крепкий, физически сильный мужчина аккуратно лежит в постели голый, следов борьбы или сопротивления нет. Следовательно, внезапно принял смерть. Так?

– На первый взгляд…

– Далее. У него отсечена голова довольно прихотливым образом. Способ умерфвления мне, как дилетанту в криминалистике, напоминает фею «чурки». Значит, князю взорвали горло?

– Уйду на покой – будет на кого оставить лавку! – заявил Лебедев и похлопал Ванзарова по плечу. – А теперь не мешайте работать. Рано делать выводы.

Аполлон Григорьевич повязал на себя широченный кожаный фартук и занялся осмотром шеи трупа.

Следствие шло по заведенному порядку. Чиновник принялся описывать в протоколе место преступления, фотограф установил треногу, а пристав приказал городовым встать у входа на часах. Но Родион Георгиевич решительно потребовал, чтобы ни одного полицейского на улице не было. Более того, сведения о смерти князя держать в секрете до его распоряжения. Всех пришедших в дом с визитом впускать обычному слуге, а посыльных из лавок задерживать на кухне для допроса.

Отдав столь строгие указания, Ванзаров спустился вниз и занялся прислугой.

Смерть хозяина стала тяжелым ударом, домочадцы пребывали в глубоком унынии. Больше всех досталось Бирюкину, на глазах которого голова князя сама собой отделилась от тела. Только закалка кавалериста спасла рассудок от помутнения. А еще говорят, армия в идиотов превращает!

Вскоре выяснились любопытные подробности. Картина преступления составилась на удивление просто.

Одоленский вернулся довольно поздно, в третьем часу ночи. С ним был гость ростом пониже. Оба в смокингах. Поднялись наверх, князь приказал подать в спальню закуску, а парадную дверь запереть. Довольно часто хозяин приезжал с друзьями, оставляя их ночевать. Вышколенные слуги исполнили приказание и со спокойной душой улеглись. Никакого шума или криков ночью не слышали. Никто не выходил из покоев князя, никто не проходил через парадную дверь и через черный ход не покидал особняк. Бирюкин, две кухарки, садовник, конюх, двое слуг и дворовый работник в один голос уверяли, что гость должен обнаружиться в доме. Однако его не было.

Как неизвестный покинул спальню, не представляло загадки. Джуранский обнаружил на клумбе, прямо под окнами спальни, следы прыжка. При этом земля была тщательно разровнена, так что определить размер ноги прыгавшего было невозможно.

Опознать ночного гостя никто не решался. С визитами бывали многие, но этого субъекта вроде прежде не видали. Описать хоть малейшие приметы лица или возраст не удалось. Он все время держался за спиной Одоленского, как бы прикрываясь котелком.

Коллежский советник вернулся в спальню и произвел тщательный осмотр пола, подоконника и ковра. Следов крови или фрагментов одежды не нашлось. Следовательно, убийца даже не ранен. Натуры, обладающие таким хладнокровием, пользуют самые простые средства: яд, нож или удавку. А тут – изыск. Для чего? И почему князь раздет? Нет ответов.

Несомненно, Павел Александрович всецело доверял гостю. Значит, убийца мог прикончить беднягу где угодно. Но выбрал фамильный особняк. Для чего? И как прикрепил взрывчатку к горлу, произвел не слышимый слугами взрыв, а сам остался невредим?

– У князя был гость, – вполголоса сообщил Родион Георгиевич.

– После, не до вас, – Лебедев внимательно разглядывал в лупу изуродованные в клочья кончики пальцев. Казалось, их рвали клещами. Выходит, над князем еще измывались, и никто ничего не слышал, а он не оказал сопротивления. Усыпили его, что ли?

– Теперь слушайте, коллега… – изувеченная рука жертвы легла на простыню. – Смерть наступила около двух часов ночи, крайний срок: полтретьего. Хотите знать истинную причину?

– Опять подавился спермой?

– Отвечу, когда разберусь с кристаллами серого порошка у его светлости на пальчиках и темным пятном на внутренней стороне одеяла, да! – и криминалист как ни в чем не бывало продолжил занятия.

В комнату решительно ворвался Джуранский. Люди маленького роста ходят так, чтобы никто не усомнился в силе их характера. Чего-чего, а решимости у Мечислава Николаевича было с избытком, за что и получил прозвище Железный Ротмистр. Ванзаров ценил лучшие качества своего помощника: исполнительность, граничащую с идиотизмом, и упрямство, порою ослиное. В сыске должен быть хоть один сотрудник, который понимает: приказ надо выполнять любой ценой.

– Пролетки никто не видел, – доложил ротмистр, держа спину идеально. – А мотор князь поставил в сарай еще днем.

Двое господ в смокингах не берут ночью пролетку в одном случае: если проводят время невдалеке от дома. Посещение гостей можно исключить – сложно предположить, что убийца, готовя преступление, ушел с князем из общества. Остается одно: ресторан поблизости от особняка. А это – только «Кинъ» на Фонарном. Джуранский был немедленно отправлен туда за показаниями.

А Родион Георгиевич принялся открывать ящики и ящички трюмо. Обнаружились милые пустячки избалованного мужчины. Ничего существенного. То же – на каминной доске. На мраморном пространстве теснились фотографии в рамках. Одоленский на лошади. Одоленский с рапирой. Одоленский на яхте. Среди портретов соблюдался просто геометрический порядок. Очевидно, делали их в ближайший год, не позже. К тому же рука фотографа-любителя не отличалась твердостью. Следовало изучить снимки подробно, возможно, в них найдется зацепка…