Текст книги "Мольберт в саду Джоконды"

Мой босс, оторвав наконец свою массивную бритую голову от экрана мобильного, произнес:

– Мона, пусть получит свой апельсиновый сок!

– Немедленно получит, Мона! Немедленно! – вставила четвертая супруга, и ее собаченция снова подала голос.

Я вышла, чтобы отдать распоряжение. Вообще-то в мои обязанности гастрономические мелочи не входили, и даже третья супруга моего работодателя не смела донимать меня таковыми, однако четвертая превзошла ту и по глупости, и по мерзопакостности, что было практически невозможно.

Но главное, чтобы мой работодатель был доволен. Судя по избороздившим его лоб глубоким морщинам, это было далеко не так. И он уже явно раскаивался, что не спросил перед спонтанной свадьбой моего профессионального мнения.

* * *

Мой босс был одним из так называемых олигархов, правда, второго или даже третьего ряда. Даже фамилия у него была подходящая: Воротыйло. Когда-то Юрий Дмитриевич Воротыйло, в самом деле воротил многомиллионными сделками в нефтегазовом бизнесе, имел доступ к сильным мирам сего, с каждой секундой увеличивая свое и без того огромное состояние, и не без причины считал себя королем жизни и царем Вселенной.

Но, как случается почти у всех королей и царей, неожиданно грянула революция. То ли не с тем сделку заключил, то ли с кем-то не поделился, то ли возомнил себя слишком всемогущим, однако практически в одночасье Воротыйло потерял часть своих активов и, что гораздо опаснее, свое положение и доступ к телу.

Вернее даже, к Телу.

Сам являясь хищником, он утратил хватку, потерял бдительность – и оказался слопанным еще более крупными и безжалостными монстрами бизнеса и политики.

Поэтому ему пришлось на какое-то время даже покинуть Москву, затаившись в своем швейцарском шале, переждать бурю рейдерских захватов своих предприятий и ураган судебных преследований, договориться с теми, кто уже активно дербанил его бизнес-империю, о том, что же останется ему самому, попытаться реактивировать старые связи и минимизировать потери.

Он не был ни плохим бизнесменом, ни плохим стратегом, просто время его прошло, и Воротыйло, смирившись с этим, что далось ему гораздо легче, чем ожидал он сам, заключил кулуарную сделку, перестал являться фигурантом ряда уголовных дел, уступил филейные части своей и без того зажеванной и отчасти даже переваренной уже кем-то гораздо более могущественным бизнес-империи и, сохранив кое-какие активы в виде одного или двух не самых крупных банков, провинциальных судоверфей и пакета акций чего-то сталелитейного, а также всю свою российскую и зарубежную недвижимость и, что важнее, иностранные счета, решил уйти на досрочную пенсию.

Для этого он первым делом развелся со своей супругой, тогда даже еще не третьей, а всего лишь второй (первая, с которой она заключил скоропалительный брак в студенческие годы и тогда же развелся, внимания не заслуживает), матерью его взрослых уже детей, причем развелся шумно, с привлечением желтой прессы и интернет-сообщества.

Причем намеренно, ведь развод мог состояться тишайше, потому как, перейдя в свои неполные пятьдесят пять лет в разряд приватье, Воротыйло открыл для себя новую стезю: наслаждаться своими богатствами, ведь даже после ухода из большого, даже очень большого, бизнеса не по своей воле он был крайне состоятельным человеком, сохранив то ли пару, то ли даже тройку-пятерку заработанных до этого непосильным олигархическим путем миллиардов в иностранной валюте, принимать участие в тусовках высшего общества как в Москве, так и за границей и, вообще, стать героем бульварных изданий.

Видимо, этой сомнительной славой пожилого плейбоя он компенсировал потерю своего былого влияния и бизнеса.

* * *

– Спасибо, Мона, – поднял на меня свои темные, глубоко посаженные глаза Воротыйло, когда я на серебряном подносе подала его четвертой супруге столь желанный апельсиновый сок.

Та же, строча сразу на трех мобильных, надула накачанные губы:

– Фу, с мякотью! Ты же знаешь, Мона, что с мякотью я не люблю! Пусть принесут без мякоти. Немедленно принесут!

Конечно, я знала, что не любит, ведь такой человек-компьютер, каковым являлась я, по крайней мере в воображении четвертой супруги моего работодателя, никогда ничего не забывал, в особенности нанесенных мне беспричинных обид, однако не отказала себе в удовольствии попросить на безупречном французском (который, впрочем, был не столь безупречен, как мой русский, латвийский и английский, почти родной немецкий и голландский, беглый испанский и итальянский, но намного лучше рудиментарных турецкого, китайского, тайского и фарси) именно с мякотью.

Прекрасно понимая, что это приведет к нареканиям четвертой супруги моего работодателя. Весь вопрос заключался в том: как долго ей еще надлежало оставаться супругой, перед тем как перейти в разряд экс.

Воротыйло, морщины на лбу которого стали еще глубже, произнес, протягивая в мою сторону свою короткопалую мохнатую лапу:

– Я люблю. Я возьму! Мона!

Я подошла с подносом к нему, а четвертая супруга, вскочив с дивана, заявила:

– Ну, может, ты вообще на своей Моне женишься, пупсик! Ах!

И, весьма коротконогая, запутавшись в чем-то своем стильно-пошлом, длинном, с перьями, полетела на персидский ковер.

* * *

Пришлось помогать ей подниматься, вызывать врача, который констатировал, что ничего страшного не произошло, хотя четвертая супруга вела себя так, будто находится на смертном одре, при этом принимая телефонные звонки для моего босса и пытаясь отвязаться от злобной крошечной твари в бриллиантовом ошейнике, любимицы четвертой супруги моего босса, которая прыгала около меня и все норовила укусить.

Конечно же, прыгала не четвертая супруга моего босса, потому как она корчилась в затемненной гигантской спальне президентского люкса от падения с дивана на персидский ковер, а всего лишь ее любимая собаченция, которая, как и сама супруга Воротыйло, звалась Кариночкой. Прыгала и пыталась укусить. Хотя не сомневаюсь, что и двуногая Кариночка тоже бы искусала меня, если бы это было возможно.

Наверное, она не любила меня в еще большей степени, чем я ее, совершенно напрасно видя во мне конкурентку и, более того, претендентку на роль супруги ее мужа номер пять.

В то время как она сама, напомню, носила всего лишь порядковый номер четыре.

– Спасибо, Мона, ты, как всегда, была на высоте, – произнес Воротыйло, когда утренняя вакханалия, учиненная Кариночкой (точнее, двумя Кариночками – как двуногой, в бриллиантовых перстнях, все еще корчившейся в затемненной спальне президентского люкса, так и четвероногой, в бриллиантовом ошейнике, запертой в одной из ванных комнат). – Что бы я без тебя делал?

Действительно, что? Похвала босса была мне приятна, но я, как водится, виду не подала. Не будь меня, завел бы себе другую Мону – в этом я не сомневалась.

Однако отказываться от меня он не намеревался, и чем активнее пыталась склонить его к этому Кариночка (двуногая!), тем больше она, сама этого не понимая, досаждала своему супругу и укрепляла его в мысли о том, что их брак был ошибкой. Причем ошибкой, которую надо как можно скорее исправить.

Мне это было только на руку – Кариночки, что двуногая, что четвероногая, только всему мешали. Нет, в мои планы, и это я хочу заявить со всей ответственностью и полной искренностью, никогда не входила возможность стать супругой моего босса номер пять, номер шесть или, не дай бог, номер семь.

Юрий Дмитриевич Воротыйло, с его миллиардами, несуществующим художественным вкусом, однако открытой недавно, не без моего влияния, страстью к коллекционированию предметов искусства (чем еще мог заняться олигарх-пенсионер, не по своей воле отошедший от дел и вынужденный ошиваться большую часть года за границей?), был мне нужен совершенно для иного.

Не для того, чтобы стать моим мужем, а затем, вероятно, и экс-мужем (тем более в мои тридцать семь мне не стоило особо обольщаться: боевые подруги моего босса были лет на пятнадцать, если не больше, моложе меня, и компенсировать эту разницу я своим интеллектом и вкусом была просто не в состоянии), а для того, чтобы позволить мне принять участие в игре с максимальными ставками.

А до этой игры – и в прочих, со ставками поменьше.

Он и позволял, о чем, однако, сам не догадывался. Потому что если бы догадался, то наверняка бы не только уволил меня в одночасье, но и убил.

Да, именно так: то, что мой босс не чурался, во всяком случае, в те времена, когда заправлял своей бизнес-империей, ныне благополучно переваренной кем-то из его могущественных врагов, насилия, было мне хорошо известно.

Он сам иногда, придя в благодушное настроение после четвертого бокала раритетного арманьяка, пускался в воспоминания о своем прошлом.

По большей части криминальном прошлом.

– Думаю, то же, что и со мной, Юрий Дмитриевич, – ответила я, зная, что мой босс не терпел сантиментов. – Наслаждались жизнью!

Воротыйло, хмыкнув, поинтересовался, кто и зачем звонил, я четко обо всем ему доложила, а когда с бизнесом было покончено (после краха его империи заниматься делами приходилось не более получаса в день), он поинтересовался:

– А аукцион когда?

Прекрасно ведь знал, что начнется в четыре пополудни, однако хотел услышать это от меня.

– В шестнадцать ноль-ноль, Юрий Дмитриевич. Или по причине инцидента с Кариной Львовной хотите отменить свое личное участие и делать ставки по телефону?

Подобного Воротыйло, обожавший подобные мероприятия, делать не намеревался, и это мне было тоже хорошо известно.

– Нет, поедем. Карина, если что, пусть хворает. Обойдемся без нее. И без этой ужасной собаки!

Собаку, тезку своей четвертой супруги, Воротыйло ненавидел не меньше моего, и я иногда задавалась вопросом, уж не переносится ли его нелюбовь с четвероногой Карины на двуногую?

Однако двуногая Карина, участница какой-то пару лет назад бешено популярной дамской группы, теперь, впрочем, всеми благополучно забытой, вбила в свою пустую головку, что может появляться везде и всюду только с малюсенькой страшнючей собаченцией в бриллиантовом ошейнике (впрочем, у той имелись еще изумрудный, рубиновый, сапфировый и даже жемчужный), – и оставалась верна своему имиджу.

Что мне было только на руку: так на нервы моему боссу действовала не одна, а целых две Карины. Что означало: крах их супружеских отношений наступит еще быстрее, чем я планировала.

– Отличное решение! – произнесла я обыденным тоном, не допуская, чтобы в моей похвале прозвучало панибратство и тем более фамильярность, и Воротыйло, просияв, заявил:

– Ладно, я иду принимать ванну!

– Только не в вашу ванную комнату, – напомнила я, – там заперта собака!

Чертыхнувшись, Воротыйло удалился, а я же решила, что после всего этого хаоса, впрочем, как водится, мною в одночасье и без особых трудов устраненного, я наконец-то могу позволить себе чашечку эспрессо.

* * *

Да, собственно, отчего я никогда не намеревалась выйти замуж за Воротыйло и, искусно манипулируя его желаниями и играя на его тщеславии, заполучить контроль над все еще более чем солидным состоянием бывшего олигарха?

Кариночка уверена: потому что я – лесбиянка, но это далеко не так – подобную мысль я сама вбила ей в гламурно-латунную головешку, чтобы она не видела во мне соперницу и не попыталась избавиться от меня. Любовницы у меня, соответственно, нет, и любовника тоже, и все потому, что страсть моей жизни совсем иного рода.

Воротыйло мне как муж тоже не требовался, потому как я прекрасно понимала: если я из разряда правой руки и незаменимой советницы, дельные предложения которой в последнее время принимались безоговорочно, в которой он видел исключительно стильно одетого, с нордической внешностью робота, не испытывая к этому роботу никакого сексуального влечения, в отличие от всех своих боевых подруг и последующих жен и даже экс-жен, перейду в категорию супруги, то мое на него влияние, и так гигантское, о чем Воротыйло, несмотря на всю свою деловую хватку и хитрость, похоже, не подозревал, не только не увеличится, а начнет стремительно уменьшаться.

И плачевно завершится нашим разрывом, более чем скупыми отступными и, что важнее всего, отлучением от ресурсной базы, каковой являлся для меня мой босс.

И пусть он считал, что я, Симона, или сокращенно Мона, его правая рука с латвийским гражданством, с безупречным русским (как и всеми прочими языками), незаменимая советница, дипломированный историк, искусствовед и культуролог, воплощаю в жизнь его мудрые идеи и практически каждую неделю обогащаю его эксклюзивную коллекцию, – я-то знала, что собираю не его, а свою коллекцию.

* * *

Потому что, поверьте слову эксперта, нет ничего проще: убедить несведущего в искусстве миллиардера, который, однако, не сомневается в своем тонком вкусе и огромных познаниях, в том, что надо приобрести тот или иной шедевр.

Действительно шедевр: картину, гобелен, инкунабулу, драгоценность.

А потом, убедив босса в том, что дело всей его жизни – наслаждаться этим сокровищем, не перепродавая его, – используя свои знания, а также связи в определенных кругах мира искусства, сделать так, чтобы в швейцарском шале босса или его венецианском палаццо оказался не приобретенный им подлинник, а всего лишь копия, пусть первоклассная, на первый, второй и даже третий взгляд не то что коллекционера-обывателя, но даже маститого эксперта, неотличимая от оригинала.

В то время как подлинник по тайным каналам попадал к тем, кто был готов, не привлекая к себе внимания, раскошелиться и, зная, что шедевр попал к нему далеко не самым честным путем, наслаждаться им в одиночестве.

Поверьте, многие, очень многие коллекционеры были готовы пойти буквально на все, чтобы заполучить ту вещь, которую желали – и которую у них из-под носа увел кто-то другой.

Например, мой босс, последовав моему мудрому совету.

Это занятие было не только крайне прибыльным (думаю, у моего босса челюсть бы отвисла, узнай, сколько шедевров в его коллекции заменены копиями и сколько я на этом заработала) и обеспечило меня уже сейчас до конца жизни, так, что я в любой момент могла остановиться.

Но не хотела, потому что это стало своего рода наркотиком, более того, основой моего существования.

Смертельно опасной игрой, моей игрой, в которой Воротыйло и его ресурсы были поставлены на службу исключительно моим желаниям.

Моей страсти.

* * *

Да, я знаю, что это опасно, очень опасно. Что, если Воротыйло все же, не внимая моим мудрым советам, решит продать один из экспонатов своей коллекции, причем именно тот, который подменен на копию?

Конечно, копиями подменялась только какая-то крошечная часть его приобретений, и вероятность того, что он решит выбросить на рынок именно этот экспонат, была невелика, однако в последнее время, и это я сама прекрасно понимала, меня начало заносить, и за последний год, к примеру, из девяти приобретенных им экспонатов копиями были подменены шесть.

То есть две трети.

Было понятно мне и то, что когда Воротыйло не станет, то его наследники, к примеру дети от второй жены или его очередная супруга, решат распродать коллекцию – выяснится, что часть экспонатов поддельная.

Что приведет к гигантскому скандалу и расследованиям полиции многих стран: или подделки были проданы на известных аукционах с незапятнанной репутацией, или подмена оригиналов на копии имела место уже после приобретения.

Но Воротыйло, хоть и приближался к шестидесяти, был еще в отличной физической форме и намеревался наслаждаться жизнью как минимум до своего столетнего юбилея.

Но человек предполагает, а Бог располагает.

Ведь рано или поздно я тоже хотела уйти на заслуженную пенсию – и наконец в полной мере воспользоваться теми деньгами, которые успела накопить. Хотя деньги для меня были приятным и, что уж тут скрывать, важным приложением, более того, результатом моей деятельности, но не более того.

Мне важен сам процесс игры, ведь то, чем я занималась с Воротыйло, было игрой – опасной смертельной игрой.

Я бы никогда не смогла вести размеренное, спокойное существование, наслаждаясь плодами своих трудов, зная, что в любой момент этому может прийти конец и ко мне заявится национальная полиция или Интерпол.

Или, что хуже, некоторые мрачные люди, выполняющие особый заказ своего разъяренного работодателя, вдруг осознавшего, что его годами или даже десятилетиями водили за нос.

Люди, которые не ведают пощады и которые решают все проблемы при помощи пистолетов с глушителем.

Посему можно предположить, что я, зарываясь (а то, что, подменив в последний год две трети покупок босса копиями, стала зарываться, мне и так прекрасно понятно), сильно, я бы даже сказала, смертельно рискую, должна дрожать от страха от неминуемого, пусть и не скорого, разоблачения.

Как бы не так.

Потому что я уже давно разработала план, как не только предотвратить разоблачение в ближайшие годы, но и вообще сделать так, чтобы правда никогда не стала достоянием общественности.

Или, во всяком случае, моего босса и его наследников.

Играя на тщеславии Воротыйло, я уже давно начала исподволь внушать ему мысль о том, что все эти покупки – не только отличная возможность вложения капитала (единственный рынок, который растет, это рынок эксклюзивных предметов искусства), но и возможность сделать себя бессмертным.

А это возможно, если все экспонаты (или, по крайней мере, все поддельные экспонаты его коллекции, которые я, конечно же, знала наперечет) войдут в экспозицию музея Юрия Воротыйло, который будет им основан.

Логично, если то, что находится в музее, пусть и частном, никогда не попадет на рынок и навечно останется висеть в залах, вызывая восторг посетителей.

Ведь кто знает, сколько копий и подделок висят в музеях по всем у миру и, принимаемые человечеством за оригиналы, затрагивают самые тайные струны души, заставляя застывать часами перед шедевром, впадать в экстаз, плакать, сходить с ума?

Не ведая, что это всего лишь копия, а не оригинал. А если так, то какая разница, что висит в музее, – уровня эмоционального воздействия это не уменьшает.

Ни один музей, тем более с международной репутацией, посещаемый в год миллионами паломников от туристической индустрии, никогда и ни при каких обстоятельствах не признается в том, что этот или вот этот шедевр – подделка. Тем более если речь идет о всемирно известном экспонате.

Ни музеи Ватикана, ни Метрополитен-музей, ни Эрмитаж, ни Прадо, ни Музей Д’Орсэ, ни Галерея Уффици, ни Британский музей.

Ни Лувр.

А если так, то дело оставалось за малым: завершить тонкий прессинг Воротыйло, который уже начинал себе нравиться в роли мецената и учредителя собственного музея, куда перейдет большая часть его коллекции (отобрать экспонаты ему помогу я, внимательно следя за тем, чтобы все фальшивки оказались именно в музейных залах), на что, как я была уверена, понадобятся последующие три-четыре года.

Если, конечно, мне не будет мешать очередная молодая супруга, в искусстве ничего не смыслящая, однако именно поэтому уверенная, что если какая-то картина стоит теперь в три раза больше, чем еще десять лет назад, то почему бы ее не продать.

Ведь на вырученные миллионы можно купить новую яхту или канареечно-желтый бриллиант-семнадцатикаратник – конечно же, для самой молодой супруги.

Именно этим – капаньем на мозги моего босса – и занималась Кариночка, которая меня сразу невзлюбила, чувствуя, вероятно, какую тайную власть я имею над ее мужем.

А распродажи коллекции, даже частичной, я допустить, естественно, не могла, потому что если положить этому начало, то кто гарантирует, что рано или поздно не будет принято решение выбросить на рынок подделку.

Кариночка же, та, что двуногая, была необычайной транжирой, постоянно отвлекала моего босса от мыслей о его коллекции, новых приобретениях и, что важнее всего, о необходимых инвестициях для основания и строительства собственного музея.

Да, от Кариночки, в первую очередь двуногой, но вместе с ней и четвероногой, требовалось избавляться, причем как можно быстрее.

И над этим я упорно работала.

* * *

– Она меня укусила! – раздался дикий вопль моего босса откуда-то из глубин президентского люкса. – Эта тварь меня цапнула за палец ноги!

Я поспешила на помощь Юрию Дмитриевичу, застав его в гигантской ванной комнате в одних трусах, зато со злобной собаченцией, вцепившейся ему в большой палец правой ноги.

– Почему она здесь? – кричал босс. – Мона, ты же сказала, что тварь в другой ванной!

Да, сказала, прекрасно зная, что это не так. Но надо ковать железо, не отходя от кассы. Если Воротыйло и так разозлен на Кариночку двуногую, то пусть разозлится еще больше и на четвероногую.

– Прислуга ошиблась и заперла собаку не в той ванной, – соврала я не моргнув глазом. Я вообще никогда не моргаю, если приходится лгать.

Привычка.

– Прошу извинить, Юрий Дмитриевич, это мой недочет!

– Отцепи от меня эту мурену! – стенал Воротыйло, в изнеможении опускаясь на край ванны. – Мона, помоги мне!

Конечно, Мона помогла. Как всегда, помогала, разруливая любую критическую ситуацию, быстро и бесшумно.

В данном случае – ею же самой и созданную. О чем моему боссу знать, конечно же, было вовсе не обязательно.

После того как Кариночка (четвероногая!) была отцеплена от большого пальца правой ноги Воротыйло и водворена в спальню к Кариночке (двуногой!), а сам большой палец правой ноги все тем же, еще никуда из президентского люкса не девшимся, врачом обработан перекисью водорода, особой антисептической мазью и обернут эластичным пластырем, минимизирующим болевой эффект, я проводила хромающего босса на диван в салоне и произнесла:

– Прикажете отменить поездку на аукцион?

Прекрасно зная, что аукцион Леонардо Воротыйло никогда не пропустит.

– Ни за что! – ответил мой босс. – Только приготовь мне, ради бога, чай с липовым медом!

Ну да, если он без чего и не мог жить, так это без чая с липовым медом.

– Уже готов, Юрий Дмитриевич, – сказала я, пододвигая к нему столик на колесиках, на котором стояла массивная кружка с ароматным напитком и баночкой столь обожаемого им меда из тех мест, откуда он сам родом.

За тем, чтобы этот мед был всегда и везде, я следила лично.

– Ах, Мона, что за кошмарное утро! – произнес Воротыйло, окуная ложку в баночку и отправляя ее в рот. – Не люблю я Париж…

Ну да, он ведь был тогда со своей супругой (до Кариночки, так сказать!) на романтическом, а-ля миллиардер рюс, уик-энде в Париже, когда получил инсайдерскую информацию, что его империю начинают дербанить и против него открыли сразу два уголовных дела.

Я тоже не люблю Париж, но говорить об этом боссу вовсе не обязательно: все же я не его подружка и не любовница, а подчиненная.

– Если бы не аукцион Леонардо, ни за что бы не отправился сюда! Думаешь, мы получим кодекс?

Речь шла об обнаруженной в частной коллекции одного не так давно умершего отпрыска бывшей бразильской императорской семьи рукописи, так называемом кодексе, который, по общему мнению экспертов, принадлежал руке самого Леонардо да Винчи. И пусть речь шла всего лишь о трех покрытых записями и парой рисунков желтых страницах, а не о многостраничном фолианте, – в Париж, чтобы приобрести кодекс, съезжались все состоятельные любители эпохи Возрождения.

К каковым, моими стараниями, принадлежал и Воротыйло. Мне удалось внушить ему отвращение к современному искусству, возиться с которым (в случае подделки!) было муторно и сложно. Специализировался мой босс на искусстве эпохи Средневековья, Ренессанса, маньеризма и частично барокко.

Можно задаться вопросом: почему?

Потому что – и в этом я была уверена на все сто процентов – сорвать куш в игре с максимальными ставками можно было, только работая с предметами давно прошедших столетий, а не со всеми этими современными абстракциями, за которые, надо признать, платят бешеные деньги.

Ибо ни один из этих современных шедевров, во всяком случае созданных после Второй мировой, утерян не был, всех их владельцев проследить можно легко, с заменой оригиналов копиями надо быть крайне, просто крайне осторожной.

То ли дело старинные картины! Например, эпохи Возрождения! Через сколько рук они прошли, сколько их затерялось, сколько лежит где-то на чердаках, в лавках старьевщиков и антикваров, так никем не распознанные, в подвалах замков, в монастырских архивах, наконец, просто над чьим-то камином или в чьей-то спальне.

Надо признать, не так уж много, но наверняка какая-то часть.

И именно это, а не только возможность смертельно опасной игры с Воротыйло и подмены части его коллекции подделками, и было источником моего вдохновения.

Мне требовался шедевр. Да, настоящий шедевр. Их немало было среди того, что я изъяла у своего босса и пустила на сторону. Но это шедевры с маленькой буквы, хотя и весьма дорогостоящие.

Мне же требовался Настоящий Шедевр.

И таковые, по моему скромному убеждению, имелись только среди предметов искусства предыдущих эпох, но не нашей с вами.

Они затерялись, пропали, были похищены, схоронены, спрятаны, зарыты.

И где-то, возможно, даже рядом, возможно, в столь нелюбимом ни Воротыйло, ни мной Париже, ждут того, чтобы кто-то на них наткнулся.

Так и мой Настоящий Шедевр ждет этого часа – а я жду того, чтобы отыскать его.

А чтобы наткнуться на него и, более того, стать его владелицей, мне требовались ресурсы моего босса.

Хотя он об этом не подозревал. Как, впрочем, и о многом другом.

Я же уже говорила: никто не знает, что у меня на уме.

И в первую очередь, конечно же, мой босс, Юрий Дмитриевич Воротыйло, который, стеная и чертыхаясь, возлежал в данный момент на затянутой шелком софе президентского люкса отеля «Георг V» на Елисейских Полях.

* * *

– Думаю, да, – произнесла я медленно, потому что, несмотря на то, что Воротыйло не сомневался: идея заполучить единственный появившийся за последние скоро как тридцать лет на рынке предметов искусств кодекс Леонардо принадлежала исключительно ему, в действительности эту мысль ему подбросила я и проследила за тем, чтобы босс посчитал ее проявлением своего собственного гениального вдохновения.

Потому что этот кодекс, точнее, три листа, покрытых записями Леонардо, требовался в первую очередь не моему боссу, а мне.

В поисках моего Настоящего Шедевра.

Босс, снова застонав, произнес:

– А что ты думаешь об этой Лиге Леонардо?

Я презрительно скривилась.

– ЛЛ, как принято говорить в профессиональных кругах, к которым мы с вами принадлежим? Если вы хотите знать мое мнение, то все это – чушь собачья! Конечно, на сегодняшний аукцион Леонардо, приуроченный к отмечавшейся не так давно пятисотлетней годовщине кончины великого мастера, съедутся все профессионалы в области леонардологии, ну, или те, кто таковым себя мнит, но, в отличие от нас с вами, ими не являются…

Лесть, даже грубая, лучшее оружие – причем в первую очередь в отношении мужчин. Мужчин не первой молодости, крайне богатых и малообразованных. То есть таких, как мой босс.

– Однако все эти толстосумы стараются обойти друг друга и ненавидят конкуренцию, будучи готовыми убить за обладание тем или иным артефактом. Причем убить далеко не в переносном смысле. Но я не могу представить, что где-то на свете существует некая Лига Леонардо, эта самая ЛЛ, глубоко законспирированное, тайное общество, которое ведет охоту за потерянными шедеврами творца «Моны Лизы». Тайное общество, к тому же сеющее смерть, вероятно, пользующееся услугами крайне ловкого и абсолютно безжалостного наемного убийцы, может появиться на страницах очередного бестселлера Дэна Брауна, однако в жизни таких нет!

– Ну, и я тоже так думаю… – ответил слабым голосом босс.

Я не стала говорить ему, что хоть и скептически относилась к этим обрывочным слухам и темным сплетням, курсировавшим в определенных, далеко не самых легальных, кругах художественного сообщества, о существовании этой самой Лиги Леонардо, я не исключала того, что эта самая ЛЛ все же не являлась выдумкой, страшилкой или удачным маркетинговым ходом.

Потому что могла вполне допустить: где-то на самом деле имелись люди, основавшие подпольную организацию, целью которой были поиски пропавших шедевров Леонардо.

Организацию, которая была готова идти по трупам.

Впрочем, кто бы не прошелся по ним, имей он возможность заполучить картину руки мастера?

Я посмотрела на стенавшего босса.

Ну, или она – ведь охотницей вполне могла быть и женщина. Например, я сама.

Что бы я сделала, заполучив неизвестную работу Леонардо?

Думаю, работать на Воротыйло я бы перестала.

– Значит, выйти на них тебе не удалось? – спросил босс, и я ответила:

– Юрий Дмитриевич, это же фантом, призрак, более того, выдумка. Даже если что-то и существует, то это клуб выживших из ума, трясущихся стариков, которые вообразили себя последователями Индианы Джонса.

– Так эта Лига Леонардо существует или нет? – раздался воркующий голос, и я вздрогнула.

Не столь уж от многих вещей я вздрагивала.

В салоне, держа на руках свою ужасную собаченцию, стояла Кариночка.

И адресовала мне по сути своей не такой уж праздный вопрос.

Для минусового уровня ее интеллекта вопрос весьма небывалый.

– Не лучше ли вам держать псину подальше от Юрия Дмитриевича? – ответила я ей с ледяной вежливостью, а Кариночка, поглаживая свою тезку, продолжила:

– Не уходи от ответа, Мона! Ты сама себе противоречишь: или эта ЛЛ – выдумка, или она все же существует. Ты просто морочишь пупсику голову. Ведь так, пупсик?

Скоро как шестидесятилетний пупсик с видом мученика (впрочем, действительно мученика: все же его только что тяпнула за большой палец правой ноги собаченция, примостившаяся на руках хозяйки) что-то промямлил, и Кариночка (двуногая!), положив другую Кариночку (четвероногую) на кресло, плюхнулась на диван, составляя компанию моему боссу.

– Как чувствует себя мой пупсик? Ах, ему больно? Ну, давай я тебе на пальчик подую…

Мне пришлось оставить Воротыйло с обеими Кариночками в салоне – мое присутствие там было явно излишне. Все же в определенных сферах я не могла составить конкуренцию четвертой супруге Юрия Дмитриевича.

Да и не хотела.

* * *

…К началу аукциона мы все же опоздали: Кариночка (двуногая!), несмотря на то что мы и так выехали слишком поздно, изъявила желание полакомиться особыми леденцами в особой дорогущей кондитерской лавке, о которой прочитала в Инстаграме какой-то своей интернет-кумирши. Пришлось заезжать за разноцветными камешками куда-то аж за Люксембургский сад, чтобы потом, с трудом продираясь сквозь сумасшедшее парижское движение, отправиться в фешенебельный столичный пригород Венсен, где в одном из тамошних роскошных дворцов, который служил теперь конгресс-центром, и проходил аукцион.

Когда мы входили в зал – босс, обе Кариночки и я, – как раз выносили очередной лот, некую железяку, собранную в восемнадцатом веке по чертежам Леонардо. Мы хоть и припозднились, причем солидно, но наш, самый сенсационный, лот был поставлен на самый конец аукциона.