Текст книги "Еще один знак Зодиака"

Ирина Мельникофф

Как ни трагично осознавать, но все мы смертны. Существование каждого из нас завершится одинаково. В моем случае, как я уже говорила, это было жестокое убийство. Но моя жизнь, финал которой оказался столь ужасен, не только завершилась убийством, но и началась с него.

На свет появилась я 6 сентября 1911 года в Санкт-Петербурге, городе, который являлся тогда столицей канувшей вскоре в Лету империи. Вообще-то, по расчетам врачей, мне суждено было увидеть свет в начале ноября, однако обстоятельства сложились так, что все произошло намного раньше.

Мой отец, Адриан Георгиевич Мельников, был известным в Петербурге адвокатом. На сохранившихся фотографиях он выглядит импозантно – солидный господин с ухоженной седой бородкой с умными грустными глазами, в элегантном костюме-тройке. Он специализировался на уголовных процессах, среди клиентов моего батюшки было много богатых и знаменитых личностей тех лет.

В семейной жизни батюшке не везло. Первая супруга Адриана Георгиевича скончалась от менингита спустя всего пять с половиной месяцев после бракосочетания, когда они проводили летний отдых в Венеции. Это был сильнейший удар для моего отца (в то время начинающего молодого адвоката), в особенности по причине того, что его супруга была на третьем месяце беременности.

Ввергнутый в отчаяние ее смертью, он ушел с головой в работу и всего в течение нескольких лет обрел славу непобедимого защитника. Он достиг всего, о чем мечтал, – у него имелся профессиональный успех, высокое социальное положение и богатство. Неудивительно, что через двенадцать лет после кончины первой супруги, в самом начале века, он решил обзавестись семьей.

Его выбор пал на молодую состоятельную вдову, которая выступала в качестве свидетельницы по одному из дел, что он вел. Через пять недель он сделал ей предложение, и она ответила согласием. Ничто не предвещало повторения трагедии, разыгравшейся за много лет до того: свадьба была шумная, и после венчания молодожены отправились в Париж.

На свет появились мальчик, нареченный в честь отца Адрианом, затем девочка, названная в честь матери Надеждой. В конце 1904 года вторая жена моего отца сообщила ему, что ощущает признаки новой беременности. Батюшка был на седьмом небе от счастья – все, чего он желал, свершилось.

Но боги не любят счастливцев и жестоко карают тех, кто бросает им вызов. Отец не чурался шумных дел, о которых охотно докладывали в газетах и судачили в обществе. Поэтому, когда к нему обратились с предложением защищать одного из так называемых революционеров, обвинявшегося ни много ни мало как в убийстве шефа своей подпольной организации, которая замышляла государственный переворот и убийство государя посредством бомбометания во время службы в храме, он согласился.

Подробнее о процессе можно прочитать в «Голосе» за февраль-март 1904 года. Все сходились во мнении, что финальная речь моего отца, которую он держал перед присяжными, была одной из лучших и наиболее проникновенных со времен Цицерона. Адвокату удалось отвлечь внимание от того факта, что и убитый, и убийца были влюблены в одну и ту же молодую революционерку, что и привело к кровопролитию, а представил все, как ссору молодых людей, чей разум был затуманен идеями всеобщей свободы, равенства и братства.

Стратегия Адриана Георгиевича возымела успех, и он смог убедить присяжных в том, что имело место не банальное бытовое убийство, а преступление, подоплекой которого являлись революционные идеалы. В те времена (первая русская революция была не за горами) очень многие симпатизировали подобным идеям, и стоило только завести речь о модернизации общества, реформировании аппарата государственной власти и о конституционной монархии, как раздавались аплодисменты и виваты.

Ни у кого не вызвал удивления оправдательный приговор, вынесенный революционеру, зарубившему соперника топором из-за угла. Сочли, что им руководили не низменные страсти, а высокие идеалы. Дамы утирали слезы платочками и посылали подсудимому воздушные поцелуи, а мужчины открыто заявляли, что на его месте поступили точно так же – ведь речь шла о благе России.

Два дня спустя в особняк моего батюшки, располагавшийся на Английской набережной, доставили внушительный пакет. Он был адресован на его имя, но сам отец в то время был в Царском Селе, где консультировал одного из новых клиентов-аристократов.

Мой трехлетний братик Адриан был уверен, что в пакете находится железная дорога, которую отец обещал подарить ему. Супруга моего отца тоже в этом не сомневалась, а потому велела поставить пакет в гостиной и раскрыть его.

Взрыв последовал, когда Адриан попытался стащить оберточную бумагу. Такова была месть прочих членов революционной организации, крайне недовольных оправданием убийцы их вождя. Они обвиняли во всем Адриана Георгиевича и были, должна признать, правы: представляй интересы молодого убийцы иной, менее опытный и более косноязычный юрист, его бы признали виновным. Тогда и никакого несчастья не произошло бы.

Мой братик, с которым я так и не познакомилась и от которого осталось только несколько фотографий, где он запечатлен в матросском костюмчике, был убит на месте, так же, как и двое лакеев, помогавших развязывать пакет. Жена отца, полуторагодовалая Надюша и французская бонна, стоявшие чуть поодаль, получили серьезнейшие увечья. Когда батюшка, вызванный из Царского Села, прибыл в Петербург, то лицезрел ужасную картину: половина первого этажа особняка была разрушена взрывом бомбы, собственно, предназначавшейся изначально венценосной фамилии.

Первой умерла француженка, которой оторвало обе нижние конечности. Супруге моего отца разворотило все лицо, но она сумела протянуть несколько часов в Мариинской больнице, где лучшие врачи боролись за ее жизнь. Более всего пришлось страдать моей сестре Надечке – у бедной малышки был покалечен позвоночник, в результате чего она оказалась полностью парализованной. Девчушка жила еще восемь недель, но затем ранение взяло свое, и она скончалась, став последней жертвой кошмарного террористического акта.

Так в течение короткого времени Адриан Георгиевич потерял беременную жену и двух детей. Позже, сравнивая фотографии, сделанные незадолго до трагедии и после нее, я поразилась тому, что мой отец за несколько месяцев постарел лет на двадцать – из сорокалетнего полнокровного мужчины он превратился в сломленного судьбой седого старика.

Виня себя за то, что он никак не смог помочь близким и любимым и не погиб вместе с ними, Адриан Георгиевич отправился в долгое путешествие по заграницам. Он посетил Германию, Францию, Италию, Испанию, затем перебрался в Египет, оттуда – в Индию и на Тибет, после чего пожил некоторое время в Новой Зеландии и Австралии.

Он пытался скрыться от тяжких мыслей, убежать от самого себя. Он искал утешения, задавался мучительным вопросом, почему некто или нечто (бог, судьба, случайность?) отняло у него любимую жену и трех детей, однако не нашел ответа ни у европейских философов, ни у египетских колдунов, ни у тибетских монахов, ни у австралийских дикарей.

После почти пятилетнего отсутствия Адриан Георгиевич решил, что настало время вернуться на родину. Его душевные раны не затянулись, он не стал за эти годы ни мудрее, ни смиреннее, но его тянуло в Россию.

В Петербурге он больше жить не мог или не хотел, поэтому поселился в Москве, благо, что именитые адвокаты (несмотря на долгий перерыв, его слава не угасла) требовались и в бывшей столице.

Московский образ жизни разительно отличался от уклада жизни петербуржцев, там чувствовалась некая провинциальная неторопливость и азиатская летаргия, но, как понял мой батюшка, именно этого ему так не хватало. Он немедленно с головой ушел в новые дела (зарекшись, правда, защищать так называемых революционеров, которых в Москве, после подавления выступления в девятьсот пятом году, все равно на дух не выносили), поселившись в особняке с большим запущенным садом.

Для себя отец решил, что больше никогда не женится и не обзаведется детьми. Во время пяти лет чайльдгарольдских скитаний по миру у него имелись сиюминутные любовницы и ветреные подруги, однако Адриан Георгиевич не претендовал на их чувства, довольствуясь исключительно их телами.

В 1910 году моему батюшке исполнилось пятьдесят три года. Он обладал большим состоянием, известным реноме и был холост. Неудивительно, что среди московских матрон он пользовался популярностью, и каждая из них видела его подходящим супругом для своей великовозрастной дочери. Слухи о том, что моего отца преследует рок и над его фамилией нависло несчастье, не отпугивали москвичек – капитал отца, исчислявшийся почти двумя миллионами, развеивал любые сомнения.

Батюшка посещал светские рауты и был завсегдатаем московских журфиксов, но с изворотливостью, свойственной представителям юридической корпорации, ему удавалось уйти из расставленных сетей и миновать матримониальные ловушки. Московские кумушки были весьма опечалены тем, с каким упорством Адриан Георгиевич отвергает их дочерей и внучек (и их самих тоже), и шептались, что, несмотря на богатство и положение, он несносный петербургский зазнайка.

Как-то моему батюшке довелось отправиться за город, в именье брата одного из бывших клиентов: тот, представитель старинного княжеского рода, был вынужден объявить себя банкротом и желал продать свои угодья и усадьбу. Адриан Георгиевич давно хотел обзавестись дачей, поэтому вознамерился самолично присмотреться к выставленному на продажу «дворянскому гнезду».

Усадьба князей Чесуевских произвела на него гнетущее впечатление. Некогда красивый особняк, выстроенный еще при Екатерине гениальным Баженовым, пришел в полное запустение и требовал немедленного капитального ремонта; луга и поля заросли сорной травой; некогда густая дубрава методически вырубалась, древесина продавалась, чтобы хоть как-то князь и его семья могли свести концы с концами.

Объехав вместе с его сиятельством поместье, Адриан Георгиевич принял решение отказаться от первоначального замысла, не покупать имение. Чтобы подсластить горькую пилюлю отказа, он принял предложение князя отужинать вместе с его семьей.

Во дворце, продуваемом со всех сторон, с прохудившейся крышей и стенами, с потолком, покрытым разводами и плесенью, было неуютно. Ужин, весьма скромный, состоявший, в основном, из вегетарианских кушаний и кислого вина, подали в огромной столовой, в которой было холодно, как в Антарктиде. Мой отец из вежливости решил сотрапезничать с князем, раздумывая о том, что самое позднее четверть часа спустя откланяется и поедет на станцию, дабы успеть на последний поезд до Москвы.

Но четверть часа спустя Адриан Георгиевич и не думал о том, чтобы покинуть усадьбу князя Чесуевского. Ибо в столовой появились три дочери его сиятельства – старшая, Аделаида, была двадцати девяти лет от роду и носата; средняя, Таисия, была двадцати пяти лет и усата; младшая, Лидия, была двадцати двух и подобна ангелу.

Она походила на портрет своей прабабки по отцовской линии, княжны Чесуевской, которая блистала при дворе Людовика Пятнадцатого и, по слухам, отвергла притязания дряхлого короля и драгоценные подношения, предлагавшиеся за одну ночь с его величеством.

Князь (мой дед по материнской линии) был нищ, однако, как это часто бывает, невероятно горд. Ни одна из его дочерей не вышла замуж, потому что в начале двадцатого века требовалось не только пышное имя, чтобы найти подходящего мужа, но и деньги, которых у семейства не было.

Адриан Георгиевич был до такой степени пленен Лидией Чесуевской, что утром следующего дня, перед завтраком, просил у князя ее руки. В былые времена его сиятельство никогда бы не пошел на такой мезальянс (еще бы, род Чесуевских находился отдаленном родстве с Романовыми, а родословное древо уходило корнями к римским патрициям), но о размерах состояния Адриана Георгиевича было известно даже и в той глухой местности.

Поэтому князь, держав долгую речь, под конец своего монолога прослезился и дал согласие на брак Лидочки с моим отцом. До этого, правда, потребовал от батюшки гарантий того, что он выделит сто тысяч на ремонт усадьбы и будет платить князю и его семье ежегодную ренту в размере пятнадцати тысяч. Отец, не колеблясь, ответил «да». Призвав к себе младшую дочь, князь Чесуевский сообщил ей (вернее, поставил перед фактом), что она станет женой господина Мельникова.

Лидочка пыталась возразить, уверяя, что не только не любит господина Мельникова, но видит его второй раз в жизни, тогда его сиятельство попросил гостя и жениха оставить его наедине с дочерью. И когда Адриан Георгиевич тактично покинул кабинет, надавал своей младшей пощечин, пригрозив, что если она вздумает противиться браку, то он запрет ее в подвале с крысами и будет там держать на хлебе и воде до тех пор, пока она не решится на брак с московским адвокатом. Аргумент был существенный, и дочь вынужденно признала правоту князя-отца.

Ни он, ни кто-либо иной не знал, почему Лидочка противится воле батюшки. Не только внешностью Лидочка походила на свою знаменитую прабабку, которой приписывали многочисленные адюльтеры, но характером и склонностями. Она уже целый год была любовницей сына соседа, графа Сипягина, с семейством которого Чесуевские враждовали не менее семидесяти лет (речь шла о нескончаемой тяжбе, передаваемой из поколения в поколение, за право владения небольшим прудом и березовой рощицей, находившимися на границе двух владений).

Граф Владимир Сипягин был полной противоположностью моему отцу – молод, красив и весел нравом. Ни его родители, ни родители Лидочки никогда бы не дали согласия на женитьбу своих отпрысков, поэтому им не оставалось ничего другого, как, руководствуясь «Барышней-крестьянкой» великого Пушкина, тайно встречаться в заброшенной беседке, егерской хижине или на старой кузне.

Владимир был вне себя от горя, когда узнал, что Лидочка выходит замуж за «старого сатира», как он немедленно окрестил моего отца. Но будущая моя матушка умолила его не противиться свадьбе и взяла с него слово, что он не выкинет какую-либо опасную глупость (например, не объявит всему свету, что любит ее).

Венчание Адриана Георгиевича и Лидии Осиповны прошло в церкви Никиты Великомученика за Яузой на Швивой горке. За тем последовал феерический прием в особняке отца, где присутствовали сливки московского общества, после чего молодожены удалились в опочивальню. К стыду своему, вынуждена сказать, что матушка моя терпела ласки со стороны моего батюшки, стиснув зубы, о чем он, конечно, не подозревал. Лидочка в фантазиях возвращалась к тем моментам страсти и неги с молодым графом Сипягиным, которые она переживала то в кузне, то в беседке, то на сеновале.

Мой отец запланировал провести медовый месяц на новомодном курорте Варжовцы у Адриатики. Туда их доставил «Экспресс-Адриатик». Только новоиспеченная госпожа Лидия Мельникова знала, что в том же поезде, но в другом вагоне, ехал и молодой Владимир Сипягин, который не хотел расставаться с любимой лишь из-за того, что она стала женой «старого сатира».

Молодожены остановились в одном из лучших отелей Варжовцов, «Palais de la Mer», в котором всего несколько лет спустя, в самый канун Первой мировой, был застрелен студентом-анархистом король той небольшой горной страны Павел IV. Пикантность ситуации заключалась в том, что Адриан Георгиевич и Лидочка занимали самый большой номер-люкс, а прямо под ними, в обыкновенном номере, проживал любовник моей матери, граф Сипягин.

Лидочка, прибыв на курорт, немедленно пожаловалась на легкое недомогание, которое осмотревший ее врач (подкупленный Владимиром) объявил острой реакцией на изменение климата и в качестве «средства лечения» выписал разноцветные сладкие плацебо-dragés[1]1
  Драже (фр.).


[Закрыть] и заявил, что молодой супруге вредно находиться на воздухе, а надо соблюдать постельный режим. Тот же эскулап посоветовал Адриану Георгиевичу не докучать Лидочке своим присутствием, а лучше принимать минеральные воды или от души развеяться в игорных домах, коих в Варжовцах было несметное множество.

Посредством такого нехитрого трюка и с помощью жадного доктора Лидочка и Владимир Сипягин избавились от общества скучного моего батюшки и, пользуясь тем, что бульшую часть дня тот проводил вне отеля, заботясь о покое жены, предавались играм Амура на супружеской кровати в номере-люкс.

Им сопутствовала удача – Адриан Георгиевич, впервые за многие годы вновь почувствовавший себя счастливым, был до такой степень слеп, что ничего не замечал. Три недели показались ему одним часом, полным блаженства. То же могла сказать и моя матушка, которая ежедневно принимала в своей спальне молодого графа. Что же касается моего отца, то, ссылаясь на мигрень и апатию, она отвергала его, лишь дважды за четыре недели уступив его законным супружеским притязаниям.

Судьба – большая насмешница, поэтому неудивительно, что я была зачата именно в Варжовцах, у лазурного Адриатического моря, на шелковых простынях отеля «Palais de la Mer». Но воистину удивительно, что моим отцом стал все-таки Адриан Георгиевич, осчастлививший мою матушку всего дважды, а не молодой граф Владимир Сипягин, побывавший я объятиях Лидочки несчетное количество раз. Объяснялось это просто – в детстве любовник моей матери перенес свинку, в результате чего был неспособен к воспроизводству потомства, о чем, разумеется, не подозревал, оставаясь пылким и страстным молодым человеком двадцати четырех лет от роду.

Трио (мой отец, моя мать и граф Сипягин) отправились в Россию, каждый довольный проведенным в Герцословакии медовым месяцем. По возвращении в Москву Лидочка принялась за обустройство нового семейного гнезда, не отказываясь от частых встреч с возлюбленным. Молодой граф поселился у своей троюродной тетушки, которая была соседкой Адриана Георгиевича, и едва ли не ежедневно проникал через потайную калитку в сад особняка моих родителей. Так возникло то, что во фривольных французских романах именуется метким выражением marriage а trois.[2]2
  Брак втроем (фр.).


[Закрыть]

Лидочка и Владимир до такой степени были увлечены друг другом, что потеряли всяческую бдительность. Они самоуверенно считали, что если их никто не разоблачил раньше, то не разоблачит и в дальнейшем. Правда, несколько раз их едва не заставали в пикантной ситуации слуги, а однажды Владимиру пришлось спрятаться под кроватью, когда Адриан Георгиевич вдруг неожиданно вернулся домой из адвокатской конторы, чтобы преподнести своей жене безделушку – сапфировый браслет.

Когда Лидочка поняла, что беременна, и врач подтвердил это предположение, она ни секунды не сомневалась, что носит под сердцем сына или дочь от своего ненаглядного Володечки, а не от «старого сатира», как и она теперь за глаза именовала старого мужа. Этим ребенком была я.

Адриан Георгиевич, узнав, что у жены появится ребенок, первый раз за многие годы вознес благодарственную молитву. Радовался несоизмеримо и тот, кого Лидочка считала истинным отцом, ее любовник Владимир Сипягин. Каждый был доволен сложившейся ситуацией, и ничто не предвещало катастрофы, но та не заставила себя ждать.

Сначала по московским салонам поползли нехорошие слухи: говорили, что молодая мадам Мельникова, в девичестве княжна Чесуевская, обманывает своего мужа. Как обычно и бывает, о преступной связи знали все. За исключением моего батюшки. Когда же наконец кто-то из любезных его друзей сообщил ему эту весть, то отец вспылил и вызвал «гнусного обманщика» на дуэль. Только вмешательство прочих именитых москвичей разрядило обстановку – они unisono[3]3
  В унисон (ит.).


[Закрыть] заверяли отца в том, что никто не замышляет интригу против его молодой жены, и указали на то, что граф Владимир Сипягин давно похваляется тем, что наставил рога «старому сатиру».

Как ни многочисленны были свидетели, как ни сильны были косвенные доказательства, мой отец не желал верить в то, что его обманывали. Как юристу ему требовалось конечное, неопровержимое, ультимативное доказательство – вины или невиновности супруги. Он счел невозможным напрямую задать вопрос Лидочке, поэтому, скрепя сердце, решил прибегнуть к иным, недостойным, как он считал, методам.

Он тайно от жены собрал всех слуг дома и отдал приказание внимательно следить за происходящим и обо всем докладывать ему. Одному из лакеев он велел спрятаться в саду, недалеко от потайной калитки, ибо именно таким образом, согласно все тем же слухам, любовник Лидочки проникал в дом.

Однако к тому времени моя матушка была на сносях, и встречи бесстыдных обманщиков прекратились. Вместо этого они обменивались посланиями, в которых бесстыдно предавались любовным фантазиям и строили планы того, что произойдет, когда моя матушка разродится.

Письма передавались через верную камеристку матушки, которую она привезла в Москву из отцовского имения. Та была верна Лидочке, как рабыня своей госпоже, и каждый день, отправляясь то на рынок, то по лавкам, заглядывала в особняк троюродной тетушки графа Сипягина, чтобы передать ему послание и получить на обратном пути ответ.

От одного из старых лакеев не ускользнуло, что камеристка ежедневно куда-то уходит и слишком долго задерживается. Он доложил об этом батюшке, и тот отдал приказ проследить за девицей. Когда вскрылось, что она в числе прочего посещает и особняк родственницы Владимира Сипягина и, по всей видимости, обменивается там посланиями, отец велел в следующий раз, когда девица направится из особняка, доставить ее к нему в кабинет.

Так и произошло. Отец заметил, что камеристка чрезвычайно волнуется и путано отвечает на его вопросы, все запахивала на груди теплый ватник. Она походила на свидетельницу, дающую в суде ложные показания. Тогда отец напрямую спросил ее, служит ли она курьером между его женой и графом Сипягиным. Камеристка принялась с жаром все отрицать, однако появившийся лакей пристыдил ее, обвинив во вранье. Окончательно запутавшись, деревенская молодуха разрыдалась, но по-прежнему твердо стояла на своем, ибо была чрезвычайно предана моей матушке.

Тогда раздосадованный отец отдал приказание обыскать камеристку, справедливо полагая, что письмо, переданное ей матушкой, та прячет где-то на теле. Несколько женщин, работавших в особняке, с остервенением напали на несчастную и, сломив ее сопротивление, стянули ватник, из-под которого выпал длинный розовый конверт, благоухавший жасминным маслом.

Отец, которому подали письмо, сразу же узнал почерк супруги на конверте. Витиеватая подпись гласила: «Для моего ненаглядного королевича Володеньки от его истосковавшийся по любви русалки».

Велев запереть камеристку в сарае, батюшка выслал всех из кабинета и, погрузившись в кресло, долго не решался вскрыть письмо и прочитать его. Одной надписи уже было достаточно, чтобы понять: слухи верны, его жена гнусная изменница. И все же, набравшись мужества и еще втайне надеясь, что содержание письма окажется невинным и пристойным, что позволит с легкой душой забыть об инциденте, батюшка вытащил два листка, исписанных тонким почерком моей матушки.

Вряд ли имеет смысл приводить текст бесстыдной эпистолы. Скажу только, что по щекам моего отца текли слезы, когда он предавался чтению. В послании было огромное количество интимностей, а также открытых насмешек над моим батюшкой, который, как писала Лидочка, «слеп, как крот, глуп, как баран, и холоден, как тритон».

Любовь к молодой супруге, коей было наполнено сердце отца, умерла в те минуты, сменившись черной, беспощадной, кипящей злобой. Он направился на половину жены, где Лидочка, не подозревая о случившемся, с трепетом ждала послания от любовника.

Отец швырнул ей в лицо письмо и заявил, что ему все известно. Матушка, понимая, что отрицать связь с молодым графом бессмысленно, дерзко ответила, мол, он – конченый человек, если читает адресованные не ему письма.

Далее последовала страшная сцена, полная взаимных упреков и оскорблений. Отец пригрозил матушке скорым разводом, на что она заявила, что времена «Анны Карениной» давно прошли, и в обществе к ней отнесутся с сочувствием, а предметом пересудов и насмешек станет он, жалкий рогоносец.

– И кроме того, Адриан, я наконец-то смогу открыто быть с Володей! – воскликнула в заключение Лидочка. – Он сделает мне предложение, и из мадам Мельниковой я превращусь в графиню Сипягину. А тебя я разорю, мещанин!

Слова, наверное, стали последней каплей, и отец отхлестал Лидочку по щекам, хотя всегда с отвращением относился к любому проявлению насилия. В особенности по отношению к женщинам, тем более, беременным. Вслед за этим, призвав верных слуг, он велел запереть матушку в подвале. Лидочка, конечно же, сопротивлялась, но ее отконвоировали в темное сырое помещение, полное мышей и крыс.

Мой батюшка велел не выпускать ее ни под каким предлогом и, приняв решение, отправился к одному из своих коллег-адвокатов, специализировавшихся на бракоразводных процессах.

Тем временем переполох и суета в доме Мельниковых вызвали интерес в расположенном рядом особняке троюродной тетки графа Сипягина. Владимир все ожидал очередного письма от любимой и, не получив его, заподозрил неладное. Поэтому он послал одного из слуг тетушки к соседям, дабы узнать, что же случилось. Слуга, вернувшись через четверть часа, задыхаясь и глотая воздух, объявил о том, что молодая госпожа находится в подвале, а господин уехал в неизвестном направлении, и доложил о сцене, разыгравшейся в будуаре, которую подслушали слуги.

Владимир Сипягин, не слушая стенаний тетки, выбрал из числа ее слуг пятерых крепких молодых мужчин, вручил каждому по револьверу и отправился освобождать любимую. Лакеи в доме моего батюшки не могли долго отражать нападение, и когда любовник моей матери приставил к голове дворецкого револьвер и заявил, что спустит «собачку», если тот не скажет, где находится Лидочка, дворецкий, дрожа, отдал ему ключи от подвала.

Высвободив Лидочку, граф Сипягин прилюдно ее поцеловал и заявил, что ей более нечего делать в доме «этого изверга», и увел беременную мою матушку с собой. Когда под вечер батюшка вернулся от адвоката, обещавшего ему немедленно инициировать расторжение брака, то узнал о произошедшем вторжении в особняк и похищении Лидочки.

Пораженный неслыханной дерзостью Сипягина, мой отец, всегда следивший за тем, чтобы все делалось в соответствии с законом, вызвал полицию и вместе с ней отправился к тетке молодого аристократа. Полицейские не были в восторге от порученной им миссии, предлагали решить все полюбовно и без скандала. Замести сор под ковер, как это было принято в провинциальной Москве. На что мой батюшка пригрозил им обращением к министру внутренних дел и государю-императору.

Их встретила на пороге тетка Сипягина, которая всячески пыталась задержать взбешенного отца и почтительно переминавшихся с ноги на ногу полицейских. Сначала она заявила, что ни о чем не ведает, затем была вынуждена признать, что племянник находится у нее, и под конец созналась, что под ее крышей пребывает и супруга господина Мельникова. Войти в дом тетка не разрешила, и полицейские отказались применять силу, сославшись на то, что никакого состава преступления не наличествует – ведь Лидочка находилась в особняке по собственной воле.

Отец не переставал горячиться, уверяя всех, что его жена насильно удерживается молодым развратником. Конец перепалке положило появление моей матушки в сопровождении молодого графа. Батюшка, только мысленно проклинавший неверную супругу, тотчас изменил решение и бросился к ней, готовый все забыть и все простить, если только она согласится вернуться к нему.

– Адриан, что ты себе позволяешь? – провозгласила моя матушка и с презрением посмотрела на отца. – Ты как был мещанином-крючкотвором, так им и остался.

– Моя жена не в себе... – лепетал отец. – Она сошла с ума... Этот подлец опоил ее чем-нибудь...

– Этот подлец, как ты выражаешься, мой будущий муж! – ответила Лидочка, и все присутствовавшие ахнули. – Прошли времена, когда жена была вынуждена оставаться при нелюбимом муже и терпеть его самодурство. Я люблю Владимира, и как только наш с тобой брак-недоразумение будет аннулирован, мы с ним обвенчаемся!

Мой отец не мог поверить своим ушам. Та Лидочка, его ангел, которая в церкви клялась в вечной к нему любви, оказалась циничным чудовищем, растоптавшим его чувства. Адриан Георгиевич походил на побитого пса. Он чувствовал, что все, кто стал свидетелем ужасной сцены, не на его стороне.

Тогда, поддавшись сиюминутному капризу, он плюнул в лицо графу Сипягину и заявил:

– Вызываю вас на дуэль, мерзкий червь!

Граф, брезгливо вытерев слюну со щеки, гордо ответил:

– Господин Мельников, клянусь всем святым, вы ответите за это оскорбление. Я принимаю ваш вызов! Завтра на рассвете! Мои секунданты свяжутся с вами!

Вообще-то дуэли были запрещены царским указом, однако они все равно периодически происходили. В Москве, где старые понятия чести отличались от новых, распространенных в Петербурге, дуэль являлась последним орудием оскорбленного человека. Полиция, призванная предотвращать дуэли, закрывала на них глаза. Не вмешалась она и в тот раз, и спустя пару часов вся Первопрестольная обсуждала одну новость – предстоящий поединок между моим отцом и любовником его жены.

Мой отец поступил более чем опрометчиво, вызвав на дуэль молодого Сипягина. Тот был прекрасным стрелком и великолепным фехтовальщиком, в то время как Адриан Георгиевич никогда не держал в руке шпагу и не умел стрелять.

Тем же вечером, как и обещал Сипягин, к батюшке пожаловали секунданты, друзья графа по военному корпусу. Мой отец упросил одного из коллег-юристов и отставного полковника, коего он как-то защищал в суде, выступить в качестве его секундантов.

Как оскорбленная сторона граф Сипягин обладал правом выбора оружия, и он пожелал стреляться. Так как Владимир требовал сатисфакции немедленно и отвергал любые извинения, дуэль была назначена на восемь часов следующего дня.

Хотя сентябрь только начался, погода стояла холодная, но на удивление сухая. В качестве места для проведения дуэли была выбрана рощица, принадлежавшая тетке графа. Мой батюшка провел всю ночь в кабинете, не сомкнув глаз и даже не попытавшись, игнорируя советы свои секундантов, потренироваться в стрельбе из револьвера. Те желали сгладить ситуацию и требовали от батюшки принести извинения Сипягину, что мой отец отверг с диким хохотом.

– Но, Адриан Георгиевич, ведь он вас прихлопнет, как муху! – настаивал полковник. – Вы знаете, о чем сейчас судачат? Что граф застрелит вас на дуэли, а ваша молодая вдова, кстати, обладательница всего вашего состояния, тотчас выйдет замуж за него.