Текст книги "Связанные одной тайной"

Таня развернулась и обратилась к судебному приставу:

– Вы ведь поможете мне миновать борзописцев, что толпятся в здании и на подходах к нему? А то господин Светлый доверил мне важную улику и боится, как бы кто-нибудь у меня ее не отнял. Так ведь, Генрих Максимилианович?

Девушка помахала диктофоном, а адвокат нерешительно произнес:

– Вы по ошибке забрали мой, верните…

– Неужто ваш? – изумилась Таня. – Ладно, давайте проверим.

С этими словами она включила запись, и раздался голос Светлого: «Проявите себя с хорошей стороны, быстро станете партнером в фирме, а это, поверьте мне, уже не просто кусок хлеба, а кусок хлеба с толстенным слоем масла и еще более толстым слоем черной икры. О трех корочках можете забыть…»

– Видите, все-таки мой, – усмехнулась Татьяна, пряча диктофон в сумку. – Вы же не хотите, чтобы запись стала достоянием общественности, появившись, скажем, на одном из телеканалов в программе разоблачений или, что еще ужаснее, в Интернете? Тогда… Ну вы сами все понимаете. Так что до пятницы. И не беспокойтесь, меня проводят. Кстати, как теперь сами видите, в беседах на людях в публичных заведениях есть все же свои недостатки.

И Таня покинула зал, унося в сумке запись своей весьма интересной беседы с Генрихом Максимилиановичем Светлым, а в кулаке – не менее интересную для нее записку, в которой она разглядела номер чьего-то мобильного.

Приехав на работу, Татьяна первым делом сделала копию записанного ею разговора, оригинал положила в сейф, а дубликат сунула в карман пиджака. Затем связалась с одним своим хорошим знакомым, которому поручила пробить номер, значившийся в записке.

В ее кабинет вошел Денис Радкович и, закрыв дверь, произнес:

– Кстати, не хочешь ли сходить кофе выпить…

Таня поняла, что он, опасаясь, что здесь могут стоять прослушки, хочет поговорить с ней на нейтральной территории.

Сев за столик в кафетерии, осмотревшись и убедившись, что никого подозрительного рядом нет, Денис сообщил:

– Я ведь встретился с опоздавшим присяжным… Нашли и двух других – одного трясли, никак не отпуская, гаишники, а второй… второй, увы, мертв. Представляешь, упал на рельсы в метро, когда ехал к нам.

Таня поставила чашку на столик и усмехнулась:

– Но ты же понимаешь, что это неспроста? Его гибель точно Чехарский устроил. Между прочим, не исключено, адвокат ему помогает…

– Генрих Максимилианович Светлый? – недоверчиво покачал головой Денис. – Не думаю. Не потому что я о нем такого хорошего мнения, а потому что знаю: он крайне осторожный человек и никогда не ввязался бы в подобную историю. Но совет клиенту, как убрать присяжных, кто знает, быть может, и давал. Только это недоказуемо…

Таня подумала о записи, которая хоть веским доказательством и не является, вполне могла бы разрушить карьеру Светлого. Причем особо интересны даже не пассажи о продажности, не посулы и угрозы, обращенные к ней как представительнице прокуратуры, слюнявые предложения принять вместе ванну. Если публике что-то и требуется, то именно такое.

– Похоже, в наших рядах завелся предатель, – подытожил Денис. – Сама подумай, уж слишком много совпадений! Только вот кто у нас «крот»?

В этот момент в кафетерии появился Лев Геннадьевич, своих, впрочем, помощников не заметивший. Молодые люди уставились на него. Поколебавшись, Таня рассказала приятелю о том, что услышала в мужском туалете здания суда.

– Ого, теперь все понятно! – воскликнул Денис в возбуждении, едва не опрокинув чашку с кофе. – Точно предатель наш игривый Львенок. Только скажи, Таня, а что ты в мужском-то туалете делала?

– Да ерунда получилась, дверью ошиблась, – отмахнулась та. И продолжала важную для нее тему: – Но что в таком случае надо делать? Идти к главному?

Она имела в виду прокурора Москвы. Радкович медленно покачал головой.

– Ты что, забыла, как тот благоволит к Львенку? Нет, тем самым мы себя выдадим. Надо держать ухо востро. Потому что цель Львенка ясна – развалить процесс Лени Чеха. А этого допустить никак нельзя!

Таня была такого же мнения. Она посмотрела на Дениса – и вдруг подумала, что у него очень располагающая улыбка. Осознавать то, что у нее имеется союзник, было очень приятно.

Да к тому же союзник, к которому она неравнодушна…

Только какое это имеет значение? Ведь сейчас надо думать о другом – как не позволить Льву Геннадьевичу исполнить то, за что ему заплатил дядя Леня Чех. Тут уж ни до каких сердечных историй. Тем более служебных романов.

– Кстати, Таня, а в кино сходить не хочешь? Сегодня вечером идет прикольный фильм… – Говоря это, Денис явно конфузился, что очень ему шло.

Раньше бы Татьяна ответила отказом. Но времена изменились, поэтому ответила:

– С удовольствием.

И Денис снова одарил ее мальчишеской улыбкой:

– Класс! Просто класс, Танечка!

О чем, собственно, был фильм, она и не поняла. Кажется, какая-то очередная взбалмошная романтическая комедия со «звездами» в главных ролях. Дело в том, что она с Денисом почти не смотрели на экран, а были заняты тем, что, как тинейджеры, в темноте страстно целовались, благо что сидели они на последнем ряду. Потом они пили кофе в премилом итальянском кафе и, наконец, отправились по домам. Денис, как истинный джентльмен, довез ее на своем авто до дома, заглушил мотор – и снова стал целовать.

А когда оба оказались у Татьяны в квартире, то забыли о чае, на который она, собственно, и пригласила Дениса. Все, что последовало, было волшебно, феерично, чудесно. И, главное, Таня ни о чем не сожалела. Денис, оставшийся ночевать, тоже.

Часы показывали начало третьего, когда Татьяна, повернувшись на другой бок, прислушалась к ровному дыханию любовника. Тот дрых без задних ног, а вот к ней сон не шел. Однако вовсе не потому, что ее вдруг обуяло раскаяние, ничего подобного. Приподнявшись на локте, она посмотрела на спящего Дениса и подумала: близкие отношения с коллегой все, конечно, только осложнят, но что поделать… У нее ведь никого не было, абсолютно никого.

А теперь появился любимый человек.

Заснуть не получалось и не из-за того, что девушка принялась размышлять о совместной жизни с Денисом или о том, как будет выстраивать с ним отношения. Хотя, конечно, подумать нужно, ибо став ее другом, парень автоматически тоже превратился в мишень.

И все же дело было в другом.

Таня легко поднялась и опустила босые ноги на пол. Затем, накинув халат, вышла из спальни и оказалась в узком коридоре. Миновала зал, кухню, приблизилась к другой комнате.

Дверь в нее была металлическая, закрытая на кодовый замок. Девушка ввела семизначную комбинацию цифр, и створка беззвучно открылась. Татьяна прошла в помещение, которое когда-то служило кладовкой и по этой причине не имело окон.

Комната больше походила на кабинет – здесь имелся письменный стол с двумя компьютерами, стационарным и портативным, вдоль одной стены стояли полки, на которых покоилась масса толстенных пронумерованных папок, а на противоположной висело нечто, напоминавшее затейливый постмодернистский шедевр.

Но это была не картина, а схема. Таня подошла к ней, взяла из коробочки, стоявшей на письменном столе, крошечный пластмассовый флажок с заостренным концом и воткнула его в одну из цветных линий, которая была частью схемы.

Если присмотреться, то в центре схемы можно было распознать фотографию, запечатлевшую Леонида Григорьевича Чехарского. Именно от нее исходили все лучи, линии и кривые, которые, соединяясь с другими центрами, образовывали причудливый узор.

Другой флажок девушка воткнула в уже имевшеюся на стенде надпись «Мосгорпрокуратура». А затем, взяв ручку, приписала: «Лев Геннадьевич Смирнов». Фотографии Смирнова у нее еще не имелось, однако снимок легко можно будет взять с сайта Московской городской прокуратуры и присоединить к коллекции.

Таня опустилась в кресло и включила оба компьютера. Пока те грузились, закрыла глаза, все еще видя перед собой схему, которую сама и составляла в течение многих лет, зная наизусть каждый штрих.

Потом вновь взглянула на своеобразный стенд. Лучи, линии и кривая на нем означали зафиксированные ею контакты, как деловые, так и криминальные, дяди Лени Чеха. Она не сомневалась: ее досье на бизнесмена и, по совместительству бандита Чехарского, гораздо более полное, чем то, что имелось в распоряжении любой из отечественных или заграничных спецслужб. В конце концов, не даром же последние одиннадцать лет она стремилась только к одному – покарать человека, лишившего ее семьи.

Но что значит покарать? Убить? Нет, конечно. Ведь тогда она встала бы на один с ним уровень. Хотя когда-то, в самом деле, в начале своего пути, Таня хотела ликвидировать его – так же, как он ликвидировал всех ее родных. Однако потом мстительница изменила свою точку зрения.

Покарать значило теперь для нее это сделать так, чтобы убийца оказался в тюрьме, причем не на какой-то смешной срок, а пожизненно. То, что на смертную казнь объявлен мораторий, Таню вовсе не расстраивало. Ибо смертная казнь была бы слишком легким наказанием дяде Лене Чеху за все, что тот причинил ей и многим другим.

К своей цели она шла долгие одиннадцать лет, и сейчас ее мечта близка к осуществлению! Однако процесс, похоже, может развалиться, а бандит Чехарский оказаться на свободе. Этого допустить никак нельзя!

Татьяна просмотрела два электронных почтовых ящика, отыскала кое-что в Интернете, сохранила информацию на ноутбуке, а затем снова подошла к схеме. Сбоку нарисовала небольшой овал, внутри которого поставила две синие точки. Это изображение символизировало того самого синеглазого молодого мужчину, с которым сегодня столкнулась. Предстояло выяснить, кто он и каким именно образом связан с дядей Леней Чехом. И как его можно использовать для того, чтобы нанести удар по врагу.

Почувствовав усталость, девушка опустилась в кресло и задумчиво обвела взором свою тайную комнату. Вот из этого и состояла ее жизнь! Иногда – только иногда! – она чувствовала себя ужасно одинокой. И отчасти даже страшилась того момента, когда расправится с дядей Леней. Ибо тогда смысл ее жизни исчезнет. Но так не должно быть, чтобы смыслом жизни человека становилась месть криминальному авторитету.

А вышло, что именно так получалось с ее жизнью. Конечно, это неправильно. Однако она дала себе слово добиться поставленной цели. И добьется своего!

Ничего, решила сейчас Татьяна, потом, когда цель будет достигнута, когда все завершится, и дядя Леня Чех получит то, что заслужил, уже можно будет подумать о новой, совершенно новой жизни. Правда, какой бывает другая жизнь, она не имела понятия.

Возможно, частью ее станет Денис…

Девушка снова закрыла глаза, сжав рукой медальон, висевший у нее на шее. Ведь именно он спас ее, вернее, сыграл важную роль в спасении тогда, одиннадцать лет назад…

О том, что своим спасением она обязана медальону Клементины, Таня узнала намного позднее. Потому что после того, как ощутила ужасную боль в груди и раскрыла рот, в результате чего в горло ей устремилась вода, она потеряла сознание.

Нет, это не была тьма, это было просто ничто, ее поглотило небытие. Никаких встреч с ангелами, никакого туннеля, сотканного из света, никаких фигур покойных родственников и никакого ощущения полного покоя и необычайного счастья. Она ушла в никуда – и наверняка не вернулась бы, если бы не медальон, в который и угодила пуля, предназначавшая ей. Ибо если бы эти девять граммов свинца попали в грудь, Таня наверняка умерла бы от кровотечения, поскольку находилась посередине довольно большой и стремительной реки…

Но, уйдя в никуда, она все же вернулась. Открыла глаза – и увидела над собой небо, нависшее над ней так низко, что стало страшно. Небо было мрачное, коричневое с черными разводами, внушавшее трепет. Таня не помнила, сколько времени ей понадобилось, чтобы понять: это никакое не небо, а прокопченный деревянный потолок избушки. Она попыталась пошевелиться и приподняться, но ничего не вышло: тело ей не подчинялось. С большим трудом пошевелив потрескавшимися губами, девочка издала тихий стон.

Около нее кто-то зашевелился, и она разглядела доброе морщинистое лицо в цветастом платке.

– Иваныч, смотри, она оклемалась наконец! А ты, дурень такой, твердил, что не жилица. Я же говорила, раз после всего, что с ней случилось, девочка еще дышит, то теперь уж точно не помрет!

Голос у ее спасительницы был мягкий, певучий.

Затем над Таней возникло другое лицо – заросшее густой седой бородой и гладкой, как коленка, головой.

– Евсеевна, и точно, оклемалась. Ну, я так и знал, что на ведьме женился. Вся в свою бабку покойную. Ты ж ее прямо с того света вытащила!

– Ерунды не городи, Иваныч, – заметила строго спасительница. – Никакая я не ведьма. И бабку мою, царство ей небесное, не трогай. Никакой ведьмой она не была, а была человеком ученым, в травах разбиралась. Чему бабушка меня научила, то я и применяю. Да только куда мне до нее. Ладно, хватит лясы точить, надо приготовить больной целебный настой.

Спасительница, звавшаяся Евсеевной, исчезла. Спаситель же, которого та называла Иванычем, продолжал смотреть на Таню и приговаривать:

– Такая она у меня, как видишь, боевая. Ей перечить нельзя. А то еще порчу наведет! Точно ведь ведьма. Раньше за лекарство и статью дать могли, и посадить. Это сейчас все на знахарях помешались, народ прется, тысячи свои несусветные суля. Мол, помоги бабушка, избавь от хворей… Ну, или ребеночка хочу, а господь не дает… Были и бандюганы, которые своих, кровью истекавших, спасти просили. И спасала их моя Евсеевна, куда ж деваться. Только вместо благодарности и обещанных денег они нам чуть избу не спалили. Вот ведь бандитское отродье!

Таня слабо улыбнулась, заметив приближение старушки. Та поднесла к ее губам закопченную алюминиевую кружку и приказала:

– Пей!

Таня повиновалась, хлебнула, ощутив приятный аромат трав, исходивший от варева. Оно оказалось обжигающе горячим, но старуха настояла:

– Пей! Горло драть должно и язык обжигать, только тогда быстро на поправку пойдешь! Так меня бабка учила, царство ей небесное.

Таня мелкими глотками осушила кружку.

По телу разлилась приятная истома, в голове зашумело, и девочка заснула. А когда проснулась, чувствовала себя намного лучше. Слабость куда-то улетучилась, удалось даже покинуть лежанку, накрытую неким подобием спального мешка, сшитого из коровьих шкур, и рассмотреть избу, обставленную бедно, но с большой любовью.

Таня сделала, правда, всего два шага – ноги у нее подкосились. Хорошо, Иваныч, услышавший звук падения, приковылял из соседней комнаты и завернул больную обратно в шкуры. Подоспевшая Евсеевна, оказавшаяся совсем крошечной, но властной старушкой, приказала:

– Лежать будешь, красавица, пока я не разрешу тебе вставать!

– И на твоем месте я бы ее слушался, – вздохнул Иваныч. – Иначе, если разозлится, в жабу превратит, по себе знаю…

Шутил дед или говорил правду, Таня не знала, однако решила не перечить грозной хозяйке. Тем более что от ее настоев быстро шла на поправку.

Встать девочке было разрешено через два дня. Поддерживаемая Иванычем, Таня немного прошла по комнате. И снова ощутила усталость.

– Вот видишь? – сказала Евсеевна. – Лежать тебе еще надо и сил набираться! Думаешь, легко было тебя с того света вытаскивать?

Что под этим подразумевалось, Таня узнала позднее. Иваныч, оказавшийся старичком крайне словоохотливым, поведал ей, что наткнулся на нее, когда проверял сети, установленные на реке. Денег у стариков было мало, поэтому он и занимался немного браконьерством – не для продажи, а для того, чтобы жену и себя прокормить.

– Тяну и чувствую, что улов знатный. Ну, я и обрадовался – вдруг, думаю, сом попался? Тогда пир с моей Евсеевной устроим! Туман тогда стоял такой, что хоть глаз выколи. А потом присмотрелся – рука человеческая, белая, детская из воды показалась… Утопленница!

Дед перекрестился.

– Со страху чуть обратно тебя в воду не бросил, но вспомнил, о чем Евсеевна талдычила. Что мертвяки, если их по-божески не похоронить, а в реке оставить, являться людям будут.

– «И в распухнувшее тело раки черные впились…», – произнесла еле слышно Таня, на ум которой пришла строфа из известного пушкинского стихотворения об ужасной мести непогребенного утопленника. Мама любила это стихотворение. Мама…

Ну, разумеется, у нее была мама! Только даже как ее звали, Таня решительно не помнила. Как и того, что ее саму зовут Таней. Не помнила, что с ней случилось и отчего оказалась в воде, а потом в домике этих гостеприимных и добрых стариков…

А Иваныч-то начитанным оказался, подхватил слова девочки:

– Вот, вот! Думаешь, брехня? Ничего подобного! Пушкин знал, о чем писал. Ему няня обо всех этих тонкостях рассказала. А няня евойная была ведьмой! Точнее, знахаркой. И моя Евсеевна ей родственница, хоть и дальняя…

Странно, Таня, не помнившая своего имени, вообще ничего о себе не помнившая, отчего-то знала, кто такой Пушкин, и смогла процитировать его стихотворение. А еще знала, что этому ее научила мама…

– Вытянул я тебя – и сразу потихоньку, мотора не включая, к берегу погреб. Потому что вверх по течению кто-то шалил. Из города, наверное, опять мужики прибыли, стреляли, куражились. Я таких знаю, от них подальше держаться надо. Им человека убить – как другим муху прихлопнуть.

Старик вздохнул, погладил бороду рукой и продолжил:

– А ты лежала на дне лодки. На груди у тебя штучка такая золотая, сверкающая. Прямо в кожу впечаталась, и вокруг кровь. Потом вдруг рукой шевельнула. Обрадовался я – значит, все еще жива девонька! Быстрее тебя в охапку и к моей Евсеевне. А она заперлась с тобой в своей горнице. Что там делала, не ведаю, потому что никому кроме страждущего, присутствовать при своих обрядах не разрешает. Даже мне, своему мужу законному. Ведьма, одним словом! Может, поэтому боженька нас и покарал – дочка еще малышкой под машину попала, один сын в Афгане сгинул, а другой этим, как его, наркоманом стал, от того и умер. Даже внученька наша, Дашенька, и та от нас ушла…

Дед на пару минут пригорюнился. Но потом, смахнув слезу, приободрился, снова повел рассказ.

– Я-то почти уверен был, что ничего даже Евсеевна моя поделать не может. Ан нет, спасла тебя, с того света вытащила. Это же не выражение такое ничего не значащее, а самая что ни на есть правда. Только тот, кого так с того света вытащили, уже как раньше был, не будет. Те, кто оттуда вернулся, конечно, люди, но… но они словно пламенем ледяным, в которое там попали, опаленные и аспидом рубиноглазым, что там древо познания охраняет, ужаленные…

– Иваныч, ирод проклятый, ты что такое там болтаешь? – раздался грозный голос Евсеевны. – А ну пошел спать живо! Не забивай голову красавице всякой чушью!

Старик поспешно удалился, а Таня почувствовала на своем лбу прохладную морщинистую руку Евсеевны.

– Ты на деда не обижайся, – заговорила старушка, – он у меня придурошный. Раньше был молодец молодцом, а после того, как беды на нас обрушились, чудить стал. Меня винит, что это нам кара за мое ведьмовство, мол, господь нас наказывает. А вот и неправда, господь добрый, никого он не карает, даже самых отчаянных злодеев. Он им прозреть помогает, и те сами каются. Но после того, как наша Дашенька преставилась, дед совсем дурной стал. Из города книг привез чудных, где все ужасы загробные живописуются, читает их, наизусть учит, а потом меня стращает и сам себя пугает…

Слушая хозяев избушки, Таня убедилась, что старики безобидные, хотя у каждого из них имелись свои причуды. Однако ведь они спасли ее – Иваныч в реке нашел и из воды вытащил, а Евсеевна то ли травами, то ли ведьмовством, то ли силой воли к жизни вернула.

Как ни силилась, Таня не могла так и ничего вспомнить. Старики, не долго думая, нарекли девочку Дашенькой – в честь внучки, которая была чуть постарше, когда погибла – стала жертвой какого-то мерзавца, изнасиловавшего ее и задушившего.

– Вот, пей, – говорила Евсеевна, в очередной раз подавая ей душистый напиток. – Чувствуешь, как здоровой становишься?

– Да, – подтверждала Таня. А однажды спросила: – Бабушка, если вы такая кудесница, можете сделать, чтобы память ко мне вернулась?

Евсеевна, грозно посмотрев на нее, ответила:

– А на что тебе память, Дашенька? Думаешь, ты в реке случайно очутилась? Мы с Иванычем внучку потеряли, поэтому понимаем, что изверги с тобой сделать хотели. А ведь ты дитятко еще, тебе жить и жить! Только опасность еще не миновала! Живи здесь, никто тебя отсюда не прогонит, никто тебя здесь не найдет. Просто у нас все, но неголодно. Старик будет нам пропитание добывать, да и люди, которые за советами ко мне обращаются, кое-что в благодарность оставляют. Кто-то и деньги сует. Раньше я не брала, а теперь буду брать – надо же тебе одежки справить модные!

– Но мне хочется знать, кто я такая, какая у меня семья, кто моя мама… – начала Таня приподниматься.

А Евсеевна, положив ей на плечо сухую руку, буквально вдавила девочку обратно в лежак.

– Все это позади тебя осталось, Дашенька! Наоборот благо, что ты не помнишь случившегося с тобой. Потому как начала ты новую жизнь, и в ней все хорошо будет. Мы с дедом станем о тебе заботиться. И даже лучше, чем о родной внучке, потому что тех прошлых ошибок уже не допустим. А со временем я тебя премудростям кое-каким обучу, так же, как бабка моя меня саму обучала…

Спорить со старушкой оказалось бесполезно, ведь Евсеевна была женщиной властной и возражений не терпящей.

Однажды Иваныч украдкой показал Тане затейливый медальон, который был на груди девочки, когда он «утопленницу» из воды вытянул. Таня рассмотрела его, и у нее в голове шевельнулись слабые воспоминания. Перед глазами возникла картинка: красивая женщина в темных очках стоит на коленях и вешает ей на шею медальон. Это ее мама? А потом появилась другая картинка – женщина в крови, лежащая на диване в комнате без окон…

Медальон был покорежен, ибо пуля попала прямо в него. И – застряла. И Иваныч, мастер на все руки, медальон поправил, но пулю удалять не стал, оставив ее в центре золотого украшения.

Наконец Таня, которой во время болезни пришлось практически под ноль обрить волосы, смогла покинуть домик. И она поняла, что находится на берегу реки, на самом краю какой-то деревни, в которой остались одни только пожилые люди. Но Евсеевна и Иваныч ни с кем из односельчан отношений не поддерживали, ибо, как сказал старик, их тут боялись.

– Мою Евсеевну, положим, бояться нужно, она самая настоящая ведьма, хоть это и отрицает, – сказал однажды Тане дед. И усмехнулся: – А вот меня-то чего бояться? Думают, я тоже колдовать могу?

Но Иванычу, похоже, льстило, что его, как и Евсеевну, считают человеком опасным, якшающимся с нечистой силой.

Большую часть дня старик занимался тем, что чинил старые-престарые рыболовные снасти и копошился в огороде, а по вечерам слушал радио, читал книги в глянцевых обложках, когда-то купленные им в городе. Издания повествовали о загробной жизни и о том, что ожидает после смерти грешников и праведников.

Евсеевна была не самой лучшей хозяйкой, а кухаркой так просто отвратительной – вечно у нее все подгорало или, наоборот, было сырым. Часто она принимала людей, которые тонким ручейком тянулись к избушке. Для этого у знахарки имелась своя горница и особый, с другой стороны, вход.

Место было красивое, хотя и диковатое. А Таня вдруг поняла, что Евсеевна, кажется, права – найдя новую семью, ей нечего пытаться вернуться в прошлое. Ибо два старика и были теперь Таниным настоящим и будущим…

Как-то ночью, когда все обитатели домика уже спали, в дверь кто-то постучал. Иваныч, прихватив топор, осторожно прошел в сени. Евсеевна же, накинув на седые волосы платок, велела Тане-Дашеньке забраться на печку и задернула занавеску.

– Что, старичье, дрыхнете? – послышался мужской голос.

Затаившаяся на печке девочка, подсматривавшая в зазор между занавеской и стенкой, увидела пузатого милиционера, вошедшего в комнату.

– Да нет, Сергей Павлович, не спим еще, мы же старые, бессонницей страдаем… – залебезил перед незваным ночным гостем Иваныч, который как-то упомянул, что местный участковый субъект жестокий, злопамятный и продажный.

Евсеевна же, скрестив руки на груди, сурово произнесла:

– Сережка, чего приперся посреди ночи? Утра, что ли, дождаться не мог? Ведь только нечисть болотная по кочкам при луне скачет и честных людей пугает.

Милиционер, сдвинув на затылок фуражку, заворчал:

– Но-но-но, Евсеевна! Ты что себе позволяешь? Какой я тебе Сережка? Я при исполнении обязанностей, я властью облечен государственной…

– Был Сережка, им и остался! – оборвала его старуха. – Разве забыл, как когда помирал, маманя твоя тебя ко мне притащила? Ты тогда, конечно, худющим мальчонкой еще был, а не таким боровом, как сейчас. И сдох бы, если б я из тебя глиста поганого не вывела, а заодно и порчу не сняла…

Напоминание о том, что он когда-то был худющим мальчонкой, да еще с глистом поганым внутри, милиционеру явно не понравилось.

– Разговорчики, Евсеевна! Будешь каркать, я вас быстро к ногтю прижму. Иваныча за то, что браконьерством промышляет, а тебя за то, что занимаешься незаконной предпринимательской деятельностью, людям голову своим ведьмовством морочишь, а налогов не платишь.

Евсеевна, женщина явно не из робкого десятка, усмехнулась, показывая редкие желтые зубы.

– А я тогда так сделаю, Сережка, чтобы глист в тебя снова вселился. Вот ему раздолье-то будет в таком толстом борове, каким ты теперь сделался, на взятках жируя. Или, думаешь, обманываю?

Милиционер крякнул и даже схватился за кобуру.

– Иваныч, приструни свою жену-ведьму, не то я ее в «обезьянник» запихну! И вообще, нечего меня стращать, Евсеевна, всем известно, что никакая ты не ведьма, только вид делаешь, дабы деньгу зашибить.

Однако его голос не звучал очень уж уверенно.

– Если всем известно, то чего тогда прутся? И твоя мамаша, кстати, тоже. И женушка твоя, которой ты никак ребеночка сделать не можешь. Кстати, и не сделаешь, если будешь меня тут стращать, – прокряхтела старуха.

Милиционер, сняв фуражку, примирительно сказал:

– Ладно, Евсеевна, давай обойдемся без угроз. Ты же знаешь, я человек подневольный: не сделаю, как приказано, меня со службы турнут. Я к вам по делу пришел. Слухи дошли, что у вас внучка объявилась. Та, что в Москве живет…

Таня заметила, как старики быстро переглянулись. Иваныч тут же прикрыл глаза и прикинулся валенком, что отлично умел, а Евсеевна коротко произнесла:

– Ну?

– Так объявилась или нет? – спросил милиционер.

– А кто гуторит-то? Дементьевна? – снова не ответила ему Евсеевна. – Так она ж брехливая, как собака из подворотни! Или дочурка Хрусталевых? А та, сам знаешь, с рождения малохольная, вечно болтает что ни попадя…

Милиционер опять начал заводиться:

– Евсеевна, ты мне вопросом на вопрос не отвечай, зубы мне не заговаривай! Объявилась внучка или нет?

– Ну… Ну… – протянул Иваныч.

И тут взгляд гостя натолкнулся на детские туфли, стоявшие перед печкой.

– А это что такое? Откуда у вас? Значит, точно объявилась. Покажите, где прячете!

Он хотел было ринуться к печке, но Евсеевна перегородила ему дорогу.

– Ну, объявилась, и что с того? Только как объявилась, так и упорхнула обратно.

Милиционер взревел раздраженно:

– Ты же врешь и не краснеешь, Евсеевна! Но я расколол вас по всем правилам сыскного дела. Задал вопрос-ловушку, а вы, лопоухие, в нее и угодили. Думаете, я не в курсе, что ваша внучка Дашенька умерла? А другой у вас отродясь не было! То есть если у вас кто-то в доме и есть, то никак не ваша внучка.

Толстый дядька отодвинул старуху, подошел к печке, резко отодвинул занавеску. И – отшатнулся, увидев трясущееся, с уродливой гримасой на черном лице, страшилище непонятного пола, бившееся словно в эпилептическом припадке и дико вращавшее глазами.

– Это что за чудо у вас тут такое? – растерянно спросил он, тыча в Таню, успевшую наскоро измазать лицо сажей и изображавшую из себя убогую. – Откуда?

Задернув занавеску, Евсеевна спокойно объяснила:

– Из самой Москвы девчушку на днях привезли. Семья богатая, эти, как их называют, «новые русские», а в дочку их бес вселился.

– Бес? – испуганно переспросил тонким голоском милиционер. – Что, прямо-таки и бес?

– Прямо-таки и бес! – заявила старуха. – Самый настоящий, из преисподней. И зовут его…

– Вилимон! – завыла из-за занавески Таня, вспомнив имя, которое вычитала в книжках Иваныча. – Вилимон мне имя! Я сею безумие и разбиваю сердца! И пожираю души! Дайте мне душу Сережки, дайте мне ее прямо сейчас! Она такая вкусная, такая аппетитная…

– Пусть ваша одержимая заткнется! – проорал милиционер, уже не на шутку перепугавшись. – А то я стрелять в нее буду!

Кажется, он в самом деле попытался извлечь пистолет, потому что Иванычу и Евсеевне стоило больших усилий успокоить его.

– А что вы ее у себя в доме держите? – спросил наконец милиционер опасливо. – Господи, это же такая же тварь, как в «Экзорцисте»! Она у вас тоже по стенкам ползает и головой на триста шестьдесят градусов вращает?

– Дайте мне душу, дайте мне его душу… – прохрипела, давясь от смеха, Таня, в результате чего милиционер снова впал в истерику.

– Вот видишь, что с детьми тех бывает, кто слишком о деньгах печется? – спросила строго Евсеевна. – У родителей денег куры не клюют, а в ребенка черт вселился. Ну, я и пытаюсь вылечить, беса изгнать…

– Не заметно что-то, что она вылечивается, – буркнул милиционер.

– Вы бы, Сергей Павлович, на недельку раньше заявились! – Иваныч кашлянул. – У вас тогда от тех безобразий, которые бес в теле девчушки вытворял, глаза на лоб полезли… Сейчас-то она смирная, вреда не причинит, поэтому из сарая, где на цепи сидела, сюда перевели.

– Вы это, того, поосторожнее! – пригрозил милиционер. – Мне тут детских трупов не надо! Ладно, закрою глаза на бесовщину. А, кстати, как беса-то выгоняют?

– Примерно как глиста выводят, – ввернула старуха. – Ах, да, тебе ж это ведь знакомо, Сережка. Между прочим, те, у кого черви в брюхе были, потом бесам особенно легко подчиняются. Так что смотри, как бы зараза демоническая на тебя не перескочила…

Запуганный до смерти милиционер засобирался.

– А вы чего приходили, Сергей Павлович? – спросил Иваныч.

Уже из сеней до Тани донесся голос участкового:

– Дело в том, что люди из Москвы, очень серьезные люди, ищут девочку. Таней Волковой зовут, десяти лет. Отличительная примета – длинные черные волосы и медальон золотой на шее… Может статься, она здесь где-то появилась. Тому, кто девочку найти поможет, награду предлагают…

От этих слов у Тани сжалось сердце. Вот, значит, какое у нее настоящее имя – Таня.

– Никакая это не Таня Волкова, нашу кличут Машей…. Машей Зайцевой, вот! И сам видел, ей не десять, а все пятнадцать! – заявила безапелляционным тоном Евсеевна. – Волосы у нашей короткие, медальона же никакого в глаза не видели. Так что иди прочь, Сережка, и доложи тем, кто тебя к нам послал, что никакой такой Тани десяти лет у нас нет!