Текст книги "Агония Веймарской республики"

Это было в высшей степени смелое заявление. Заявлять-то можно было все, что угодно – вопрос был, кто в это поверит. Чем были обеспечены рентные марки, учитывая, что золота у государства было явно недостаточно? Гарантией послужили в равной пропорции залог земельных угодий и облигации промышленных предприятий, на совокупную стоимость в 3,2 млрд золотых марок (около 160 млн фунтов стерлингов). При этом максимальный объем выпуска рентных марок должен был составить 2,4 млрд. Из них 1,2 млрд предоставлялись государству в виде специального кредита, в том числе 300 млн в качестве беспроцентного займа для погашения госдолга. Взамен государство обязывалось больше не дисконтировать облигации казначейства (т. е. их стоимость больше не индексировалась с изменением курса марки, оставаясь номинальной). Не очень честный трюк заключался в том, что дисконтирование прекратилось с момента открытия Рентного банка (т. е. с 15 ноября), а о фиксации курса было объявлено, как мы уже сказали, лишь 20 ноября. За это время, пока курс марки еще падал, а дисконтирование уже прекратилось, облигации, которые теперь подлежали выкупу в рамках погашения госдолга, потеряли в своей цене в рентных марках примерно вдвое. Государству, конечно, это было на руку. А вот для держателей этих облигаций – а они включали в себя еще военные займы и для многих немцев составляли значительную часть их капитала и накоплений – это была катастрофа. Иностранные наблюдатели удивлялись тому, как тихо и спокойно публика восприняла эту потенциально очень непопулярную меру. Причина, на самом деле, была в том, что публика в основном просто не поняла, что произошло – лишь позднее, постепенно до нее стало доходить, что ее сбережения как-то подозрительно и резко усохли.

Тем не менее, чудо свершилось. С 20 ноября 1923 года курс марки оставался стабилен, хотя эмиссия ее продолжалась. Более того, эта эмиссия была очень важна, так как экономике требовалось покрыть дефицит ликвидности – попросту, закачать в нее побольше денег, но так, чтобы их стоимость при этом не упала. Стабилизация была основана не на остановке печатного станка, а на жестком упорядочивании госрасходов, режиме экономии, отказе правительству в новых кредитах, и по крайней мере номинально прочной привязке к стоимости золота и курсу иностранных валют. По сути, рентная марка стала просто символическим, психологическим ориентиром – и этого оказалось достаточно. Целый год две марки циркулировали параллельно – вплоть до замены их новой купюрой, рейхсмаркой, в августе 1924-го (по курсу 1 рейхсмарка = 1 рентная марка = 1 триллион старых марок). За это время объем денежного оборота увеличился еще в 12 раз. Это больше не сопровождалось обесценением валюты, зато позволило экономике снова начать функционировать.

Равновесие все это время, конечно, было очень хрупким. Рентная марка была, по сути, фокусом, основанным на доверии публики, но насколько это доверие было обосновано – большой вопрос. Кто и как, например, оценивал те права залога, которые служили ее обеспечением? Да и могли ли они вообще адекватно выполнять эту роль, учитывая низкую ликвидность недвижимости? Эксперты полагают, что при необходимости Рентный банк сумел бы в спешном порядке покрыть не более 1/3 выпущенных им в оборот денег. В этом смысле, рентная марка была примерно тем же самым, что и марка обычная – клочком бумаги с написанным на нем обещанием. По сути, Шахту удалось создать иллюзию реальной стоимости там, где ее на самом деле не было. Ему просто сильно повезло, что обстоятельства не проверили его систему на прочность по-настоящему. С другой стороны, было ли это недостатком плана, или просчитанным риском, который оправдался? И можно ли было в той ситуации предложить какую-то другую схему?

По удивительному совпадению, доктор Хавенштейн, пламенный певец и поборник инфляции, умер 20 ноября 1923 года – как раз в день стабилизации марки. Скорее всего, это действительно было совпадение – хотя бы потому что практически никто в тогдашней Германии не осознавал степень его персональной ответственности за экономическую катастрофу, как осознаем ее мы сегодня. Три дня спустя пало правительство Штреземанна – депутаты-социалисты таки поквитались с ним за Тюрингию. Германский «политикум» продолжал жить своей обычной жизнью, и немногие до конца понимали (а из них немалое число предпочло поскорее забыть), в какую пропасть страна буквально только что заглянула. Не вызывает особых сомнений, что запоздай реформа Шахта на месяц-другой, в Германии случилась бы революция, сопровождаемая «парадом суверенитетов» различных регионов.

При этом не надо думать, что после 20 ноября Веймарская республика вдруг по мановению волшебной палочки превратилась в успешное и процветающее государство. Никоим образом. Финансовая реформа лишь решила наиболее острую и неотложную из накопившихся проблем, но остальные никуда не делись. Версальский договор с его тяжелейшими и разорительными условиями остался в силе, репарации никто не отменял, Рур все еще был оккупирован французами. На смену гиперинфляции пришла массовая безработица. Следующая мощная волна экономического кризиса – на этот раз уже общемирового, Великая Депрессия 1929 года – снова ввергнет Германию в хаос и приведет-таки к власти политических радикалов. По сути, Яльмар Шахт лишь купил Веймарской республике немного времени, отсрочив ее падение. Кроме того, в определенном смысле можно сказать, что именно Шахт гарантировал, что революция, которая положит в итоге конец Республике, будет не коммунистической, а нацистской. В 1923 году Гитлер объективно вряд ли смог бы претендовать на победу в общенациональном масштабе – разве что в пределах самостийной Баварии. Необходимо понимать, что каким бы блестящим ни выглядел результат, реформа Шахта была лишь временной, косметической, локальной мерой – подпиранием палкой накренившегося здания. Для выживания Веймарской республике были необходимы гораздо более серьезные, глубокие, системные изменения. Способна ли она была на них – большой вопрос.

Время борьбы Веймарская республика и революция

Германия второй половины 1920-х годов была очень странным местом. Чем-то она напоминала человека, который еще вчера метался в горячечном бреду, в бессознательном состоянии увеча себя и круша собственное жилище, а потом вдруг почувствовал резкое облегчение, и теперь, всклокоченный и растрепанный, с удивлением озирал хаос и разгром вокруг себя. Финансовая реформа Шахта принесла оздоровление, но не принесла исцеления. Несомненно, она спасла Веймарскую республику от немедленной красной революции, удержав ее буквально на краю пропасти, но многие фундаментальные проблемы, которые ее до этого края и довели, все еще никуда не делись. Репарации с Германии никто не снимал, часть немецкой территории все еще была оккупирована, вдобавок ко всему окончание великой инфляции повлекло за собой начало масштабной безработицы. Да, острый кризис был пройден, но на смену ему пришло не процветание, а трудные будни. Колеса и шестеренки экономики начали худо-бедно крутиться, но тяжело, неравномерно и со скрипом.

Причем непростыми новые времена были для всех. Тому же правительству необходимо было срочно изыскать альтернативные способы покрыть свои расходы, которые, несмотря на все сокращения, оставались очень серьезными – ведь Яльмар Шахт отнял у них любимую игрушку, печатный станок. Деньги на ту же уплату репараций теперь необходимо было брать откуда-то еще. Единственным напрашивающимся ответом было – занять их где-то на внешнем рынке. Желающие дать в долг немцам (теперь, когда их финансы пришли в более-менее понятный вид) нашлись за океаном. «Ревущие двадцатые» в Америке были эпохой беспрецедентного экономического бума, страна буквально купалась в шальных деньгах. Американские банки быстро превратились в главных кредиторов Веймарской республики – за период с 1924 по 1930 год общая сумма выданных Германии кредитов составила около 7 млрд долларов (напомню, доллар того времени примерно эквивалентен 30 современным). Кредиты выдавались легко и с минимумом условностей – никто (по обе стороны Атлантики) всерьез не думал о том, как немцы собираются их возвращать. Немецкая экономика наполнялась деньгами, промышленность демонстрировала признаки восстановления, но это было благополучие взаймы. И где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, всегда была память о том кромешном ужасе, через который Германия недавно прошла. Это сформировало очень специфическую психологию и атмосферу Берлина конца 1920-х. Именно Берлин в те дни был крупнейшим мегаполисом Европы (для сравнения, современный Берлин по меркам европейских столиц – город довольно небольшой и довольно провинциальный). Не будучи признанной «культурной столицей мира», как Париж, он стал центром европейского авангарда. В Берлине того времени бал правили самые новые, самые революционные, самые эпатажные течения искусства, будь то живопись, архитектура или музыка. Больше всего город славился своей бурной, необычайно разнообразной и разнузданной ночной жизнью. Берлин в глазах иностранцев стал, среди прочего, городом беспрецедентной сексуальной свободы.

Масштабные оргии и роскошные декадентские вечеринки поздне-веймарского Берлина славились на весь мир. Психологическая установка «живи сегодня, пока можешь» родилась на пике экономического кризиса начала 20-х. Потом острый кризис закончился, непосредственная опасность отступила, но кризисная психология осталась, прочно закрепив за немцами репутацию самого раскованного, лишенного комплексов и «безбашенного» народа Европы.

Однако отступила ли на самом деле опасность? Зависимость германской экономики от американских кредитов, а по сути – широкомасштабная интеграция германской финансовой системы с американской, решила некоторые ближайшие проблемы – но она же вывела те основные факторы, которые могли привести к новому кризису, из-под контроля германского правительства и германских финансовых институтов. По сути, экономическое благополучие Германии отныне было теснейшим образом привязано к экономическому здоровью Соединенных Штатов. Справедливости ради, подобные процессы в те годы происходили в той или иной степени в большинстве европейских стран, но именно в Германии, пожалуй, они достигли наиболее полного своего воплощения. Пока с американской экономикой все было хорошо, она продолжала расти и купаться в деньгах, все было в порядке, но могло ли такое положение дел продлиться вечно?

Между тем, видимая политическая стабильность Германии в те годы была основана как раз на вроде бы установившейся экономической стабильности. Революционные силы, которые рвали страну на части в начале 1920-х, никуда, собственно, не делись – они просто вынужденно сменили свою тактику. На пике гиперинфляции, когда социальные страсти бурлили, выплескиваясь на улицы немецких городов волнами насилия, сценарий силового захвата власти казался вполне реальным. Стабилизация марки, хоть и не решила всех социальных проблем, но все же снизила градус напряженности в обществе. В сочетании с успешным подавлением как раз в это же время целого ряда радикальных вооруженных выступлений «слева» и «справа» (например, коммунистического мятежа в Тюрингии, национал-социалистического «пивного путча» в Мюнхене) это убедило лидеров радикальных движений, что перспективы вооруженной борьбы (по крайней мере, пока что) стали туманными. Однако это вовсе не означало отказа от борьбы как таковой.

Историки нацизма придают большое значение той «смене курса» НСДАП, который провозгласил Гитлер после выхода на свободу из Ландсбергской тюрьмы в конце 1924 года (где он отбывал срок после провала «пивного путча»). Это считается переломным моментом в истории партии – отказ от идеи вооруженного мятежа в пользу легальной политической борьбы. Это породило, среди прочего, распространенное мнение, что Гитлер пришел к власти демократическим путем, честно переиграв своих соперников по их же правилам. Между тем, при ближайшем рассмотрении поверхностность этого суждения быстро становится очевидной. На деле ситуация была куда сложнее.

Характерной особенностью политической арены Веймарской республики в середине 1920-х было то, что разделение там пролегало не только по оси «правые-левые», но и по оси «охранители-революционеры», причем эти оси пересекались, а вовсе не были параллельны. Внутри и «левого», и «правого» лагеря были как свои охранители, так и свои революционеры (у левых охранителями были социал-демократы, революционерами – коммунисты, у правых с одной стороны были традиционные национал-консерваторы разных течений, с другой – национал-социалисты и близкие к ним движения), и отношения между ними были весьма неоднозначными. Вообще, строго говоря, того же Гитлера можно считать «правым» лишь довольно условно – некоторые исследователи вполне убедительно аргументировали, что он был скорее центристом, искусно сочетавшим популярные элементы как правой, так и левой идеологии. Осознавая это, мы, однако для простоты будем считать его правым революционером. Революционером он сам себя осознавал вполне.

Нормализация положения в Германии с конца 1923 года поставила все революционные силы (как правые, так и левые) перед нетривиальной проблемой: как делать революцию в условиях стабильно функционирующих демократических институтов, учитывая, что обе конкурирующие модели революции (как левая, так и правая) были глубоко антидемократическими по своей природе. Как коммунисты, так и нацисты ничего, кроме отвращения к парламентской системе не питали. Более того, и у тех, и у других перед глазами были успешные примеры революций, совершенных их «коллегами» и идейными вдохновителями за рубежом, и совершены они были отнюдь не демократическими методами – коммунисты, естественно, вдохновлялись октябрьским переворотом 1917 года, нацисты – «маршем на Рим» Муссолини. Тем не менее, очевидно было, что политическая ситуация в Германии требует поиска новых подходов. Функционирующие демократические институты были реальностью, с которой следовало смириться – частью тех правил, по которым революционерам предстояло играть ближайшие годы. Успех антидемократической революции требовал в качестве одной из своих главных предпосылок глубокого кризиса демократической системы. При отсутствии такого кризиса его необходимо было создать – создать, эффективно используя те же самые демократические институты. В этой игре (по демократическим правилам, но с конечной целью свержения демократии) Гитлер как политик имел изначальное, врожденное преимущество над всеми своими потенциальными соперниками.

Рассуждая на эту тему, автор ранее сформулировал различия между тем, что он условно назвал «открытым» и «закрытым» пониманием политики. Если совсем кратко, «открытая» политика свойственна демократическим системам, и основана на прямом манипулировании общественным мнением, которое служит передаточным механизмом между волей политика и механизмами принятия решений. «Закрытая» же политика свойственна политическим системам различной степени авторитарности, и основана преимущественно на искусстве аппаратной интриги и кулуарном принятии решений «в узком кругу», с последующим информированием общественности. Обе эти системы могут быть вполне эффективны (в своих условиях), но они требуют от политика совершенно разного набора качеств – как профессиональных, так и чисто личностных. Крайне маловероятно, чтобы один и тот же человек одинаково хорошо владел и «открытым», и «закрытым» инструментарием. За примерами, когда «закрытый» по природе своей политик изображает «открытость», далеко ходить не надо (достаточно взглянуть на того же Путина, да и на добрую половину латиноамериканских и африканских диктаторов), но «казаться» – совсем не то же самое, что «быть». Реальная власть таких персонажей все равно держится на «закрытых» механизмах, и лишившись этих преимуществ, долго они свою власть не удержат. Адольф Гитлер, кажется, едва ли не единственный политик в XX веке, который действительно успешно сочетал в себе качества как «открытого», так и «закрытого» лидера. По всей видимости, именно в этом факте и кроется секрет его неостановимой политической эффективности, а равно – и его убедительности. Гитлеру не приходилось носить маску. Он не изображал «открытого» политика – когда это было в его интересах, он реально был им. При этом ни на минуту не теряя из фокуса свою подлинную цель, не имевшую ничего общего с демократией.

Буквально через две недели после своего освобождения из Ландсберга Гитлер встретился с доктором Генрихом Хельдом, премьер-министром Баварии, и уговорил его снять запрет на деятельность НСДАП и выпуск партийной газеты. Для этого хватило обещания «хорошего поведения». Сказывался тот факт, что из всех вооруженных выступлений, имевших место в 1923 году, «пивной путч» казался властям наименее радикальным, а потому – и наименее опасным. 26 февраля 1925 года вышел в свет первый после перерыва номер «Фёлькишер Беобахтер» с обширной статьей Гитлера, озаглавленной «Новое начало». На следующий день состоялось первое после освобождения публичное выступление лидера партии – в том самом зале пивной «Бюргербройкеллер», откуда утром 9 ноября 1923 года нацисты отправились на свой марш по улицам Мюнхена. Аудитория была куда скромнее, чем привык Гитлер, которому до путча доводилось уже выступать и перед стотысячными толпами – всего 4 тысячи человек. Многие из виднейших деятелей партии отсутствовали, причем если некоторые – не по своей инициативе (как Геринг, все еще пребывавший в изгнании), то другие (как Людендорф) за прошедшее время вполне осознанно сделали выбор в пользу продолжения политической карьеры в других организациях, решили бросить политику вообще (как Рём), или вынашивали личные обиды (как Розенберг). Основатель партии Антон Дрекслер, получив приглашение председательствовать на собрании, вообще послал Гитлера к черту. Тем не менее, выступление было вполне успешным – Гитлер говорил два часа, как обычно, сумел захватить и взвинтить аудиторию, и к концу его речи ни у кого из слушателей не оставалось сомнений, что он по-прежнему оставался неоспоримым единоличным лидером партии. И несмотря на все обещания «оставаться отныне в рамках конституционного поля», Гитлер ничуть не смягчил своей риторики – правящий режим Веймарской республики был для него ни чем иным, как «врагом», и миндальничать с этим врагом он не собирался: «Наша борьба может иметь лишь два возможных исхода – либо враги пройдут по нашим телам, либо мы пройдем по их!» Правительство отреагировало вполне логично (хотя и по-прежнему мягко) – Гитлеру запретили выступать публично (и этот запрет останется в силе два года).

В принципе, будь Гитлер обычным демократическим политиком (то есть политиком полностью «открытого» типа, полагающимся преимущественно на личный контакт с публикой для достижения своих целей), данная мера была бы весьма эффективной – два года вынужденного молчания в любом случае резко снизили бы популярность и узнаваемость такого политика-популиста и отбросили бы его к самому началу карьеры. Гитлер же просто, «щелкнув тумблером», переключил режимы. Пока действовал запрет, он занялся организационными и идеологическими задачами – то есть тем, чему политики «открытого» типа традиционно уделяют внимание, по большей части, по остаточному принципу.

С этим, однако, связано еще одно укоренившееся недопонимание. В свете громогласно озвученных самим Гитлером целей участия в легальной политической борьбе делается вывод, что он строил свою партию именно как инструмент данной борьбы. А в связи с тем, что Гитлер в итоге, как всем известно, пришел-таки к власти (причем, как считается, в целом демократическим путем), выходит, что НСДАП в том виде, как он ее выстроил, оказалась на редкость эффективным инструментом демократической партийной политики. Отсюда – постоянные попытки «осмыслять и использовать опыт», а называя вещи своими именами – попросту подражать НСДАП. Между тем, в основе этого подражания лежит целый ряд фундаментальных заблуждений. Во-первых, как мы еще увидим, Гитлер отнюдь не пришел к власти обычным демократическим путем. Во-вторых, НСДАП не создавалась как обычная партия демократического типа с основной целью победы на выборах.

Гитлер с самого начала взял курс на построение не обычной парламентской партии, а буквально «государства в государстве». И если разветвленную иерархическую сеть отделений («гау»-«крайсе»-«ортсгруппе» и так далее, до квартала и чуть ли не отдельного дома) можно еще привязать к нуждам избирательной кампании (хотя другие партии, вполне успешно конкурировавшие с нацистами на выборах – те же социал-демократы – как-то обходились без такой детализированной структуры), то про другие аспекты организации такое сказать затруднительно. Вся структура партии подразделялась на два параллельных «слоя» с не до конца ясным разграничением полномочий (что вообще впоследствии было чрезвычайно характерно для институтов Третьего Рейха, где пересекающиеся и дублирующие друг друга компетенции были правилом, а не исключением: «эффективная централизованная бюрократия» – это вообще не про нацистов). Общие функции их, тем не менее, были обозначены предельно четко. Так называемая P.O. I (от слов «партийная организация») имела своей задачей борьбу и подрывную деятельность против существующего политического режима. Задача же P.O. II заключалась в построении полного комплекта «альтернативных» государственных институтов, призванных в готовом виде, «под ключ», придти на смену действующим немедленно после захвата власти нацистами. P.O. II включала в себя, например, департаменты (по сути – «теневые министерства») сельского хозяйства, юстиции, внутренних дел, культуры, строительства, и т. д. Иностранные дела, пресса и трудовые организации относились к ведению P.O. I. Попутно создавались «дочерние» организации, ориентированные на охват самых разных категорий населения – женщин, детей и юношества обоих полов, профессиональные объединения студентов, преподавателей, госслужащих, врачей, юристов… По сути, выстраивалась целая параллельная структура «альтернативных профсоюзов» под крылом НСДАП.

Параллельно со всем этим существовала такая в высшей степени любопытная структура как СА. Ее функции давно уже вышли за пределы обеспечения безопасности национал-социалистических мероприятий – теперь это в гораздо большей степени была борьба (сугубо силовыми методами, доходившая до прямого террора) против политических противников нацистов. Соответствующим образом выросла и численность штурмовых отрядов, а их организационная структура была приведена в порядок и систематизирована по военному образцу. По сути, «альтернативное государство» Гитлера обзавелось своей собственной «альтернативной армией». Многие в руководстве СА надеялись, что после прихода к власти эта «альтернативная армия» точно так же заменит собой армию Веймарской республики, как «альтернативные министерства», выращенные в недрах P.O. II, придут на смену ее гражданским институтам. Трудно сказать, насколько эту точку зрения разделял сам Гитлер, а насколько он просто позволял желающим так думать – с одной стороны, он предпринял некоторые организационные шаги, которые могли быть расценены как подготовка к такой подмене (в частности, было создано так называемое «Политическое управление вооруженных сил» под началом генерала Франца Риттера фон Эппа), но с другой стороны, в это же время было положено начало созданию организации, альтернативной уже самим СА, более компактной, гораздо жестче дисциплинированной и лично преданной самому Гитлеру (а не «партии в целом») – «охранных отрядов» СС.

Согласитесь, все это в комплексе выглядит довольно странно для парламентской партии, борющейся за власть в демократической республике обычным легальным путем. Нацисты изначально и вполне открыто держали курс на слом всей существующей государственной системы, и особо не скрывали того факта, что использование ими институтов демократии имело своей целью в первую очередь их дезорганизацию и подрыв изнутри. При этом необходимо отдавать себе отчет, что реальные успехи НСДАП в деле демократической борьбы за власть долгое время оставались весьма скромными. Численность партии до самого конца 1920-х годов совершенно не впечатляет, если сравнивать ее с численностью основных парламентских партий того времени – социал-демократов и «старых» консервативных националистов: 27 000 членов в 1925 году, 49 000 – в 1926-м, 72 000 – в 1927-м, 108 000 – в 1928-м, 178 000 – в 1929-м. Конечно, темпы роста хорошие… но вот абсолютные цифры (и пропорционально – количество голосов на выборах) все равно оставались слишком незначительными, чтобы можно было вести речь о какой-то реальной «победе демократическим путем». Нацисты на протяжение всего этого периода все равно оставались меньшинством в Рейхстаге – достаточным, чтобы напомнить о своем существовании, но совершенно недостаточным, чтобы реально влиять на политику государства. Думаю, что общую суть политики Гитлера в этот период можно кратко описать одной фразой – «маневрировать и выжидать». Борьбу за власть до 1929 года он не столько реально вел, сколько обозначал символически. Как и ко всем без исключения революционерам всех времен и всех идеологических окрасок, к Гитлеру был сполна применим ленинский принцип «чем хуже, тем лучше» – успех его предприятия и благополучие государства находились в строго обратной зависимости, и до тех пор, пока Веймарская республика сохраняла видимую экономическую стабильность, шансы на осуществление национальной революции стремились к нулю. В отличие от Ленина, Гитлер все-таки не озвучивал этот принцип вслух – но он должен был отлично осознавать его, и действовал соответственно. Любой успешный революционер по природе своей – оппортунист, ждущий подходящего кризиса. Пока кризиса не было, можно было спокойно заниматься подготовкой к нему.

Пространство для маневра было необходимо еще и потому, что не все было так просто и однозначно внутри самого нацистского руководства. Мы настолько привыкли ассоциировать НСДАП персонально с Адольфом Гитлером, что в наших глазах они стали практически синонимичны. Но это типичный случай «послезнания». На протяжении всех 1920-х лидерство Гитлера в партии отнюдь не казалось современникам таким бесспорным и безальтернативным, каким оно стало впоследствии. Безусловно, будучи ярким оратором, эффективным организатором и обладая феноменальным личным магнетизмом, Гитлер имел очень весомое преимущество. Но его лидерство не было бесспорным и само собой разумеющимся ни до, ни после «пивного путча». Можно напомнить о том, что он не был ни основателем партии, ни даже одним из первых ее членов – длительное время он оставался просто одним из партийных ораторов. Да, как вскоре выяснилось – наиболее эффективным и популярным из них, но само по себе это не могло надежно гарантировать ему лидерство в партии. Вплоть до самого «пивного путча» Гитлер нуждался в подкреплении своего авторитета за счет привлечения в качестве союзников других харизматичных и знаковых в глазах широкой публики фигур – как того же Людендорфа, игравшего в памятных событиях 8 ноября 1923 года как минимум не менее значимую роль, чем он сам (что и послужило одной из непосредственных причин провала всего предприятия).

Суд и тюремное заключение в Ландсберге сыграли двоякую роль. С одной стороны, они ощутимо укрепили позиции лично Гитлера – его известность в масштабах страны (особенно в околонационалистических кругах) возросла в результате эффектных выступлений в суде, а само заключение придало ему ореол бескомпромиссного борца и мученика за свои идеалы (при этом без малейшего риска и даже серьезного дискомфорта). После тюрьмы Гитлер вполне мог уже позволить себе попробовать обойтись и без сомнительных «политических костылей» вроде Людендорфа. С другой стороны, запрет деятельности НСДАП в целом и относительная изоляция Гитлера подтолкнули центробежные тенденции в партии – многие из партийных деятелей покрупнее, считавшие себя весомыми фигурами в собственном праве, стали искать альтернативные пути приложения своих способностей. Так, Грегор Штрассер совместно с Розенбергом и все тем же Людендорфом, решив, что песенка НСДАП спета, создали другую политическую организацию – Национал-социалистическое Германское освободительное движение – и вышли с ней на баварские и федеральные парламентские выборы, причем далеко не безуспешно: в Баварии движение вообще заняло второе место, а в Германии в целом набрало два миллиона голосов и получило 32 депутатских кресла в Рейхстаге. Это были реальные достижения, которые очень даже неплохо смотрелись и при сравнении с тюремным «мученичеством» Гитлера. Людям вроде Штрассера было, что возразить в ответ на претензии Гитлера на безусловное лидерство – и возразить аргументированно.

Вообще сам Грегор Штрассер – очень характерная фигура для данного этапа развития революционного движения. На три года моложе Гитлера, баварец, фармацевт по образованию, он принадлежал к тому же самому «потерянному поколению» ветеранов Первой Мировой, чья жизнь была расколота надвое войной и навсегда отмечена ее печатью. Собственно, его карьера в окопах была успешнее, чем у Гитлера – Штрассер (тоже кавалер Железного креста первого класса) дослужился до лейтенанта. В НСДАП он вступил в 1920 году – на относительно раннем этапе, когда влияние Гитлера еще не было определяющим, а потому совершенно не являлся его креатурой. Кроме того, Штрассер сам по себе был довольно харизматичной личностью и неплохим оратором (в отличие от Гитлера, он полагался больше на энергию и напор, чем на убеждение, но его выступления были достаточно эффективны). В общем и целом, Грегор Штрассер представлял ту генерацию партийных деятелей, лояльность которых была адресована скорее идее, чем человеку (причем эту идею он осмыслял и интерпретировал сам), и для которых Гитлер всегда был в лучшем случае «первым среди равных» (если не просто «равным» – всего лишь уважаемым «товарищем по партии»), но никак не единственным фюрером-полубогом, слова которого не подлежат обсуждению.

К этому добавился еще успех на выборах – к моменту освобождения Гитлера Штрассер был депутатом Рейхстага. В результате, выйдя на свободу Гитлер вынужден был иметь дело со Штрассером как вполне самостоятельной фигурой, обросшей своими собственными последователями и своими собственными идеями: его интерпретация национал-социализма была ощутимо левее, чем у Гитлера, это был в первую очередь «социализм», лишь затем «национал-». Этот новый Штрассер держался уважительно, но подчеркнуто независимо – он не явился на первое собрание обновленной НСДАП 27 февраля 1925 года. Лояльность этого нового Штрассера нельзя было воспринимать как данность – за нее предстояло побороться и даже поторговаться.