Текст книги "Город мертвой мечты. Иллюстрированный роман в трех частях"

Глава 3
Дело

Место: улицы, город Гринвуд

что в штате Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножия

хребта Бигхорн, на реке Рэймон – притоке реки Тонг, США.

Время: вечерние сумерки, последние часы лета. Начало 21 века. Сейчас.

Звук: навязчивый гул мыслей, грустный тихий плач дождя.

Таксист хмур и нелюбопытен. Дворники – маятники гипнотизера, клонит в сон.

Кокс дает задания… я имею в виду не «левые» заданьица, которые я получаю от щуплого негритоса с нелепым именем Адреано, а нормальные, «наши», задания…. Так вот, их Кокс дает каждый раз, когда я его вижу. А просто так он не попадается на глаза. Никогда.

Даже если у меня интересующая его информация, и я его отловил-таки, чтобы ее сообщить, всё равно будет работа. Наверное, сама Мать посылает ему задания для новичка, когда он встречает меня. Я имею в виду Мать Крысу. Хотя, если у этого чудовищного города есть свой Дух и этот дух – Мать, а не Отец (в смысле мальчик, а не девочка), то, может, это Мать Города? Проверять я не буду.

Еще в тот день, когда мы только приволоклись в эту «обитель зла» (так я назвал Гринвуд при первом на него взгляде, а Кокс меня поправил – «Обитель работы!»), так вот еще тогда ответил он мне на предложение Перейти (провести минутный ритуал, позволяющий любому из наших как бы раздвоиться на Духа и Человека и духовной половинкой зацепиться за то, что некоторые люди называют Миром Духов, и выбраться туда целиком):

– Вот что, лысый: если ты вдруг надумаешь Переходить в самом Гринвуде или ближе семи миль от официальной границы города, то подумай сперва хорошенько. Подумай и определись, что тебе по зубам: решить текущую ситуацию без Перехода… или стать моим заказом номер один. Ты меня понял, пасюк?! А еще лучше – подумай уже сейчас, заранее. Если я, пока хранят меня великие Духи, узнаю, что ты был по ту сторону – хоть на минуту, хоть на секунду туда заглянул – ты не жилец. Пасюк, ты меня понял!?

Клянусь: и за все деньги мира я не стану этого проверять. Кто знает Дело, тот поймёт, ЧТО для меня такая клятва.

Грустная ухмылка похожа на оскал трупа. Я вижу свое отражение в стеклянных дверях клуба «Мастиф», двери скользят в стороны, открывая мягко освещенный холл.

– Добрый вечер, мистер Груббер. Вы сегодня на сцене?

Охранник – как всегда вежливо-угрожающий – принимает мокрый плащ и старую шляпу.

– Да, после выступления я хотел бы заглянуть в гримёрку – забрать свои вещи.

– Разумеется. Следуйте за мной. Ключ передаст Вам менеджер. Или отправит вам в лазарет.

Мы уже покинули гостеприимный холл и топаем по коридорам под пристальными глазкАми камер охраны, направляясь в Гардероб. Можно говорить прямо, но я так люблю эту игру!

– Это вряд ли. Сегодня комедия, а не драма с поножовщиной. Сюда?

– Да, извольте. Что ж, так или иначе, желаю успехов. – Дверь в одну из раздевалок распахнута. – Выход через 7 минут – в 15:00.

Разминку придется сократить. Ладно. Главное – на сцене не спешить. Надо играть не меньше трех актов.

Кокс всегда дает задания по одной примерно схеме. Раз – задача известна за шесть-двенадцать часов до самого дела. Два – он ставит задачу, и следующая встреча – лишь по её исполнении, а способ решения остается на мое усмотрение. Три – он ни слова не говорит о своих делах, не берет меня на них, и уж тем более – не помогает мне с моими.

– … подвал, выслать из штата. Я вниз, ты вверх. На рассвете у костра…

Он не ждет меня с отчетом на рассвете у костра на пустыре. Нет, черт возьми! Он ждет меня, чтобы оттуда – вместе или по одному – рвануть на общее дело! Это, драть наждачкой мой лысый череп, должно быть что-то очень, очень… скверное. Так тебя через так, гребаный Черный!!! Идём вместе… я через крышу… ты по трубам… контрольная встреча…

Злость согревает тело лучше разминки. Губы дрожат, я унимаю оскал. Короткие синие тайские шорты занимают почетное место на бедрах. Кожаная бандана надежно хранит татуированный орлами и крестами лысый череп от рассечений. Прямо из-за кулис попадаю в клетку – на сцену. Наверное наследственное – ненавижу углы и клетки! Но придется потерпеть – не хочу сюрпризов от больной психики на завтрашней работе! Три раунда по 3 минуты. Не меньше.

Держать, держать гнев на цепи.

Не размозжить лицевые кости коротким тычком локтя на 10-ой секунде.

Не превратить его гениталии в кровавую губку после первого, ознакомительного раунда.

Даже обойдя с фланга, не врезать в запале по затылку.

Не раздробить челюсть.

Не сломать ребра, чтобы острые осколки проткнули легкие.

Крутиться.

Подставляться!

Ловить картонные кулаки боками, плечами, скулами!

Дать пробить в печень! Слáбо! Еще! Еще!!!

Ну же, врежь под дых!

В зубы!

Давай, давай! В нос!!!

Я же раскрылся – с ноги в «солнышко»!

О да!

Да, парень, да – молодец! Публика наверняка в экстазе!

Но мне не до них…

В экстазе – Я. Я впускаю гнев в кровь – боль усиливается стократ, но уже не сковывает мышцы. Короткий удар основанием раскрытой ладони в сопатку – парень широко шагает назад, машет культяпками, но всё равно заливает нас обоих парными фонтанами багрянца, и затем – падает на пол. Не встает. Урод. Улыбаюсь я месивом алого рта. Кровь бежит из этого неудачного тела через просевшую внутрь переносицу – полноводной рекой на серый пол. Его лицо безвозвратно бледнеет.

Нет, черт подери, он не похож на Сида!

Выхожу из клетки. Менеджер с лаской отца-педофила хлопает по опухшему из-за разбитого сустава плечу, сладенько улыбается, отдает ключ от сейфа с выигрышем. Через каждые три боя выигрыш можно забирать – мера предосторожности учредителей.

До дела еще время есть. Больше, чем необходимо телу для выздоровления. Куда меньше, чем нужно мозгу (упоенному, ублаженному, заласканному болью сверх всякой меры), чтобы захотеть еще. Ему не надо будет ради очередной дозы лезть под ножи и пули, оступаться на краю крыши и рваться в огонь. На неделю хватит. Это, судя по всему, и без того чересчур рисковое дело, чтобы добавлять в него вероятность «клина» моих расшатанных шестеренок. Это, судя по всему, достаточно рисковое дело, чтобы, выползя с ринга, зайти в гримёрку, отпереть сейфы – свой и уже мертвого парня, выгрести три пухлые пачки денег – из его, цапнуть два жестких, бурых, в коросте мотка – из моего. Рулоны ткани – прибежище духа Крови.

Когда я выполнил блестяще свое первое серьезное задание, Красная Пустынница – аризонский аспект Матери Крыс – даровала мне их лично. Вот это было дело! Пять байкеров-упырей и их хозяин – «…зверский, мать, кусучий кровосос!», как сказал тогда Кокс. Во всех смыслах слова «зверский». И он, и я – голые руки и такие же бесстыдно голые клыки. Я сказал «нет» соблазну походить с ним по кругу, поломать взгляд взглядом, поразевать пасти друг на друга, выясняя, у кого глотка луженей, а мясорезка распахивается шире. Аккуратно и медленно. Чтоб комар носа не подточил. Ювелирно откушенную, ссохшуюся голову кровососа я принес на ритуал своего посвящения в Племя. Пустынница покровительствует мне с тех самых пор. По приезду в Гринвуд я припрятал бинты там, где они вероятнее всего могут мне пригодиться – как раз для подобного случая. Наверное, для этого самого случая.

Деньги наверняка тоже пригодятся. Я буду заниматься отправкой чего-то, что мы найдем в подвале, из штата, это ясно. А если оплошаем и останемся живы, убраться подальше или снять надежный схрон может оказаться весьма накладно.

Заматываю грудную клетку и живот в хрустящий, едва не ломающийся корсет, но не бужу спящего в нем духа. Кровь – это жизнь. О да, я усвоил это чётко. Когда понадобится, он проснется по моей просьбе и отдаст себя – мне. Накидываю рубашку и плащ, тело заливается, болью, и потом, и кровью и воем, как Флорида – солнцем. Карманы брюк набиты, нож, ботинки, шляпа.

Снова под дождь… Ранний вечер, но серые небесные валуны надежно хранят Гринвуд от взгляда Солнца, и оно, пренебрегая ничего не значащим муравейником, клонится за горы. И на наше счастье! Увидь оно, что начинается здесь с приходом сумерек, сошло бы с Небес, и День Великой Битвы случился бы чуть раньше запланированного.

Будка – автомат – карточка из бумажника. Звоню Тогги-Боббу – торговцу краденными тачками и запчастями, на имя задолжавшего мне по-крупному таксиста Арти договариваюсь о машине. Звоню Арти – кое-что ему припоминаю, отодвигаю от уха трубку, дабы не слышать следующую за этим тираду. Говорю, куда и когда пригнать машину. Затем – звоню в мотель «Сермонд-Сью» на границе штата. Люсú, как всегда, любезна и согласна аб-со-лют-но на всё. По крайней мере, она вполне согласно и любезно меня выслушивает и кладет трубку без возражений. По желтым страницам нахожу приемлемую транспортную компанию – не дозваниваюсь. Там же встречаю объявление дальнобоя-частника со своей тачкой из крохотного городка почти посередине между границей и Гринвудом, созваниваюсь с ним – Роджер Младший соглашается везти что угодно куда угодно – за наличные. С полной предоплатой! Он переправит контейнер через обе Дакоты, Миннесоту и Висконсин к Великим Озерам, в «благословенный» город Чикаго, где у нас с Коксом, кажется, еще живы друзья. Хотя, хрен знает, куда может понадобиться отправить груз из штата… Вроде больше некуда.

За полтора часа «переговоров» Солнце скрылось за пиками гор Большого Рога, Бигхорн, дождь сменился холодом, стекла телефонной будки густо запотели, уютно скрывая меня от уличной тьмы. Опухшие суставы выбитых пальцев ноют, плечо потяжелело, ноги и спина не хотят более держать тело вертикально. Пора отправляться в нору. Сон будет коротким. Но перед тем как спрятать немеющие ладони в кожу перчаток и нырнуть, задержав дыхание, в ледяной мазут ночи, я вывожу шутливую рожицу на молочной испарине… Рожица получается крайне грустной. Влага, собравшаяся в углу одного из двумерных глаз, не удержавшись, скользит крупной слезой через весь рисунок и «виснет» на подбородке в нерешительности и страхе перед грядущим.

– А тебе, Coque Negro, Черный Кокс, страх грядущего, кажется, неведом, не так ли? И правильно. Мне тоже. Не из того мы теста, наставник! – Высокая фигура, прихрамывая, почти вывалилась из будки, насвистывая разбитым ртом, безбожно перевирая неясный шустрый мотивчик, и, пока звук ее шагов не затих в переулке, в ночной тишине можно было еще расслышать хриплое мурлыкание: «Я верю в пацифизм… Добро должно победить… Но как мне жить? Как мне сейчас быть? Так надоело ждать, так надоел страх! спасаться не чем, это значит – возьми кирпич и дай им сдачи! возьми кирпич и дай им сдачи! возьми кирпич и дай им сдачи, бери кирпич и дай им…»44
  Песня «Иди в отмах», группа Lumen. www.lumen.su


[Закрыть]

Место: город Гринвуд и его ближайшие окраины,

штат Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножья хребта Бигхорн, на реки Рэймон – притоке реки Тонг, США.

Время: без пяти минут осень, преддверие времени смерти и потерь. Начало 21 века. Сейчас

Звук: шум усталости в ушах, стук предвкушающего сердца в горле.

До норы полтора часа. Очень хочется спать. Полтора часа пешком из центра города – к набережной, через промсклады, в сторону скал – там, у порога реки, есть множество пещер и расселин, там тихо, там спокойно, там легко…

И будка, и широкая улица остались за спиной. Загаженные, покрытые бурым граффити ржавчины стены из рассыпающегося от сырости кирпича плывут навстречу и мимо. Бомжи, сторчавшиеся нарики и все остальные «деклассифицированные элементы» Гринвуда существуют только в том случае, если умеют прятаться и буквально выживать. Они на глаз и слух знают, чьим кошельком, одеждой и жизнью можно поживиться, а от кого – надо забиться как можно глубже и притихнуть. Моя прогулка проходит в относительном одиночестве.

Слышу копов. Фокус с «серой мышкой» не пройдет – карманы полны денег. Подоспевшее вовремя такси дает возможность обогнуть легавых и отдохнуть гудящим ногам. Обогнуть, отдохнуть, припугнуть, перегнуть, долбануть и заснуть… Трясу головой, прогоняя налипший на извилины сон.

В десять я уже за городом. И даже немного над ним. От вида, открывающегося с этого места на Гринвуд, захватывает дух и, в то же время, тошнит. Будто мокрая черная туша развалилась там внизу, испещренная мириадами светящихся блох, источающая вонь мокрой псины. Сбросив еще одно наваждение, я сбрасываю и одежду. Здесь, в этой сети слишком узких для человека трещин-морщин на теле скалы, во множестве пещер припрятаны одежда и ножи, еда и запаянные в целлофан «батончики» баксов; здесь же можно провести ночь. Плащ с деньгами плотно скручиваю и заворачиваю в мешок черного плотного полиэтилена. Сую в щель. И лезу следом.

Затащив наконец-то «пакет» достаточно глубоко, скрипя зубами и стараясь не порвать, имея в виду, что с ним еще завтра выбираться наружу, я наконец-то вырубаюсь.

Меня будит восход. Яркий, ослепительный, пробивающийся сквозь ветви редких деревьев, сквозь стены домов, крыши автомобилей… Но ЭТО не восход Отца на небосвод! Этот восход – на земле!!! Трясущийся человечек во мне просит прощения у Солнца за неуместную вчерашнюю шутку, а зверя пробирает могильный холод – если сейчас восход, то я проспал, не успел, провалил дело! Сердце стягивает стальными, кромсающими силками ужас… Я снова просыпаюсь.

Это был сон. Сон, принесший боль, беспокойство, страх и, кажется, еще бОльшую усталость. Пробуждение превращает всё это в злость, умножая на семь, направляя против смрадно храпящего города.

«Прохожий», Настя Савут

Одетый под хип-хоп оболтуса, в трубах, балахоне и с рюкзачком, вчера избитый, а сегодня уже здоровый, добираюсь до промзоны, сажусь в полусгнивший джип Tayota годов 80-х выпуска. На нем, наверное, приехал ночной сторож или уборщик какого-то склада. Джип «мчит» меня по темному, пока ночному Гринвуду на своих предельных сорока милях в час.

Через восемнадцать минут такой езды я сворачиваю на проселок у забегаловки-заправки «Удод», ползу по колдобинам еще минут десять. Моросит дождь. Моторчик дворников, немногим мощнее двигателя машины, едва справляется. Кокс греется у горящей покрышки, с ним – пара бомжей. Здесь, в районе старой городской свалки, до сих пор промышляют собирательством множество обнищавших стариков, бродяг, уродов и просто бедноты. За те пятнадцать лет, что ее не используют по причине переполненности, заваленный доверху карьер успели окружить уродливые, чахлые, но многочисленные деревца. Они скрывают происходящее здесь от глаз проезжающих по шоссе человечков.

Подобие рассвета застает нас набивающими животы консервами, разогретыми в огне… Не знаю, говорят так или нет. Короче, 5:30 утра, мы жрём, цвет неба и освещение не меняются – дождь-долбунец и бесконечные облака. Лишь часы напоминают о том, что день грядёт.

Мы выпиваем дешевого виски. Пять глотков я, Кокс – еще пять, оставшуюся половину бутылки получают бродяги, после чего сразу скрываются с глаз. В огонь льется чья-то кровь – не из донорского пакета, из пластиковой бутылочки из-под содовой. Туда же летят щепотки волос, осколки костей, восковые фигурки людей, животных и духов. Статуэтка Матери из необожженной глины ныряет в пламя последней.

Одежда уже снята, даже бинты вновь скручены в бурые валики. Серебряный «уголок» порхает в стремительных пальцах проводящего ритуал, мимолетно и сладко обжигает мои предплечья, плечи, спину, грудь. Нос чувствует приближение огромного, жестокого, неистового и легкого, словно пустынная пыль, зверя. Хребет вытягивается в звенящую струну, чувствуя, что Она уже здесь. Всё тело мелко трясет, мышцы то хаотично сокращаются, то деревенеют и виснут плетьми, во всем царит ритм сумасшествия.

Горячее дыхание обжигает затылок словами: «Ты – Охотник. Иди, сын мой, исполняй волю Земли и Неба так, как тебе дóлжно, как велит Завет». Конвульсии скрючивают тело, бьют о землю, будто мой дух рождается заново, а человек – это то, что рожает его в муках. Пустынница катает меня, дергающегося, по земле, будто повитуха, завершая таинство. Завершая ритуал. И вдруг ничего этого нет.

«До восхода полчаса. Входим в 6:28. Ровно!» – слова Кокса растворяются в полутьме вместе с источником. Хватает сил, чтобы встать, но не чтобы открыть глаза. Наверное, ребенок, родившись, чувствует себя так же. Мир проживается тысячекратно острее, хочется кричать, биться, безмолвно, но оглушительно громко требуя ответа «За что??? За что опять?!». Это Дух бунтует, переродившись и став сильнее, в пока что по-прежнему слабом теле. И тело не понимает, почему ему снова не дали умереть, почему его продолжают куда-то тащить, на что-то толкать, не пускают в забытье небытия… «…и кем бы ни был ты на свете, отрадней всё-таки не быть». Бальмонт, старина, в чем-то ты был прав. Как там это у тебя было?

Я шепчу:

– Когда засну без сожаленья Лишенным грез последним сном, Пусть осенит меня забвенье Усталым бережным крылом.

И телу становится легче держаться на ногах.

– Не надо ни друзей печальных, Ни жадных недругов моих, Ни женских воплей погребальных, Всегда немного показных

Сил хватает, чтобы подхватить ворох мокрой одежды.

– Не надо вздохов над могилой: Хочу спокойно я почить, Чтоб ни мгновенья жизни милой Тревогой злой не омрачить!

Плетусь к луже в метр глубиной и пять в радиусе, с желтой, но более-менее чистой водой.

– Пусть озарит любви сиянье Последний час земного дня, Чтоб легким было расставанье И для нее и для меня».

Захожу в лужу по пояс, смываю грязь и облепившую каждый сантиметр тела красную пыль, сдираю ее ногтями.

– Пускай светлы, моя Психея, твои прекрасные черты, чтоб улыбнулась грусть, немея перед святыней красоты.

В голове немного проясняется – то ли от дикого холода, то ли человеческая тушка прислушивается к чему-то знакомому. Как доберусь в срок до места?

– Но нет! Весна страшится тленья, а слезы женщин мучат нас, Лишая в жизни разуменья И мужества в предсмертный час.

Выхожу из воды, но в воздухе ее не меньше. Лужа остается за спиной – вода в ней кроваво-красного цвета.

– Пусть в одиночестве надменном, без сожалений и обид, Я встречу смерть, когда мгновенно Она мне кровь оледенит!

От таких обещаний скорого бессрочного отпуска сведенные болью и холодом мышцы млеют и снова начинают подчиняться. Я одеваюсь.

– Увы, закон земной свершая, В безвестный мрак уйду и я, в ничто, где был ничем, не зная Ни слез, ни счастья бытия…

Ему явно нравится такой план. Ноги шустро несут меня к джипу. Движок еле-еле преодолевает сопротивление десятков килограммов налипшей грязи.

– И пусть нельзя мгновенья эти ни зачеркнуть, ни позабыть – но, кем бы ни был ты на свете, отрадней все-таки не быть!55
  Стихотворение «Euthanasia», автор Джордж Гордон Байрон, перевод Т. Г. Гнедич. www.lib.ru


[Закрыть]

Колымага подползает к краю карьера, срывается вниз, чавкая и булькая, тонет – уже без водителя – в месиве отходов и грязи. Плюю ей в след. Я снова в форме. Я сильнее и старше. И я жестко опаздываю, крутить меня в блендере на молочный коктейль!

Через пять минут я на шоссе. О чудо, ночной автобус «Биллингс – Гринвуд» отходит от заправки. Подбегаю, впрыгиваю перед самым закрытием двери, плачу за проезд, смотрю в пол. После восьмиминутной стремительной поездки спрыгиваю на повороте сравнительно недалеко от мажорного Fine Arts District. Тааак… Ага – машина такси. Водитель спит, стучу в окно, бодро улыбаюсь из-под капюшона, стараюсь быть убедительным.

– Отец, до автовокзала срочно подкинь – вот-вот автобус придет, девчонку встретить надо. Промокнет, дура – зонта не взяла! Да еще весь мозг съест – опять я во всем виноват буду…

«Отец» – пожилой азиат (то ли пакистанец, то ли араб – их хрен разберешь), поморгав и поняв моё горе, кивает на пассажирскую дверь, снимая блокировку, я запрыгиваю внутрь. Он наклоняется к рации сообщить о маршруте, я бью его по затылку, выволакиваю из салона и кладу под козырек подъезда через дорогу…

Улица Эдисона… Какое, интересно, отношение ученый имеет к искусствам? Дом 21… Массивный особняк в три этажа плюс подвал, окружен обширным садом и решеткой ограды. Рюкзачок я трамбую в бардачок, движок не глушу и под дождь выхожу… Вот опять.

Камеры. Не здесь, не здесь, не здесь… А здесь – можно. Между прутьями забора, по огромному вязу, не добегая до вершины – на высоту четвёртого этажа – прыжок на крышу. Замираю.

Сейчас где-то за облаками пересекает горизонт огненная колесница Гелиоса. Несомый огненными крыльями, медленно движется он по небосводу. Сперва становится видно навершие его пылающего копья, затем древко и ослепительный лик, увенчанный ослепительной короной. Затем покатые плечи, рука, сжимающая грозный меч. Еще взмах – и еще две руки Великого Божества – держащие лук и наложенную на тетиву стрелу – становятся видны тому, кто может видеть. И вот уже лишь стопы Отца Всего Живого остаются скрыты… Нет, я всего этого не вижу. Но некоторые сказки живы долго-долго после того, как они были рассказаны.

Тихо. Очень тихо… Пора!