Текст книги "Нет жизни никакой"

Крылатый наконец настиг попугая, зажал ему клюв обеими руками, выдохнул с облегчением и только тогда отозвался:

– Я ему настучу… Я ему, синерылому, глаз на жопу натяну. Тоже мне – бригадир. Прыщ на ровном месте.

Никита оглядел себя со всех сторон, безуспешно попытался пригладить топорщившиеся в разные стороны волосы и толкнул ногой дверь.

– Надоело мне здесь… хуже горькой редьки… – сказал он и вышел.

Одно из самых больших неудобств, которое испытал Степан Михайлович на своей попугайской шкуре, была невозможность связно выражать свои мысли. Сознание-то Турусова после паскудных фокусов крылатого никаких изменений не претерпело, чего никак нельзя было сказать обо всем остальном. Довольно-таки сносно Степан Михайлович мог произносить слова, содержащие букву «р», да и то не все. Только вот слово «Степа» выходило у него достаточно внятным.

Когда за Никитой закрылась дверь, крылатый наконец-то отпустил Степана Михайловича, и тот незамедлительно взлетел на постромки гамака, взъерошил перья и возмущенно заклекотал.

«Сволочи! – хотел прокричать Турусов. – Гады! Уроды! Вас Министерство внутренних дел за такие дела по головке не погладит! Да я на вас жалобы накатаю во все инстанции, в которые только можно! Произвол!» – но с клюва его срывалось только:

– Ур-роды! Ур-роды! Пр-роизвол!

– Поругайся еще, – озираясь, проговорил крылатый, – надо было тебя все-таки в таракана превратить – меньше шума от тебя было бы…

– Сам – тар-ракан!

– Не хами, – пригрозил крохотным пальчиком крылатый. – И не ори так громко. Я тебя зачем в попугая превращал? Чтобы ты лишнего внимания не привлекал. Потому как тебя тут не должно быть. Ты здесь контрабандой, понимаешь?

То, что происходит все явно не так, как надо, Степан Михайлович очень хорошо понимал. А услышав это от ненавистного крылатого, завозмущался еще больше – если все неправильно, значит, есть надежда, что окружающий мир примет наконец свои привычные очертания: «Саратовский Арарат» обретет снова своего главного редактора, секретарша Ниночка – босса, а соседи Турусова по лестничной площадке – доброго и отзывчивого соседа, так думал Степан Михайлович, потому что всегда считал себя добрым и отзывчивым.

«И почему это мне нельзя привлекать внимания? – продолжал размышлять Степан Михайлович. – Чтобы положение вещей оставалось таким же? Ну уж нет. Я как раз БУДУ привлекать внимание, чтобы кто-нибудь пришел сюда и меня спас. А ты, гад рогатый и крылатый, – последняя сволочь, аферист и кретин. И сейчас я тебе все выскажу в поганую твою морду…»

Степан Михайлович распахнул клюв с твердым намерением обложить крылатого по первое число, но тот так свирепо глянул на него и так выразительно прищелкнул пальцами, что Турусов живо вспомнил перспективу превращения в таракана и увял, пробормотав только:

– Дай сахар-рок… Степа хор-роший…

– Вот и ладушки, – опустил руки крылатый, сложил крылышки и мягко спланировал на гамак. – Будешь вести себя хорошо?

– Хор-рошо… Сахар-рок…

– Договорились, – сказал крылатый, но сахарка Степану Михайловичу не дал, а вместо этого щелкнул пальцами и достал из воздуха какую-то палочку, похожую на неаккуратно скрученную гаванскую сигару, помахал ею перед клювом Турусова, и палочка вспыхнула сама собой. Крылатый сунул ее в рот, как сигарету, раскурил и, затягиваясь клубами синего вонючего дыма, проговорил: – Ништяк… Это пых. Хочешь?

Степан Михайлович закашлялся от синей вони и совсем по-птичьи замотал хохлатой головой.

– Не хочешь – как хочешь. Заставлять не буду, сам покурю… Ждать Никиту нам еще долго, так что… А пых, знаешь, расслабляет.

Крылатый вчастую затянулся несколько раз подряд и зажмурился, как греющийся на солнышке кот.

– А неплохо, что я тебя попугаем сделал, – сказал он, – птичка говорящая. Со скуки я, следовательно, не умру. Хотя я вообще бессмертный. Поболтаем?

Турусов не испытывал никакого желания болтать с противным существом, но из боязни, что тот все-таки передумает и превратит его в таракана, утвердительно кивнул.

– Вот странные вы создания, люди, – начал разговор крылатый. – Все-то у вас как-то… неправильно. Я, например, представитель господствующей здешней расы. Мне

Никита кое-что про ваш мир рассказывал, так я некоторые параллели сумел провести. У вас, он говорил, есть такие… как это сказать… высшие силы, которые всем управляют. Называются боги. Ну или там – полубоги. Никто их никогда не видел, мало кто верит, но они все-таки есть. А у нас туг все по-другому. Мы – цутики и полуцутики – здесь всем заправляем, и все нам позволено. Хотя, конечно, есть некоторые ограничения, установленные опять же нашей – цутиковской – внутренней иерархией. И к тому же – население нас и видит, и слышит, и обоняет. Все на виду. Вот такая справедливая система, не то что у вас – на Земле. Вот я – полуцутик, и из этого следует…

– Кр-ак?! Кра-ак? – забеспокоился Степан Михайлович.

– Чего? – переспросил крылатый.

– Кр-р-р-ра-ак?!!

– Как это – хочешь ты меня спросить? – догадался наконец полуцутик. – А очень просто. Погоди! – спохватился он вдруг. – Л и забыл, что ты здесь, так сказать, контрабандой… Ничего еще не знаешь, и никто тебе ничего не объяснял… Так вот, начать наш разговор следовало бы со следующего… Хочешь скажу тебе самое страшное, что ты можешь услышать? Ну, то есть с твоей точки зрения самое страшное, потому что я-то в этом ничего страшного не вижу? Хочешь? Сейчас наступит самый страшный момент в твоей жизни…

Полуцутик замолчал, пристально глядя на Степана Михайловича. Тот не знал, что ему и думать. Во всей жизни Степана Михайловича присутствовал только один действительно страшный эпизод, о котором сам Степан Михайлович предпочитал не вспоминать. Но вот сейчас почему-то Ужасное воспоминание всплыло в его памяти.

…Это случилось, когда Степан Михайлович был еще студент и назывался просто Степа, Как и большинство студентов, он подрабатывал, а именно – вместе со своим товарищем развозил на грузовичке продукты со склада по магазинам города – заменял штатных курьеров, которые уходили в запой всегда парно и, следовательно, друг друга заменять не могли. И в тот несчастный для Степана Михайловича, то есть для Степы, день он с товарищем Толей привез и выгрузил в кладовую окраинного магазина несколько ящиков помидоров. А потом поднялся к директору, чтобы расписаться в накладной. Директором оказалась немолодая дебелая женщина, накрашенная так ярко, что в потемках ее вполне можно было бы принять за клоуна Олега Попова.

– Вот здесь, – показала пухлым пальцем дама, – внизу расписывайтесь…

Степа и Толя расписались, не особенно тщательно копируя росписи настоящих, но запойных курьеров. Затем они начали прощаться.

– Всего доброго, – быстро заговорил Степа, – до свидания.

– Партия вас не забудет, – добавил Толя, считавший себя остряком.

Уже у самой двери их остановил голос директора:

– Пупов!

Услышав фамилию курьера, которого в данный момент заменял, Степа обернулся. —Что?

– А ты-то куда пошел?

– К машине, – ответил Степа, – нам еще работать и работать…

– У тебя еще здесь кое-какие дела остались, – сказала дама.

– Это какие же? – спросил Толя.

– Вы можете идти, – бросила ему дама, – вас я не задерживаю. А вот товарищу Пупову придется немного задержаться.

– Да в чем дело-то? – взволновался Толя.

– Он знает, – заверила дама, – давайте, давайте, освободите помещение…

Толя посмотрел на Степу. Степа пожал плечами.

– Иди, – сказал он, – я разберусь и выйду. Подожди меня в машине. Дела, говорит, какие-то…

Толя внимательно посмотрел на Степу, подмигнул и вышел.

Дама тут же, тряся внушительным бюстом, подбежала к двери и заперла ее на ключ. Потом вплотную подошла к оторопевшему Степе.

– Ну что, – жарко шепнула она, – Пупов, с тобой делать будем?

Она со свистом втянула воздух через рот, сверкнув золотыми зубами, и тяжело задышала.

– В чем… дело? – спросил Степа, пятясь к запертой двери. – Видите ли, я не Пупов. Я, видите ли, студент…

– Ах, в чем дело? – насмешливо переспросила дама, крепко ухватив ускользающего Степу за штаны. – Может, хватит притворяться-то, а?

– П-п-почему? – выговорил Степа, отворачивая лицо от раскрасневшихся щек и влажных губ шаловливого директора.

– Потому что, – непонятно ответила дама, увлекая Степу к столу.

Притиснув его к поверхности стола своими массивными бедрами, она деловито принялась расстегивать на себе блузку. Справившись с блузкой, она немного отстранила Степу:

– Погоди… – и молниеносно стянула с себя юбку и чудовищных размеров трусы.

Степа почувствовал, как у него медленно отвисает ниж-Чяя челюсть.

– Что это вы? – спросил он.

Вместо ответа дама взгромоздилась на стол, запыхтела как разгоняющийся паровоз, и вдруг, выбросив вперед ноги, крепко обхватила ими Степу за бедра.

– Попался, – выдохнула она.

– Ч-что вы? – пролепетал Степа. – За-за-зачем?

– Как это – зачем? – нетерпеливо дергая Степины штаны, шептала дама-директор. – Ты Люське – моей сменщице – что обещал?

– Так это Люське, – нашелся что сказать Степа. – Люська – она…

– Люська триппером болеет, – радостно сообщила директор, – придется тебе со мной расплачиваться, милый мой друг…

– За что?! – почти закричал Степа.

– Он еще и притворяется! – возмутилась дама. – А кому Люська выписала целых три ящика сосисок? Ты же ни копейки не заплатил. Обещался таким вот образом рассчитаться… А теперь что же?

– Что?!

– Сосиски сожрал и на попятную? – Дама справилась наконец со Степиной ширинкой и ремнем, и его штаны, скользнув по ногам, свалились на пол. – Давай… – тяжело задышала она и сдавила бедра Степы мощными коленками. – А то вот как сейчас позвоню вашему главному и расскажу ему, как вы служебным положением пользуетесь… Ну? Чего ты как покойник прямо какой. Начинай!..

– Так вот! – громко проговорил полуцутик, и Степан Михайлович очнулся от своих дум. – Были, наверное, в твоей биографии страшные моменты, но никто, должно быть, не говорил тебе таких слов…

Полуцутик выдержал театральную паузу и закончил фразу:

– Ты, дорогой товарищ, как там тебя… Покойник.

«Откуда он знает?» – метнулось в голове Степана Михайловича.

– Ты покойник, – продолжал полуцутик. – Окончательно и бесповоротно. Практически навсегда. А то самое место, куда ты сейчас попал, называется у вас загробным миром. Что, надо сказать, неправильно. Потому что загробный мир не один, а много. Цепочка. Итак – человек вот вроде тебя или Никиты – умирает и… Эй! Э-эй!! Тьфу ты… – с досадой сплюнул полуцутик, заметив, что Степан Михайлович его не слушает по той причине, что, лишившись чувств, упал с постромков на пол хижины и теперь лежит под гамаком, закрыв глаза и задрав кверху тонкие попугайские ножки.

– Какие вы, люди, все неинтересные и предсказуемые существа, – печально констатировал полуцутик.

Степан Михайлович поежился. Голова его еще кружилась после последнего обморока, а в клюве было солоновато – видно, полуцутик слетал к морю, откуда и доставил воду для приведения Степана Михайловича в чувство. Турусов от шквала холодной воды очнулся, но сейчас чувствовал себя прескверно, не столько от огорошивающего открытия, сколько от того, что из-за водных процедур перья его намокли, и Степан Михайлович дрожал от холода и напоминал сам себе ощипанного цыпленка.

– Н-да, какие вы, люди, все неинтересные и предсказуемые существа, – повторил полуцутик, – ты не поверишь, но Никита, как только я ему сказал то, что сейчас сказал тебе, тоже в обморок грохнулся. А он мужик покрепче… не в обиду тебе будет сказано. Кстати, как там тебя зовут?

– Степа хор-роший, – каркнул Турусов.

– Во-во, а меня – Г-гы-ы…

– Кр-рак?

– Г-гы-ы, – сказал полуцутик. – Имя такое. Самое обыкновенное. Для полуцутика, в смысле. Так, о чем мы говорили…

– Загр-робный мир-р-р, – тоскливо пророкотал Степан Михайлович.

– Ага, – кивнул полуцутик. – Тот самый, где ты сейчас находишься… Эй! Ты что, опять?

Полуцутик заботливо поддержал готового снова лишиться чувств Степана Михайловича и подул тому в клюв. От серной вони Турусова замутило – и именно это удержало его в сознании

– Вот и разговаривай с тобой сейчас, – огорчился полуцутик, – когда ты так и норовишь опять в обморок впасть. Никита только один раз на моей памяти чувств лишался, а ты… Да он, как я уже говорил, мужик крепкий. А что ему пришлось пережить после смерти – ого-го! Хочешь я тебе про него все по порядку расскажу? Ну, слушай, – сказал полуцутик и стал рассказывать, хотя Степан Михайлович никак не выказал своего желания слушать. – Все началось с того, что Никита – боец одной из бандитских группировок – решает, значит, коренным образом изменить свою жизнь, то есть выйти из преступного сообщества. Толчком для этого послужила любовь девушки из совершенно чуждой ему социальной группы. Я правильно изъясняюсь? Это я от Никиты всяких таких слов нахватался, – похвастал полуцутик. – Но бывшие товарищи Никиты такого паскудства с его стороны перенести не могут и договариваются его с его возлюбленной истребить. Ну, сначала побазарить, а потом уже… Бандиты нападают на влюбленных темной ночью на улице. Никита успевает грохнуть одного по тыкве, бросается за своей девушкой, которую волокут к машине, но сам получает по этой самой… по тыкве. Приходит в себя Никита уже на тюремных нарах. Решает, что его повязали подъехавшие менты, а рана на голове не опасна, тем более что в связи с ней никакого дискомфорта он не ощущает.

Однако… – тут полуцутик Г-гы-ы поднял вверх указательный палец, – общение с сокамерниками – а все они, кстати, бандиты – заставляет его задуматься. Сокамерники все из разных стран света, представляешь? Никого из них Никита не знает, хотя имя одного кажется ему знакомым. Сокамерники тоже в недоумении. Оказались они все в одной камере при довольно странных обстоятельствах и находятся там довольно давно, хотя точно сказать не могут – сколько времени. Их не кормят, не водят к следователю, ни на какие их стуки в дверь не отвечают, окно зарешечено и закрыто так, что из него ничего не видно. Голод они ощущают, но слабый. Вообще обитатели камеры приходят к выводу, что их подвергают особого рода… как это… прессовке.

Полуцутик перевел дух и рассказывал дальше. Степан Михайлович слушал уже довольно внимательно, словно из истории с этим самым Никитой старался вычленить полезные именно для себя сведения.

– Неожиданно один из сокамерников, – продолжал Г-гы-ы, – как раз тот, имя которого Никите показалось смутно знакомым, в то время, пока другие спят, исчезает. Он больше не появляется, а Никита вдруг вспоминает давнишний мельком слышанный разговор о том, что этот человек вроде как недавно убит в одной из разборок. Но разъяснить эту загадку он не может – человека-то больше нет. Никита, естественно, мечется по камере, бьется головой о стены – беспокоится о судьбе своей девушки. Уставши биться головой о стены, засыпает, а вновь ощущает себя идущим по длинному тюремному коридору в строю таких же, как он, заключенных. Он поражается такой резкой смене Декораций, но вдруг его внимание привлекает один из его соседей – тот самый бандит, которого он грохнул в последней, так сказать, и решительной схватке. Вне себя Никита на этого бандита бросается, избивает, требует, чтобы тот сказал ему, что случилось с его девушкой, но тот вообще ничего не говорит; а неизвестно откуда появляются огромные страшные двухголовые мужики – ифриты. Наглые твари, я тебе скажу, – отвлекся полуцутик. – Они в Цепочке Загробных Миров исполняют обязанности милиционеров. Их все так и называют – менты. Никита по дурости и невежеству дерется с ифритами, но ему, конечно, вставляют пенделей… Я правильно выразился?

Степан Михайлович кивнул. Закурив вторую палочку пыха, полуцутик продолжал повествование:

– В очередной раз Никита приходит в себя и видит, что находится в клетке, подвешенной на гигантском дереве. Расстояние до земли такое, что внизу не видно ничего, кроме густого тумана. Тут Никите ничего другого не остается, как прийти к выводу, что он просто-напросто сошел с ума. Он-то не знал, что его ифриты законопатили в клетку, которая, кстати, называется Смирилище, и подумал, что это… сбрендил. В этом мнении он утверждается полностью, провисев какое-то время в клетке, и поэтому появление маленького крылатого человечка воспринимает почти совершенно спокойно. Маленький крылатый человечек, который пролетал мимо и заинтересовался узником, представляется и завязывает с Никитой разговор. Маленький крылатый человечек… тьфу… – оборвал себя полуцутик. – Совсем я заболтался. Не маленький крылатый человечек пролетал мимо, а я – полуцутик. Как я тебе уже говорил, я не человек и не маленький. Среди полуцутиков некоторые меня даже высоким считают… Ну вот, я заговорил с Никитой – так, от скуки. Понимаешь, – признался вдруг Степану Михайловичу Г-гы-ы, – все мои сородичи – цутики там или полуцутики – на административных работах заняты, поскольку, являясь господствующей расой, обязаны руководить, а я вот не хочу административных работ… Я свободный полуцутик… Так, на чем мы остановились?

– Смир-рилище, – подсказал явно уже заинтересованный Степан Михайлович. – Р-р-разговор-р…

– Ах да… Из разговора Никита узнает, что он вовсе не сошел с ума, а умер. И камера, куда он попал сначала, – что-то вроде одной из бесчисленных ячеек приемника-распределителя загробного мира, которому придали форму привычного для Никиты и людей, сходных с ним по образу жизнедеятельности, места. После того как Никита дождался своей очереди, его отвели бы на пункт распределения, где он получил бы направление на какую-либо должность в структуре собственно загробного мира. Но Никита нарушил стройный порядок и был за это наказан – на неопределенный срок подвешен на дереве в клетке. Это у нас обычное наказание. Народу все время много прибывает из разных миров, и нарушителей тоже много, ну, следовательно, и Смирилищ тоже полно по всей Цепочке. Нарушителей там вешают и – в большинстве случаев – забывают про них. Так они там и болтаются. А что? Кормить их не надо, следить за ними тоже. Убегать им некуда.

– Загр-робный ми-р-р… – не мог успокоиться бедный Степан Михайлович.

– Ага, – весело подтвердил полуцутик Г-гы-ы. – Это моя родина. Знаешь, Никита меня песне одной научил – «С чего-о начинается Ро-одина…».

– Загр-робный ми-р-р… Кр-рак?

– Ладно, ладно, – оборвал песню полуцутик. – Объясняю. Загробные Миры, как вы, люди, их называете, представляют собой непрерывную бесконечную цепь. Цепочку то есть. То, чем все управляется, находится где-то далеко от этого мира, а где, не знает вообще никто, и думать об этом запрещено. Чтобы было проще – беру за точку отсчета тот Мир, где ты должен был появиться. Где мы с Никитой познакомились. Этот мир – место загробной жизни землян и существ, населяющих некоторые измерения, где условия жизни сходны с земными. Называется – Первый Загробный. Тебе, как и Никите, еще повезло, что вы тут появились в том виде, к которому на своей Земле привыкли. А то… бывает по-всякому. Я лично знал одного жмурика из вашего же мира, который всю свою жизнь мечтал быть человеком-пауком. Ну, умер, к нам попал и стал тут бегать на шести лапках, плеваться клейкой слюной во всех… Так и бегал. Пока не накостыляли… В общем, твой облик здесь отвечает образу твоей… как это? Души. Ну ладно, пока не поймешь… В следующем по цепи мире люди также присутствуют, но в меньшем количестве, потому что условия там для них не совсем привычны, но безопасны, так как вошедший в мир, естественно, приспосабливается к новой среде обитания – это закон всех Загробных Миров. Короче говоря, чем дальше по цепи, тем более непривычно для землян. Но везде жить можно, – закончил Г-гы-ы. – Более того, скажу тебе как полуцутик, везде жить можно, и даже хорошо. Вот когда Никита в Первом Загробном появился, так вообще кошмар был – для всех введены идентификационные номера, все-все было пронумеровано, упорядочено и уравнено. Скукота, одним словом. Понятно, что некоторым мертвым товарищам такое положение дел не нравилось. И была тогда организована подпольная организация. Во главе с Махно Нестором Иванычем. Знаешь такого?

– Сахар-рок! – подтвердил Степан Михайлович.

– Ну а мы с Никитой и вступили в эту организацию. Никита – потому что страдает навязчивой идеей: ему обратно хочется вернуться в мир живых, хотя это и невозможно. А я… меня обманом туда заманили. Я же полуцутик, мне бунтовать не положено, но все-таки бунтовал. О чем я не жалею: веселуха была – от пуза! Значит, так: вступили мы с Никитой в ПОПУ…

– Кр-рак? – удивился Степан Михайлович.

– Ну… в ПОПУ, – объяснил полуцутик. – В Подпольную Организацию Противников Уравниловки. И замастырили переворот. Вот так времечко было – грозовое, товарищ, и счастливое. Во Дворец Правителя вела система канализационных коммуникаций, построенных когда-то усопшим греческим сантехником Фаллопием. Называлась эта система Фаллопиевы трубы. Ну а Махно додумался через эту канализацию проникнуть во Дворец. Еще и речь толкнул – мол, не думал греческий товарищ Фаллопий, что по его трубам не каловые массы потекут, а народные. Переворот-то мы устроили, но Правитель успел вызвать Патруль Цепочки. И нас повязали. И после суда разослали в ссылку. Махно туда, остальных еще куда-то, а Никиту в этот вот мир, где мы с тобой сейчас и находимся, – в Тридцать Третий Загробный. На исправительные работы. В этом мире одни бабы живут, и к тому же населения не хватает. Вот Никиту и обязали трудиться – не меньше десяти оплодотворений за смену. Бригадир строгий – тот самый мудак с голубой бородой – и дурака валять Никите не дает. А тот, бедолага, мучается. Представляешь? Бабы-то, как Никита говорил, похожи на земных, только с голубой кожей и еще с какими-то незначительными отличиями, а в целом ничего даже. Это с его – Никиты – точки зрения. Мне-то все равно. – Бесполый полуцутик усмехнулся. – Хотя, конечно, Никиту жалко. Он на половых работах уже давно. Обрыдло ему тут все до чертиков, как сам он признавался. Одним и тем же долго заниматься – кому не надоест?

– Позор-р! – каркнул Степан. – Р-разврат!

– И я про то же, – кивнул словоохотливый Г-гы-ы. – Только Никита мужик упертый. Вернусь, говорит, в мир живых, и все тут. И придумал он одну штуку. План, короче говоря. А надо сказать, осуществлением этого плана ты и обязан своим появлением здесь. Все получилось не так, как Мы хотели, и…

Дверь хижины с треском распахнулась, и на пороге возник Никита. Волосы его были растрепаны больше обычного, мускулистое тело сплошь усеяно каплями пота, а плечи и в особенности бедра, полуприкрытые набедренной повязкой, изборождены свежими царапинами, происхождение которых Степан Михайлович, на своем жизненном пути из женщин встречавший не только Ниночку, определил сразу: страстные девичьи объятия не всегда проходят безболезненно.

– Все! – тяжело дыша, провозгласил Никита. – Кранты! Накрыли нас!

– Кто? – взлетая под потолок, выкрикнул Г-гы-ы.

– Менты – кто! Целый взвод ифритов высаживается на пляж! Я их только случайно заметил! Валить надо скорее!

– А я говорил, что из-за твоего плана у нас большие проблемы будут, – начал кудахтать полуцутик, но Никита живо оборвал его:

– Кончай базарить! Бежим!

И первый рванулся с места. Г-гы-ы подхватил под крыло обалдевшего от всего услышанного и увиденного Степана Михайловича и вместе с ним вылетел из хижины.