Текст книги "Нет жизни никакой"

Никита подумал немного и мотнул головой.

– Понятно, – сказал он. – А что в Африке?

– А в Африке Степу хорошего вторично умертвили, – проговорил Г-гы-ы, – негры. И съели. И так как генератор все еще работал, съеденный Степа переместился к нам – в Тридцать Третий Загробный. Такие дела…

«Позвольте! – хотел крикнуть Степан Михайлович, уже почти смирившийся с мыслью, что он мертвый. – Что значат все эти перемещения? И по какому праву вы меня своим генератором мытарили по странам третьего и Тридцать Третьего миров?» – но птичья глотка его произнесла только:

– Крак? Р-руки пр-рочь?

Полуцутик тем не менее понял, что хотел сказать Турусов. Но отвечать на его вопросы не стал.

– Заткнись ты, – посоветовал Г-гы-ы.

– Да ладно, – неожиданно вступился за Турусова Никита. – Мужик должен знать, что с ним было. Значит, так, слушай…

Никита потрепал Степана Михайловича за хохолок на головке и заговорил:

– Дело было так. Мы вот с этим вот товарищем скоммуниздили из спецхранилища генератор – как он там назывался, этот генератор, я не помню… Но главное – этот генератор отвечает за перемещение умерших в Загробные Миры. Я хочу вернуться домой – в мир живых, – вот и подумал, что если как-нибудь по-другому отрегулировать генератор, то он сработает наоборот и перенесет меня — мертвого – в мир живых. Но генератор оказался экспериментальной моделью и правильно регулироваться наотрез отказывался.

– Мы его чуть ли не до винтика разобрали, – встрял полуцутик, дернув Турусова за хвост, чтобы обратить на себя его внимание. – А механизма работы понять так и не смогли. Пришлось действовать наобум.

– Да, – подтвердил Никита, перехватывая нить разговора. – Мы ввели мои параметры – социальное положение, место предполагаемого проживания, точку отсчета и конечный пункт отправления. То есть социальное положение мое – бандит, – без всякого стеснения признался Никита. – Я на Земле в братве ходил, место проживания – Саратов. Точка отсчета – Тридцать Третий Загробный Мир, конечный пункт отправления – Саратов же… И запустили генератор. А он, конечно, все параметры перепутал – экспериментальная же модель, – и… я остался в Тридцать Третьем, а какой-нибудь бандит в мире живых, которого случайно грохнули в тот момент, когда мы включили генератор, наверное, куда-нибудь переместился. Скорее всего, как и ты, из одного места на Земле в другое. Может быть, в Саратов, может быть, из Саратова.

– Постой! – воскликнул полуцутик. – Да его же – этого Степу– и грохнул тот самый бандит, которого на Земле убили, а мы нечаянно переместили с того места, где он находился, – в Саратов! Да, так оно и было! Я у этого типа… – он дернул Турусова за хвост, – в мозгу я прочитал о беспределыцике-зомби с автоматом… Так вроде бы это тот самый бандит и есть…

– Что-то это… – с сомнением сказал Никита, – слишком твоя версия надуманная. Мало ли в Саратове отморозков…

– Да нет! – торжествующе завопил полуцутик. – У него же в мозгах все ясно написано – убили бандита в Москве, а он неожиданно оказался в Саратове! И стал беспредельничать! И почти все параметры совпадают – бандит, Саратов…

– Ну ладно, – согласился Никита. – Бывают же такие ^впадения… Итак, – он снова повернулся с Степану Михайловичу, – первая попытка у нас не получилась. Тогда мы заново ввели параметры – и снова включили генератор. ^ надо же такому случиться, что в тот момент убили именно тебя! Случайность…

– Случайностей не бывает! – неожиданно высказался Г-гы-ы. – Говорю это вам как полуцутик.

– Так… убили тебя, и генератор снова сработал неправильно. Переместил тебя не в Загробные Миры, а в Африку,

– Экспериментальная модель, что поделаешь, – встрял снова полуцутик.

– А потом в Африке тебя сожрали, а генератор, который все еще работал, снова переместил тебя. На этот раз – в Тридцать Третий Загробный. Понял?

Степан Михайлович ничего не ответил. Понял из сказанного он мало. А тому, что все-таки понял, как-то не верилось.

– Да, – вздохнул Никита. – Вряд ли с помощью этого генератора мне удастся в мир живых попасть. Не хочет он работать как надо, не хочет.

– Он как раз работает как надо, – проговорил полуцутик. – Его же не создавали специально для того, чтобы мертвых в мир живых переносить. Это вообще против всяких законов и правил. Вот потому он и сбоит. Кстати, ты сейчас-то его выключил?

– А я не умею, – признался Никита и, подумав, добавил: – Все равно энергии в нем уже немного осталось. Мы ее до хрена израсходовали, когда сюда летели. Еще сколько надо ждать, чтобы заряд накопился достаточный.

– А когда накопится? – забеспокоился полуцутик. – Эта хрень к нам опять какого-нибудь жмурика переместит? Не надо! Скоро тут не продохнуть будет от пришельцев!

– Ну и что, – сказал Никита. – В Тридцать Третьем Загробном все равно населения не хватает. Уж мне ли этого не знать… Ладно, придумаем потом что-нибудь.

– Ты лучше сейчас что-нибудь придумай, – посоветовал полуцутик. – Положение у нас – хуже некуда. Власти за нами гоняются… где мы сейчас находимся – неизвестно… Да еще и…

– Нормальные дела, – проворчал Никита. – Если власти забеспокоились – значит они меня всерьез воспринимают. То есть мечта моя – вернуться в мир живых – не такая уж несбыточная, как ты говоришь.

– Несбыточная! – твердо произнес полуцутик. – Ты пойми – такого еще отродясь не бывало, чтобы мертвец обратно вернулся.

– Не бывало, так будет, – сказал Никита. Полуцутик только отмахнулся от него.

– Толкуй с такими… упертыми.

– А чего ж ты тогда со мной таскаешься столько времени? – прищурился на рогатого Никита. – Если у меня – по твоим словам – все равно ничего не получится? Или ты за мной следить приставлен?

– Я?! – задохнулся от возмущения Г-гы-ы. – Ты что? Никита и сам понял, что сказал что-то не то.

– Ладно, – проговорил он. – Извини.

– Да я… Черная неблагодарность! Я тебя сколько раз вытаскивал из всяких… ситуаций… А ты? Нет, я тебя все-таки сейчас в таракана превращу. Или в какашку. Хочешь?

– Извини, я говорю…

– Нет, ты хочешь? – взвизгнул Г-гы-ы. – В вонючую какашку! Так оскорбить полуцутика! Да я… Я свободный, понял? Куда хочу, туда и лечу! Везде скука смертная, а с тобой немного повеселее… Но если ты моих дружеских чувств не ценишь, то я тебе сейчас… Прощай!

И полуцутик взлетел вверх.

– А напоследок я тебя все-таки в какашку превращу! – заорал он, угрожающе размахивая руками и ногами.

– Ну да! – крикнул и Никита, тоже поднимаясь на ноги. – и сам потом в какашку превратишься… От скуки.

Полуцутик осекся на полукрике, задумчиво покружился над головой Никиты, плавно спланировал вниз – и снова уселся между ним и нахохлившимся от испуга Степаном Михайловичем. Ножки свесил вниз.

– Ты прав, – сказал Г-гы-ы Никите, – от скуки того.,, еще и не то… Но прощения ты у меня попросить должен.

– Извини. В третий раз говорю – достаточно?

– Извини… – успокаиваясь, проворчал полуцутик. – Тут, понимаешь, сердце рвешь, думаешь, как тебе помочь из очередного дерьма выбраться, а ты…

– И я! – неожиданно внятно выговорил Степан Михайлович.

Никита и полуцутик Г-гы-ы вздрогнули – одновременно.

– Чего это он? – спросил полуцутик у Никиты. Тот пожал плечами.

– И я… – повторил Степан Михайлович. – В Сар-ра-тов… Обр-ратно…

– Обратно хочешь? – обрадовался Никита. – Надо же – первый раз за все время ссылки встретил единомышленника.

Г-гы-ы пренебрежительно фыркнул.

– Обр-ратно, – проговорил Турусов. – Скор-рее.

– Не боись! – Никита занес руку, чтобы хлопнуть Степана Михайловича по плечу, но в последний момент, к счастью для последнего, передумал. – Не боись! Держись за меня – и выберемся! У меня в мире живых невеста осталась – Анна. Любит и ждет. Мне здесь не нравится. Никогда не нравилось. Мертвечина одна!

– А чего ты хотел? – насупил брови полуцутик, должно быть, обидевшись за свою родину. – Загробный мир – он и есть загробный. А вы лучше думайте, как нам выкрутиться: если поймают ведь, плохо нам будет. Генератор скоммуниздить – за это ссылкой не отделаешься. Могут и чего похуже припаять.

– А я и думаю, – ответил Никита. – Да что толку. Не везет мне что-то в последнее время, не везет…

– А уж мне как постоянно не везет, – подхватил полуцутик. – Вообще кошмар. Ты представляешь – я ведь мог когда-то стать правителем всей Цепочки, да, да. Меня в обход многим цутикам и полуцутикам хотели назначить администратором в главное управление Цепочки – за мои исключительные способности. Но… не повезло. Напился я в день экзамена и провалился. Представляешь? Тотальное невезение.

– А мое невезение – врожденное, – печально проговорил Никита. – Еще папа мой, Всеволод Михайлович, был невезучим с самого детства. Во дворе дома, в котором он рос, не было ни одного дерева, с которого папа, когда был мальчиком, не падал, каждый кирпич на близлежащей стройке, прежде чем рухнуть на землю, вырвавшись из рук неопохмеленных рабочих, обязательно делал вынужденную остановку на макушке чисто случайно проходящего мимо папы; крупные окрестные собаки, заметив вышедшего на прогулку папу, с радостным лаем кидались, чтобы порвать ему штаны или то место, которое эти штаны прикрывают; был известен также случай, когда громадных размеров овчарка, охранявшая территорию близлежащей стройки, затащила маленького папу в свою конуру, очевидно, приняв его за какую-то диковинную игрушку. Дедушке с бабушкой с большим трудом удалось на третьи сутки извлечь из конуры порядком изжеванного сына. И так далее. Дорожно-транспортных происшествий на улице Герцена, где прошло Детство моего папы, до появления на свет папы, не было вовсе, а когда Всеволод Михайлович подрос и научился самостоятельно передвигаться, число ДТП достигло рекордного количества, наверное, потому что в каждом из происшествий мальчик Всеволод принимал непосредственное Участие. Этот ярко выраженный синдром неудачника немного приутих, когда папа женился, проявившись, впрочем, всего однажды – когда подкова, подаренная родителями невесты и повешенная на притолоку «на счастье», упала и проломила голову жениху, в связи с чем папа ночь, которая должна была стать первой брачной, провел на привычной с детства больничной койке. Так, синдром неудачника приутих, но через несколько лет относительно тихой семейной жизни разыгрался вовсю… Да что там говорить… Не буду дальше рассказывать. Грустная история.

– Чего тут грустного? – удивился полуцутик. – Вот то, что меня не взяли в администрацию Цепочки, – это грустно. Представляешь, каких я дел мог бы наворотить?

– Зная твой веселый нрав, представляю, – вздохнул Никита, которого, кажется, потянуло на воспоминания. – Вообще ни мне, ни моей семье счастья не было никогда… Папа пить начал, и как-то раз его, с тяжкого похмелья пытавшегося стянуть с прилавка продуктового магазина бутылку пива, поймала на месте преступления дебелая продавщица и, оставив свое рабочее место на удачно подошедшую сменщицу, потащила ослабевшего с перепоя папу в ближайший пункт милиции, где бывший известный писатель был заключен в «обезьянник», а после переправлен в КПЗ. Как выяснилось немного позднее, папа ослаб не только физически, но и морально – причем настолько, что следователю, который вел его ничтожное дело, удалось навесить на него еще с десяток второсортных кражонок, залежалых в пыльных бумагах с прошлого квартала.

Никита снова вздохнул.

– Папа мой получил четыре с половиной года и навсегда исчез из моей жизни. Помер, наверное, где-нибудь на зоне, я не знаю… В мире живых упоминания о нем я не встречал. Осталась только мама моя – Наталья Вознесенская, – но и та, не перенеся разлуки с мужем, сама стала крепко попивать, совсем перестала следить за собой и сыном своим, то есть мною, и наконец тронулась рассудком – после особенно длительных посиделок она вдруг объявила мне, что потолстела – и опухла от пьянства настолько, что теперь не может протиснуться в дверь. А мне не оставалось ничего другого, как перестать шляться по улицам и начать заботиться о матери, которая, ссылаясь на воображаемую полноту, наотрез отказывалась выходить из квартиры, тем не менее не переставая тратить на вино и водку всю свою пенсию. Да и пенсии-то ей не хватало, потому что взявшиеся снабжать маму спиртным местные старушки-пропойцы – в прошлом уголовницы с пожизненным стажем – большую часть денег оставляли себе. Все попытки мои уличить, а уж тем более усовестить престарелых вороваек, ни к чему не приводили. Пенсия мамы неизменно пропадала в бездонных недрах запущенной старушечьей квартиры… Эти старушки вообще очень интересные личности были, они обе называли себя бабушками моего старинного дружка Гоши Северного. Я о нем потом расскажу… А старушки… Ты слушаешь, Г-гы-ы?

– Слушаю, – с явной неохотой отозвался полуцутик. – Хотя уже слышал это двести раз.

– Так вот Степа еще не слышал. Степа, рассказать? Степан Михайлович не посмел отказать в любезности и кивнул хохлатой головой. Никита, явно соскучившийся по свежему слушателю, тут же стал рассказывать. И Степан Михайлович слушал, с каждой секундой теряя интерес к повествованию и погружаясь в собственные безрадостные мысли. А Никита, вовсе не замечая этого, рассказывал, что одну бабушку звали Степанида Прокофьевна, а вторую – просто Прокофьевна, потому что своего имени вторая бабушка, кажется, не помнила вовсе. Бабушки Гоши Северного очень были похожи друг на друга, но совершенно не похожи на Гошу. Степанида Прокофьевна представляла собой крохотного сморщенного пупса, изумлявшего всех своей удивительной худобой (налетевший как-то невесть откуда на тихий вообще-то город Саратов сильный ураганный ветер застал Степаниду Прокофьевну сидящей на лавочке возле дома – и так как ветер не менял своего направления, Степанида Прокофьевна, не имея сил подняться, просидела приплюснутая к лавочке почти двое суток), а вторая бабушка – просто Прокофьевна – выглядела как сильно усушенная копия Степаниды Прокофьевны. Гоша в отличие от своих воспитательниц был мальчиком крупным – до восьмого класса его частенько дразнили во дворе жирдяем, но после восьмого класса охотников таким образом поразвлечься не нашлось: Гоша как-то неожиданно вытянулся за лето и превратился в массивного верзилу, ростом и размерами напоминавшего больше тридцатилетнего мужика. Бабушки, заметив перемены в облике своего воспитанника, решили не баловать его дальнейшим посещением общеобразовательных уроков, забрали из школы Гошины документы и настоятельно посоветовали ему не трепать дурака по улицам, а начать зарабатывать деньги…

– Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок», – подняв вверх указательный палец, интонационно выделил Никита. – За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон – пичкали они и тем, и другим Гошу ежедневно, вперемежку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его – гориллоподобного переростка – сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, где матерных слов было гораздо больше, чем нормативных… Да, кстати, и Гоша, и его бабушки могли разговаривать вообще без нормативных слов, инту… интуитивно придавая матерным различные значения. Ну, к примеру, слово «бля» могло в одно и то же время обозначать…

Никита что-то еще рассказывал, но никто его уже не слушал. Полуцутик длинно зевнул и задумался о чем-то своем, а Степан Михайлович откровенно задремал.

Глава 4

Дома – лучше.

С.С. Горбунков

Степан Михайлович и правда очень хотел домой. Дома хорошо. Родная редакция, родной кабинет, чистенький и опрятный, хотя, конечно, давно не ремонтированный. Стол – широкий такой, удобный, на котором свободно размещается семнадцатидюймовый монитор, да еще принтер, да еще целая куча бумаг и папок… газетных вырезок и документов…

А здесь?

Непонятная пещера с ноздреватыми стенами и волосатыми кустиками… Неяркий свет, пробивающийся откуда-то сверху, кабинка сельского туалета, которая на самом деле никакая не кабинка, а странный прибор, затащивший сюда его – Степана Михайловича. Полуцутик этот вредный…

Степан Михайлович вспомнил свою уютную холостяцкую квартирку– хороший такой, мягкий односпальный диван, на котором прекрасно читается под оранжевым светом лампы с вязаным абажуром, а то и просто – можно выключить свет и помечтать, глядя в посветлевшее сразу ночное окно, где кружится снег и, наверное, очень холодно. Порывы ветра разбиваются о стекло, как морские волны, десять лет неисправный бачок унитаза гудит, словно струи северного бриза в парусах… «Он был старый морской волк, его тело было испещрено шрамами, а душа покрыта незаживающими ранами житейских бурь…» – и так далее. Рояль с откинутой крышкой и свечой на партитуре. Ниночка… Хоть она и дура, конечно, но ведь как у них могло все прекрасно сложиться.

Турусов вспомнил содержание фильма «Влажные и горячие» и окончательно помрачнел.

«А ведь больше никогда! – подумал он вдруг. – Не то что это самое, а даже легкий флирт для меня исключен. А какая романтика без женщин и флирта? Никите хорошо – вон он какой здоровый, молодой и симпатичный. А я? Старый уже, к тому же – попугай. Никогда мне не прогуливаться по ночным улицам с верной собакой Джемой…»

«Джема! – хотел вскрикнуть Степан Михайлович. – Господи, она же совсем одна осталась!»

Удивительно, но Турусов только сейчас подумал о том, что самое родное его существо навсегда лишилось своего покровителя и хозяина.

– Замолчи, – обернулся на невнятное попугайское клекотание полуцутик. —Дай подумать…

«Как же теперь Джемочка моя будет? – неразборчиво кудахтая и размахивая крыльями, сокрушался Степан Михайлович. – Она же одна пропадет! У Никиты хоть невеста осталась – невеста сама о себе может позаботиться, – а Джема? Ну, положим, у соседки Марьи Ильиничны ключи есть, я ей всегда ключи оставляю от квартиры на всякий случай, она Джему может покормить, если что… Да что это я?! Меня ведь в мире живых давно уже похоронили… И Джему… На улицу выгнали? Или Марья Ильинична – добрая женщина – взяла ее к себе. Джема ведь добрая скотинка – не кусается, не лает… только разве если жрать очень хочет… А дядюшка мой Георгий Петрович – бывший гэбэшник, – как только узнает, что я того… сразу вселится в мою квартиру, не дожидаясь санкций соответствующих. Свою квартиру-то пропил давно, придурок старый, живет теперь на даче. А жена его до сих пор строит из себя дворянскую девушку. Я замужем за офице-е-ером… Та еще семейка. Единственные мои родственники, и те – оторви да выброси. Господи, они же мою Джему на мороз выгонят! И никто за нее не вступится…»

От бессилия и тоски Степан Михайлович замычал, раскачиваясь на тонких лапках и закрыв голову крыльями, – и тут же получил от злого полуцутика подзатыльник.

– Я тебе сказал – не мешай думать, – проворчал Г-гы-ы. – Надоел, понял? То верещишь и прыгаешь, то мычишь… Не мог найти другого времени, чтобы повеселиться?

– Оставь его, – проговорил Никита, как-то зябко поводя плечами. – Может быть, он тоскует. Я вот тоже тосковал сильно, как только понял, что умер – окончательно и бесповоротно – и в том мире, где я привык ощущать себя живым, больше не окажусь… Скорее всего…

– Не скорее всего, а точно, – поправил полуцутик. – Загробный мир – это тебе проходной двор, что ли? Или магазин? Захотел – зашел, захотел – вышел. Это закон при-Роды – понял? Умер там – оказался здесь. И все.

~ Тогда сознание, что ли, стирали бы нам, мертвецам… – Сказал Никита и вздохнул, – чтобы не так горько было…

– Ну вот, – всплеснул руками Г-гы-ы, – опять заладил. Говоришь тебе, учишь тебя, а ты все одно. Если у тебя сознание сотрут, что от тебя тогда останется? Ведь земное тело-то твое давно в гробу лежит и как это… разлагается. А в загробном мире ты получаешь новое… ну, не тело… А это… Как сказать… Твоя сущность – то, чем ты сам себя представляешь. Понял?

– Стоп, – сказал вдруг Никита и вскочил на ноги.

– Чего ты? – спросил и полуцутик.

– А я вот подумал – сколько еще дел натворит этот беспределыцик… как его?

– Шорох, – сказал Г-гы-ы.

– Шор-pox, – подтвердил и Степан Михайлович.

– Ну да, Шорох… У него ведь от всех этих перемещений явно крыша съехала.

– Тр-ронулся! – пророкотал Турусов и содрогнулся, вспомнив страшные, скошенные к переносице глаза.

Тут забеспокоился и полуцутик.

– Непорядок! – проговорил он. – Я ведь все-таки полуцутик и не могу допустить, чтобы человек, предназначенный для Загробных Миров, скитался в мире живых. Это противоречит, между прочим, вселенским законам. А я – полуцутик, – повторил Г-гы-ы. – Наша раса испокон веков следит за порядком в Цепочке, и я просто не могу оставить этого… Шороха в мире живых. Спасибо, что открыл мне глаза, Никита.

– Да и мне не нравится сложившаяся ситуация, – сказал Никита. – Саратов все-таки мой родной город. И когда там какой-нибудь балбес ошивается со стволом… Тем более что я сам виноват в этом…

– Кошмар-р! – заорал Степан Михайлович, выражая тем самым согласие со словами Никиты, заорал так, что полуцутик аж подпрыгнул и сам закричал:

– Чего орешь?!

И тут в голову Турусова, очевидно, разбуженная криком полуцутика, внезапно ударила очень удачная мысль. Только вот как ее выразить…

– Пр-ридумал! – каркнул Турусов.

К нему обернулись. Никита – с интересом, а Г-гы-ы недоверчиво прищурился.

– Выкладывай, – сказал Никита.

В замешательстве Степан Михайлович засучил лапками. Человеческие слова теснились в его человеческом сознании, но попугайские органы речи пропускали только картавые малоразборчивые отрывки фраз:

– Тр-ридцать Тр-ретий Загр-робный – Сар-ратов! Один туда, др-ругой – обр-ратно!

– Чего-чего? – переспросил полуцутик. – Не понял…

– Туда – обр-ратно!

– Подробнее можно?

Степан Михайлович развел крыльями и затопал лапками, но ничего, кроме:

– Степа хор-роший, – выдавить из себя не смог.

– А я, кажется, понял, – медленно проговорил Никита. – Он хочет сказать, что наш подход к механизму перемещения между мирами был в корне неверным.

– Невер-рным!

– Мы пытались перекинуть меня в мир живых, ничего не дав взамен миру загробному, – продолжал Никита, но тут и до полуцутика дошло.

– Точно! – заорал он, звонко хлопнув себя по лбу. – У этого попугая башка варит! Как же я раньше не мог догадаться. Мы же не соблюдали закон вселенского равновесия! Если от одного целого что-то отнять, то к этому целому что-то надо прибавить. Чтобы, так сказать, честно было. Теперь понял. Если мертвец естественным порядком переходит в загробный мир, то никем его заменять не надо. А в Нашем случае… Мы же контрабандой действуем… Чтобы кого-то переправить в мир живых, надо кого-то из мира живых переправить в загробный мир… А кого?

– Шорох, – сказал Никита.

– Шор-pox! – проревел Степан Михайлович, радостный от того, что его поняли.

– Так, – кивнул полуцутик рогатой головой, – а из Тридцать Третьего Загробного кого?

Никита и Степан Михайлович посмотрели друг на друга.

– Жребий кинем, – предложил Никита.

– Жр-ребий, – согласился Турусов.

– Вот так да! – сказал еще Никита. – А я-то думал, почему у нас ничего не получается? А как все просто оказалось! Действительно – если соблюсти закон вселенского равновесия, то у нас получится! Поменяемся! Одного жмурика сюда, а другого – туда!

– Так, – по-деловому заговорил полуцутик. – Значит, дальше. Как бы нам это… поменяться. Тот, кого мы в мир живых отправлять будем, есть, а Шороха нам как достать?

Это был вопрос.

Все трое задумались. Степан Михайлович даже склонил набок птичью свою головку. Никита надолго замолчал, глядя себе под ноги, а полуцутик вытащил из воздуха еще одну палочку пыха и задымил.

– Тогда и мне дай, – искоса поглядев на него, проговорил Никита.

– Нз… – Г-гы-ы взмахнул ручкой, и в пальцах у него материализовалась еще одна палочка, уже прикуренная.

– Дела…– затягиваясь, сказал Никита и вздохнул. – Без поллитры не разберешься.

– Точно, – встрепенулся полуцутик. – Сотворить?

– Твори.

– В Загробных Мирах тоже пьют, – пояснил Никита, заметив удивленный взгляд Степана Михайловича. – Только не водку и не пиво, а местный напиток. Называется «бухло». Хлобучит круче чистого спирта, но и отпускает быстрее. А настоящий спирт для мертвого организма губителен. Не знаю уж почему.

– Необъяснимый закон природы, – вставил полуцутик. – Помнишь, Никита, как мы с Махно для переворота сконструировали оружие на спирту?

– Ага…

– Итак, – торжественно начал Г-гы-ы. – «Бухло». Делаю – раз!

И перед троицей появилась большая оплетенная бутыль. Никита отхлебнул первым, уступил очередь полуцутику. Тот, не без труда подняв бутыль, забулькал мелкими глотками, опустошив тем не менее бутыль почти на четверть. Оторвавшись от горлышка, Г-гы-ы удовлетворенно рыгнул.

– А теперь Степа хороший, – предложил он. Никита с сомнением посмотрел на Турусова.

– А мы ему струйкой в клюв нальем, – высказался полуцутик. – Ну-ка запрокинь головку, пернатый!

Степан Михайлович, у которого никто не спросил, будет ли он пить это странное зелье или нет, в ответ на грозный рык полуцутика послушно запрокинул голову. Никита поднял бутыль, и тонкая струйка ударила Турусову в гортань. Степан Михайлович защелкал клювом, захлебнувшись, закашлялся и взмахнул крыльями.

– Ну как? – осведомился Никита, похлопав его по спине.

Турусов минуту молчал, приходя в себя от немалой порции «бухла» и богатырских похлопываний Никиты, потом вдруг с удивлением ощутил, как по тщедушному попугайскому его тельцу разливается теплая благодать – словно от хорошего стакана чистейшего спирта.

– Хор-рошо… – отозвался Степан Михайлович.

– Во! – поднял вверх маленький палец полуцутик. – то и требовалось доказать.

Никита еще отхлебнул из бутыли, сощурился и замотал головой.

– Точно – хорошо, – сказал он и без всякого перехода начал: – А вот, я помню, случилась как-то на Земле одна удивительная история…

…Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее вместе с дверью на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.

– Здравствуйте, Алена Ивановна, – начал он как можно развязнее, но голос не слушался его, прервался и задрожал, – я вам… одну вещь принес… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… – И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.

– Господи! Да чего вам?.. Кто вы такой? Что вам угодно?

– Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш… Раскольников… вот, заклад принес, что обещался намедни… – И он протягивал ей заклад.

Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно, недоверчиво.

– Тьфу ты, черт, – проговорила она, мотнув вдруг головой на тонкой жилистой и желтой шее, похожей на куриную ногу. – Чуть не попалась опять… Чего снова приперся-то? И какая я тебе старуха? Мне еще и пятидесяти нет.

– Алена Ивановна! – долетело вдруг из глубин темных комнат. – Голубушка, что там у вас?

Услышав далекий голос, Раскольников вздрогнул и попятился, сунув заклад в боковой карман наглухо застегнутого пальто.

– Хотите – берите, – пробормотал он, – хотите – нет. Я к другим пойду.

– Не-ет… – зловеще отозвалась старуха и совсем не со старушечьей прытью подбежала к входной двери и захлопнула ее, щелкнув английским замком. – Никуда ты теперь не пойдешь… Хватит! Сколько крови мне попортил, поганец. Арнольд! – позвала старуха. – Арнольдушка, сынок! Иди сюда! Тут один… Тут кое-кому по тыкве настучать надо!

Раскольников побледнел еще сильнее и судорожно принялся расстегивать пальто, но когда в тесной и полутемной прихожей показался громадного роста мужчина, выпрямился и, дрожа, вытянул руки по швам. Вошедший оказался на три головы выше Раскольникова и много шире в плечах. Облачен он был в кожаную косую куртку со множеством сверкающих заклепок и кожаные штаны. Остриженные «ежиком» жесткие волосы топорщились на его голове, нижняя челюсть была похожа на старинный чугунный утюг и выглядела настолько монументальной, что, казалось, превосходила размером собственно черепную коробку.

– Так, – поправив закрывающие пол-лица солнцезащитные очки, звучным басом проговорил вошедший, обращаясь к Раскольникову. – Объяснитесь, батенька…

– Да что тут объясняться! – встряла старуха. – Не видишь, что ли, кто пришел? Родион это Раскольников. Ограбить меня хотел. Хотел ведь? Хотел, собака такая?

– Родион? – удивленно забасил мужчина. – Бесценный мой Родя, ты чего удумал?

~ А ты кто такой? – прохрипел Раскольников.

– А это сынок мой приемный, – ответила старуха, прежде чем мужчина успел открыть рот. – Сынок теперь у меня есть приемный, – повторила она, мстительно глядя на вконец растерявшегося гостя. – Что – съел, козел? Сынок мой. Защита моя и опора. Фамилию я ему свою дала. Арнольд, сынок мой, вот.

Приемный сынок вздохнул и сунул руки куда-то в нагромождение рухляди у стены прихожей. А спустя секунду Раскольников испуганно вскрикнул, увидев, как Арнольд передергивает затвор заморского помпового ружья.

– Прости, господи, меня, грешного, – вздохнул Арнольд, приставив дуло ружья к груди Раскольникова, истово перекрестился православным крестным знамением и, видимо, что-то вспомнив, добавил: – Аста ла виста, бейби.

– Стой! – закричал Раскольников. – Ты ничего не понимаешь, дурак! Посмотри – вот с одной стороны: старушонка – глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка. А с другой стороны… – он ткнул себя в грудь, туда, куда упирался ствол ружья, – с другой стороны – молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки. Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Убей ее! – театрально возопил бледный Раскольников. – И возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и доброму делу!