Текст книги "Дорога в снегопад"

В майской тени бульваров было многолюдно, бульвары были ухожены и пестрели тяжелыми бутонами тюльпанов, стоявших на длинных налитых стеблях, как морские пехотинцы на своих высоких крепких ногах. Все скамейки были заняты, на подстриженной траве покатых газонов сидели молодые люди с бутылками пива и лениво следили, как пожилой представительный мужчина не спеша шагал за породистой собакой; она отбегала от хозяина, делала круг и возвращалась, всем своим видом выражая восторг жизни и разделенной любви, и пожилой господин наклонялся к ней, брал ее морду в ладони и снисходительно, ласково трепал за вислые породистые щеки. Но образ жалкой кучки людей с флагами, которые еще оставались в поле зрения, не отпускал Алексея.

– Может, выйдем все-таки, – неуверенно предложил Алексей, – посмотрим, кто это такие?

– Да нет, Леха, – скривился Антон, – я здесь машину не поставлю. Вон эвакуаторы стоят. Я же говорю, посмотрим в Интернете.

И не успели еще смолкнуть его слова, как нагретая солнцем змея дорогих автомобилей тронулась с места и тихонько поползла в тень бульвара.

* * *

Первые недели две по приезде Алексей провел дома и в общении с внешним миром, который на разные голоса требовал его немедленного и непременного участия, ограничивал себя телефоном. Мысли его были в Эдинбурге, и по нескольку раз в день, когда в квартире установили Интернет, он разговаривал со своим постдоком Джонатаном Рисли, который в его отсутствие взял на себя управление лабораторией. Однако реальность медленно, но все же властно разворачивала его к себе лицом.

Все эти дни Алексей чувствовал и вел себя примерно так, как человек, который долго болел и вот теперь, поднявшись с кровати после длительного лежания, делает первые неуверенные шаги, словно бы открывая мир заново. Самого беглого взгляда было достаточно, чтобы обнаружить – район претерпел сильные изменения. Как будто все оставалось на своих местах, но одряхлело и приобрело неопрятный вид. Хоккейная площадка, которую они когда-то с Антоном заливали, протянув шланг из подвала ближайшего дома, а летом использовали для футбола, оказалась уже без бортов и была уставлена серыми металлическими гаражами-ракушками; казалось, детей не было больше в окрестных домах.

Иногда он выходил в магазин, привыкая к подробностям хорошенько подзабытой жизни, и чувствовал себя вполне счастливым от участия в известных бытовых операциях с их известными особенностями, которые то и дело напоминали ему о его возвращении. На месте их старого продовольственного магазина, где в 90-е трудились какие-то крепостные продавщицы-молдаванки, теперь размещался супермаркет сети «Пятерочка». В березовой роще, отделявшей жилые дома от станции метро, появились безобразные кучи мусора, остатки пикников, бесцельно порезанные стволы деревьев, и Алексей, с некоторым недоумением оглядывая в магазине и его окрестностях сонмы незнакомых лиц, задавал себе вопрос, а где, собственно, помещаются здесь все эти таджики, узбеки и киргизы?

Каждый вечер они с Антоном с бесцельной блаженностью бродили по району, как это вошло у них в привычку с той еще осени много лет назад, когда Алексей вернулся из армии и впереди была пустая зима. Татьяна Владимировна, его мама, ни в чем ему не перечила, но, говоря по правде, он и не позволял себе ничего такого, что могло бы угрожать ее спокойствию и мировоззрению. Мама Алексея была тихая, безответная мама-пенсионерка, дни свои, главным образом, проводила в походах по близлежащим продовольственным магазинам. В пенсионном мире – в мелочном мире поликлиник, райсобесов и магазинов, – она была своей. Она знала, где обвешивают, на какой кассе обсчитывают, где поставили новую овощную палатку, всюду у нее были такие же всезнающие приятельницы, – и этим, в основном, исчерпывались разговоры, которые она вела с сыном, – а вечера скрашивала просмотром телевизионных передач. Получив в свое время диплом Института культуры, Татьяна Владимировна всю жизнь проработала в крупной библиотечной организации; когда до пенсии ей оставался год с небольшим, общественные перемены упразднили организацию, и только милость коллег, устроивших ее на это время в Историческую библиотеку, позволила ей оформить пенсию. Алексей регулярно высылал ей деньги, но когда несколько лет назад ненадолго оказался в Москве, убедился, что его вспомоществования большей частью идут в копилку. Деньги он нашел в старом хлопчатобумажном чулке, а сам чулок – на кухне между другими такими же с луком.

Татьяна Владимировна навестила Алексея лишь однажды, летом 2002 года, но перелет до Лондона и переезд до Эдинбурга показались ей тогда утомительными, а процедура оформления визы еще и унизительной, и она предпочла, хотя и мало на это надеялась, чтобы сын чаще бывал дома.

И вот неожиданно он был здесь.

По вечерам вместе они смотрели телевизор, и Татьяна Владимировна, искушенная в сетке вещания, подробно представляла ему ее глянцевых героев. Впрочем, многих из них он припоминал и без комментариев: с той же неуемной страстностью, что и шесть лет назад, они неутомимо витийствовали, задорно спорили, обгладывали злобу дня, повергали в прах оппонентов, обличали врагов, насылали проклятия на заокеанских чудовищ, благородно негодовали, оплакивали Россию, ругались, мирились, ходили колесом, протягивали друг другу руки, – словом, все пребывали хотя и в новых должностях, однако ж на своих местах, разве что чуть-чуть постарели. Телевизор напоминал нескончаемую комедию дель арте, в которой роли раз и навсегда определены, где Пьеро будет всегда безутешен, Коломбина всегда весела, а зритель неизменно доволен, ибо ему показывали именно то, что он желал увидеть.

Однажды только пятничным вечером Антон вывез его в центр. Носил Антон свободные штаны с накладными карманами, полуспортивную обувь, широкие толстовки с капюшонами, и вообще, при взгляде на него создавалось очень верное впечатление, что этот человек от мира сего – не то программист, не то дизайнер, не то кинооператор, что и было недалеко от истины.

Когда автомобиль Антона выскочил на Можайское шоссе, безоблачно-ясный день уже догорел, засинели первые сумерки; и асфальт, и раскаленные крыши остывали тяжело, неохотно отдавая накопленный жар, и самый темнеющий воздух был еще душен и горяч. Поток машин двигался медленно, но упрямо, поневоле притормаживая только в сужении дороги у Триумфальной арки. Рекламы уже зажглись и свет их придавал еще большую достоверность чистым краскам вечера. И этот майский вечер, проведенный с Антоном по разным кафе, до которых тот был большой любитель, сказал Алексею о его родном городе больше, чем десятки часов телевизионных новостей и сотни рассказов в Живом Журнале. Его поразила какая-то эротичная избыточность всего, и плотское кружило голову со всей своей могучей силой, какая отведена ей над человеком. Но не было во всем этом спокойного достоинства, присущего известным ему западным городам, а сквозила нервозная торопливость, и от этого голова кружилась еще сильнее.

И он, наслаждаясь отдыхом, озирая посетителей, думал о Кире, представлял, где она сейчас, что могла сейчас делать, как, наверное, комфортно она чувствует себя во всем этом пряном изобилии.

* * *

В клуб Кира вошла с гордо поднятой головой, готовая защитить свою честь и честь своей семьи каждой клеточкой своего тела. Marina Club, принадлежащий Гута-банку, существовал на базе старого спортивного общества ЦСКА ВМФ и располагался в парке Покровское-Стрешнево, и занятия здесь тоже были для Киры своего рода традицией, только гораздо более прочной, чем переезд в летний дом после дня рождения.

Вопреки клубному уставу, строго запрещающему разглашение сведений о клиентах, клиенты, стоит ли говорить, знали друг о друге многое, если не все. Первое время после появления компрометирующей Митю статьи Кира всерьез опасалась каких-то косых взглядов, может быть, даже злорадства, но ее соклубники, прекрасно обо всем осведомленные, в то же самое время были до такой степени заняты сами собой и своими собственными проблемами, что ни одного неприязненного взгляда Кира так и не заметила. Все так же приветливо улыбались и здоровались персонал и знакомые, и когда женщина по имени Аделаида, своего рода клубная знаменитость, начала упражнения на гиперэкстензии, сопровождая их своими обычными эротическими стонами, Кира по-прежнему как ни в чем не бывало обменивалась понимающими взглядами и с аудитором, о котором она знала, что тот иногда пьет запоем и для прекращения этого состояния прибегает к помощи профессионального нарколога, и с главным редактором известного экономического журнала, который почему-то маниакально скрывал место своего нестоличного рождения, и с главным бухгалтером крупной сети супермаркетов, о котором – поистине редчайший случай – сказать было просто нечего.

Кира прокрутила карточку, получила полотенце и поднялась к беговой дорожке, где ее уже поджидала инструктор Лена Сайкина. Прямо напротив дорожки висел телевизор, и когда Кира разминалась, передавали сюжет о готовящемся объединении церквей. Что-то, сменяя друг друга на экране, говорили патриарх Алексий и зарубежный митрополит Лавр, но что именно они говорили, Кира как-то пропускала мимо ушей. Пробежав положенные шесть километров, она не спеша поднялась на верхнюю площадку с тренажерами.

С того места, где находился первый тренажер ее сегодняшней круговой тренировки, Кире была видна верхушка скалодрома. Высота его была пятнадцать с половиной метров, и то, что творилось внизу у подножий и на середине маршрута, от глаз посетителей тренажерного зала было скрыто, зато отлично был виден огромный плакат, на котором мускулистый парень в бандане отважно полз по скале, а его движение сопровождали ободряющие надписи: «Забудь свой страх! Почувствуй свободу!»

Глядя на плакат, Кира думала о том, что едва ли когда-нибудь в жизни попадет в настоящие горы и поползет по отвесной стене на пару с парнем в бандане, но призыв почувствовать свободу придавал ей сил и движения ее бедер не теряли ни напора, ни ритма. Думала она и о Мите, и о Гоше, и мысли о них тоже придавали ей физкультурной злости. Преодолевая силу пружин, Кира продолжала упрямо сводить и разводить ноги, удерживая в поле зрения доступный взору участок скалодрома, словно ждала чего-то.

Сначала из-за синей пластиковой перегородки показалась макушка, потом вверх протянулась рука и крепкие пальцы нащупали упор. Перецепляя страховки, скалолаз медленно, но верно двигался к цели, ограниченной потолком. Теперь он был виден Кире весь целиком, в синем трико, в цветастой бандане – точь-в-точь как тот, другой, с рекламного портрета. Внезапно скалолаз развернулся, буквально столкнувшись с Кирой глазами и, едва это случилось, на тросе скользнул вниз.

Приятно размышляя, какие искры порой высекают подобные столкновения и куда они иной раз заводят, Кира, бросив несколько тоскливый взгляд на опустевшую верхушку скалодрома, отправилась в раздевалку и здесь на своей левой голени вдруг обнаружила синюю прожилку длиною примерно в три сантиметра. И опять страх, посетивший ее в самолете, дал о себе знать. Это неприятное открытие отвлекло ее мысли и от Мити, и от скалолаза, и даже от Гоши, однако реальность почти тут же вновь расставила все по своим местам. Приняв душ и приведя себя в порядок, Кира ненадолго зашла в ресторан «Субмарина», располагавшийся здесь же в клубе, чтобы отдать Лене привезенный с Крита яблочный скраб и упаковку морской соли. И как раз в тот самый момент, когда они с Леной пили кофе и обсуждали особенности критского скраба, и пришло телефонное известие о том, что Гоша, как колобок, на этот раз ушел и от бабушки.

Наскоро простившись с Леной, Кира помчалась к матери на Барклая и по дороге даже дважды выезжала на встречную. Ворвавшись в квартиру, она убедилась, что отсутствует не только сам Гоша, но и многие вещи, необходимые для его путешествия. Мать ее Надежда Сергеевна, в облике которой действительно угадывалось что-то властное, сидела перед ней на стуле с совершенно беспомощным выражением лица.

– Ну не в милицию же было мне звонить, – растерянно сказала она.

– Да хотя бы и так, мама! – раздраженно ответила Кира, скользнув взглядом по фотографии деда в военной форме, висевшей над старым буфетом.

Методично она обзвонила всех мальчиков, с которыми водился Гоша, и от одного из них наконец узнала, что он уехал в Воронежскую область в какой-то лагерь экологического протеста. Ничего больше, кроме такой скудной информации, добиться ей не удалось.

Этот последний подвиг Гоши буквально отнял у нее последние силы. Если до этого с положением дел ее примиряло хотя бы то, что старая квартира, в которой жила Надежда Сергеевна и где нашел прибежище блудный сын, находилась по московским меркам совсем рядом с той, откуда он ушел, и она жила надеждой, как философски предполагал Митя, что дурацкая оппозиция скоро надоест Гоше, некоторые подробности жизни образумят его и он, набив шишек, вернется к родителям, то теперь разрыв приобретал какие-то поистине катастрофические формы. Ведь еще две недели назад они спланировали летний отдых в Хорватии, где ее институтская подруга имела собственный дом, и Гоша не шутя собирался, и Кира уже даже выкупила билеты.

* * *

Только в середине июля Алексей дал наконец слово своему однокурснику Косте Ренникову провести выходные у него на даче. А до этого состоялся его первый настоящий выход в лето. За какой-то надобностью около полудня он вышел из дома и окунулся в душистую смесь цветущих трав и вошедшей в полную силу листвы деревьев, которую солнце помешивало на своем медленном пока еще огне. Он прошел рощей, пересек противотанковый ров, которому было уже под шестьдесят, и незаметно для себя оказался на той стороне района, которую называли Крылатскими холмами. Здесь на месте бывших деревень дремали последние многоэтажки, доцветала сирень и старые яблони рассыпали напоказ по своим узловатым веткам будущий урожай. На одном из холмов, который некогда горнолыжники надсыпали для своих нужд, загорали люди, носились собаки. Склоны поросли высокими травами, и тропинки терялись в них бежевыми нитями. В стороне Мневников висел над рекой автомобильный мост, две блестящие, точно ледяные, полосы Гребного канала уходили в сторону садового поселка «Речник», а за ними широко лежала речная пойма, уставленная купами крупных ракит. С вершины холма, на котором, словно маленькая крепость, криво стояла будка подъемника, мир был виден весь, как на картинах старых голландских художников. Вернее, то был не весь мир, а только его образ, доступный сферическому зрению наблюдателя. И наблюдатель, если, конечно, обладал этим даром, видел в одно и то же время множество вещей: как машины едут через мост, как по воде Гребного легко скользят двойки и четверки, как у церковной ограды остановилась богомолка и, мелко крестясь, кладет поклоны, как по террасам склона к роднику, белея канистрами, спускаются люди, как мчится велосипедист под уклон велотрассы, как птицы кружат над кронами гигантских тополей и как садятся на блещущие под солнцем золотые кресты куполов церкви Рождества Богородицы. Все здесь было окутано негой погожего летнего дня, как и десять, как и двадцать и тридцать лет назад, когда они с мамой выходили сюда на прогулку: он с сачком, она с раскладным стульчиком. И самое удивительное во всем этом было то, что все эти люди, птицы, насекомые совершали свои действия независимо друг от друга и даже ничего друг о друге не зная, но вместе их движения, которые отсюда, с высоты, казались плохо понятным копошением, и создавали тот образ обитаемого, живущего мира. Только сейчас на этом холме у него возникло чувство дома, он осознал, что вернулся, и вернулся надолго, на целый год, и что-то – слежавшаяся толща насыпной земли – подсказывало ему, что пребывание его здесь будет приятным.

Уже спала жара, но уходить не хотелось. Он постелил на траву куртку и замер на обрыве в положении врубелевского Демона, только без его слез. На западе за его спиной солнце встало, как на лыжню, на Рублевское шоссе, и покорно, но медленно пошло по нему к горизонту, протягивая по городу парчовый шлейф.

Лишь когда сумерки окончательно насытили сиреневый воздух, Алексей, с наслаждением вдыхая запах цветущих трав и проникшую в воздух прохладу, нехотя побрел к дому. Татьяна Владимировна еще не ложилась.

– Надо бы съездить к бабушке на кладбище, – сказала она, – и к тете Наташе. В конце концов, это даже неприлично. На Антона вон время у тебя находится.

– На Антона тоже скоро не останется, – загадочно ответил он.

Лег он рано, но не спал, а умиротворенно прислушивался к звукам затихающего района. Мимо дома по обводной дорожке, сбрасывая скорость, изредка прокатывались поздние машины. Ночь был тиха и безмятежна, все пьяницы спали, все мотоциклисты утомились, помойные баки, разворошенные сборщиками металлов еще прошлой ночью, тоже вкушали отдохновение. Широкие листья кленов прикрывали полуоткрытое окно своими лапами. И это была одна из лучших ночей, что он провел в Москве после своего приезда.

* * *

Дача Кости Ренникова, точнее, его жены Кати, находилась в десяти километрах от Волоколамска. Строго говоря, дача принадлежала ее отцу, и ему самому перешла от жены, Катиной мамы, которую болезнь унесла из этого мира много лет назад. Не раз бывал здесь Алексей у своего друга Кости, но теперь дачу было и не узнать: на месте старого дома под мятой листовой крышей стоял сруб из цилиндрованных бревен с затемненными стеклами, а вместо грядок и плодовых кустов от забора до забора стлался идеально ровный газон с травой преувеличенно яркого оттенка. Все эти новшества, устроенные как бы в тон времени, были оплачены Костей Ренниковым, но задуманы Катей, которая держала руку на пульсе моды и немного управляла как своим мужем, так и вдовым отцом. Вадим Михайлович, отец, вот уже лет тридцать преподавал на биологическом факультете МГУ, и во время оно Алексею приходилось сдавать ему два зачета, а сдать зачет Вадиму Михайловичу считалось высшим подвигом студенчества.

Когда Алексей вышел из электрички на станции Чисмена, день уже клонился ко второй половине. Облака то набегали на станцию, то уносились куда-то в просторы неба, но были они белые, словно взбитые, и никакой угрозы не предвещали. Костя Ренников встречал Алексея на машине. Дачный поселок накрепко сцепился с опушкой смешанного леса, а дальше шло необъятное выпуклое поле, давно непаханое и оттого богатое на все оттенки вольно разросшихся трав. И только на другом его окоеме, где пастельными цветами проступали перелески в дымке отгорающего жаркого летнего дня, некая белая глыба, словно восставая из самой земли, ослепительно отражала солнечные лучи свежепобеленными плоскостями.

– Это наша главная здесь теперь достопримечательность, – пояснил Костя, – Иосифо-Волоцкий монастырь!

– Неужели восстановили? – подивился Алексей, на что Костя загадочно улыбнулся.

Монастырь отстоял от дачного поселка всего-то километра на четыре и отлично был виден все то время, пока машина, переваливаясь в колеях, пересекала поле.

Вадим Михайлович встречал гостя у калитки. Это был рослый, крепкокостный человек, с немного вислыми уже плечами, и одного взгляда было достаточно на его старый спортивный костюм, чтобы признать в нем певца Терскола и Домбая эпохи их расцвета.

– Ты один или с женой? – зарокотал он, и стало ясно, что за завтраком упущено не было.

– Я ж не женат, Вадим Михайлович, – ответил Алексей, широко улыбаясь.

Катя, появившаяся следом, остановила на отце несколько недовольный взгляд и подмигнула Алексею.

– Надо, надо жениться, – рокотал Вадим Михайлович, заключая Алексея в довольно крепкие при его сношенной внешности объятия.

– Да зачем? – смеялся Алексей.

– Э, зачем да зачем? Ты оглянись вокруг! Хорошо? Хорошо дома-то? Во-от! Это вам не Шотландия. «Я не читал романов Оссиана, – продекламировал он, – не пробовал старинного вина. Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна?» Так, что ли?.. Умели, умели сказать!

– Мы и сейчас умеем, – почему-то обиженно отозвался Костя, хотя никаким боком к миру изящной словесности не принадлежал.

* * *

Как ни саботировали Катя с Костей поход к монастырю, Вадим Михайлович, особенно после обеда с водкой, настоял и, как Паганель, укрывши голову носовым платком, вывел свою команду за ворота поселка и бодро зашагал через поле. Вскоре они вошли на дорожку, отгороженную от крепостной стены рядом тополей с корявыми стволами. Мягкий полусвет процеженного листвой солнца ложился им под ноги.

Главные ворота были распахнуты, но сам собор сейчас был закрыт, и можно было только попытаться разглядеть его внутренность через большие окна с крытой обводной галереи. Но всюду вокруг него ощущалась как бы проснувшаяся жизнь: молодые яблоньки весело белели на солнце покрытыми известкой основаниями стволов, тут и там высились горки песка, лежали столбики мостильной плитки, и в монастырском дворе попадались молодые монахи, сосредоточенные какой-то хозяйственной думой.

Экскурсанты не спеша прошлись по периметру и вышли за монастырскую стену. Им навстречу по дорожке вдоль пруда брел, бормоча что-то невнятное, голый по пояс и абсолютно пьяный мужик. Они проводили его долгими заинтересованными взглядами.

– Вот, пожалуйста, – сказал Вадим Михайлович. – Это какой-то архетип. Ни церковь, ни кабак…

– Видишь ли, Алеша, – с вызовом сказала Катя, – папа считает своим долгом всех наших гостей просветить своей теорией иосифлянской России.

– Да я не прочь, – улыбнулся Алексей.

– Мы с какого года здесь? – спросил Вадим Михайлович то ли Катю, то ли сам себя. – С шестьдесят девятого, так что своим глазам я верю. И до самого недавнего времени цвела здесь мерзость запустения. Но вот год назад все меняется, как по щучьему велению. Навезли среднеазиатских рабочих и в полгода, в полгода, – повторил Вадим Михайлович, чуть придержав Алексея за локоть, – подняли тут все из руин и тлена. Такой был муравейник, что вы!.. Во-от. И лавка церковная появилась. И купил я в той лавке книжку, попросту говоря, брошюру, про «иосифлян» и «нестяжателей», домой вернемся – покажу. А там написано, доходчиво так, в простых выражениях, что, оказывается, никакой принципиальной разницы между Иосифом и Нилом вовсе и не было, это нас так учили неправильно, а разницу эту придумала якобы либеральная историография в девятнадцатом веке. И вот когда я это прочел, тут-то мне и стало все ясно, и понял я, куда снова идет Россия, – со вздохом закончил он.

Им еще был виден пьяный; теперь он стоял под монастырской стеной и, покачиваясь, мочился прямо на нее, и было даже видно, как известка в этом месте становится серой.

– Помнится, в начале столетия, нынешнего, я имею в виду, власть искала национальную идею. – Вадим Михайлович отвернулся от мужика. – Найти не нашла, но зато взяла из прошлого то, что ей показалось. Но так ведь нельзя. Историческая истина истинна только один раз. А похожесть – это всего лишь похожесть. Если у нас с вами схожие черты лица, следует ли отсюда, что и взгляды наши тоже будут похожи? Ну вот. Похожесть не есть тождество, и каждое историческое время требует своего и только своего, единственного ответа на его вызовы. И то, что, может быть, было хорошо и нужно для пятнадцатого века, сейчас уже выглядит нелепо.

– Нелепо-то нелепо, а плоды приносит, – заметил Костя. – Достаточно телевизор посмотреть.

– Выброси свой телевизор, – сказал Вадим Михайлович. – Плоды там червивые.

– Можно подумать, – обратилась Катя к отцу, – что ты не биофизик, а обществовед.

– Политический обозреватель, – буркнул Костя, уточнив понятие.

– Это потому, дочка, – не без внутренней гордости заявил Вадим Михайлович, – что мы, физики, очень часто бываем еще и лириками. А вот наоборот встречается гораздо реже.

* * *

Вернувшись на дачу, Вадим Михайлович облачился в домашнее: латаные-перелатаные тренировочные штаны еще советского производства, неизвестно как дожившие до настоящего времени, в дырявую и довольно нечистую футболку, обвисавшую уже дряблый его торс. На голове у него красовалась белая панама, а поскольку дело шло к вечеру и воздух посвежел, то поясницу он обвязал шерстяным платком, оставшимся, вероятно, еще от супруги. «Это мой офицерский шарф», – шутливо пояснил он Алексею под ироничный взгляд дочери.

Костя без разговоров занялся устройством мангала. Вадим Михайлович и Алексей сели неподалеку в плетеные кресла у такого же столика и тешили себя чаем. Алексей рассказывал, как жилось ему в Шотландии, кое-что о своей работе, но Вадим Михайлович действительно был настроен политически и мысли его скакали с пятого на десятое.

– Как-то задешево нас всех купили, – покачал он своей благородной головой, – и в девяностые, и сейчас вот. Хотя на монастыри деньги вот находятся. Ну, справедливости ради, еще на диабет. А в общем, все очень грустно. Вся эта нефтедолларовая благодать. Что, позвольте спросить, народ наш обрел свободу? Народ создал гражданское общество? Оказалось-то, что мечта народа – это взятый в кредит плазменный телевизор, а остальное – все одно, что при монархистах, что при коммунистах.

Костя, по своей привычке, помалкивал, считая, что если его и купили, то отнюдь не за ту цену, которую тут обсуждают. Воцарилась пауза, некоторое время все молча наблюдали за спорыми движениями Костиных рук.

Сидя в удобном лонгшезе, Алексей вкушал воздух отчизны. Ему нравился наступивший вечер, нравился праведный, однако немножко забавный гнев Катиного отца, и, в общем, только сейчас он наконец понял, насколько утомительными оказались шесть лет, проведенные за границей. В таком расслабленном состоянии он был готов поддержать любую тему и каждое замечание Вадима Николаевича встречал с благожелательным добродушием.

– Для чего же тогда все это затеяли? – спросил Алексей. – Стоило ли разваливать страну из-за жвачки да женских сапог? Нашили бы джинсов, купили бы в каждую семью по плазменному телевизору, и дальше в коммунизм.

– Ну, затеяли, – усмехнулся Вадим Михайлович. – Это ж лучшие умы работали, чтоб развалить.

– Перехитрили, значит, нас? – с едва заметной иронией вмешался Костя.

Но Вадим Михайлович был вовсе не прост.

– Нас-то, брат, не спросили с тобой, – в тон Косте парировал он, – вот всех и облапошили.

– Нет, а все-таки, – заинтересованный Алексей постарался вернуть Вадима Михайловича в лоно его собственной мысли.

– А ты не понимаешь? – искренне изумился Вадим Михайлович. – Ну, изволь. – И он встал с кресла и зашагал перед оставшимся сидеть Алексеем.

– Сейчас вот чего только не говорят, не пишут! – начал он, как будто дирижер перед замершим оркестром взмахнул своей палочкой. – И, дескать, нефть у нас кончилась, вот, мол, Советский Союз и распался. Так я вам так скажу: чушь на постном масле. Что, при Сталине нефтью жили? Как страну-то подняли полуголодные? – Поставив эти вопросы, Вадим Михайлович снова уселся, поудобнее устроившись в своем плетеном кресле. – Вот спрошу вас: какими научными силами располагала Советская власть в начальный период существования? В тысяча девятьсот семнадцатом году в России было около двенадцати тысяч научных работников. Первые советские НИИ создавались буквально одиночками или совсем ничтожными по численности группами. К началу шестидесятых можно было говорить уже о сотнях тысяч собственно ученых. Но помимо них наука обладала уже и достаточно развитой материальной базой, в научных организациях работали еще и сотни тысяч инженеров, лаборантов, техников, рабочих опытных производств и институтских мастерских. – Вадим Михайлович загнул палец. – Наука к началу шестидесятых стала уже не просто надстроечным элементом, наука стала непосредственной производительной силой. А ученые и обслуживающий науку персонал рабочих и служащих превратились в довольно влиятельный общественный слой. Причем влияние этого слоя стало существенно выходить за его профессиональные рамки. Во-вторых, – Вадим Михайлович загнул второй палец, – у этого общественного слоя стала формироваться собственная этика и мораль, получавшая распространение прежде всего в родственных науке интеллигентских слоях. Бога-то отняли. Можно даже сказать, что через систему образования наука стала самым активным участником формирования мировоззрения всего советского народа. Не художественная, не творческая интеллигенция, а главная производительная сила страны – научно-техническая в шестидесятых дала новые смыслы. Вспомним самодеятельную песню – уникальное же явление. Идеологической цензуре оно не поддавалось, контролю тоже, и оно произвело в обществе настоящий гуманитарный переворот. Многочисленный общественный слой начал осмысливать свое «я» и «я» своей страны в сложнейших нравственных категориях. А ведь величайшее испытание, через которое прошел народ, – я имею в виду Великую Отечественную, конечно, – в сущности до шестидесятых годов не получило достойного нравственного осмысления. Советскому и партийному аппарату на это попросту не хватило ума, да, пожалуй, и честности. Подвиг советского народа превратился в русскую национальную святыню тогда, когда он обрел гуманитарную оценку, когда сделанное обрело космические смыслы. Помните же: «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад». Фактически перед советской политической элитой встал призрак исчезновения, падения с высоты весьма комфортного положения. Падения в никуда. То есть низведения до роли клерков. В индустриально развитой стране они не могли управлять ни научно-промышленной политикой, ни теперь уже и гуманитарными нормами общества. Да что говорить, когда сам образ жизни политической элиты страны стал предметом порицания: карьеризм и мещанство. Образованный слой, состоявший главным образом из научно-технической интеллигенции, искал для себя новые смыслы существования, отвергая ровно то, что было записано в Программе КПСС – удовлетворение все возрастающих материальных и духовных потребностей. «И нет тут ничего, ни золота, ни руд, а только-то всего, что гребень слишком крут. С утра подъем, с утра и до вершины бой. Отыщешь ты в горах победу над собой!» Или еще так: «А презренным Бог дает корыто сытости, а любимым Бог скитания дает». Так что Советский Союз стоял на пороге революционного обновления. Но при этом передовой по всем меркам общественный слой не осознавал самое себя как нечто специфичное, нуждающееся в обновленной идеологии, этике, в собственном политическом ядре, проще говоря, не осознавал необходимости превращения самое себя в политический субъект. Зато уж номенклатурное сословие опасность учуяло!