Текст книги "Дорога в снегопад"

– Да я и сам не знаю, – честно признался Алексей. – Скажу тебе только следующее: стремление людей к природе и справедливости мне тоже близко, но я уверен, что осуществить его возможно будет только при условии какого-то чрезвычайно важного знания. И знание это должна дать наука. Так что учись. Рановато тебе в отшельники.

* * *

Миссия была окончена, но уезжать не хотелось. Хотелось еще побыть в этом пространстве, посидеть на берегу, посмотреть на реку, понаблюдать, как рыбаки таскают усатых сомов. Если не считать университетских поездок на картошку, Алексею не приходилось бывать в деревне уже лет двадцать. Он с интересом узнавал, как качает насос, ходил смотреть посадки и вообще совал нос в любую мелочь, чем вызывал добродушную усмешку Васи Лапина. С утра Вася собирался косить отаву, и Алексей вызвался ему помочь.

– А ты косил? – с усмешкой спросил Вася.

– Да я способный, – улыбнулся Алексей, – приноровлюсь.

– Ну помоги, – еще раз усмехнулся Вася. – А я пойду косу тебе налажу.

Среди ночи внутреннее беспокойство, сгустившись в почти осязаемый комок, вытолкнуло его из сна. Луна стояла ровно напротив низкого окошка. Он вышел из дома и пошел на зады посмотреть на реку, как будто боялся, что за ночь река утечет, совсем истечет своими струями и на месте ее останется только оставленное водой илистое русло. Кустарник закрывал от него реку, и несколько минут казалось, что его опасения небезосновательны, и эти минуты он провел в некотором волнении. Но еще через несколько шагов в провале черных ракит блеснула морщинистая гладь, и стало ясно, что река ничего не знает о его страхах и по-прежнему струит свои воды – упрямо, невозмутимо и неистощимо.

Свесив ноги в темноту, он сел на обрыве, на том самом месте, где вечером они сидели с Гошей. Едва колеблемая переливающимися складками воды лунная дорожка наискось тянулась от берега к берегу, и по мере того как сама луна поднималась выше и белела, дорожка бесформенно расплывалась, как старящаяся плоть. Давно уже он не ощущал в себе избытка сил, какой знал в молодости; но их было еще ровно столько, сколько требуется для того, чтобы пробежать пять километров, пройти тридцать, прочитать триста страниц, провести бессонную ночь. И вот теперь этот избыток стал наполнять его, словно это река в своей расточительной щедрости дарила его частицами своей проходящей, текучей мощи.

Когда он учился в седьмом классе, в его руки попала книга, еще 56-го года издания, в солидном переплете, с обложки которой из-под насупленных бровей строго смотрел знаменитый пассажир корабля «Биггль», и когда последняя страница ее была перевернута, можно сказать, судьба Алексея решилась бесповоротно, хотя и не без препятствий. В следующем году он перевелся в 57-ю школу, где был биологический класс, и посвятил себя миру живого, став здесь по своему любимому предмету одним из лучших учеников. Но на вступительных экзаменах в МГУ судьба подставила первую подножку. Из трех предложенных тем для сочинения он выбрал «Образы “лишних людей” в произведениях Пушкина и Лермонтова». Ему, в некоторой степени одержимому любимым делом, оказались непонятны, как он выразился, их бессмысленные метания. В пример им он ставил Базарова и тот Антонов огонь, в котором сгорел этот поборник науки, совершенно упустив из виду тяжелую атмосферу николаевской России, которая, согласно тогдашнему канону, и плодила «лишних людей». По какой-то причине подобный излом мысли не удовлетворил проверяющего и вкупе с несколькими досадными ошибками синтаксиса и пунктуации был оценен всего в три балла. Алексей подал на апелляцию, ничего этим не добился, а сделал, как все шептались, только хуже. В результате всего одного балла не хватило ему, чтобы стать студентом биологического факультета, и для всех, кто знал его, да и для него самого это оказалось настоящим потрясением. Предстояла армия, куда он и отправился осенью 87-го года, а вернувшись, устроился лаборантом на кафедру клеточной биологии и иммунологии, после чего летом следующего года поступил уже беспрепятственно. На этой кафедре он и окончил курс, здесь же учился в аспирантуре и защитил кандидатскую диссертацию, которая, собственно, и вывела его в мир большой науки.

В эти минуты, сидя на берегу посеребренной реки, он еще раз убедился в том, что понимает жизнь как мистическое переживание, поэтому слова, сказанные ему на даче у Кости Ренникова Вадимом Михайловичем, нашли прямой отклик в его душе. Тем более что он и сам все чаще задумывался о том, о чем толковал ему Вадим Михайлович и о чем он сам пытался втолковать Химическому Али в последний их вечер в Эдинбурге.

Наука всегда служила ему надежным убежищем от всех треволнений безумного мира. Он входил в нее, как в подводную лодку, люк за ним надежно закрывался, и он погружался в такие глубины, куда снаружи не достигали никакие отзвуки. Но вот он обнаружил, что то ли лодка дала течь, то ли стало тяжело одному, то ли накопилась тоска по родине, только ему самому стало в ней тесно и мрачно.

Стволовые клетки, которыми занимался он в Шотландском центре регенеративной медицины, сделали ему имя, создали положение, доставили средства, оформили опыт. Но чем больше проходило времени, тем острее он ощущал свой разрыв с наукой истинно фундаментальной, к которой готовил себя с юности. В отличие от Гоши, его совсем не удивляло, что мир иерархичен, и он давно смирился с этим. Гораздо загадочней казалось ему то, что мир был асимметричен, и именно здесь чаял он его главную загадку. На языке науки формулировалась она так – лево-правая висцеральная асимметрия у млекопитающих: от «молекулярных машин» через биофизику к морфологии. Он еще верил в себя, но чувством избранничества могло это называться лишь отчасти. В большей степени это было некое смиренное знание, что мир и он, Алексей, до такой степени составляют одно целое, что он просто не может не понять, не постичь тех тайн, которые у них были на двоих.

При изучении лево-правой асимметрии генетика оказывалась не менее важной, чем эмбриология, а эмбриология – чем биофизика. В предыдущих экспериментах, полученных в лаборатории Патрика Тамма, было показано, что установление лево-правой асимметрии у млекопитающих происходит в два этапа. На первом этапе происходит собственно инициация асимметрии, а на втором идет реализация каскада левосторонности. Было показано, что решающую роль в установлении асимметрии играет сигнальная молекула Nodel, обладающая способностью к самоактивации. Однако пока на этом дело и заканчивалось, так как оставалось не очень понятно, как именно связаны между собой эти два явления. В этом вопросе боролись две основные теории переноса информации: биохимическая и биомеханическая, иными словами, речь шла о том, каким именно образом слом симметрии влияет на активацию каскада левосторонности. Проблемой этой во всем мире занимался только коллектив Патрика Тамма, да еще крохотная группа японцев. И те, и другие для своих экспериментов использовали исключительно эмбрионы мышей, тогда как Алексей часть работы провел и на других видах, в частности, на рыбах и амфибиях. Результаты Патрика Тамма как будто говорили в пользу теории биохимической, тогда как Алексей, основываясь на своих результатах, был склонен объяснять установление асимметрии биомеханически. Экспериментируя на эмбрионах, он показал, что кальциевый каскад в левой стороне тела запускает экспрессию гена Nodel и определил примерное число других генов – 120, участвующих в установлении асимметрии.

Давно уже Алексея не оставляло подозрение, что жизнь не есть простой объект «естественного отбора». Поскольку она собственной своей силой участвует в собственной эволюции, следовало бы изменить дарвиновскую терминологию и говорить уже об «эволюции участия». Взаимодействуя друг с другом и со средой своего обитания, виды создают все более диверсифицированные экосистемы, многие из которых открывают новые пути эволюционному развитию, и эта большая субъективность влечет за собой возможность производить элементарный выбор новых путей эволюционного развития. На этих уровнях сложности сама жизнь начинает играть все более активную роль в своей собственной эволюции.

И вспоминая сейчас книгу Мюррея, он думал, что недалеки от истины его слова об анти-экологической сути существующего социального порядка, раз уж и впрямь естественная эволюция воплощена в человеке. Рассматриваемые просто как вид, люди превращаются в заурядное зоологическое явление, подчиняющееся биологическим законам, которые предположительно определяют борьбу за существование в мире природном. Голод, поэтому, может быть объяснен столь простым для понимания биологическим понятием недостатка пищи, который в свою очередь вызывается не менее понятным перенаселением. А уже само перенаселение объясняет перманентный кризис, ведущий к войнам с целью расширения жизненного пространства.

Но эти рассуждения открывали еще более широкий и необычный взгляд: есть ли причины считать, что человеческий мозг, который сам по себе является продуктом как эволюции естественной, так и культурной, представляет собой решающую, высшую точку природного развития? То, что является неотъемлемой его чертой – необыкновенная способность думать о сложных концептуальных идеях, – выросло из нервной сети примитивных беспозвоночных, ганглий, моллюсков, спинной хорды первых рыб, мозгов амфибий и спинного мозга приматов. И если принять термин «социальная экология», то станет видна и вытекающая отсюда задача, а именно изучение тех точек социальной эволюции, в которых началась инициация, постепенно приведшая общество к оппозиции природному миру, а также следовало бы уяснить, как эта оппозиция развивалась с начала истории первобытного общества и до наших дней. Действительно, если человеческий род способен не просто губить природный мир, но, как форма жизни, сознательно и успешно обогащать его, необходимо определить те факторы, которые превратили людей не в активных партнеров естественной эволюции, а в неких паразитов на теле земли.

И было похоже, мысль эта оказалась последней дельной мыслью в эту упоительную ночь.

Песчаная дорога светлела в лунной дымке. Бесформенные полувысохшие осокори, окутанные поднимающимся туманом, были похожи на воинов, преграждающих подходы к таинственным речным струям, где русалки свершают свои прелестные обряды. Алексей сорвал веточку полыни и поднес ее к носу. Какое-то существо встало у него на пути. Сперва он принял его за собаку, но звуки, которое издавало существо, были похожи вовсе не на лай, а на какое-то злобное фырканье. Алексей передвинул клемму налобного фонаря, и в него впились два колючих зеленых глаза, потом он разглядел вздыбленную шерсть и полосатый хвост. «Тьфу ты, – подумал он и с досадой, и со смехом, – это же енот, крошка-енот. Енота испугался».

* * *

Утром на подмогу косцам прибыл еще Николай – высокий, в жилы высохший мужик, на котором болталась грязно-синяя роба, зацепившись за костлявые плечи как за перекладину пугала. Коротко, исподлобья глянув на Алексея, он сунул ему для приветствия сухую, твердую, шершавую ладонь, напоминавшую подошву старого башмака, и занялся своей косой.

Подождав, пока Вася прошел метра четыре, Николай приблизился к срезанному краю и повел свою полосу, а потом уже пришла очередь Алексея. Алексей взмахнул косой и тотчас понял, что дело это выходит не таким простым, каким казалось со стороны. То и дело носок лезвия зарывался в землю, коса в его руках не столько резала, сколько кромсала траву, но все же он продвигался вперед, следя за несуетными и даже скупыми какими-то движениями Васи, почти неподвижная спина которого все время была у него перед глазами. Движения же Николая, напротив, были не столь частые, замахи он делал своими длинными руками широкие, и правильной формы полукружия мерно ложились перед ним.

Через какое-то неисчисленное время, ощущение которого Алексей утерял моментально, почти с первым же взмахом косы, будто рывком взметнулось в зенит каленое солнце, и трава стала быстро обсыхать. Косить стало трудней, лезвие то и дело скользило по стеблям, отчего срезанными оказывались только верхушки, и приходилось снова заводить косу, чтобы убрать стерню, и эти ненужные, лишние движения отнимали силы. То и дело Алексей отрывал глаза от искромсанной травы и бросал короткие вороватые взгляды на своих сотрудников, но они им не интересовались и свободно, даже, казалось издали, легко ходили своими путями. Алексея выручало лишь то, что и Вася, и Николай часто останавливались покурить, и тогда кое-как, но силы его восстанавливались. «Основанием, которое дает право на защиту от страданий, – косил он, – является способность страдать…» «Основанием, которое дает право на счастье, – подрезало лезвие тугие стебли, – является стремление к счастью». И только эти заклинания помогали не сбиться с установившегося ритма.

Как потом выяснилось, делянку они срезали без остатка к половине третьего.

Алексей вытер лезвие косы пучком травы и медленно пошел по полю, озирая дело своих нескладных рук. Его полосы, кривые, ломаные, как насмешка, корчились между ровными стежками Васи и Николая.

– Ничего, сойдет, – утешил подошедший сзади Вася. – Пошли-тка, это самое, – загадочно добавил он, – умоемся.

У забора на столовой клеенке уже лежали несколько крупных яиц, зеленый лук, соль в захватанном деревянном туеске, кусок серого сала и косо стояла покрытая испариной трехлитровая банка с синеватым молоком.

– Молоком запивать? – с сомнением спросил Алексей.

– А ты попробуй, – предложил Николай.

Алексей принял из его рук стограммовый граненый стаканчик с самогоном и огромную, полулитровую, наверное, белую эмалированную кружку с молоком настолько холодным, что от него сводило зубы.

– Палит хорошо, – заметил Николай, наливая по второму разу. – Ворошить-то сегодня будешь?

Вася, прищурившись, озирал скошенное поле.

– Да може попозже с бабкой выйдем, – раздумчиво сказал он, окунул в свой стаканчик указательный палец, взял зажигалку Алексея, и на несколько секунд палец обволокло сумасшедшее синее пламя.

– Не меньше пятидесяти, – удовлетворенно констатировал Вася.

– Как на ваш взгляд, – завязал Алексей разговор, когда хмель дошел до головы и немного качнул пространство, – лучше стало жить по сравнению с девяностыми?

– И-и, – вскинулся Вася, – разговору нет. Пенсии-то не видели.

– А сейчас какая у вас?

– Две семьсот, – ответил тот, веско произнеся эти два слова.

– Две семьсот? – переспросил Алексей. Его железнодорожный билет сюда стоил дороже. – А можно разве на такие деньги жить?

– Когда все свое, – заключил Вася, помедлив, – то и можно. Мои две, да бабкины две – на хлеб хватает. Да махорка вот моя, – дотронулся он черным пальцем до красной «Примы».

– Можно? – спросил Алексей.

– Кури, – разрешил Вася и выбил ему сигарету.

Алексей прилег на локоть и окутался клубами густого, едкого дыма. Тысячи звуков накладывались друг на друга: осторожно кудахтая, лениво гребли куры, едва слышно бормотала листва, шептались травы, – все это воздвигало над землей радостный, ликующий гул жизни – и сосредоточенный и безмятежный в одно и то же время. Иногда слух кололо визгливое жужжанье мухи, закладывавшей стремительный вираж вокруг головы. Взбитые перины облаков, строго держа дистанцию, лениво плыли на разных высотах по синему небу.

– Раньше цель была, – подал голос Николай. – Коммунизм. А сейчас – так. Каждый сам по себе.

– Да разве ж в коммунизм сильно верили? – усомнился Алексей.

– Верили не верили, а цель была, – упрямо сказал Николай. – Смысл был какой-никакой. А без смысла русский человек вразнос идет. Жить не хочет. Не получается жить-то, слышь. Смысл ему нужен.

И хотя не слишком веселый разговор вели эти люди, лежавшие на траве, солнце сияло столь ослепительно, лучи его проливались столь щедро, что беды, о которых тут шла речь, казались легкопреодолимыми. Это была словно улыбка земли, настолько чистая, открытая и доброжелательная, что благодать как бы призывала не к рассуждению, а к созерцанию. Алексей ни о чем не думал, а ощущал себя просто частью этой земли, без возраста, без фамилии, и хотелось, чтобы так было всегда. Большего братства, чем то, которое ощущалось сейчас между этими тремя людьми, нельзя было себе представить, большей свободы, чем испытывал в эти минуты Алексей, ему было не нужно, и был он по этим ощущениям как-то равен в чем-то главном и сам себе, и этим людям, только слова для обозначения этого главного совсем не находилось. Алексею захотелось поделиться с ними чем-то самым сокровенным, но сокровенное на ум не шло, и он сказал:

– Скоро наука так сделает, что, может, и умирать никто не будет. До двухсот лет можно жить будет.

И они оба внимательно посмотрели на него и согласно, степенно кивнули, хотя едва ли даже поняли, о чем он им сказал, просто признавая за ним право на высказывание.

– А на что оно – до двухсот? – как-то неуверенно, но деликатно, чтобы не обидеть Алексея, спросил Николай. – Тут с полстами своими что делать не знаш.

* * *

Вернулись они с Антоном в Москву почти одновременно: Антон – двенадцатого августа, а Алексей четырнадцатого. Надо было звонить Кире и Юле из компании «Cloudwatcher», в мероприятии которой он согласился поучаствовать с легкой руки Антона, но Антон уже вознаграждал себя за перенесенные труды своим традиционным способом, и Алексею поневоле пришлось на некоторое время отложить встречу с ними. Это оказалось и кстати, потому что Алексею требовалось какое-то время, чтобы как-то уложить в голове свои впечатления.

Антон сидел на кухне за столом, опершись на локти, и загар его под влиянием уже выпитого как-то позеленел. У стены аккуратно стоял целый выводок пустых пивных бутылок. Алексей присел к столу, повертел в руках погнутую пробку. Антон наблюдал за ним не то чтобы настороженно, а несколько презрительно. На кухне, несмотря на настежь открытые окна, держался кислый запах пива.

– Каждое похмелье – это переоценка ценностей, – заметил он, предваряя этим замечанием ненужные ему вопросы и не желая, по-видимому, вдаваться в обсуждение своих бурных отношений с алкоголем.

– А одной кружкой ограничиться нельзя? – все же поинтересовался Алексей. – Или ты не сможешь тогда остановиться?

– Да я смогу остановиться, – усмехнулся Антон, – я просто не захочу тогда останавливаться. Прецедент-то уже есть.

– Разве ты не можешь выпить один бокал? Ради вкуса.

– Нет, – Антон рассмеялся. – Ради вкуса не могу. Я считаю, что это оскорбление алкоголя, если ты пьешь ради вкуса.

Алексей подумал, что сегодня, в сущности, он готов разделить этот благородный взгляд.

– Кстати, пиво там пил? – поинтересовался Антон.

– Да так, – сказал Алексей. – Этикеток много, названия разные, а вкус один. Дрянь, одним словом. Все «Балтика» эта делает.

– Да уж, – подтвердил Антон. – Куда «Балтика» приходит, там хорошее пиво исчезает. Глобализация. А нормальное пиво было «Балтика», а? Году так в тысяча девятьсот девяносто восьмом?

Прокляв «Балтику», Антон стал рассказывать про свои съемки: каждый год в конце лета на реке Урал в окрестностях Оренбурга наблюдается уникальное природное явление. В последних числах июля из речного ила начинают вылетать бабочки ephemeraptera. С наступлением темноты бабочки взлетают над водой, спариваются и погибают. Столь краткое время их жизни породило одно из их названий – поденки, то есть «живущие один день». Местные жители ставят на берегу прожекторы, и бабочки сотнями тысяч устремляются к источнику света. Собранных таким образом бабочек жители сушат на степном солнце и получившейся биомассой кормят домашнюю птицу.

– А у меня тут, старик, заморочка, – сокрушенно признался Антон, закончив про бабочек. – Связался тут с одной.

Алексей понимающе покивал головой.

– И что теперь делать? – Антон задумался. – Как-то очень она решительно настроена. Хотел напугать ее: говорю, пью я.

– А это их пугает, – с интересом спросил Алексей, – поденок твоих?

– А то, – оживился Антон. – В разные стороны просто разлетаются. – Но тут же голос его обрел унылое страдание:

– А она мне говорит: странно так, да я тебя даже пьяным представить не могу. «Ну, говорю, этой беде легко помочь. Кельнер, ну-ка пару светленького!» Так вот она мне и говорит: ты не показывай, ты просто расскажи. – Антон удивленно обвел взглядом свою кухню, себя самого, насколько это было доступно взгляду, даже попытался заглянуть себе за плечи. – Ну, Леха, как это расскажешь? Ну, говорю, раскованным становлюсь в речах. А она: «И в жестах, наверное, тоже?» Это на что она намекала? В общем, не вставляет мой главный порок девчонку, вот ты ну ты.

– Не вставляет? – сочувственно произнес Алексей.

– Не-а, – покачал головой Антон. – Она мне, слышь, говорит: «Да я сама в Хургаде два часа пьяная у бассейна спала!» Ну как ей разницу объяснить?! – горестно воскликнул Антон. – Это же просто эксцентричный, неумелый да и вообще случайный вызов общественному мнению исламского Востока, а у нас, – Антон воздел перст, – порок! Как говаривал генерал Деникин про генерала Май-Маевского – позорный недуг запоя! Одного только не рассказал, – замялся Антон.

– Кому?

– Да ей, девчонке этой. – В глазах Антона изобразилось веселое страдание.

Алексей терпеливо ждал, пока его друг соберется с силами открыть некую тайну, обещавшую быть несколько постыдной.

– Как в обоссанных штанах в магазин за пивом ходил, – наконец сказал Антон. – Вот поскупился я на эту подробность, – скромно опустив глаза, признался он.

Алексей цокнул языком и с досады хлопнул себя по колену.

– Это ты зря, – горестно молвил он.

– Чего зря? – испуганно спросил Антон.

– Поскупился зря. Сильная деталь. Произвела бы впечатление.

– Да вот поскупился я на эту деталь, – еще раз сокрушенно сказал Антон.

– Ну и чего теперь?

– Теперь встречаемся, – как-то кисло произнес Антон и вздохом послал привет своей свободе. Вид он имел мелкого князька, на владения которого была наложена более могучая феодальная длань, черты лица хмурились нездешней думой, а вот глаза говорили, что, несмотря ни на что, все это ему чертовски нравится.

* * *

Кира наконец призналась себе, что не знает, как теперь вести ей себя с Алексеем. Она привыкла относиться к нему как к мальчишке, ну, положим, как к не желавшему взрослеть юноше, с которым дружила в школе, была влюблена в него, да и кто не влюбляется в школьные годы, а теперь столкнулась с мужчиной, который повидал свет, многого достиг, возможно, познал тайну женщины и, вероятней всего, не одной. Несмотря на все свое ухищренное внимание, в последнюю встречу с Алексеем Кира так и не смогла определенно ответить на главный для нее вопрос: одинок он или нет. То ли он изменился и стал скрытен, то ли действительно скрывать было нечего, но в это последнее ей верилось с трудом. Но, наверное, большинство женщин считают свою тайну самой сокровенной и свой дар самым чистым, искренним и непорочным, так что в этом смысле кое-какое оружие Кира еще крепко держала в руках. Правда, он все-таки дал ей подсказку: уже в самом конце их встречи, когда говорил о своей науке. «Знаешь, – сказал он, – когда не с кем разделить горе, то это более-менее понятно. Кому до кого есть дело? Это понятно. Одинокими приходим в этот мир, в одиночестве его и покидаем, и так далее, – это ясно все. Но когда не с кем радость разделить, это уже слишком».

И она унесла эти слова с собой.

Сразу после его возвращения из лагеря экологического протеста они довольно долго говорили по телефону, и он живописал ей абсолютно безопасное, с его точки зрения, и даже полезное времяпровождение ее сына. Но, конечно, такой отчет предполагал и очную встречу, и только осторожность Алексея несколько отложила ее. Первый шаг был сделан, был сделан с ее стороны, после поездки Алексея между ними образовалось какое-никакое дело, которое впоследствии могло потребовать новых усилий, обсуждений, деяний. Что из этого всего могло выйти, Кира не задумывалась: это было нужно ей здесь и сейчас.

В прекрасном расположении духа ехал Алексей на встречу с Кирой. Они договорились встретиться на площадке при выходе из метро «Филевский парк». Кира намеренно оставила автомобиль – так, ей казалось, им будет проще понимать друг друга, а на предстоящий вечер она строила кое-какие планы.

– Что это потянуло в родные места? – усмехнулся Алексей, хотя Кира с Митей жили совсем недалеко – на «Студенческой».

– Решила сегодня заехать к маме, – осторожно и выразительно сказала она, имея в виду дом на улице Барклая, – да там, наверное, сегодня и останусь.

Они перешли Малую Филевскую напротив музыкальной школы имени Гнесиных, которую несколько лет сослали сюда с Поварской, и пошли по одной из дорожек в полупрозрачную глубину осеннего леса. Здесь стояли старинные, вековые деревья с могучими стволами, и, несмотря на то что земля была уже довольно плотно устлана пока еще желтыми листьями, эти великаны цепко держали свои кроны, почти нетронутые наступившим сентябрем.

– У вас хороший сын, – нарушил он наконец молчание.

Его уверенность, какое-то самообладание, которое, как ей чувствовалось, защищает его от нее как от женщины, раздражала ее и где-то внутри медленно закипала в ней злость.

– Ты хочешь сказать, что удивлен, – усмехнулась она, – как у таких дряней, как мы с Митей, мог получиться такой хороший сын?

– Сказал что сказал, – ответил Алексей, мрачнея в предчувствии неприятного разговора.

Кира посмотрела на него внимательно, но ничего не сказала, хотя он был убежден, что ее проницательность в эту минуту сделала вывод, который он сам не облек еще ни в мысль, ни в слова.

– А что, – усмехнулся Алексей, подумав, – так и сказал. Потому что, в общем, я разделяю его взгляды.

– Ты пошутил, – утвердительно произнесла она.

– Да ну? Разве ты меня не знаешь? Неужели я похож на шутника, зануда проклятый? Не-ет, я не пошутил. Но пошучу. Мы с этими ребятами скоро вместе пошутим. Заварим на хер еще какую-нибудь гнусную харчевню, где подают бобров и лосятину.

На эту внезапную брань она не отреагировала.

– Прекрати! – крикнула она. – Неудачник!

– Что-о? – Он надвинулся на нее, словно бы собирался ударить.

Левой рукой она потянулась к затылку, выхватила заколку, и рыжеватые, немного кудрявые волосы свободно упали ей на плечи.

– Да, я неудачник, я чертов неудачник, потому что я остался тем, кем был, потому что я занимаюсь тем, чем хотел. Потому что я и вправду верю, что люди не родятся лишь для того, чтобы обжираться трюфелями и шашлыками, что вершина человеческой мысли – это не та хренова каракатица, на которой ты сюда приехала. Потому что вы все согласились жить по их правилам…

– Да я на метро приехала, – невпопад сказала она.

– Потому что от вас уходят ваши дети, – сказал он уже тише и расстегнул рубашку еще на одну пуговицу.

– У нас они по крайней мере есть. У некоторых нет.

– А вот это подло, – заметил он, почти уже успокаиваясь.

– Не суди людей, скотина! – снова сорвалась она на крик.

– Прекрати орать! – сам заорал он. – Прекрати, а то…

– А то что? – Раскрасневшаяся, с заколкой в руке, как с кинжалом, по-рысьи сощурившись, она являла собой и решимость к дальнейшему спору, и задор, из которого понемногу начала уходить злоба и место которого предательски занимала податливая беспомощность.

– А то я тебя поцелую, – глянув в ее неуловимые глаза, спокойно сказал он.

* * *

Поцелуй неминуемо состоялся бы, если бы такая бурная подготовка к нему не была нарушена появлением двух существ, вышедших на тропинку откуда-то из-за стволов прямо к тому месту, где стояли Алексей с Кирой. Оба эти существа, как грибники, передвигались крайне медленно и внимательно смотрели себе под ноги. Корзинок, правда, у них с собой не было, зато у девочки лет десяти на плече на тонких плетеных шнурках висела плоская серая нотная папка.

– Да вот же, здесь мы играли, говорю же тебе. – Она говорила, проглатывая окончания, скорым подростковым наметом, и скорее не проговаривала слова целиком, а только обозначала их. Поминутно у нее на глазах возникали лукавые слезы, которыми она управляла, словно Зевс своими ветрами.

– Антон, – констатировал Алексей, и они все четверо уставились друг на друга.

– Что вы здесь делаете? – спросил Антон, пораженный не меньше него.

– Вы телефончика такого раскладного красненького не находили? – одновременно с ним спросила Настя.

– Вот, опять потеряла телефон, – сообщил Антон, оправившись от первого впечатления внезапной встречи. – Приехал забирать ее из музыкальной школы, а мне тут сюрприз. И все одно и то же. Никакой фантазии. – Он бросил на Настю взгляд, преисполненный праведного гнева.

– Где-то здесь, наверное, выронила? – участливо спросила Кира, и девочка согласно кивнула.

– Мы найдем, пап, – заверила она, мгновенно оживившись. – Ну куда он мог деться, сам подумай?

– Да его уже на Савеловском за триста рублей продали, – пошутил Антон.

– Папа, но он же звонить должен, он не выключен, – возразила Настя.

– Он-то должен, только нам звонить не с чего, – вздохнул Антон и пояснил Алексею: – Я-то свой дома забыл. Вот и ищем вручную. А недешев был подарок отца ко дню 8 марта, – погрозил он Насте указательным пальцем.

Настя потупилась, как бы скорбя о своей рассеянности и невнимательности к подарку отца.

– Ну что ж, давайте поищем вместе, – весело предложила Кира. – Какой номер?

Настя продиктовала номер, и Кира с Алексеем занесли этот набор цифр в свои трубки.

– А мы подумали, вы грибники, – улыбнулась Кира, и Настя хитренько, украдкой улыбнулась ей в ответ.

– Еще раз покажи место, – приказал Антон, и Настя, размахивая руками, стала обегать территорию.

– Дальше того дерева не заходили, говоришь? – Антон показал на старинную, накренившуюся липу, состоявшую из двух стволов. Настя отрицательно помотала головой.

Несколько раз Кира вызывала Настин номер и слышала гудки, но сам телефон никак себя не обнаруживал.

– Только я звук убавила во время урока, – призналась наконец Настя, и Антон снова смерил ее негодующим взглядом.

Они разошлись с тропинки, на которой повстречались, в разные стороны и стали медленно бродить в указанном пространстве, взбивая носками обуви уже изрядно нападавшие листья.

Кира была так обескуражена словами и намерениями Алексея, что даже и не знала, радоваться ли ей столь неожиданной встрече с его друзьями или досадовать на их неуместное появление. Бродили они минут пять. В какой-то момент они с Алексеем удалились и от Антона, и от Насти и оказались в нескольких шагах друг от друга. Кира остановилась и молча смотрела на подходившего к ней Алексея. Толстый, как ствол, ломоть заходящего солнца осветил ее лицо и часть груди манящим золотистым светом. Невольно сощурившиеся ее глаза как бы говорили: «Ну же, давай!» Он приблизился вплотную, положил ей руки на плечи и дотронулся своими губами до ее губ. Такая благодарность, такая мука зажглась в ее вызолоченных глазах, что у него перехватило дыхание.