Текст книги "Голубь над Понтом (сборник)"

Может быть, она вспомнила о путешествии в Херсонес, о моих безумных словах.

– Скоро Самбат, госпожа. По прибытии в этот город мы оставим тебя и возвратимся в ромейские пределы. Повели рабу твоему!

Я осмелился взглянуть на нее. Ее лицо было похоже на неправдоподобный сон. Нарушался благочестивый порядок нашей жизни. Вот, дочь базилевса, не в благоговейной тишине гинекея, а на берегу варварской реки, и я, простой смертный, обращаюсь к ней с докучными словами! Листья дуба зашелестели над нами от прилетевшего ветерка. Анна глубоко вдохнула свежий воздух. Уже веяло северною свежестью.

– Нет, – покачала она головой, – мне ничего не надо. Мне хорошо здесь…

Ноздри ее трепетали. Увы, багрянородная променяла славу Рима на скучное скифское царство, а сердце ее веселилось. Закрыв глаза, она улыбалась. Вспомнила руки варвара, ласкавшие ее смугловатые перси? Приближался Анастасий. Не желая встречаться с ним, я поклонился и отошел. Но пресвитер крикнул:

– Устал, патриций? Ладья – не ложе.

Не глядя на него, я ответил:

– Отойди от меня. За тридцать скифских сребреников ты продал христиан.

К счастью, Димитрий Ангел спешил ко мне. Усталый и больной, но жадный до всего нового, он был взволнован открывшимся ему миром.

– Какая река! Какое обилие рыбы!

– К чему все это, Димитрий?

– Нет, хорошо! Золото в этой стране течет рекой. Какие храмы я построю в Самбате! Сколько здесь зверя, меду, молока! Сладостно пахнет зажаренный вепрь. Ешь, пей, веселись, душа!

Он был прав. Иная жизнь, полная свежести и обилия, цвела на берегах этой реки. Иной воздух веял над Борисфеном. С какою радостью вдыхала его Анна! А мне был милее наш строгий ромейский мир с его точными канонами и правилами, с его литургиями и псалмами. Он был совершенен, как купол святой Софии. В его центре сиял, как солнце, базилевс, хранитель вселенских соборов. Русский воздух был не для меня. Он волновал, манил в туманные дали, где теплыми грудными голосами пели сероглазые девы и ржали среди полынного запаха скифские кони.

В одно прекрасное утро, когда туман еще стлался над рекой, мы приплыли в Самбат. Последние переходы делали даже ночью, потому что воины сгорали от нетерпения увидеть свои очаги. Протерев глаза, мы увидели на высокой горе странный бревенчатый город. На земляных валах стоял частокол. Деревянные башни были прекрасны, как на иконах. За башнями занималась холодная северная заря.

– Проснись, магистр, – сказал я Леонтию, – вот мы и приплыли в Самбат!

После сна воздух леденил. Кутаясь в хламиду, магистр отогнал остатки сонных видений, стал шептать молитву. Так он начинал каждый свой день; совершенно изнуренный дорогой, он не забывал ни о чем. А я отвык молиться. Раскрыв рот, я смотрел на бревенчатый город. Утренние дымы поднимались над стрехами его домов. Вдруг растворились городские ворота, и толпы людей выбежали к нам навстречу.

Ладьи с разбега приставали к берегу, и воины, по колени в воде, вытаскивали их на песок. Все весело перекликались по поводу счастливого возвращения. Воины бросали на землю из ладей охапки добычи, оружие. Тысячи женщин сбегали с горы с радостными воплями. Они были в белых рубахах, расшитых вокруг шеи красными и синими узорами. На шеях у них висели ожерелья из серебряных монет или красные и зеленые бусы. Мужья, братья, сыны протягивали им навстречу огромные руки, обагренные кровью христиан.

Не всем суждено было вернуться домой. Старуха плакала, обняв руками голову. Должно быть, сын ее не вернулся. Молодая женщина с необыкновенно нежным и румяным лицом заламывала руки, билась в рыданьях на земле, а седоусый воин, нахмурив брови, держал перед нею меч убитого мужа, его секиру, обшитую мехом шапку, обувь. Дети кричали, глядя на мать, размазывая кулачонками слезы. Другая женщина прижимала к своей красивой груди высокого воина, а тот смеялся и держал в руках ее обезумевшую от счастья, растрепанную голову. Еще одна царапала лицо ногтями, срывала ожерелья.

Ей было легче, чем мне. Она хоть могла царапать лицо, плакать, биться о землю. Я принужден был таиться. Самбат предвещал мне вечную разлуку. Зачем посетила меня неразделенная любовь! Магистр приблизился и сказал, едва сдерживая слезы:

– Улетает от нас наша голубка навеки!

Самбат, представившийся нашему зрению в такой красоте, при ближайшем знакомстве оказался обыкновенным варварским городом, зловонным и неустроенным, как все города, не знающие римской канализации, акведуков и геометрической распланировки. На холмистых улицах этого города бревенчатые дома построены в беспорядке и без всякого плана. Только немногие из них имеют дымоходы. В других, когда женщины топят очаги, дым выходил наружу сквозь щели в крышах, превращая хижины в некое подобие огромных деревянных кадильниц. Тут же, в бревенчатых пристройках или за плетеной загородкой, помещаются домашние животные. На заре пастухи играют на свирелях, собирают скот и выгоняют коров, овец и баранов за городские ворота. В этом городе хозяйки выливают нечистоты около своих жилищ, а прохожий, где придется, отдает дань природе. Впрочем, дожди и ветры в какой-то степени очищают город от зловония.

Посреди Самбата находится обширная площадь. На ней происходят народные собрания и в определенные дни производится торговля. К площади примыкает дворец князя Владимира, весь в прихотливой резьбе, с витыми колонками галерей. Своими узорами он напоминает искусные книжные украшения в рукописях. Недалеко от этого дворца и стояли на холме кумиры.

Я видел на острове Хортице священное дерево идолопоклонников. В листве огромного дуба гнездились птицы, наполняли воздух пением и шумом крыльев. Язычники считали, что в этом шуме обитает Божество. Как неразумные дети, они искали Его присутствия в таинственных рощах, в тишине леса, там, где струятся целебные источники. Им казалось, что голос Бога устрашает их в громе и молниях бури. Они всюду искали Его и не находили. Владимир поставил на городском холме кумиров, но эти чудовища не дали успокоения его сердцу. Как слепец, он искал истинного Бога. У него была смутная потребность поставить во главе мира некую силу, которая дала бы оправдание земной жизни в чем-нибудь более высоком, чем ежедневное прозябание. О существовании Творца мира до его ушей долетали только намеки. Потом он узнал от христиан о Боге, сошедшем на землю ради спасения людей. До его ушей доходили рассказы о величии литургии в святой Софии.

Вокруг холма, на котором были воздвигнуты идолы, торчали на высоких шестах побелевшие от дождей лошадиные головы. Огромный плоский камень изображал жертвенник, на котором жрец убивал животных. Некоторые части жертвенного мяса сжигались, другие раздавались бедным. Лучшее жрец брал для своего стола, а кости выбрасывал. Ночью приходили собаки и доедали остатки жертвы.

Выше всех идолов был Перун, славянский бог грома, русский Юпитер. На огромном деревянном туловище была поставлена отлитая из серебра голова с золотыми усами. Круглые глаза бога смотрели с дьявольской злобой. В грубо высеченных руках он сжимал пучок молний, ложный громовержец. Мы пришли посмотреть на него, плевались от омерзения, а он был бессилен наказать нас, жалкий истукан, сделанный руками и невежеством человека.

Среди идолов мы увидели также, к великому нашему удивлению, статую Аполлона. Отлитая из бронзы, позеленевшая от гиперборейского климата, она вызвала восхищение Димитрия Ангела. Олимпийский бог держал в руках лиру, нагой, древний, весь в помете диких голубей. Холм, на котором стояли идолы, назывался его именем. Ведь «Ликофрос», поражающий волков, – один из титулов олимпийца. Каким образом попал он в скифские пределы, объяснить мне никто не мог. Но напрасно искал он убежища в таком отдалении. И здесь настигла его карающая десница.

– Какие божественные формы! Какие пропорции! – восхищался Димитрий Ангел, не очень твердый в делах церкви.

Но магистр Леонтий, суровый во всем, что касалось христианского взгляда на жизнь, бормотал:

– Спасение души важнее, чем пропорции человеческого тела…

Судьба сделала меня свидетелем многих необыкновенных событий. Но, может быть, самым важным событием мировой хроники, при котором я присутствовал, было низвержение этих идолов и крещение целого народа.

Огромные толпы руссов собирались перед дворцом. То, что предпринял Владимир, казалось варварам чудовищным и непонятным. Но Владимир настаивал, убеждал, приводил наивные доводы. Три тысячи воинов, почти все христиане, готовы были оружием поддержать силу его красноречия, и я своими глазами увидел, как в одно солнечное утро, когда ангелы ликовали на небесах, языческий Борисфен стал новым Иорданом, превратившись в огромную купель христианства.

На заре Самбат наполнился женским плачем. От нас скрывали, что происходит в городе, но мы узнали, что были столкновения между язычниками, упорствующими в идолопоклонстве, и христианскими воинами Владимира. Ради безопасности мы находились во дворце князя: язычники могли в раздражении поднять на нас руку. Улицы были полны народу. Я слышал со всех сторон взволнованные говоры:

– Проклятые греки! Околдовали нашего князя!

– Не отдадим на поругание Перуна, светлого бога!

А какой-то человек в рубахе до колен говорил:

– Нам все равно, Перун или Илия. Был бы хлеб в житницах.

В городе и раньше было много христиан. На склоне горы стояла деревянная церковь первой христианской общины.

В еврейском квартале, где жили купцы из Хазарии, я видел Авраама. Старик грустно качал головой:

– Боюсь, что и здесь будут гнать и преследовать детей Израиля…

Толпы народу спускались к реке – женщины, мужи, старики, дети. Кое-где я видел отряды вооруженных воинов. Леонтий ходил торжествующий:

– Поверь, патриций, что это большая победа, нежели на полях сражений!

В реке, по пояс в воде, стояли тысячи людей. Некоторые из них держали на руках детей. Священники на берегу читали положенные в таких случаях молитвы. На пурпурном ковре Анна, принесшая себя в жертву ради торжества нашей церкви, молилась в пышных одеждах…

Ветви самбатских дубов уже теряли свою листву. Лебеди пролетали стаями высоко в небе, направляясь к Понту. Анна смотрела на них и, может быть, жалела, что не могла улететь вместе с ними.

В эти дни я видел ее только мельком, среди людей, издали. По случаю торжественного события был устроен на городской площади пир для всех желающих. Тут жарили целых быков, баранов, свиней и варили в огромных котлах хмельное питье. Для тех, кто не мог явиться на пир по болезни, и для старцев развозили яства в телегах. Возницы громко кричали, приглашая отведать мяса и питья.

Но не все пожелали принять веру Христа. Тогда Владимир пришел к холму, на котором стояли идолы, и воины повергли их на землю. Женщины завопили, когда рухнул и колодой скатился с холма огромный Перун. Князь был в гневе. По его приказанию идола привязали веревкой к хвостам табуна диких коней, и кони помчали его в поле на посмеяние. Надругавшись над идолом, его бросили в Борисфен. Огромным бревном Перун покачивался на воде и приплывал к берегу. Воины отталкивали идола копьями, а женщины плакали и не хотели расстаться со своим ложным богом. Им казалось, что может загрохотать в небесах гром и поразить людей, поднявших руку на божество. Но небеса молчали. Подхваченный течением, Перун уплывал к порогам…

На том месте, где стояли идолы, Владимир велел Димитрию Ангелу построить церковь. Утомленный путешествием и суровым климатом Скифии, Ангел таял у нас на глазах. Его строительные мечты еще ждали воплощения. Строить было трудно. Не было достаточного числа рабочих, недоставало камня. Усталый и больной, он следил пока за постройкой маленькой церкви. Мы собирались в обратный путь.

Последние дни перед отъездом я бродил по городу, всходил на бревенчатые башни. Я поднимался по скрипучим лесенкам, а наверху, под круглыми крышами башен, выл среди балок и перекрытий холодный ветер. Отсюда было удобно смотреть на туманный Борисфен.

Иногда я приходил поговорить с Димитрием на постройку. Там дымились огнеобжигательные печи, каменщики тесали камень, месили известь в ямах. На месте будущей церкви поднимались леса. Греческий язык мешался здесь со славянским.

Димитрий грустно улыбался.

– Начнем с малого строения. А помнишь? В три дня воздвигну храм…

Проверяя точность кладки стены, он держал в руке отвес, и свинцовый груз раскачивался от припадка его убийственного кашля.

– Хотелось бы построить что-нибудь огромное, прежде чем умереть…

Я понимал его. Не стоит жить на земле ради маленьких дел. Только великие предприятия могут оправдать наши муки и самый смысл нашего существования на земле. Счастлив тот, кто может сказать в последний час: «Я жил, я трудился, я творил!»

После Димитрия останутся его стихи и церкви, которые он построил; церковь в Фокиде, прекрасная, как Нея в Константинополе, со своими аркадами, фонтанами, в которых вода изливается из львиных пастей и орлиных клювов, и другие. А что останется после меня? Ничего! Горсть праха, которую развеет ветер времени, да память в сердцах моих немногих друзей, которая угаснет. Но не будем предаваться отчаянью. Все-таки и мы можем сказать о нашей жизни, что она была прожита недаром. Мы трудились, страдали, любили, молились, сражались. Было и в нашей жизни необыкновенное. Мы прожили ее в страшную эпоху, когда все рушилось, когда не было уже никаких иллюзий. Но никто не может упрекнуть нас в слабости, в том, что в решительный час у нас не хватало силы выхватить из ножен меч. Пусть другие сидели с женщинами у огня, спали в тепле постелей, обжирались мясом и хлебом. Мы разделили с благочестивым труды и лишения, бессонные ночи, поля сражений и все его предприятия.

Наступал срок отъезда. В тот день впервые в воздухе летали снежинки. Надо было торопиться. На реке стучали топоры – воины починяли ладьи, чтобы плыть с нами в обратный путь. Мы явились с Леонтием Хризокефалом и нотариями, чтобы в последний раз поклониться Порфирогените, которую мы оставляли среди варваров. Она сидела вместе с Владимиром на скамье, покрытой драгоценной материей. Пресвитер Анастасий суетился вокруг стола, на котором лежали письма для базилевсов и дары – мешочки с янтарем, с драгоценными камнями, с золотыми монетами и с жемчугом. На полу валялись великолепные меха. В дверях теснилась челядь. Все было просто в этом варварском государстве, и церемониал прощания был не сложен. Мы пали ниц и поклонились. Мысленно я шептал: «Прощай, Порфирогенита! Настало время расстаться с тобой навеки!»

Леонтий Хризокефал и Анастасий тщательно пересчитывали монеты и записывали их количество на пергаменте. Рабы увязывали в тюки меха. Один из нотариев проверял их по списку. Приходили и уходили воины, в помещении была суета. Меня толкали, а я думал о том, что неразделенная любовь дала мне только муки. Но она и была тем необыкновенным, что осветило мою жизнь странным и прекрасным сиянием. Ни за какие сокровища в мире не отдал бы я этих мук. Переживая их, я узнал, что на земле существует и рай. Правда, мне не было позволено войти в него. Однако от этого он не перестал быть раем. Не все бесцельно на земле. Люди копошатся, как черви, устраивают свои маленькие делишки. Ничего не останется от них, а моя любовь переживет века. Чем была бы моя жизнь, если бы судьба моя была подобна судьбе других людей? Я могу представить себе это. Спокойная жизнь, добродетельная супруга – отпрыск древней фамилии, дети – утешение в старости, может быть, белая хламида магистра или даже кодицелла консула.

Леонтий Хризокефал высыпал на стол последний холщовый мешочек, держа его как за уши. Один солид со звоном упал на землю и покатился по полу. Нотарий с подобострастием поднял его и положил на стол. Магистр стал подсчитывать монеты, никому не доверяя, с опаской поглядывая на Анастасия.

– Запиши, нотарий, – сказал он, – триста солидов.

Нотарий омакнул тростник в чернильницу…

Мы отступили на несколько шагов и вновь упали ниц. Прижимая лоб к дубовым доскам пола, я думал, что никогда уже не увижу Анны.

Но почему даже в минуту расставанья душа моя испытывала блаженство? Нельзя изменить судьбу человека. Один рождается в пурпуре, другой в хижине свинопаса. Сын свинопаса не может надеяться на любовь рожденной в пурпуре. Небо послало мне это испытание. Я не ропщу…

Прижимая лоб к полу, я мысленно говорил: «Благодарю тебя, что я мог взглянуть на твое лицо, сказать тебе несколько слов, услышать твой голос, попасть в поле зрения твоих прекрасных глаз. Благодарю тебя за то, что твоя душа посетила мир в те годы, когда и я жил на земле, ступала там, где ходил и я, молилась в церквах, в которых и я молился».

В третий раз мы упали ниц…

Анна сидела на скамье, улыбаясь нам, покидающим варварские пределы. На голове ее был белый убрус, увенчанный золотой диадемой. Из-под одежды видны были зеленые башмаки, вышитые жемчугом.

Прощай, Анна! Когда я буду умирать, на постели от болезни или яда, на поле сражения или на погибающем среди бури корабле, моя последняя мысль будет о тебе.

Отроки подняли на плечи связки мехов и понесли по улицам Самбата к реке. Нотарии несли мешочки с золотом. Люди выходили из своих жилищ, чтобы посмотреть на греков.

На Борисфене уже стояли ладьи, приготовленные для нашего путешествия. Их должны были сопровождать четыреста воинов. В Херсонесе нас поджидал ромейский корабль, чтобы отвезти в Константинополь. Надо было торопиться – приближалась зима, а в зимний период плаванье по Понту сопряжено с опасностями. Зимние бури в Понте наполняют человеческую душу ужасом.

Ладьи отчалили одна за другой, понеслись по течению. Река вздулась от осенних дождей, бурлила. Я поднял глаза. Высоко на горе стояли бревенчатые башни Самбата. На городской стене можно было рассмотреть группу женщин. Может быть, то была Анна со своими прислужницами. Некоторые из них махали платками. Оставленные в городе варваров ромейские жены прощались с нами, желали счастливого пути. Димитрий Ангел, которого мы покинули на одре болезни, не провожал нас. Он лежал в хижине, в жару, бредил своими храмами. Смерть уже витала над ним. Но мы торопились исполнить жестокую волю благочестивого.

Как два вола, изнемогая под ярмом, отгоняя злых насекомых, мы влачили тяжелую колесницу ромеев. Со страшным скрипом и грохотом она двигалась в темноте мировой ночи. Но как будто становилось уже легче дышать с каждым годом. Злые русские псы превратились в охранителей нашего стада. С их помощью мы разгромили в Азии силы Варды Склира.

Не будем останавливаться на этих событиях. Огромное число мятежников было перебито, остальные разбежались, скрываясь, как дикие звери, в лесах Тмола. Варда Склир попал в наши руки. Пленника привели к базилевсу из пыла битвы, даже не успев снять с него пурпурных кампагий. При виде этого жалкого человека, тучного, с мешками под глазами, с трясущимися руками, благочестивый воскликнул:

– И перед таким человеком мы еще вчера трепетали!

Помня о прежних заслугах Склира, Василий не предал его смерти, а сослал в отдаленный монастырь. Там он мог предаваться до конца дней размышлениям о своей бурной и полной превратностей жизни.

Мне запомнился разговор благочестивого с Вардой Склиром.

Склир стоял перед ним и тяжело дышал. У него было кровотечение из носу. Видимо, один из воинов ударил его по лицу. Склир вытирал рукою кровь, но она запачкала бороду, одежду, руки. Базилевс пронзительными глазами смотрел на пленника. Потом сказал:

– Конец, Варда? Теперь уже никогда не услышать тебе шума битвы…

– Конец… – прошептал пленник.

– Чего бы ты хотел теперь?

– Смерти. Устал…

– Ах, Варда, Варда! Если бы не ты, не пришлось бы мне отдать Анну руссам! Я послал бы тебя защищать Херсонес. С твоим умом и решиться на такое безумие! Воины, уведите его…

Склира увели в шатер. Три воина остались ночевать с ним. Я поднял полу шатра и взглянул на пленника при свете факела. Он сидел на земле, закрыв лицо руками. Уже с него сняли кампагии. Босые ноги были в грязи. Его вели от базилевса по лужам, шел дождь…

Изливалось в небытие быстротекущее время. Все внимание благочестивый обратил на запад, где надлежало истребить болгар и богомилов. Двадцать пять лет прошло в непрерывных походах. Василий метался, как лев в клетке, двадцать пять лет не снимал панциря. Когда положение становилось критическим, на сцену выступал шеститысячный отряд руссов. Шесть тысяч мечей и секир страшной грозой обрушивались на врагов. Так серп жнет жатву в солнечный день.

Давид Арианит и Константин Диоген опустошили Пелагонию. Третья часть добычи была отдана руссам, две другие части поделили между собою базилевс и ромейские воины. Сколько битв, имен погибших и названий городов встает в памяти! Кастория… Ларисса. Дирахиум… Веррея…

Я помню, как мы получили из осажденного Дористолона на Истре письмо от Цицикия, сына патриция Федота Иберийца, как мы поспешно собрались в поход, как осаждали Сетену, где находились бревенчатые дворцы и житницы Самуила. Враги чувствовали, что их силы иссякают. Драма приближалась к развязке…

Июния пятнадцатого дня, третьего индикта, 6522 года, благочестивый вновь повел нас на варваров. С пением псалмов и с рукоплесканиями, потому что смерть воина на поле брани подобна смерти у подножия креста, медленным потоком, под ржанье коней и скрип возов, гвардия, эскувиты и силы фем двинулись в неприступные горы Македонии. Вздымая пыль на горных крутых дорогах, впереди шла конница мужественного Феофилакта Вотаниата. За нею передвигались воины фракийской фемы, испытанные в сражениях, и отряд страшных руссов. Я с изумлением смотрел на этих людей, равных которым нет и не будет на полях сражений. Среди них были варяги и славяне. Славянский язык напомнил мне, что на берегу Борисфена, в далеком бревенчатом городе, под сенью русских дубов покоится в мраморной гробнице Анна, неугасающий светильник моей жизни.

Страторы вели попарно сто коней базилевса. Арабские и каппадокийские жеребцы были покрыты пурпуровыми попонами с вышитыми на них орлами и крестными знаками. Из рук кинигов рвались на цепях злые псы. Над челками коней покачивались страусовые перья.

Василий ехал верхом в простом воинском плаще, под которым блистал панцирь. Запавшие от бессонных ночей голубые глаза и гневные дуги над ними выражали непреклонность воли, постоянство решения. Борода базилевса поседела, на лице легли бороздами морщины – следы болезней, забот и лишений. Ради спасения ромеев он одинаково терпел зной сарацинских пустынь и холод да стужу варварских зим. Совершенной полусферой висел в воздухе купол святой Софии, символ небес на земле. Как орлица, покрывал он крыльями всю нашу жизнь. Но в страшное время жили христиане. Уже разрушили нечестивые агаряне Гроб Господень, уже ускользали из рук базилевса наши дивные владения в Италии, со всех сторон нас теснили враги. Теперь благочестивый решил навсегда сокрушить ярость мизян.

Я вспомнил стихи Иоанна Геометра:

 
Рычи, о, лев!
Пусть прячутся лисицы в норы,
Услышав твой прекрасный рев…
 

Пиит, ты написал пророческие строки! Вот рычит наш лев, вот восходит над землею солнце нашей славы. Самуил трепещет в норах македонских ущелий. Но будем справедливы даже к врагам. Не трусливая лисица пряталась в Немице, а достойный соперник базилевса, тоже из львиной породы. Когда он рычал в долине, стены нашего города сотрясались. Теперь выходили на единоборство два льва…

Мы шли по разоренной стране, мимо селений, покинутых богомилами. Непостижимо было, как могли существовать люди в такое страшное время. Все несчастья низвергнулись на нас из ада. Всюду, куда ни падал взор, – пепелища, руины, рухнувшие купола церквей, оставленные пахарями нивы, стаи черных птиц. Но по милости Иисуса Христа мы еще поражали врагов, избивали толпы варваров, пленяли их, покрывали ранами их тела.

Наступали сумерки. Лиловые горы поголубели, подул прохладный ветерок. Затрубили трубы, повелевая воинам остановиться. Перестали скрипеть возы. Я осмотрелся, выискивая место для лагеря. С обеих сторон возвышались дикие горы. У дороги лежало селение, превращенное пожаром в груду пепла. Где были его жители? Что сталось с их имуществом? Несчастные спрашивали себя, за что обрушились на них такие испытания и горести, и не находили ответа.

Василий слез с коня. Стратор поцеловал его руку, принимая повод. Базилевс сказал:

– Здесь мы предадимся отдохновению.

Патриций Никифор Ксифий велел разбить шатры. Запахло дымом лагерных костров. Воины приступили к принятию пищи. Но свинцовый сон смыкал наши вежды. Еще раз, положив на землю щиты, служившие нам в походе постелями, мы стали устраиваться на ночь. Христолюбивые воины уснули. Только в шатре базилевса еще долго блистал огонек светильника. У шатра стояли на страже руссы с секирами в руках.

Когда на востоке вспыхнула розовая заря, мы снова двинулись в путь, оставив после себя золу костров, навоз, человеческий кал и обглоданные кости. Войска двигались медленно. В дороге было время подумать о многом. О чем я думал, сидя на муле? О смерти. Мне казалось, что она уже витает надо мною. Сердце сжималось от тяжелых предчувствий. Но, может быть, сказались года? Я уже не был юношей, время текло.

Однажды наши воины схватили в придорожных кустах лазутчика. Под плетями он сознался, что его прислал Самуил, чтобы разведать о количестве наших сил. Лазутчик оказался богомилом. Из любопытства я пошел взглянуть на него.

Еретик лежал на земле, истерзанный, почти лишенный одежды. Он стонал, сжимая голову руками. Судя по виду, это был поселянин, не старый еще человек. Два воина, сторожившие его, занимались починкой обуви, разбитой в походе.

Я присел перед пленником на корточки и спросил:

– Ты богомил? В кого ты веруешь?

Лазутчик продолжал стонать, не отвечая мне.

– В кого ты веруешь, собака? В дьявола или в Бога?

Он перестал стонать, повернул ко мне лицо и с ужасным страданием произнес пересохшими губами:

– Не мучай меня перед смертью. Дай мне умереть!

– Ты умрешь, когда придет твой час. Но лучше покайся перед концом. Не губи души… Отрекись от дьявола!

– Это вы – служители дьявола, – дерзко прошептал лазутчик, – заковали Бога в золото, опьянили себя фимиамом, подобно идолопоклонникам.

– Лжешь! – воскликнул я в негодовании.

– Нет, не лгу! Вы живете в мире сатаны, в греховном и чувственном мире, а мы вздыхаем о другом мире, истинном, созданном Господом, а не сатаной. Там обитают ангелы и бессмертные души праведников…

Воины на время оставили свое занятие и стали прислушиваться к нашему разговору.

– Лжешь! В писании сказано, как был создан мир Господом и как был низвергнут сатана. Он ничего не творил. Только разрушал.

– А я тебе говорю, как учил нас отец Иеремия… Все видимое, землю, растения, человеческое тело, камни, все создал сатана. Потому и погибает мир в грехе, как в блевотине. Не мог Господь создать такой мерзостный мир. Почему я испытываю муки? Потому что родился в царстве сатаны. А вы его служители!

Он закрыл руками лицо и плакал. Я показал рукой воинам, чтобы его убили. Воин с глупым видом смотрел на меня и ничего не понимал.

– Убейте его, ослы! – крикнул я в гневе.

Один из воинов поспешно извлек меч и ударил несчастного по голове.

Я посмотрел на убитого. Еще минуту тому назад он страдал, жил, говорил о Боге. Теперь он лежал бессловесным трупом. Жизнь покинула его. Ноги скорчились в последнем движении мышц и замерли. Кровь капала из рассеченной головы. Сколько я видел их на полях сражений, на месте казни, и каждый раз в моем уме возникали одни и те же вопросы. Куда отлетает человеческая душа? Неужели в этом жалком теле, лежащем в безобразном прахе, обитал Бог? Вот и я хожу, куда хочу, говорю, двигаю руками, ощущаю в руке тяжесть меча. А потом прилетит стрела, и я так же буду лежать без движения, обреченный на гниение? Я вспомнил красивое горячее белое тело Фелицитаты, тяжесть ее сосцов, нежность кожи, ее разгоряченное поцелуями дыхание. Дрожь отвращения пробежала у меня по коже. А двадцатилетняя красота Зои, любовь Евпраксии, худоба Тамар? Неужели все одно и то же – тлен, гниение, смерть? А худоба той? Облеченная в тяжелые парчовые одежды и в пурпуре? Ведь озарена же она для меня каким-то неземным светом? Что это – власть мужской плоти или тревога души? Но чем же отличается тело багрянородной от тела смуглой потаскушки? Значит, не в телесной красоте суть, а в том, какими глазами мы смотрим на нее, с каким волнением, чувственным или духовным.

Воин равнодушно вытер меч о жалкое тряпье убитого.

Потом я ехал на муле, и по спине у меня пробегал мороз от богохульных слов еретика. Мир создан дьяволом! Этот мир, в котором страдали и был распят Христос, в котором слава Господня и пение псалмов наполняет церкви! А какой-то тайный голос шептал мне:

– Так ли уж хорош этот мир? Не сам ли ты не один раз отвращался от него. Помнишь? Вспомни, с каким упоением ты читал Дионисия Ареопагита! Вспомни о книгах Платона, грешных, но прекрасных. Подумай, подумай, патриций…

Я в смятении старался прогнать эти опасные мысли.

На шестой день мы подошли к засекам. За ними лежали плодородные долины Стримона – цель нашего похода. Непреодолимые трудности лежали на нашем пути, но благочестивый пылал величайшим огнем. Этот человек среднего роста обладал душою героя. Поистине, всякий, взирая на него, научался быть смиренным, терпеливым и бесстрашным. Он научил нас почитать сию жизнь сонным видением и не предаваться унынию.

По знаку трубы воины фракийской фемы пошли на смерть…

Как птенцы во время бури, мы окружили благочестивого и шептали молитвы. Здесь были все, делившие с ним в течение стольких лет опасности и труды войны: Константин Диоген, Василий Трахонит, Феофилакт Вотаниат, Давид Арианит, Лев Пакиан, Никифор Ксифий, старики Николай Апокавк и Никифор Уран. Не было только Варды Склира, великого стратега. Не было также и интриганов и сребролюбцев буколеонского дворца, трусов, зоил и лизоблюдов. А над нами проносилась буря истории. Ее тяжкие крылья потрясали воздух. Мы сжимали рукоятки мечей.

Перед тем как повести фемы на варваров, Василий взял из моих рук трость и стал чертить на песке план сражения. Мы обступили его со всех сторон. Старик Никифор Уран слезящимися глазами смотрел на линии, начертанные на песке, и бормотал:

– Разве можно предвидеть все заранее? Захочет Господь, и…

Ксифий зашипел на него:

– Помолчи, отец!

Благочестивый чертил:

– Здесь засеки… здесь Стримон… здесь будут стоять гвардейцы-схоларии. Понятно?

Они ничего ни понимали.

В гористой местности бесполезной оказалась закованная в железо конница «бессмертных», которых называют также катафрактами. Вся надежда была на пеших воинов. Базилевс смотрел на возвышенности, к которым подходили ромеи. Старик Уран качал головой: