Текст книги "Винтики эпохи. Невыдуманные истории"

Устроиться без блата на гормолзавод, где за рубль можно было купить трёхлитровую банку дорогих и дефицитных сливок, в Житомире нечего было и думать, и Амалия устроила дочь учётчицей в свой цех.

С приходом новенькой ощутимо выросли заработки, собрания переходили в настоящие митинги: рабочие поняли, что раньше их обсчитывали. Уважение к Лене шло по нарастающей, и за хорошую, добросовестную работу начальство рекомендовало её в Днепропетровский экономический институт, но она сдала экзамены в медицинское училище на фельдшерско-акушерское отделение и осталась с матерью.

Однажды, когда они с хозяевами мирно чаёвничали в большой прохожей комнате, затрещали стены. Амалия вскочила перекрыть на кухне газ. Пока закручивала краны, стена кухни и смежной комнаты другого подъезда начали раздваиваться. Образовавшаяся брешь росла, становясь похожей на горную расщелину. Все напряжённо вжали головы: мужчины и Лена в зале, Амалия в кухне. Выбегать через двери было далеко, и они через кухню выпрыгнули в образовавшийся проём вместе с жильцами другого подъезда.

Хорошо – обошлось без жертв. Был глубокий вечер, но толпа зевак росла. Оказалось, грунт осел – стены и повело. Электрические провода разорвало, дом погрузился во тьму. Ночь провели кто во дворе, кто в разорванном доме. Утром приехала «аварийка». Весь день налаживали газ, свет, закладывали кирпичом проём – штукатурили жильцы сами. Дом признали аварийным, и уже через два месяца мужчинам предоставили новую двухкомнатную квартиру. Чуть позже переселили и других жильцов; в доме оставались только Амалия и Лена – с временной пропиской.

Осенью 1985-го Лена окончила училище. Амалия искала, как сохранить городскую прописку дочери, – отпускать её в глухомань не хотелось. К тому же было обидно: большинство выпускников по блату умудрились получить распределение в город – Лене не удалось. В горздравотделе посоветовали найти пригород, где не держались «москали». Найти такой район посчастливилось: полунемка, полуукраинка, Лена устраивала здешнее начальство. Оставалось последнее – добиться перераспределения в училище. Рулетка на сей раз сыграла благосклонно: городскую прописку дочери удалось сохранить.

Квартирная очередь продвигалась быстро, а пока жили в аварийном доме, но ЖЭК (жилищно-эксплутационная контора) постоянно настаивал на выселении – внаём, мол, жильё сдавать запрещено. Амалия просила подождать, не доводить дело до суда, но ЖЭК оставался неумолимым. Начиналась «перестройка» – годы развала СССР. Выпускать из рук землю в центре города нарождавшаяся буржуазия не хотела, и дело довели до суда.

Судью и прокурора их района уволили за взятки, и судебная карусель проходила в одном из пригородов. На последнем процессе интересы ЖЭКа представлял рядовой электрик. Амалия просила подождать:

– Почему ЖЭКу непременно нужно нас выселить? У нас очередь скоро подойдёт.

Рулетка суда сыграла, однако, безжалостно – Маля была в отчаянии. Мысли плясали печальное танго: «Может, снова уехать в степи к казахам?..» Брела по берегу, высматривая, где бы удобнее броситься в реку, – так, чтобы уже и не всплыть. Не думала ни о Лене, ни о себе: жизнь казалась ненужной и бессмысленной. Маленькая, похожая на девочку Маля горько плакала. Проплакалась, смыла в реке слабость, и мозги её просветлели. Постояла и решительно повернула назад, к городу. Минутная слабость сменилась решимостью – ей нужна адвокатская контора!

Адвокат посоветовал отписываться жалобами:

– Это решение мы заволокитим, а там и очередь на квартиру подойдёт.

Напротив дома снесли старый детский сад, оттуда на зиму натаскала Амалия топливо, канализация работала исправно, воду наверх поднимали они в вёдрах. В один из вечеров Лена сидела за открытой книгой и в очередной раз наблюдала за мучениями матери, что дула на бумажку, пытаясь разжечь тлеющий в печи уголёк. Не выдержала – возмутилась:

– Живём в центре, а коптим, как из кочегарки! Давай схожу в горжилуправление и попрошу подключить газ. Они меня не знают – может, подключат.

Ну и времена! Не курицы нынче учат – яйца: «Да, жизнь бьёт, дети сами принимают решения». Амалия с удивлением взглянула на дочь, вспомнила, какой болью отозвалось на её психике решение суда и с тревогой спросила:

– А если выгонят?

– Уйду – делов-то!

«Молодые нынче и мыслят проще, без надрыва».

Одевалась дочь тщательно – хотелось и выглядеть, и произвести впечатление. В приёмной выделялась молодостью, броской красотой и дорогой одеждой. Найти в её лице единомышленника попытался сидевший рядом мужичонка:

– Извините, красавица, вы не знаете…

Она обезоруживающе остановила его:

– Извините, сама в первый раз – тоже ничего не знаю. Открылась дверь, и её пригласили. Начальник улыбнулся, указал на стул: «Садитесь». Она кокетливо выставила новые сапожки, положила ногу на ногу.

– Ну-с, девушка, с чем вы? – потёр он руки.

– Нам газ не подключают.

– Как это!? Кто не подключает? Безобразие!

– Вот именно! Квартиру отремонтировали, а газ не подключают.

– Давайте заявление – подпишу. Завтра придёте, узнаете, когда подключат.

Уходя, Лена столкнулась с инженером горжилуправления, что вихрем ворвалась к начальнику. В открытую дверь доносился его возмущённый голос:

– Вы почему газ к дому не подключаете?

– К какому дому?

– Вот заявление – читайте!

– Так это же ТЕ! Вы что – забыли?

И Лена поспешила уйти.

– Знаешь, кто мы? – негодовала она дома. – Мы – никто! Мы просто – ТЕ!

Амалия попыталась отговорить её от второго визита, но оскорблённая дочь была непреклонна.

– И не отговаривай – хочу услышать, что он скажет нам, которые ТЕ.

Она сидела перед ним, как и в прошлый раз, неотразимо, но это был уже совсем другой человек– надменный, негодующий, суровый.

– Вы усыпили мою бдительность, воспользовались хорошим настроением. Теперь о газе и думать забудьте – из квартиры вас выселят завтра же.

Самоуверенная молодость получила жестокий урок. Лена понимала, что спровоцировала конфликт, но изменить что-либо было поздно. 11 февраля 1987 года пришла повестка о выселении – на приготовления давалась неделя, и Амалия в третий раз поехала в Москву искать правду у Крыгина Анатолия Васильевича, что хорошо знал её дело и работал в приёмной ЦК КПСС. Он заверил, что выселения не допустит– рулетка крутила надежду.

В Житомире тем временем к их дому подогнали самосвал-мусоровозку. Восемь человек: работники ЖЭКа, судебный пристав, понятые и милиция – стучались к Лене в дверь. Она не открывала, и милиция приступила к взлому. Дверь упала, в проёме стояла девушка с топором.

– Не заходите – я одна! Мама в Москве! На улице зима, куда мне? – истерично кричала она.

– Брось топор! – приблизился милиционер.

Топор отобрали, но садануть кого-то она всё же успела. Пострадавший ухватился за рану, и Лена-медик поспешила ему помочь. Пока делала перевязку, за спиной выносили постель и одежду. Завёрнутые в простыни и покрывала вещи бросали не в грязный и вонючий кузов, а на снег. Мебель: шифоньер и шкаф – сломали-исцарапали. Подоспевшая подруга Мали разорвала бумажные мешки и выстлала ими кузов. В него всё погрузили, шофёр примостил свой тучный зад на сиденье, Лену усадили рядом, и колёса закрутили к горжилисполкому.

– Приехали – выходи, – приказал молчавший всю дорогу водитель и протянул ключи от холодного чердачного помещения. Надвигалась ночь. Лена растерянно стояла у кучи вещей с грузчиками, что не спешили уходить.

– Заплатишь – снесём на чердак, – выдвинули они ультиматум.

Она вынула из сумочки последние 45 рублей:

– Заносите.

В двух комнатках не оказалось ни стёкол, ни отопления – на полу и подоконниках холодно белел снег. От отчаяния и нервного потрясения раскалывалась голова. Присела на узлы, проплакалась, закрыла комнаты и пошла к подруге матери, что в это время разговаривала по телефону с Москвой, где Маля в поисках правды оббивала пороги властных структур. Узнав о случившемся, Амалия поспешила на центральный телеграф. Заполнила фототелеграмму с жалобой на Крыгина, отправила её на имя Горбачёва М.С, Первого секретаря ЦК КПСС, и уехала в Житомир.

Приехала, оглядела холодные чердачные комнатки – волосы дыбом. Без водопровода и канализации жильё предназначалось для приезжавших на заработки дворников – в жилищном фонде оно не значилось и в него не прописывали. Но случай с Амалией и Леной вынуждал власть нарушить закон – их прописали. Рулетка сыграла хоть и на незначительный, но всё-таки выигрыш!

Женщины разобрали вещи, застеклили окна, попросили подключить газ и отопление. Красили, штукатурили, белили, и вскоре комнаты превратились в две приличные кельи. Тепло сглаживало отсутствие туалета и воды, ванной комнаты и кухни.

В стране начиналась прихватизация, и Маля с Леной тоже стали «собственниками»: «прихватизировали» то, что было, – 12 и 14 квадратных метров.

Младшая сестра Лиля одна с двумя детьми мыкалась меж тем в Ленинграде. Она разошлась с мужем и в поисках лучшего заработка сменила уже не одну работу, на последней – повар Мариинского театра – задержалась.

В её семье подолгу проживала Маргарита, помогая растить внуков, но два подросших шалопая не слушали бабушку, которую начинал мучить склероз. Однажды она ушла в магазин и не вернулась. На третьи сутки безуспешных поисков семья включила телевизор и увидела в нём бабушку!.. Маргарита бойко рассказывала в камеру, что не знает, кто она и откуда.

На телевидение Лиля поехала с детьми, и бабушку привезли домой. Летом Лиля работала в пригороде. Оставлять мать без присмотра нельзя было, и Амалия взяла её к себе – в Житомир. Здесь, в чердачных комнатках старшей дочери, полубезумная Маргарита прожила до 1991 года – года смерти.

О старшей дочери Нине Амалия не беспокоилась – была уверена, что её семейная жизнь сложилась; сожалела только, что живёт от неё далеко, – в городе Шевченко на Мангышлакском полуострове. Но однажды принесли тревожную телеграмму, после которой в одночасье рухнуло то, что привносило в душу спокойствие и стабильность.

Подружка 12-летней внучки позвала её однажды к морю. Они спустились по крутым, привычно отвесным берегам. Искупались, позагорали и отправились домой – поднимались, как обычно, по уступам. Оглянулась внучка, вокруг всё заспиралилось, и тело потеряло упругость. Как летела вниз, как приземлилась, не помнила. Подружка испугалась и убежала. Вечером прогуливавший собаку мужчина заметил распластанную девочку и вызвал «скорую».

С черепно-мозговой травмой закрытого типа девочку спешно доставили в Москву и удалили раздробленную часть черепа. На перелом ключицы внимание, однако, не обратили, и она срослась неправильно – пришлось делать вторую операцию, так что у постели больной дежурили поочерёдно Амалия с зятем.

Состояние внучки было тяжёлым. Врачи настаивали сменить жаркий Шевченко на более умеренный город, убеждая, что «оздоровительный фактор» девочки связан с климатическими условиями. Нина с мужем бросили всё и уехали во Владимирскую область. Там, вдали от родственников, прожили они четыре года.

В Перми меж тем одиноко доживал отец, и Нина отправилась к отцу просить разрешения на переезд к нему. Он успел отвыкнуть от семьи и за вечерним застольем, не глядя дочери в глаза, выдал:

– Впущу, а вы потом не выгоните меня из квартиры? Она покраснела, будто не раз уже выгоняла. Из глубин детских воспоминаний всплывало совсем другое: забота, ласка, внимание. Равнодушие и чёрствость потрясли, чёрные мысли оскорбили, и она заплакала.

– А что я такого сказал? – удивился он. – Это суровая правда жизни.

– Прости, отец. Думала, обрадуешься и захочешь помочь дочери, но прежде всего внучке, а ты вон как!.. Была б у матери квартира – я б на эту тему с тобой не говорила. Не бери в голову, мест с умеренным климатом в СССР не так уж и мало! – сказала она как можно равнодушней.

В поисках оздоровительного климата для дочери зятю посоветовали съездить к ясновидящей в Москву. Та посоветовала Житомир: «Надолго там не задержитесь».

Приближался конец столетия. «Перестройка» набирала обороты. От безденежья, растущей дороговизны, исчезновения товаров и самых необходимых продуктов становилось невмоготу. Если по талонам что-то выбрасывали, тут же образовывались огромные очереди с горластыми и крепкими амбалами, что отталкивали слабых. Это было время, когда российским немцам официально разрешили выезд на «историческую родину», и в приватизированных чердачных комнатах Амалия с Леной решили попытать счастья – сели заполнять заявление на выезд.

Ответ не задержался, и вскоре Амалия с Леной выехали в страну, откуда полвека назад «рулетка» жизни вышвырнула 13-летнюю девочку. В Доберлюк-Кирхгайн она узнала прежние места и вспомнила, как они, рядовые жертвы войны, втискивались в переполненные вагоны, надеясь на спасение.

Семья старшей дочери Нины переехала меж тем в освободившиеся комнаты чердачно-умеренного Житомира, где молодую семью ожидал парадокс нового времени. По матери, этнической немке, Нина, полунемка-полуукраинка, получала, как ни странно, украинское гражданство, а её мужа, коренного украинца Виктора Федорченко, не по своей воле ставшего гражданином Казахстана после распада СССР, Украина признавать не хотела.

Он лишался Родины, а с нею и перспектив на будущее. Цивилизованная Европа, воспринимавшаяся, как мираж, становилась меж тем реальностью, и он заговорил о переезде. Заграничные горизонты открывали радужные надежды и перспективы, в то время как тёщины комнаты, где не было никаких удобств, тяжёлых чувств при расставании не вызывали.

Чуть позже в Германию перебралась и семья Лили, а с нею и другие родственники.

На похороны Сашка́, мужа и отца, Амалия ездила с дочерьми уже из Германии. Двухкомнатная «хрущовка», надежда стабильности и символ собственности, досталась меж тем не дочерям, а племянницам, но судиться и оспаривать наследство отца Амалия с дочерьми не стала.

Анализируя вечерами финал своей жизни, постаревшая Амалия грустно вспоминала… А всё могло сложиться по-другому, если бы осенней ночью их не вернули в страну, что за четыре года войны успела стать им чужой. Насильственное возвращение обернулось лишениями и бедами.

Думалось, что жизнь людская всегда, во все времена, была заложником политических игр. Инстинкт самосохранения мобилизует в такие времена душевное и физическое мужество, побуждает переселяться в земли, что становятся Родиной новых образований и новых устройств.

В Германии она приобщилась к католической вере родителей. Молилась, чтобы детей не коснулось разочарование возвращения, чтобы обрели они счастье; чтобы потомки, превращающиеся в «коренных» немцев, не забывали историю прародителей и русские земли, где жили и выживали не без помощи и сострадания простых жителей России.

Исчезла страна под названием Советский Союз или СССР, исчезли понятия «советский человек» и «советские немцы». Но сколько за этим человеческих жизней, судеб и трагедий!..

июль 2007

Винтики эпохи
(повесть в форме художественных рассказов)

Баба Лиля в густых уже сумерках сидела обычно летними вечерами на завалинке – вспоминала…

Ни дурнушка, ни красавица, она была немка, а в годы войны это было страшнее страшного – во всяком случае, так было в Светлановке, что в военные и первые послевоенные годы из маленькой сибирской деревушки превратилось в многонациональное село: одних (калмыков, немцев, армян, прибалтов) привезли насильно, другие бежали от войны. Из депортированных немцев было всего пять семей, но дух неприязни к ним и от них висел в воздухе, этот дух Лиля чуяла нутром – было ей уже семь.

Многоцветный язык села усваивался ею с трудом и потому училась на тройки: к «балаканиям-трандычениям-мычаниям-рассусоливаниям-шкворчаниям-сюсюканиям-вяканиям-каляканиям» не умела подбирать синонимы. Бывало, учительница русского языка цитировала на уроках «лексические ошибки» в изложениях Лили, и тогда класс не веселился – он непристойно ржал. Её это обижало, она не раз бросала школу – за парту её возвращали настоятельные просьбы матери-инвалидки.

С русскими «товарками» (в её понимании, все были русскими: украинки, польки, белоруски, калмычки, армянки) Лиля собирала ягоды, купалась в реке, бегала, играла в лапту, но, чтоб не выглядеть смешной или, не дай Бог, «фашисткой», лишний раз рта не раскрывала, хотя и была заводной. Тем не менее, национальность «товарок» играла для неё не главную роль – главное, чтоб уютно, интересно и легко с ними было.

Эта дружба расширила не только географию страны, но и знания. От «товарок» Лиля узнала о белорусских болотах и птицах счастья – аистах; о юртах и кумысе; о любимых поляками супах. Выходило, обычаи, традиции и кухня были когда-то одинаковыми, но люди разбежались, а потом встретились и назвали «новым» то, что успели забыть в разлуке: к примеру, русские пироги поляки назвали варениками, окрошку– супом «холодник». Лиля осмелела и рассказала о раках, которых в довоенном прошлом никто из детей не то что бы не ел, но даже и не видел; о кухе и плюшках, вкус которых ещё помнила. Сейчас не только плюшек– картошки досыта не было. Грибы ели теперь все: поляки, русские, украинцы, немцы, латыши и даже калмыки. Короче, межнациональное слово «товарки» сплотило детей – помогло вобрать в себя не только кухню, но и манеры, традиции, обычаи разных народов.

7-й класс был позади, 8-й предстояло начинать в районном центре, но страх «лексических» ошибок остался, и она наотрез отказалась ехать в центр. Её доводы: нет одежды, обуви, пальто – были правдой, так что «университетом» Лили стало неполное среднее образование.

* * *

Жить в селе без работы в четырнадцать лет не полагалось, и мать уговорила председателя колхоза устроить дочь телятницей на ферму. На русском, немецком и тарабарском Лиля нахваливала и поругивала телят, вовремя подкладывала им солому, поила молоком, пела песни сельского люда – словом, была счастлива, что телята реагировали на её голос. За зиму у неё не пал ни один телёнок– страх «лексических ошибок» исчезал, она обретала уверенность.

В середине марта на общем собрании чествовали в клубе колхозников. Радуясь за других, она от души всем хлопала и вздрогнула, когда услыхала свою фамилию. Оказалось, за сохранение «поголовья вверенных ей телят» Лиле Цингер объявляли благодарность. Выходить на сцену она не хотела, но председатель колхоза настаивал – пришлось подчиниться.

Ей вручили похвальную грамоту – огромный лист с золотым гербом и красным флагом, на фоне которого в левом углу был Ленин, в правом – Сталин. Лиля переминалась, не зная, как себя вести.

– Что в таких случаях говорят? – улыбнулся председатель.

Она опустила голову.

– Ну? Что говорят-то?.. Что?..

– Это… лексическая ошибка, – произнесла она тихо, но так, что все услыхали, и зал раскатисто вздрогнул. Лиля не понимала, что такого, уж очень смешного, она сказала – в глазах стояли слёзы. Когда угомонились, председатель назидательно объяснил:

– Надо говорить: «Служу Советскому Союзу!»

Лиля пытливо на него взглянула, нехотя улыбнулась и после некоторого колебания негромко повторила:

– Служу Советскому Союзу!

– Вот так-то. А то выдала… На немецком. Не понять чего. Иди на место.

Её провожали весело, а она готова была провалиться сквозь землю.

«Не понять чего… на немецком… – передразнила она про себя председателя. – А смеются, как в школе…» Мать обнимала дочь и со слезами в голосе утешала:

– Ничего, кому-то и работать надо, – и, разглядывая грамоту, наполнялась гордостью за красавицу-дочь. На её вопрос, отчего смеялись, мать не могла дать ответа – спрашивать посторонних Лиля не стала.

* * *

В семнадцать её поставили кладовщицей склада, и в колхозе прекратились жалобы на воровство – белой муки пекарям Лиля взвешивала ровно столько, сколько полагалось. Осенью 1945-го трудодни колхозников начали отоваривать свежеиспеченным хлебом. Килограммы и граммы калача Лиля делила строго по трудодням. Запах у амбара, где взвешивали пышные румяные караваи, дурманил на расстоянии.

За семейным пайком 10-летняя Света Нечепуренко пришла однажды с сестрёнкой Глашей – белокурой девочкой трёх лет. Их отец вернулся с войны без ноги, но световой день работал наравне со всеми. Лиля взвесила Свете четверть каравая и завернула пайку в её тряпицу, та прижала пайку к себе и дёрнула сестрёнку за руку:

– Пошли домой.

Глаша вырвалась и подбежала к Лиле:

– Я тоже хочу.

– Попроси у сестры.

– Пойдём, мы разделим пайку дома, – покраснела Света.

– А я сейчас хочу.

– Ыж яка! Мала да рання, – раздалось в очереди. – Догоняй сэстру.

Света знала: «мала» закатит истерику, и потому удалялась, не оглядываясь. Истерика, действительно, случилась, но очередь молчала… Лиля присела перед малышкой, прижала её к себе и серьёзно объяснила:

– Смотри, сколько народу. Надо, чтобы всем хватило.

– Я е-есть хочу-у, – завелась Глаша с новой силой.

– Все, кто стоит в очереди, тоже хотят есть, но никто не плачет. Давай станешь в очередь. Подойдёт– взвешу. Договорились?

Девочка кивнула, приглушила плач и послушно встала в очередь.

– Ну, вот и молодец. Маленькая, а лексической ошибки не допускаешь. Не то, что я в своё время, – похвалила её Лиля.

Это разрядило обстановку. Все знали историю про «лексические ошибки», и разговор обрёл другую тему: не все, мол, «балакають як хохлы, особливо нерусь: шмщ, латыши, казахы, армяне, полякы». Глаша терпеливо ждала. Когда подошла очередь, Лиля отрезала ей внушительный кусок от своего пайка.

– Хватит?

– Мне – хватит, а маме с папой – нет.

– Маме с папой унесла Света. Я отрезала от своего пайка, но я тоже есть хочу – понимаешь?

Глаша кивнула и откусила хрустящую корочку. С заречной стороны к амбару спешила Света, чтобы перенести сестру через речку, которую надо было перейти вброд.

* * *

В начале 1947-го из трудлагерей начали возвращаться мужчины, а отца всё не было и не было. Трудармеец, вернувшийся из того же лагеря, что и отец, рассказал, что он умер в тайге, на лесоповале. Известие подкосило больную ногами мать, что жила ожиданием встречи с мужем. Она потеряла волю к жизни и вскоре умерла, оставив Лилю сиротой.

В 1954-м ей исполнилось двадцать. Как и все девушки, она мечтала о любви – не было, из кого выбрать. Давид Фе-дер, единственный жених из немцев, с дразнилкой: «David Feder – Welschkopf Fleder»[6]6
  Доел.: Давид Федер – кукурузный пушок (рыльца).


[Закрыть] – ей не нравился.

Но вскоре произошло нечто особенное. С песней «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новосёлами и ты, и я!» к сельсовету по накатанной грунтовой дороге подкатили полуторки, и деревушка загудела-запела в молодёжном вихре – начиналась эпопея освоения целины. Лично для Лили ничего не изменилось – как работала, так и работала, но раньше, бывало, по селу пройдёшь – никого не встретишь, а теперь чуть ли не на каждом шагу люди! И всё незнакомые. Парней и девчат– видимо-невидимо! По тесным землянкам размещали до пяти-семи целинников. Заработал клуб. По субботам – вечера, кино, концерты, танцы. Не деревушка, а оживший муравейник, и в этом муравейнике каждый искал любви. Лиля не была исключением – несколько месяцев продружила с целинником из Воронежа и вышла замуж. Официально их расписал, как тогда было принято, районный отдел записей актов гражданского состояния – ЗАГС.

* * *

Молодые построили саманную избушку с окном в горнице и окном в кухоньке. Родили троих сыновей. Трудились от зари до зари – для блага страны и семьи. Муж работал трактористом, а Лиля – на подхвате: дояркой, весовщицей, продавщицей, приёмщицей молока. Боясь издевательски-осуждающего ржача по причине «лексических ошибок», жертвовала личным ради общественного. Однажды на ток прибежала русская соседка и выпалила:

– У вас двэрi настижь открыты, на столi – вутi и куры, а дiтэй я клыкала-клыкала и ны доклыкалась.

Босые ноги Лили рванули к заведующему током – отпроситься. В темпе быстро тикающего метронома бешено билось сердце, этот ритм мешал скорости: она с трудом поднималась по обрыву. К саманному домику, что стоял на берегу реки, подбегала, надрывая голос:

– Федя-я! Вова-а! Стё-ёпа!

Грязные, босые, полуголые, они обычно бежали ей навстречу– сейчас было подозрительно тихо. Заглянула в сарай, пробежала по огороду, где они частенько лакомились паслёном. Никого. Не было детей и на реке. Плача и размазывая по лицу грязь, Лиля опустилась на завалинку – передохнуть. Сколько так просидела, сказать не смогла бы. Надвигались сумерки. Надо было кормить поросёнка, птицу, разжигать огонь в плите, но безвольное тело, скованное несчастьем, не подчинялось голове.

Звенящую тишину разрезал крик «Ма-а-ма!» Её мальчики двух, четырёх и шести лет неслись к ней чистые и ухоженные. Она их не узнала – почувствовала. Сзади колесил 2-летний Стёпа. Лиля разом зачерпнула всех троих, прижала и заголосила волчьим воем. Два старших глазели, не понимая, – младший из солидарности поддержал маму.

Подошла незнакомка, поздоровалась, приложила к груди руку:

– Простите, если что… Я их искупала, выстирала им одежду. Муж подстриг – чёлки оставил. Они сытые. Встретила их у магазина, угостила конфетами, они и привязались.

«Выстирала… В таком платье?..» – пронеслось в голове Лили, будто в данный момент это было для неё важнее важного.

– Вы – кто? – пришла, наконец, она в себя.

– Ах, да! Я жена офицера Михаила Сорокина – брата Гали Сорокиной. Мы в гости приехали. На месяц. Весь день с вашими детьми провели. Им понравилось.

– Да, мам. Мы мармелад ели и молоком запивали. Вкус-ноти-ища! – сообщил старшенький Федя.

– Мармелад? С молоком?

– И борщ. С белым хлебом.

Лиля смотрела, как в шоке, во все глаза – перед нею стояла живая картинка из модного журнала, человек из другого мира!.. Выходило, есть другая жизнь, совсем не похожая на её! Женщина из незнакомого ей мира – в воздушном голубом платье с рукавчиком «фонарик», в босоножках на высоких каблуках, с аккуратно собранной на затылке русой косой – мыла её детей!.. И от того, что жизнь 30-летней Лили разительно отличалась от жизни этой красавицы, Лиля завыла так, что испугала гостью: «Вы что?.. Почему?.. Мы из жалости… бескорыстно»

* * *

Вспоминая на завалинке тот случай, 80-летняя Лиля улыбнулась: сегодня, слава Богу, она сыта, обута, одета. Ну и что, что одевается по-деревенски! Она и в жару платочка не снимает. И в тапочках всю жизнь проходила. Привыкла. У них нет театров, все выходы «в люди» сходятся в одной точке – магазине.

И нахмурилась: память высветила эпизод, когда поздней осенью спешила после работы домой, а дети – в огне и дыму. Старший зажёг 7-линейную лампу, поставил её на стол, младший крутанулся, опрокинул её, и разлившийся керосин полыхнул огненной змейкой. Младший завернулся в одеяло и – под кровать; средний натянул фуфайку и – на улицу; старший Федя плеснёт на огонь ковшик – горит. Вот уж язычок до кровати добрался, лизнул тюлевую занавеску, загорелось покрывало. Федя сорвал горящее покрывало и – на пол; хорошо – земляной был. Стёпа кашляет в одеяле, Федя плачет– руку обжёг. В это время Лиля и вбежала. Сдёрнула с гвоздя старую фуфайку и начала огонь забивать. Подъехал на тракторе муж. Огонь потушили, но домик сделался чёрным.

Было 12 ночи, дети боялись спать. Успокаивая их: «Ничего – живы остались», Лиля плакала вместе с ними. Мазанку надо было мыть-белить, и утром, впервые не подумав о «лексической ошибке», Лиля устроила себе на неделю отпуск. Белила, скоблила, детей кормила, но за то, что не вышла на работу, правление колхоза объявило ей выговор. Выходило, кроме неё, дети Лили никому были не нужны, и мозг засвербел от крамольной по тому времени мысли: «лексическую ошибку» совершила не она, а правление.

* * *

В статусе мужней жены Лиля пробыла двадцать лет. Первый год был годом счастья, в нём и Федя родился, а потом у мужа обнаружили туберкулёз лёгких, и все последующие годы превратились в борьбу за его жизнь – делала разные настойки, следила, чтобы муж вовремя их пил. По маленькой дозе для профилактики пила сама и давала детям. Когда начиналось кровохарканье, беспокоилась: не заразил бы семью. И следила, чтобы платки не попадали в общую стирку, отнимавшей много сил и времени: стиральной машины не было – всё приходилось кипятить. Заболевание не давало освобождения от работы, но с учётом болезни колхоз выделил мужу трактор с кабиной, что защищала от холода и ветра. Однажды его ждали с кормами на свиноферме. Он подъехал, но из кабины не вылез. Подошли – голова на руле; не понять – спит иль отдыхает. Окликнули – молчит. Сняли, а он остывать уже начал. Так в сорок лет Лиля перешла в статус вдовы, и все последующие годы в этом статусе и прожила.

* * *

Сыновья обрели профессии, в которых нуждался колхоз: старший Федя стал, как и отец, трактористом, Вова и Стёпа – шофёрами. Воспитание детей Лиля сводила к тому, чтобы учились без двоек и не воровали:

– Такую лексическую ошибку вам не простят.

В 1973 г. до ухода в армию Федя уговорил председателя колхоза помочь сосновыми брёвнами для нового домика, потому как саманный годился разве что для сарая. И колхоз помог, но не сосновыми брёвнами, а списанными шпалами, пропитанными дёгтем.

– Стены потолще промажете, и запаха не будет, – обнадёжил председатель, – зато домик будет вечным: ни крысы его не возьмут, ни гниение.

Домик выстроили за месяц. То лето выдалось жарким и сухим – стены, обмазанные изнутри на два раза, высохли быстро. С высокого крыльца поднимались в маленькую крытую веранду, далее проходили в большую веранду, тоже не отапливаемую, из неё одна дверь вела в кухню, другая – в так называемый «зал» со смежной спальней. Через неделю при закрытых окнах и дверях обнаружилось, что комнаты пропахли дёгтем. Пока было тепло, двери держали открытыми. Зимой от густого, удушливого запаха часто болела голова, но Лиля вскоре поняла, что едкий запах менее чувствителен при температуре не выше восемнадцати градусов. В этом режиме первую зиму и перезимовали. В следующее лето на стены нанесли ещё один внушительный слой глины, в завалинке проделали «окна», чтоб проветривалось под полом, и дегтярный запах сделался едва уловимым – на запах жаловались только гости.

Лиля крутилась, как белка в колесе, но жила с ощущением богатого человека: радовали голубые ставни на шести окнах; баловал электрический свет; не протекавшая после дождя крыша; входная дверь, которую зимой не заносило снегом.

– В моём тереме, – хвасталась она, – я золой не пылю: зал и спальня обогреваются стеной от печи, что топится из кухни.

Протопить печку, вынести золу, принести воды, сготовить еду, убраться, постирать – какая ж это работа? Это о-отдых!.. Лиля находила время и на участие в клубных концертах, где запевала «Ой, при лужку», «Вечер на рейде«, песню «О Днепре». Бывало, «товарки» затягивали матершинные частушки, и тогда Лиля озорства ради затягивала на диалекте свои, немецкие. Товарки после каждого куплета шутливо поддерживали её: «Бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла – ба-алаболю я».