Текст книги "Ленин"

Глава II

Близился конец весны. Волга сбросила с себя ледяные кандалы. Проплыли уже первые пассажирские пароходы. На реке все чаще появлялись плывущие по течению плоты. Пролетели, стремясь на север, последние стаи диких гусей и уток. Володя принес из гимназии аттестат, в котором были одни пятерки и решение педагогического совета, назвавшего его самым лучшим учеником второго класса.

Отец погладил мальчика по лицу, мать расцеловала в лоб и произнесла:

– Ты моя радость и гордость!

Он спокойно и равнодушно принимал эти похвалы.

Не понимал даже, за что ему выпала такая доля. Учился старательно, так как хотел побыстрей вобрать в себя знания. Давались они ему с легкостью; особенно любил он латинский язык и самостоятельно пытался читать Цицерона, копаясь в толстом словаре Шульца или прося брата Александра о помощи. Несмотря на все эти занятия, оставалось у него в достатке свободного времени. Читал много, увлекаясь Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым; перелистал даже два раза «Войну и мир» Толстого и просто проглотил бесчисленное число книжек. Делил он их обычно на две категории: женские или сентиментальные, бессмысленные, после которых не оставалось ничего, кроме красивого звучания слов, и настоящие – где находил мысли, глубоко западающие в сердце и мозг.

Читать начал недавно. Раньше мешал ему каток. Он любил быстрое движение и постоянное владение своими мышцами для сохранения равновесия. Сделав уроки, бежал он на реку. Возвращался усталый и сонный. О чтении не было и речи – ложился на кровать и спал как убитый.

Только в последнюю зиму понял, что коньки отбирают у него много дорогого времени и делают невозможным его применение с пользой. Колебался недолго. Стиснувши зубы, пошел к товарищу Крылову и сторговался с ним. Отдал ему хорошие американские коньки, домой же принес четыре переплетенных томика Тургенева.

Володя был самым лучшим учеником; самым прилежным, самым способным и воспитанным мальчиком. Не мешало ему это, однако, радоваться начинающимся каникулам. Семья Ульяновых летом жила в своем доме в небольшой деревеньке Кокушкино, расположенной среди лесов, недалеко от реки. Был это созданный в мечтах рай для маленького Владимира. Крестьяне окружали их всех дружбой, особенно же любили Марию Александровну, которая бесплатно лечила крестьян, заглядывая в медицинский справочник и раздавая травы и микстуры, привезенные из города. Была она известна среди окружающего населения как прекрасный врач.

Дом Ульяновых в Симбирске. Фотография. XIX век

Мальчик также имел много приятелей в деревне. Подвижный, жаждущий приключений и смелый, собрал он многочисленную ватагу мальчишек, которым он внушал уважение находчивостью и силой. Они очень любили его, так как не чувствовали в нем «барчонка», который относился к ним только снисходительно; не пытался он поучать их или высмеивать. Володя, обычно недоверчивый и порой резкий, по мнению гимназических товарищей, здесь чувствовал себя в своей стихии. Был равным среди равных.

Порой возвращался домой с подбитым глазом. Когда Мария Александровна делала ему горькие упреки, он отвечал со спокойной улыбкой, всматриваясь в любимое материнское лицо:

– Это ничего, мамочка! Играли мы в казаков и разбойников. Досталось мне кулаков в глаз от рыжего Ваньки, но я ему тоже набил порядочную шишку. Не хотел сдаваться и боролся один против пяти, пока не прибежали мои разбойники…

Теперь, после получения аттестата и окончания школьного года, все эти привлекательные стороны ожидали Володю. Старший брат остался в городе, сестры Александра и Ольга были приглашены к тетке, стало быть, ехал он только с родителями.

Прибывши в деревню, Володя тотчас же выбрался из дома. Родители распаковывали чемоданы и корзины. Мальчик побежал в лес.

Солнце уже заходило. Деревья, покрытые свежими пахучими листьями, роняли последние цветы и семена. Яркая зеленая трава, белые, желтые и голубые весенние цветы источали аромат. Сильный запах еще влажной земли наполнял воздух. Летали бабочки, блестящие мухи, гудящие жуки и проворные стрекозы. На верхушках сосен мелькали белки. Птицы порхали вокруг, щебеча, свистя и гоняясь за насекомыми.

Мальчик застыл в восхищении. Его приветствовал лес, травы, насекомые и птицы. Все вокруг представлялось ему прекрасным, безмерно счастливым, вечным.

Помимо воли он сорвал шапку и погрузил взгляд в бескрайнюю голубизну погожего неба.

– Бог! Великий, добрый Бог! – воскликнул он с признательностью и умилением.

Звучание этого слово напомнило ему отца Макария и коллежского советника Богатова. Скривился болезненно, сощурил зло глаза и обратно нахлобучил шапку на голову.

Пошел через лес, путаясь в ползущих через тропинку корнях деревьев, и вышел на высокий берег реки. Заросший кустами дикой малины и калины, заканчивался он почти отвесным обрывом. Ниже, невидимые из-за чащи, звенели и журчали выбегающие на узкую песчаную кромку волны. Река – разлившаяся широко прямо до квадратов полей, тянущихся от низкого песчаного берега, от желтых отмелей, хорошо знакомых мальчишкам, а теперь скрытых под водой, – плыла спокойно и величаво. Словно легкие одежды ангелов и архангелов, красиво нарисованных на потолке купола кафедрального собора – тянулась бледно-голубая, розовая, золотистая, зеленоватая лента реки. Хотел он броситься в ее цветистые ласковые струи и плыть, плыть далеко, к солнцу, которое разбрызгивает пурпур и золото, призывает и тянет к себе.

Маленький Владимир снова обнажил голову и стоял в невыразимом восторге – недвижимый, завороженный, безотчетно втягивая всей силой легких свежее дуновение, залетающее от Волги.

Из-за выступающего утеса, где пенились и крутились верткие струи, выплыл большой плот. Люди, сжимая длинные багры, вбивали их окованные железом концы в дно и толкали сотни толстых сосновых и буковых бревен, связанных лыком. Посредине плота стоял шалаш из коры и зеленых веток, а перед ним на каменной плите горел маленький костер. Толстый, бородатый купец сидел перед огнем и пил чай, наливая его из кружки на блюдце. Время от времени покрикивал он поощрительно:

– Гей, гей! Сильней, быстрей, крепче! Ну, запевайте, ребята, работа легче пойдет! Ну!

Согнувшиеся над баграми работники начали бурчать угрюмыми голосами:

 
Эй, дубинушка, ухнем!
Эй, зеленая, сама пойдет!
Эй, ухнем! Эй, ухнем!
 

Неохотные слабые голоса оживлялись понемногу, набирали более громкого, более смелого тона и ритма. Стоящий у длинного весла рулевым молодой работник запел вдруг звучным высоким тенором разбойничью песню:

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Сеньки Разина челны.
 

Хор сгорбленных фигур, топающих босыми ногами на подвижных, мокрых бревнах, поднял мелодию слаженным хором:

 
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны!
 

Крутой берег отбил слова песни; они покатились над рекой, свалились в низину, начинающуюся квадратами полей и покрытую зеленью бесконечных лугов.

Плот внезапно зацепился за подводный камень и начал стремительно поворачиваться, подхваченный течением, на глубину. Раздался крик, умолкла песня, громче и чаще топали ноги, сильней впивались опоры длинных шестов в усталые плечи работающих людей, плескалась вода, скрипел руль, трещала обвязка бревен.

Еще не исчезло далекое эхо песни, еще дрожало в воздухе последнее слово «челны», когда сидящий у шалаша купец сорвался с места и подбежал к рулевому. Замахнулся широко и ударил борющегося с течением человека в лицо, крича яростным хрипящим голосом:

– Собачий сын! Чтоб ты пропал… к чертям рогатым! Вы, негодяи, нищие, подлые, подонки, тюремная падаль! Чтоб вас холера взяла! Чтобы…

Бегал, бросал проклятья, бил, толкал, угрожал, выкрикивал злые, гнилые, похабные слова. Высокий берег повторял все и отражал каждое слово, как мяч; летело это над рекой и падало там, где умерли минуту назад строфы песни о главаре разбойников, Разине, защитнике угнетенного народа.

Река внезапно стала бесцветной, серой и покрытой рябью, как лицо старика; погасло небо, с которого улетели ангелы и архангелы в изумрудных, розовых, голубых, золотистых и зеленых, как вода, одеждах. Володя снова натянул шапку поглубже и, вложив руки в карманы брюк, задумчивый и мрачный, возвратился домой. Радость умерла в его сердце. Уже нигде не замечал он бесконечной, бессмертной веселости.

Все миновало, улетело без следа, без эха. Мальчик оглянулся вокруг и шепнул:

– Мама говорит и священник учит, что Бог милосердный и вечный… Почему тогда люди, собаки, птицы умирают? Почему исчезает тишина, полная света и радости? Почему обрывается песня над рекой? Почему этот толстый купец бьет рулевого и выкрикивает во все горло мерзкие слова? Нет! Бог не милосердный, потому что не дал вечности тому, что есть красота и радость! А может, он сам не вечный? Может, жил когда-то и был милосердным, но теперь умер – и нет милосердия на земле!

– Бога нет… – вспомнил он слова брата Александра. – Лучше о том не думать, – шепнул он.

Болезненная гримаса промелькнула по округлому лицу и затаилась в уголках дрожащих век.

В деревне поплыли дни, полные впечатлений, никогда не забываемых. С деревенскими ребятами Володя углублялся в лес, поля и реку, где дети купались или сидели с удочками, ловя рыбу. В лесу молодой Ульянов охотился. Соорудил себе настоящий лук и стрелял в птиц. Делал это он тайком от матери, которая гоняла его за это.

– Помни, сынок, – говорила она, глядя на него серьезным взглядом, – что самым большим сокровищем, чем располагает человек, является жизнь. Бог в своей доброте наградил ей живых существ. Никто не может, не обижая Бога, убивать ни человека, ни даже самого маленького насекомого.

– Даже комара, который кусает? – спросил мальчик.

– Ну… комар – это… вредное насекомое… – парировала, немного смутившись, мать.

– А волк? Медведь? – спрашивал он дальше.

– Это снова… хищники… – объясняла она неуверенным голосом.

– Неужели нет людей вредных, хищных? – атаковал мальчик – Слышал, что отец Макарий называл революционеров вредителями, а комиссар полиции, господин Богатов, рассказывал, что цыгане являются хищниками. Объясни, мама!

Мария Александровна внимательно посмотрела в вопросительные глаза сына. Хотела что-то ответить, но зажала уста и после долгого молчания шепнула:

– Не поймешь это сейчас. Ты еще маленький. Со временем все узнаешь.

Не задавал он ей больше вопросов, но в птиц стрелял только тайком. Любил также и играть в кости. Знал, что родители были против этого и его отчитывали, однако чувствовал непреодолимую тягу к рискованным предприятиям. Привез с собой кости и играл с ребятами, выигрывая у них маленьких белочек, зайчиков, пойманных дроздов и щеглов, трости с рукоятками из причудливо изогнутых корней. Никогда не проигрывал.

Наконец он был пойман. Кидал кость, наполненную оловом и показывающую наивысшее число точек. Побили его тут же, но никто не намеревался его презирать. Возбуждал он в товарищах уважение по причине небывалой выдумки. Он же пожал плечами и произнес спокойно:

– За что меня поколотили? Все же я хотел выиграть, стало быть, изготовил для себя надежную кость.

– Ну и хват из тебя! – покрутил головой рыжий подросток Сережка Халтурин, веснушчатый и ловкий, как кот. – Не любишь проигрывать, брат?

– Приступаю к игре, чтобы выиграть! – отвечал он, щуря глаза.

Ожидал, что услышит обвинение в нечестности. Часто слышал это слово в гимназии. Самая небольшая неточность в соблюдении правил игры становилась причиной возмущения и обвинения в нечестности.

Володя почти никогда не играл в перерывах между уроками. Обычно он шел в класс для рисования и осматривал гипсовые статуэтки, бюст Венеры, громадную фигуру Геркулеса, опирающегося на палицу, перелистывал альбомы с картинами Эрмитажа, галереи Строганова и Лувра. Удивлялся его многочисленным нелепостям.

Ученики во время классных письменных работ списывали один у другого, подсказывали на занятиях глухого священника и не называли это ни подлостью, ни нечестностью, как это охотно делали во время игры. Была в этом какая-то недобросовестность и неправда, чего не умел объяснить Володя, следовательно, только презрительно усмехался.

Деревенские ребята побили его за кость с оловом. Это он понял. Были злые, что их обыграл. Однако назвали его «хватом», похвалили и, чмокая губами, удивлялись надежности кости и ее изготовителю.

Об этом часто размышлял молодой Ульянов, когда ходил с приятелями на рыбалку, на берег тихого глубокого речного залива. Мальчики садились в ряд и закидывали удочки в черную глубину воды. Сначала молчали, следя за движением поплавков и гусиных перьев, указывающих на приближающуюся рыбу. Единственно, время от времени раздавались громкие шлепки ладонью по лбу или шее, когда прогоняли назойливых, ненасытных комаров.

Пресытившись молчанием, начинали разговор. Ульянов слушал приятелей внимательно, не пропускал ни одного слова. Особенно любил он рассказы рыжего Сережки. От него он в первый раз услышал, кем был знаменитый разбойник Разин, некогда шатавшийся по Волге. Прежде знал, что был это могучий разбойничий атаман, захватывающий купцов с их сокровищами и богатых персов, плывущих с товарами от Каспийского моря. Здесь, на берегу Волги, которая видела красивые лодки разбойника, услышал, что Разин отдавал свою добычу нищим людям, выкупал их из неволи и защищал от царских воевод бедняков, убегающих от несносной кабалы.

Рыжий подросток рассказывал также о Пугачеве и других бунтарских вождях, заступающихся за угнетенных крестьян, обреченных жить под властью царицы Екатерины.

– Эх! – вздыхал и продолжал страстно Сережка. – Если бы так теперь какой Разин или Пугачев пришли! Пошли бы мы за ними и поиграли с чиновниками, полицией. Сидят они у нас вот здесь!

Говоря это, ударил он себя кулаком в заднюю часть шеи, безошибочно повторяя, что говорил и делал его отец или брат, рабочий с фабрики.

От своих приятелей молодой Ульянов услышал о крестьянской нужде и угнетении. Много вещей он не понимал. Фразы «Ванька спит одну ночь с Машкой, другую с Веркой», «Дуняшка вытравила плод, потому что ходила к знахарке, старой Анне, которая живет за деревней, и спуталась с дьяволами», «бабе юмор из ребра выбил», «пускают с нищенской сумой за неоплаченные подати», «барщина», «красный петух, которого своему помещику отдал какой-то Иван Грязнов», – было это все ему непонятно, страшно, удивительно. Расспрашивал приятелей, порой краснел, слыша их простые досадные объяснения, но еще оставались у него сомнения, неясности и заблуждения. Решил сам все проверить, посмотреть собственными глазами, прикоснуться руками до страшных ран, который уже почувствовал сердцем ребенка.

Припоминал себе жалобы и слезы, содержащиеся в стихах Некрасова или в «Записках охотника» Тургенева. Мысли начали связываться с догадками, формироваться, укладываться. Обнаруживался перед ними зловещий образ в деревне, такой обособленный от этого в городе, загадочный, вызывающий боязнь. Было бы достаточно встать посредине, чтобы все охватить взглядом.

Думал об этом, заменяя приманку на крючке, и уже знал, что самые интересные вещи до сих пор его не задели. Решил все увидеть и понять. Предчувствовал, что ожидают его новые, неизвестные ощущения, стократ более сильные, чем ночные походы в темный, нахмуренный лес, разжигание костра на уединенных полянах и слушание ужасных рассказов о волках, медведях, дьявольских призраках и ведьмах, пьющих человеческую кровь. Волка он встретил один раз, но тот убежал от него, как трусливая побитая собака. Не боялся он с того времени волков. Отыскивая ведьм и таинственных призраков, в полночь углублялся он в лес или заглядывал на старое кладбище, часть которого обвалилась уже с высокого берега в реку. Один раз только почувствовал он страх, когда что-то ухнуло над ним и блеснуло в лесу. Присмотрелся он хорошо и решил, что это был филин. С этого мгновения не верил он в существование дьяволов и ведьм, неохотно слушал рассказы ребят об этих «страхах старой бабы».

Его размышления прервали монотонные, стонущие вопли:

– Оооей! Оооей!

Узкой полоской берегового песка шли, запрягшись в изгибы каната, тянущего груженую баржу, бурлаки. Знал он, что были это бездомные бедняки, в странствиях нанимающиеся за низкую плату для погрузки и волочения суден против течения от Астрахани до Нижнего Новгорода.

Грязные, босые, обносившиеся, обросшие, как дикие звери, пригибаясь под врезающимся в плечи канатом, бурлаки тянули тяжелую баржу со стоящим у руля купцом – хозяином. Их черные ступни вязли в мокром песке, покрытые ранами и мозолями, вспотевшие шеи склонялись все ниже, как бы прячась от солнца, а задыхающиеся и сдавленные груди издавали только один звук:

– Оооей! Оооей!

Была это бурлацкая песня, песня нужды, бессилия и отчаяния.

– Оооей! Оооей!

– Пусть вам Бог поможет, бурлаки! – крикнул им один из мальчишек, отходя в сторону с дороги.

– К черту! – гаркнул идущий впереди высокий детина с могучей голой грудью, покрытой красными язвами. – Над нами только дьявол имеет силу, щенки…

Прошли уже; издалека, из-за глубоко врезающегося в реку мыса донесся стихающий стон:

– Оооей! Оооей!

У Ульянова сжалось сердце. Дьявола нигде не встречал, а в то же время имел он силу над бурлаками. Где есть место пребывания дьявола? Хочу его увидеть и помериться с ним, хотя бы позднее должен буду всю жизнь стонать, как те люди, тянущие баржу.

Вечером Володя принес на условное место карамельки и кусок шоколаду. Начал просить Сережку, чтобы показал ему все, что требовало помощи Пугачева и Разина.

– Вы, горожане, не знаете деревни и нашей жизни, так как у вас все по-другому! – молвил рыжий подросток, презрительно поглядывая на приятеля.

Недалеко проходил крестьянин. На нем были белые портки и выпущенная сверху рубаха из домашнего грубого полотна. Шел, сильно ступая черными босыми ногами и постукивая толстой палкой. Бурчал что-то себе и потрясал гривой густых спутанных косм.

– Павел Халин возвращается из поместья. Злой идет, наверное, ничего не добился, – шепнул Сережка.

– Зачем ходил? – спросил Ульянов.

– Уже два месяца каждый день ходит! – засмеялся подросток – Так получилось, что младший сын господина Милютина встретил в лесу Настьку, дочку Халина. Так и так… лаской угрозой и подарками уговорил ее, чтобы начала ходить к нему.

– Что плохого, что ходила к Милютину? – спросил мальчик.

– Эх, глупый еще! – воскликнул Сережка и весьма цветисто и понятно объяснил все приятелю. – Ну и оказалась Настька беременной… Халин потребовал у господина пятьдесят рублей компенсации, или, говорит, в гроб загонит эту блудницу!

– И что на это Милютин? – спросил дрожащим голосом Володя.

– Сказал: «Не дам гроша, так как сама бегала к моему сыну, он ее не принуждал! Если убьешь девушку, пойдешь на каторгу!». Халин, однако, постоянно торгуется. Думал, что выцыганит деньги, так как хотел купить на ярмарке вторую корову.

– Что теперь будет? – спросил, с ужасом глядя на Сережку, маленький Владимир.

– А что? Поколотит бабу, а потом Настьку. Напьется наконец и будет храпеть. Завтра снова засеменит к Милютину, начнет кланяться до земли, клянчить и просить, – ответил подросток и сплюнул беспечно.

– Хочу посмотреть, как будет бить… – шепнул Володя.

– Пошли! Спрячемся за забором. Оттуда все увидим и услышим, – согласился мальчишка, хрустя конфетой и громко чавкая.

Они обежали село со стороны реки и затаились поблизости от хаты Халина. Доносился из нее возмущенный голос крестьянина:

– Этот пьющий нашу кровь мучитель, притеснитель не хочет слушать! Говорит, что эта сука сама кобеля искала, пока не нашла.

– Ой, нет! Клянусь Матерью Пречистой, нет! – крикнула девушка. – Я его полюбила, а он обещал в церковь, к алтарю вести. Я не…

Тяжелый удар упал ей на грудь, аж охнула.

– Ты, сука, ты нищая, тряпка, ты блудница подлая! – повторял крестьянин и бил, не выбирая места, пиная ногами и брызгая омерзительными словами.

– Что же ты делаешь, зверь! – бросилась на него с криком жена. – Убьешь девку…

Мужик схватил бабу за волосы, выволок из хаты и, отломивши кусок дерева, начал колотить ее по хребту, бокам и голове.

Она выла ужасно:

– Люди добрые! Спасите! Убивает! У-би-ва-ет!

Из соседних хат выбежали бабы, а за ними медленным шагом выходили мужья. Окружили Халина кругом и смотрели внимательно, спокойно. Маленький Ульянов не заметил никакого волнения и сочувствия на темных загорелых лицах крестьян. Мужчины поглядывали скорее с интересом и злобностью, женщины вздыхали и с притворным испугом закрывали глаза руками.

Сережка засмеялся тихо.

– Люби жену, как душу, а тряси, как грушу, – шепнул он словами пословицы. – Этот только трясет!

– Помогите соседке, а то Павел заколотит ее до смерти! – крикнула старая крестьянка.

– Не наше дело! – парировал серьезным голосом староста. – Жена два раза в жизни самой дорогой бывает: когда вводишь ее в дом и когда провожаешь до могилы. Ничего это! Научит Павел бабу и спокой будет!

Однако крестьянин впадал всё в большую ярость. Ругаясь, отбросил от себя полено, которым бил женщину, и наклонился за тяжелой дубиной.

Староста подошел к нему и произнес примирительным голосом:

– Ну, хватит, хватит уже, сосед, Павел Иванович. Сделали свое, смотрите: баба вся в крови и уже встать не может. Хватит!

Халин поднял на него угрюмые, бешеные глаза, вдруг успокоился и почти со слезами начал жаловаться:

– Не уберегла девки, мерзавка! Что мне теперь делать? Буду ублюдка кормить! Пятьдесят рублей старый злодей Милютин не хочет заплатить. Уж я ему осенью, когда амбар будет полон зерна, «красного петуха» пущу в его берлогу, засвечу господину высокородному, благородному зарево в глаза, ей-Богу! Не забудет меня!

– Нехорошо болтаешь, сосед! – увещевал его один из крестьян – Не дай Боже, такие слова дойдут до полиции! Сгниешь в тюрьме, не иначе!

Хозяин еще жаловался и грозился. Этим воспользовалась лежащая на земле окровавленная баба, встала со стоном и пошла в хату. Соседи, обсуждая грех девушки и слушая жалобы крестьянина, забрали его с собой.

– Побегу домой, а то нужно скот напоить, – молвил Сережка и направился домой.

Володя не двигался с места. Подслушивал, что делается в избе.

Женщины вместе плакали навзрыд и жалобно голосили. Умолкли, однако, и немного погодя начали говорить что-то между собой, шепотом, как бы устраивали заговор. Скоро из хаты вышла девушка. Под мышкой она несла толстый сверток полотна и желтый с голубыми цветами платок.

Мальчик чувствовал голод, но не покидал своего тайника. Видел, как Павел возвращается домой. Шел он, шатаясь, болтал сам с собой, размахивал руками. Пробовал даже запеть и плясать, но закачался на ногах и чуть не рухнул на землю. Вошел в почти бессознательном состоянии домой, где избитая, покалеченная жена быстро уложила его на постель и стянула ботинки. Володя слышал, как пьяный мужик храпел и сквозь сон выкрикивал проклятия.

Крестьянка подошла к калитке и выглядывала кого-то нетерпеливо. Услышавши шаги со стороны сада, собрала несколько камней, лежащих на подворье, и положила под стену дома, подальше от окошка.

Приблизились к ней две женщины. Одна была Настька с выступающим из-под фартука животом, заплаканная и испуганная; другая – маленькая сгорбленная старушка, деревенская знахарка. Ее желтое изборожденное черными глубокими морщинами лицо имело сосредоточенное выражением. Черные, круглые, как у птицы, глаза бегали беспокойно.

– Освободи, тетка, девушку от ребенка! – шепнула крестьянка. – После жатвы принесу серебряный рубль! Клянусь Христом!

– Спешите, спешите! – бурчала знахарка, засучивая рукава.

Мать помогла Настьке улечься на камни. Лежала так, что живот выпирал, словно раздутое туловище коня, который пропал три дня назад и лежал в лесу, где гниющие объедки грызли собаки.

Старушка поискала около одежды девушки и буркнула:

– Ну дай, соседка, доску…

Крестьянка принесла тяжелую широкую доску, на которой стирали белье. Знахарка, выкрикнувши непонятные слова заклятий, подняла ее и изо всей силы ударила лежащую по животу. Раздался сдавленный стон и тихий плач, а после него последовали новые удары.

Длилось это долго. Стоны, скрежет стиснутых зубов и глухие отзвуки ударов.

Девушка ужасно вскрикнула и замолчала.

– Уже… – буркнула старуха. – Принеси теперь воду и церковную свечку!

Бормоча заклятья, брызгала она на неподвижную Настьку воду и ходила вокруг со свечкой в руке, повторяя без перерыва:

– Господи, смилуйся! Господи, смилуйся!

Мать склонилась над лежащей девушкой и внезапно отбежала, протирая испуганные глаза, хватаясь за волосы и шепча:

– Тетка Анна, Настька мертвая… Настька мертвая!

Упала на землю и билась головой о стену. Где-то недалеко заиграла гармоника. Веселые высокие ноты бежали в поспешности, догоняя друг друга и резвясь.

Молодой беззаботный голос напевал:

 
Деревень три, поселения два
Восемь девушек, один я!
Гу-га!