Текст книги "Ленин"

Здесь родились и формировались мысли Ульянова, смелые до дерзости, почти бешенства; здесь созревали и превращались в горячие и строгие клятвы, наподобие аскетичных порывов фанатичного пророка, наподобие мрачной молитвы сектантов, скрытых в лесных часовнях и берлогах отшельников, заглядывающих в потусторонний мир.

В это время он, преследуемый изгнанник, думал спокойно, холодно, без порывов и мечтательности о вещах обычных, появившихся из земли, а также ее слез, уже в минуту появления оплодотворенных через глухую, немую и слепую ненависть; перебрасывал мосты над пропастями; подрывал грозные крепости, вводил в заблуждение и влек за собой по ложному пути тысячи врагов.

Здесь, слушая плески быстрого течения Енисея, интуитивно чувствуя каждое вздрагивание могучих сил первобытной природы, шепоты теней, выходящих из-под красных камней с древних кладбищ, понимал, что среди борцов за судьбу угнетенных, призванных к строительству новой жизни, он был единственным, который располагал силой, волей и умением вождя.

Он мог погибнуть за решеткой тюрьмы, на виселице, от пули или на повторном далеком изгнании? Было бы это бессмысленной расточительностью сил, необходимых для великой цели!

Пришел к выводу, что не может оставаться в России – лакейской, темной, царской, неподвижной, как гниющий заросший ряской, водяными растениями и камышом пруд. Жаждал свободы, свежего ветра, свободы движения, глубокого дыхания и ничем не связанного действия.

Знал, что после ссылки его в Сибирь и после ареста воспитанных им учеников партия быстро клонилась к упадку. Ничего в ней не делалось; с трудом поддерживалась связь между оставшимися членами. Мелкая кропотливая работа над просвещением давала ничтожные результаты. Он чувствовал себя призванным для великого дела.

«Крушу скалы, пользуясь молотком для домашнего пользования, – думал он с горечью, – а в это время нужен молот. Тяжелый, сильный и сокрушительный! Была бы им большая российская газета, издаваемая за границей и распространяемая регулярно тайными каналами в России. Знаю, что будет она разрушающим и созидающим молотом, чувствую себя в силах взять его в руки и нанести им безошибочные удары».

С этой минуты изгнание его тяготило. Перестал спать, есть, ходил молчаливый и неспокойный, терзаемый горячкой работы и выполнения обдуманного плана.

С таким скрытым намерением, после окончания времени принудительного пребывания в Сибири, вернулся он в Петербург, оставивши жену в Уфе. Разъезжал по столице, выпытывал подробно состояние партии и настроения в революционных кружках, советовался с известными вождями социалистического движения и, поняв все, написал жене короткое письмо: «То, о чем думал я, глядя на минусинские степи и могучее течение Енисея, осуществимо или должно скоро осуществиться. Выезжаю за границу. Жди письма, после которого сразу же приезжай».

Ульянов уже видел перед собой созданный в мечтах молот, похожий на молот Тора, выковывавшего острые дротики, щиты, панцири и мечи, разбивающие горы и головы врагов, бросаемых в мрачной Вальхаллу, откуда нет возвращения во веки веков.

Молот этот крушил и валил нагроможденные скалы противоречий, но, будучи инструментом уничтожения, не мог строить.

«Сперва сломать старье, уничтожить, искоренить, а позднее создавать новое!» – думал Ульянов, сжимая зубы и щуря раскосые глаза.

Глава X

В одной из маленьких пивных, которых сотни в предместьях Мюнхена, у столика около окна сидела скромная нарядная дама с серьезным, сосредоточенным лицом. Перед ней стояла кружка пива. Не прикасалась к ней, однако. Нетерпеливо поглядывала на часы. Явно кого-то ждала.

Часы над стойкой пробили одиннадцать часов.

В данный момент двери открылись, и в полутемное помещение вошел небольшой, плечистый мужчина в сером пальто и помятой мягкой шляпе. Осмотрелся внимательно. В этот час в пивной, где обычно собирались рабочие, никого не было.

Вошедший гость повернул раскосые глаза в сторону одинокой фигуры женщины в черном плаще и подошел к столику.

– Бахарев? – буркнул он.

Утвердительно кивнула головой. Мужчина уселся и вопросительно оглядел незнакомку.

К столику приблизился хозяин пивной.

– Светло? Темно? – задал он обычный вопрос.

– Пожалуйста, чашку кофе, – ответил гость.

Немец пошел в кухню, пыхтя трубкой.

– Доктор Иорданов? – спросила женщина.

– Йорданов…

– Вы издаете призывающую к борьбе за справедливость газету «Искра»?

Минуту колебался, но кивнул головой и шепнул:

– Допустим, что да, но что из этого следует?

Она сразу же отвечала:

– Хочу дать значительную сумму на издательство. Знаю, что редакция имеет постоянные финансовые хлопоты, типичные, впрочем, для нелегальных газет за границей, итак?..

Мюнхен. Центр города.

Открытка. Конец XIX века

Умолкла, так как приближался кельнер, несущий большую чашку кофе. Когда он отошел, продолжила дальше:

– Объясню все! Я сестра Бахарева, повешенного за организацию покушения на Николая II. Хочу мстить… но не царю, так как это ни к чему не приведет. Зло не только в царе. Не один, так другой. Весь строй виноват…

Человек с раскосыми глазами слегка усмехался и слушал.

– В «Искре» вы ведете борьбу с эсерами, называя их трусами, романтиками, мелкими буржуями. Так есть в действительности! Я знаю их хорошо! «Искра» опровергла теорию легальных социалистов, неотвратимо стремящихся к оппортунизму и подчинению буржуазным идеалам. В это время ваша газета стократно права, доказывая, что нет у них ни минуты для потери времени в создании настоящей партии социалистической и революционной, которая в самом тяжелом периоде должна начать борьбу против царизма, буржуазии и ее помощников среди эсеров, демократов и либералов!

– Гм, гм, – буркнул доктор Йорданов. – Вы действительно внимательно читали статьи «Искры», однако, не понимаю, что это имеет общего с намерением совершения мести за смерть террориста Бахарева,?

– Хочу разбить, уничтожить эсеров, посылающих на смерть пылкие головы, в то время как сами скрываются и дальше обманывают людей! – вспыхнула женщина.

– Та-ак? – протянул он, внимательно приглядываясь к незнакомке и следя за выражением ее лица. – Гм… предложение для обсуждения… должны, посоветоваться в своей группе.

– Мартов, Потресов, Засулич не будут, наверное, против, – начала она.

– Вы, как вижу, хорошо знакомы с составом руководителей «Искры», – заметил он с иронией.

– О да! – отозвалась она живо. – Ношусь издавна с намерением договориться с вами.

– Какие условия? – прервал он вопросом.

– Сразу могла бы распорядиться суммой в три тысячи марок… Требую, однако, допуска меня как постоянной сотрудницы. У меня хороший стиль, образованна… Закончила высшие курсы профессора Петра Лесгафта в Петербурге.

– Как вас зовут? – спросил он спокойно, окидывая ее мягким взглядом.

– Рощина. Вера Ивановна Рощина… Мой муж – ветеринар с Кубани.

Человек с раскосыми глазами сидел, погруженный в размышления. Лицо его имело сентиментальное, добродушное выражение. Однако взгляд из-под опущенных век неуловимо скользил по лицу сидящей перед ним женщины. Не ускользнули от его внимания всплески триумфа в ее светлых глазах и нервные движения пальцев.

Он поднял голову и сказал тихо:

– Должен посоветоваться с коллегами, Вера Ивановна! Завтра дам ответ. Встретимся здесь в это же самое время у этого столика…

Кивнул кельнеру, заплатил и с открытой улыбкой на лице, пожав ладонь новой знакомой, вышел.

Долго кружил по городу. И, наконец, оглядевшись вокруг, быстро направился в район Швабинг и исчез в подворье старого, довольно грязного каменного дома.

Влетел в маленькую комнату и обратился к женщине, суетящейся в кухне:

– Моя дорогая! Бросай ко всем чертям эту стряпню и лети тотчас же за Парвусом, Бобровым и Розой Люксембург. Она должна быть у Парвуса. Пусть приходят сюда, не теряя ни минуты. От них зайди к нашему наборщику Блюменфельду и пригласи его сюда. Только спеши, спеши! Periculum in mora¹¹.

Говорил веселым голосом, ходил по комнате, потирая руки, и что-то напевал низким голосом. Был в превосходном настроении.

Часом позже, постоянно кружа по комнате, рассказывал он собравшимся товарищам о встрече в пивной и закончил словами:

– Прибежали жандармы: почтенный Лопухин, Семякин, фон Коттен, Климович, Гартинг, ну и Владимир Ульянов, хотя известный здесь как безобидный болгарский врач Йорданов, имеющий голову на плечах! Ха, ха, ха! Хотели проскользнуть в нашу организацию за три тысячи марок, великолепно! Я деньги возьму, так как тогда раздуем мы нашу «Искру». Нелегко ее разжечь теми грошами, которые собирают нищие товарищи и посылают нам через Бабушкина, Лепешинского, Скубика и Гольдмана. Три тысячи марок – это огромная сумма! Возьму ее, а жандармов уведу в поле! Го, го, уведу!

Смеялся громко и потирал руки.

Однако товарищи запротестовали. Молчала только, как обычно, Надежда Константиновна, не сводя с него глаз.

Атаку начал Парвус. Сверх меры словоохотливый, вспыхивающий как стог сухой соломы, он топал ногами, размахивал руками и просто сходил с ума:

– Брать деньги у жандармов и шпиков?! Это преступление, предательство! Этого нам никогда не простит Плеханов, группа Освобождение Работы, наша и другие родственные партии. Нужно помнить, что…

Говорил целый час и говорил бы еще, если бы внезапно не подбежал к нему Ульянов и, щуря глаза, холодным, страшно спокойным голосом не заявил:

– Хватит! Я деньги у жандармов возьму! Плевать хочу на то, что брехать будут глупцы и что подумают «родственные» партии! Существует цель, это прежде всего, а какой дорогой к ней направимся, это для меня безразлично!

Бобров нервным движением поднял плечи и скривился. Ульянов заметил это и, глядя на него изучающе, повторил:

– Я эти деньги возьму! Разговор идет о буржуазных «приличиях»? Почему зааплодировали мне, когда я организовал нападение на почту в Туле и добыл несколько тысяч рублей? Все-таки исчезли тогда деньги не только буржуев, но и бедных крестьян, нищих рабочих, а вы восклицали: «Браво, браво!». Отбросьте предрассудки, товарищи! Не бойтесь! Всю ответственность я беру на себя. Ха, ха! Всю! Всю! Как говорится в литургии: «И теперь, и всегда, и на веки веков!».

Спор оборвался. Ульянов усмехнулся и произнес:

– Товарищ Блюменфельд, вы знаете всех россиян в Лейпциге, Дрездене и Мюнхене…

– И в Берлине! – добавил наборщик с гордостью.

– И в Берлине! – воскликнул Ульянов со смехом. – Завтра около одиннадцати загляните в пивную и скажите, кого это ко мне подослали жандармы. Рассказала она мне, что зовут ее Рощина… Буду ждать на углу вестей от вас и тогда только пойду за деньгами.

Долго еще товарищи разговаривали между собой. Владимир Ульянов с такой обезоруживающей простотой и силой успокаивал их революционную совесть, что скоро смеялись, представив себе глупые мины агентов царской охранки, пойманных на приманку такой легкой провокации.

После их ухода Ульянов, улыбаясь хитро, продиктовал Крупской несколько писем к самым близким товарищам, описав все случившееся, свой план и решение отказа от общения с Мартовым, Аксельродом и Потресовым, которые представляли для него помеху. Подписывая эти письма, он дописал собственноручно: «Вижу, что буду вынужден видоизменить этих людей, называющих себе социалистами, или даже разорвать с ними. Моральность и легальные средства борьбы не лежат на нашей дороге. Мы несем с собой революцию во всю жизнь и во все народные понятия. Запомните себе хорошо эти слова!».

Закончив, потер руки и ходил по комнате, смеясь громко и щурясь весело:

– Гм… гм… гм…

Назавтра к Ульянову, стоящему поблизости от пивной, подошел Блюменфельд. Шепелявя и плюясь все время, сообщил:

– Знаю эту бабу… Это Шумилова, родственница агента охранки Зинаиды Гернгросс-Жученко, той, которая выдала террористов Бахарева, Ивана Распутина, Акимова и Савина, а теперь скрывается от мести эсеров в Лейпциге и Гейдельберге. Это шпики, Владимир Ильич, настоящие шпики из шайки подлеца Гартинга! Слышал, что Жученко употребляет служебный псевдоним «Михеев».

– Благодарю вас, товарищ! – произнес Ульянов и пошел в пивную.

Уселся у столика, занятого Шумиловой, и, улыбаясь ей приветливо, произнес:

– Наша группа считает, что борьба с мелкобуржуазной партией эсеров отвечает ее намерениям. Поэтому соглашаемся на предложение.

– Очень хорошо! – ответила она с виду спокойно. – Вот деньги, три тысячи марок. Когда я смогу явиться в редакцию, чтобы начать работу? У меня есть готовая статья об агитации наших общих врагов против «Искры».

– Сразу… сразу… – шепнул Ульянов, старательно считая и внимательно разглядывая банкноты.

Закончил, спрятал пачку в карман тужурки, застегнул пальто и поднял дерзкий взгляд на сидящую перед ним женщину. Склонился над столом и тихим, шипящим голосом произнес отчетливо:

– Уважаемая госпожа Шумилова! Разрешите выразить нашу признательность еще более уважаемой Зинаиде Федоровне Жученко, почтенному господину советнику Гартингу, а также другим «охранникам» за такой ценный дар! Мы использует его с пользой, пожалуйста, поверьте мне! Что до сотрудничества с нами, то может госпожа не спешить, наверное, вы хотели бы встретить у нас несколько наиэнергичнейших борцов партии эсеров, жаждущих однажды ближе познакомиться с Зинаидой Федоровной. Деньги вернем скоро с процентами, с процентами, уважаемая госпожа.

Встал и с громким смехом направился к выходу.

– Чудовище! – прошипела Шумилова, сжимая кулаки.

Он оглянулся и прищурил глаза.

«Искра» с этого дня набрала новый разбег. Ее атаки на мечтательность мелких буржуев-эсеров, на оппортунизм социал-демократов, на Струве и Туган-Барановского с их «легализованным марксизмом» становились все более острыми и яростными, отрывая от этих партий все более многочисленные отряды рабочих.

Ульянов к этому, собственно, и стремился. Его газета давала жертвам теоретического социализма готовую программу и план работы, диктовала им революционную волю действия, выводила за стены общества, призывала к строительству собственными силами крепости настоящего социализма, исповедующего войну устаревшим богам: государству, обществу, церкви, семье и мещанской моральности.

– Все идеи, права, симпатии умерли, кроме одной – революции, имеющей целью не создание буржуазной республики, но заложение на руинах прежнего мира государства труда. То есть единственной целью, к которой должны мы стремиться, ни на что и ни на кого не оглядываясь, ступая по злодеяниям, крови, трупам, истинно! Наша победа должна быть абсолютной, и абсолютным должно быть наше движение вперед! – говорил Ульянов рабочим, прибывающим к нему в целях установления программы второго съезда социал-демократической партии.

Тогда молодая партия российских социалистов была еще объединенной, и никакие противоречивые течения ее не беспокоили. Во главе стояли «кумиры» российского социализма: Плеханов, Дейч, Аксельрод, Мартов, Засулич, Потресов. Смелые статьи «Искры» их ужасали. Начали налетать первые холодные дуновения, предвестники надвигающейся враждебности.

Буря была, однако, предупреждена по причине событий внешних.

«Искра» не могла дальше печататься в Германии. Хозяева типографии, прижатые полицией, действующей под влиянием тайной царской агентуры, не хотели печатать газеты на своих предприятиях.

Плеханов настаивал на перенесении «Искры» в Женеву. У него было намерение подчинить ее личному контролю и своему влиянию, но Ульянов решил перекочевать в Лондон, чтобы еще более обрести независимость от старого учителя и преданных ему некритичных социалистов.

Целые дни и бессонные ночи проводил он теперь в глубоком раздумье. Должен был закончить то, что решил. Не было у него на это денег. Переезд в Англию и издание там газет требовали значительного капитала. Капиталы из России приходили редко и были это мелкие суммы, по грошу собираемые в рабочих центрах. Полиция порой перехватывала эти отправления или, нападая на след этих сборов, реквизировала деньги, а людей бросала в тюрьмы.

– Тяжелая ситуация! – бурчал Ульянов. – Как из нее выбраться?

Вышел из дома и на велосипеде поехал за город. Для раздумья требовалось одиночество. На обратной дороге уже поздно вечером посетил он некого Вальчиса, латышского гравера, который в свое время был сослан в Сибирь за подделку денег, но убежал за границу и работал в мастерской, выполняющей заказы по художественному оформлению. Приходил порой к Ульянову и предлагал свои работы. Владимир отделывался от него, считая его человеком темным и не имеющим прочных революционных убеждений.

Теперь он постучал в дверь его квартиры в маленькой грязной гостинице.

– Пришел к вам по важному делу, товарищ! – произнес он. – Могу ли я рассчитывать на то, что вы окажетесь в состоянии сохранить тайну?

– Как бы могло быть иначе? – отвечал обрадованный и польщенный Вальчис.

– Смогли бы вы в своей мастерской, в тайне ото всех изготовить хорошее клише российской банкноты и отпечатать хотя бы двести штук? – шепнул Ульянов.

– Должен прежде хорошо обдумать это, – ответил гравер.

Прошло несколько дней беспокойного ожидания. Ульянов не мог усидеть дома. После законченной работы выходил и блуждал по городу. Метался как дикий зверь в клетке. Товарищи в России ждали новые номера «Искры», между тем, газета не выходила и не хватало денег на переезд в Лондон. Дошли до него вести, что Плеханов «втихую» насмехался, видя, как непокорная его воле «Искра» почти умерла.

Первый номер газеты «Искра»

В минуту крайнего нервного напряжения Ульянова, поздно ночью в его квартиру в Швабинге постучали ранее обговоренным способом.

Вошел Вальчис. У него был загадочный вид. Шепнул:

– Зажгите лампу!

Когда лампа зажглась, латыш вынул из-под полы пальто толстую пачку, крепко обвязанную шнурком.

Ульянов взглянул и воскликнул:

– Деньги! «Искра» будет жить!

– Пятьсот банкнот по десять рублей каждая! – хвастался Вальчис. – Работа чистая! Здесь никто не заметит! Сделал проверку. Обменял в банке десять таких бумажек. Прошло гладко.

Владимир сжимал руки гравера и благодарил его, смеясь и радуясь.

– Никогда не забуду вам этой услуги! – сказал он. – Дайте мне теперь клише, может быть, еще пригодится!

– Клише лопнуло при печатании пятьсот одиннадцатой банкноты, – буркнул Вальчис, опуская глаза.

Ульянов взглянул на него мельком и произнес спокойно:

– Лопнуло, говорите? Ну, пусть так и будет. Благодарю вас, товарищ!

Вальчис ушел.

Крупская, глядя на мужа, спросила:

– Не думаешь ли ты, Володя, что этот человек будет теперь печатать фальшивые банкноты?

– Очевидно, что будет! – воскликнул веселым голосом Ульянов. – Никак меня это не касается. Будет печатать, пока не бросят его в тюрьму. Между тем, за работу!

Они поделили большую пачку на малые, по сто рублей каждая. Назавтра раздали их товарищам, чтобы в разных районах выменяли их на немецкие деньги.

Около трех часов пополудни Владимир Ульянов покупал уже английские фунты и билеты до Лондона, а Надежда Константиновна паковала книжки и щуплый чемодан, в котором уместила скромные, вернее, убогие пожитки.

В Лондоне началась оживленная работа. Прибыл также новый сотрудник. Был это молодой социалист, Лев Бронштейн, известный под псевдонимом «Троцкий». Недавно убежал он из сибирской тюрьмы и пробрался через границу. Знали его уже в студенческих и рабочих кружках, где он с успехом выступал как комментатор марксизма.

Молодой революционер имел непреодолимую тягу к журналистике и начал ежедневно писать для «Искры».

Ульянов приглядывался к нему внимательно. Однажды, когда Троцкий вышел от него, сказал Крупской:

– Этот молодой человек имеет превосходные качества агитационные и как будто не испытывает чувства неловкости, с уверенностью далеко пойдет. Как человек своей расы импульсивен, предприимчив, но не стойкий. Потребует такого ментора, как я, который никогда не заболтается, я же потребую его, так как только он пока что, как мне сдается, сумеет до конца думать и действовать в соответствии с моим планом.

Надежда Константиновна отозвалась тихо:

– Он излишне уверен в себе и имеет неприятный стиль, дерзкий, фельетонный, самовольный, но без убеждающей глубины и простоты…

– Молодой еще! – засмеялся Владимир. – Вскоре научится всему! Хочу его ввести в нашу группу с Плехановым. Будет седьмой, что хорошо для голосования, и наш, что необходимо для проведения моих предложений!

Однако Плеханов не хотел слышать о Троцком, не принял его в группу и не допустил в комитет своей «Утренней Зари», а также «Искры».

Оскорбленный Троцкий выехал в Париж.

Направление, данное «Искре» Ульяновым, не нравилось Плеханову. Напрасно, однако, приезжал сам в Лондон и вел переговоры с Владимиром. Тот повторял:

– Являюсь последователем революционного, воинствующего марксизма и таким остаюсь, хотя бы был брошен всеми!

Однажды пригласил он Плеханова на прогулку. Привез его до Хайтгета и завел на кладбище.

– Что за фантазия тащиться по этой свалке? – спросил Плеханов.

– Через минуту, Юрий Валентинович, вы не повторите этих слов! – шепнул Ульянов.

Прошли еще несколько сот шагов и остановились у скромного памятника.

– Карл Маркс! – прочитал громко Плеханов.

– Карл Маркс, – повторил Владимир. – Присядем тут в молчании и предадимся раздумью. Место этого заслуживает.

Сидели долго, ничего не говоря.

Ульянов повернул голову и внимательно наблюдал за старым революционером. Содрогнулся, так как почувствовал, как холодная дрожь пробежала по хребту.

– Этот человек думает сейчас о себе, – шепнул беззвучно.

Выпрямился и начал говорить, вонзая взгляд в светлые глаза

Плеханова:

– Я не умею произносить эффектных фраз. Скажу прямо, что думаю сейчас. Складывалось это в моей голове издавна, с дня, когда в первый раз встретил вас, Юрий Валентинович; тщательно изучил все до дна, обстоятельно, потому что только такую мысль признаю. Громко повторял то, что хочу сказать в данный момент, повторяю здесь, вызывая в памяти облик величайшего из пророков, старого Карла Маркса. Он слышал мою исповедь и укрепил меня в намерении…

Плеханов поднял мохнатые брови и слушал.

– Если работающий класс будет ожидать признания его прав господствующей буржуазией, все пропадет. Права эти будут даны тогда, когда наши враги будут обладать оружием, которое не осилить. Техника и химия стремятся к этому. Должны мы до этого раздавить буржуазию, должны до этого держать целый мир в состоянии никогда не затухающей революции, должны отбросить все, что нам предательски обещает и дает буржуазное государство, должны всегда иметь наготове спрятанный стилет и камень за пазухой, чтобы ударить врасплох в самый ответственной момент! Другой дороги нет, нет, Юрий Валентинович!

Старый социалист нахмурил лоб и буркнул неохотно:

– В это время делаете фальшивые деньги! Бесчестите светлые идеалы революции и социализма?

Ульянов сжал челюсти и прищурил глаза.

– Делаю фальшивые деньги, но с минуты, когда они начинают служить революции, становятся настоящими! – взорвался он. – Бесчестие чувствуют побежденные, победители не знают этого чувства!

– А однако… – начал Плеханов.

– Ничего более! – оборвал его Владимир. – Огорчают меня ваши слова, ох, как огорчают! Итак, докончу то, о чем думал порой. У могилы Маркса. Должен докончить, особенно после того, что услышал от вас! Знайте, что не остановлюсь перед расколом партии, перед разрывом с вами, перед самым тяжелым и сокрушительным обвинением, которое вам бросаю. Не остановлюсь ни на минуту, чтобы раздавить вас, которого люблю и обожаю искренним сердцем, затоптать и ваше имя сделать отвратительным на века! Нет у меня для себя ничего, кроме идеи, а ее защищать буду зубами, когтями, словом, штыками и виселицами! Идите со мной до конца, и ваше имя останется светлым, как солнце! Если меня покинете, горе вам!

– Угроза? – спросил Плеханов.

– Предупреждение и горячая мольба! – вырвалось у Ульянова страстным шепотом.

Ничего более между собой не говорили и возвращались в Лондон угнетенные, задумчивые.

Плеханов скоро уехал. Расставание было для обоих холодным и неловким. Оба не знали, что сказать друг другу на прощание.

Скоро Ульянов выехал на целый месяц в Бретань. Хотел повидаться с матерью, проводящей там лето, а также посмотреть открытое море.

Оставил в редакции несколько статей для «Искры», были они подписаны новым псевдонимом «Ленин». Первый раз сделал это безотчетно. Написал первую фамилию, какая пришла ему в мыслях. «Ленин»?

Внезапно появилось в воспоминаниях некогда любимое одухотворенное лицо Елены, золотистые косы, глаза, полные восторга и трогательных сверканий. «Слышали ли она обо мне? – подумал он со вздохом. – Может, считает меня чудовищем, как эта Шумилова? Эх! С уверенностью давно уже забыла! Наверное, обращается в другом обществе эта… дочка генерала». Однако чувствовал вокруг себя какие-то легкие шорохи, какие-то дрожания воздуха, как если бы маленькие бабочки легко прикасались к его лицу и касались век. Удивился даже, так как впал в раздумье, охваченное воспоминаниями молодости.

В эту минуту Надежда Константиновна спросила его об адресе одного из товарищей в Нью-Йорке. Неуместные мысли развеялись сразу же, неожиданно наплывающие воспоминания улетели, вспугнутые.

– Глупость все! – шепнул. – «Ленин» по той же самой причине, что и другие псевдонимы: Улин, Ильин, Иванов, Тулин, а вернее, без всякой причины; по той же самой причине, по которой в Германии был доктором Йордановым, Модрачком в Праге, а здесь Рихтером. Ничего другого! Все глупость, пустяки, ничтожные ощущения по отношению к цели жизни!

Смеялся долго, дерзко и тихо над самим собой, и никто не был в состоянии отгадать его мысли. Тогда потому, что пересек уже невидимый Рубикон. На том берегу остались его личные чувства и мечты, на этом – стоял он, и с ним все, что намеревался совершить. Здесь ничего для себя не видел. Чувствовал себя наивысшим жрецом идеи, которую считал самой благородной.

Смеялся, следовательно, потому, что покинутое на противоположном берегу осталось таким жалким, мелким, навсегда далеким.

А теперь? Ах, да! Где записал адрес этого товарища из Нью-Йорка, откуда «Искра» получала два раза в году по сто долларов?

В Бретани встретился с матерью.

Разговаривали между собой короткое мгновение. Мария Александровна поняла душу сына. Все было вне его. Весь был в будущем, которое пытался строить. Не осталось в нем места для матери! Опечалило ее это, так как бедное любящее сердце матери жаждало любви и теплого чувства; хотело увидеть ребенка, сына.

Успокоилась, однако, быстро, так как чувствительная и полная снисходительности увидела, что в сердце Владимира места нет даже для него самого. Стал он человеком-машиной, работающим в соответствии с высшим велением, указывающим цель, далекую или близкую, только для него видимую.

Владимир целые дни, вечера и даже ночи проводил у моря.

Протискивался между выщербленными скалами, съедаемыми волнами и вихрями, и погружался в раздумье. Приглядывался, как набегающие волны прилива били в крутые обрывы, разбивались в пене и брызгах, отступали и снова мчались с шипом, гулом и бешеным плеском. Казалось, что не было у них силы нанести удар этим скалам, черным, твердым, извечным. Напирали, сталкивались с грудью берега и убегали…

Однако быстрые глаза Владимира заметили глубокие щели в обрывистых откосах, полные мрака впадины в гранитных латах скал и бесчисленные обломки, сваливающиеся с заливаемого водой прибрежного откоса.

Была это работа волн и их добыча.

««Пройдут века, – думал Ульянов, – и ничего от этой скальной крепости не останется! Седое, вспененное море начнет проникать туда, где сейчас старательный крестьянин бросает зерно на вспаханное поле. О, если бы море знало, чего хочет и к чему стремится! Увеличило бы в два раза усилие, умножило бы ряды могучих волн и захватило бы одним взмахом то, на что теперь, борясь бессмысленно, тратит целые века. Как так не поступить! Пронзаю и долблю грудь старых понятий и мечтаний, отрываю от них скалу за скалой, пространство за пространством, но знаю, что за этой преградой лежит под паром низина. Хочу ее захватить, залить волнами моих мыслей и возвести новую крепость, могучий замок, которого никто не сумеет захватить, никто!».

В это время волны убегали. Уже не достигали до скалистых мысов и темных заливов; успокоенные, потерявшие сознание, лизали они каменистые островки, разбивались бессильно об острые ребра выщербленных коралловых рифов и отходили дальше, все дальше, исчезая в белой купели моря, в перевернутой мгле, в бешеном танце вспененных волн, над которыми метались и парили чайки, крича стонуще:

– Буря! Буря! Буря!

Тогда он напрягал взгляд и искал рубцов на скалах; ран, причиненных бурлящим приливом. Ничего не замечал… ничего!

Гранитный обрыв стоял нерушимый, могучий и гордый, выставляя каменную грудь, издеваясь над морем и вихрями. Веяние бриза залетало сюда, роптало среди сухих, твердых трав, шипело в щелях и глубоких расщелинах.

– Не сила, но время! Время! Время!

Ульянов сжимал руки, хотел угрожать, проклинать и метать слова ненависти, но не мог и умолк, очарованный, онемелый.

На море загорались и пылали, передвигаясь от горизонта вплоть до узких побережий, покрытых гравием, полосы чудного света. Розовые, зеленые, золотистые – на рассвете; пурпурные и фиолетовые – в часы вечерней зари. Окутывали, ласкали, успокаивали взволнованное море, гневное без причины, без передышки.

Умолкало, плескалось покорное, обессиленное, мягкое. Журчало тихо, шептало горячо и трогательно, как бы поверяя тайну немым сказам и ощетинившимся берегам:

– Изменится все, а правда останется. Правда, живущая дальше, чем край, где солнце всходит и заходит… Далеко! Далеко!

– Где же она? – спрашивал Ульянов. – Где? Брось меня туда, и добуду я и отдам обнищавшему человечеству, залитому потом, кровью и слезами! Где?

Чайки подлетали легкой чередой и стонали:

– Буря! Буря! Буря!