Текст книги "Французская рапсодия"

Вероника

Ну разумеется, я ему изменяю. Вчера вечером он спросил меня об этом. Я была в ванной, чистила зубы. Уверена, что он с середины дня собирался с духом, чтобы задать мне этот вопрос. Я посмотрела на его отражение в зеркале – он был в пижаме, – и мне захотелось рассмеяться. Но я сдержалась. Меня так и подмывало ему ответить: «Да, я тебе изменяю, ну и что?» Просто чтобы поглядеть на его физиономию. Но и этого я не сделала. Я лишь подняла глаза к потолку, прополоскала рот и раздраженно сказала: «Умнее ничего не придумал?» Ален полностью этим удовлетворился и пошел лег в постель с грелкой. Люди часто довольствуются малым – их в основном устраивает то, что они хотят услышать. Скажи им это, и они от тебя отстанут. Я изменяю ему потому, что мне скучно, потому что после двадцати пяти лет брака и двух прекрасно воспитанных детей я, в отличие от других, все еще чувствую себя живой. Я изменяю ему потому, что не всегда была женой доктора Масулье. Вот сейчас он зациклился на кассете с записью рок-музыки времен его молодости – замечу кстати, что мне это кажется диким пафосом, – но и я помню свою молодость. У меня были любовники, я нравилась мужчинам, они провожали меня до дома, и с одними я прощалась у дверей, а других приглашала зайти. Я помню, что летала на самолете на свидание с мужчиной в Италию и в Швейцарию. Я помню, что эти же мужчины – или другие, не важно, – тоже летали на самолете или ехали на поезде на свидание со мной.

Я не жалею, что вышла замуж за Алена; для нас обоих тогда настал подходящий момент. Потом я заснула на долгие годы. Это была легкая жизнь; дети росли, не создавая особых проблем – в школе случались двойки, в переходном возрасте у нас бывали стычки, но в целом ничего из ряда вон выходящего. Нам не пришлось столкнуться с подростковой наркоманией, наши дети не водили дурную компанию, и мы не бегали посреди ночи в полицию их выручать. С работой у меня тоже все было в порядке, никакой нервотрепки и очень приличная зарплата. Я занималась пятью парижскими магазинами в люксовом сегменте и предлагала им оформление витрин в соответствии с временем года. Естественно, перед Рождеством все мы стояли на ушах. Но в последние годы дела пошли неважно, и помимо люкса я начала сотрудничать с другими брендами, ближе к средней ценовой категории. Появились китайцы, готовые выполнять ту же работу за полцены. У меня осталось всего два верных клиента, и, хоть я никогда ни в чем не соглашаюсь с Аленом, я не хуже его понимаю, что мое благополучие рано или поздно накроется. Найдутся люди помоложе и поэнергичней, они разработают дизайн, который покорит рынок. У Алена подобных проблем нет и не предвидится – на его век хватит гастроэнтеритов, приступов аллергии, насморков и бронхитов. Люди всегда будут болеть. Года через три-четыре я останусь без работы, но я не отчаиваюсь. Все равно ничего не поделаешь. Я старалась как могла, а больше от меня не зависит. Нельзя все время выигрывать; рано или поздно ты проигрываешь и вынужден вставать из-за стола. Кроме того, я знаю, что через несколько лет, когда я вплотную подойду к шестидесяти, мужчины, мягко выражаясь, будут обращать на меня значительно меньше внимания.

Впервые я задумалась о том, чтобы изменить Алену… Нет, не так. Все сложнее. Лучше сказать, что однажды вечером мы в гостях у друзей пили аперитив и я на него посмотрела. Он сидел на диване со стаканом виски в руке и разговаривал с другими приглашенными. Мы были женаты уже лет десять. Я посмотрела на него и вдруг спросила себя: а если бы я познакомилась с ним сегодня, в этот самый вечер, смогла бы я в него влюбиться? Очаровал бы он меня? И я поняла, что ответ «нет». Он показался бы мне симпатичным, с приятной улыбкой, но мне и в голову не пришло бы мечтать о том, чтобы лечь с ним в постель, тем более выйти за него замуж и родить от него детей. Почему мы влюбляемся в того или иного человека в определенный момент времени? И если это сработало однажды, будет ли срабатывать всегда? Я думаю, что и другие женщины рано или поздно смотрят на своих мужей под тем же углом зрения; не знаю, к какому выводу они приходят; у меня не так много подруг, и я не очень люблю обсуждать с ними подобные темы. Ален перехватил мой взгляд и удивленно поднял брови. «У тебя все в порядке?» – спросил он. Я ответила, что все в порядке. Хотя на самом деле в порядке было далеко не все. Потом я заснула. И проснулась несколько лет спустя в объятиях одного из своих клиентов, женатого мужчины. Мы встречались днем, в гостиничном номере. Нам было по сорок два года, и мы оба понимали, что ни он, ни я не собираемся разводиться. Мы встречались на несколько часов ради тайного удовольствия и тщательно планировали каждое свидание; лично я заранее придумывала, куда и с кем якобы иду, и сочиняла коротенький отчет о том, как провела день, чтобы изложить его вечером за ужином; он изобретал какое-нибудь срочное совещание и, как и я, вечером лаконично докладывал о нем домашним. Это было легко. На удивление легко. Я не испытывала никакого чувства вины. Может быть, если бы мне пришлось помногу врать, сочинять оправдания, пускаться на хитрости, привлекать в качестве лжесвидетелей третьих лиц, это неприятное чувство меня и посетило бы, но так как ничего подобного не происходило, то нет, я не ощущала себя виноватой. Обычно вечером Ален коротко спрашивал: «Ну, как твои сегодняшние клиенты?» – «Отлично, – отвечала я, – все остались довольны» – и на этом разговор заканчивался. Правда, в результате мои свидания с любовником в отеле порой начинали казаться мне какими-то нереальными. Когда я готовила на кухне ужин, вспоминая подробности недавней встречи, достойные крутого порнофильма, меня вдруг пронзала мысль – а не приснилось ли мне все это? Этого просто не могло быть потому, что вот она я, стою у себя на кухне, слежу, чтобы не пригорел омлет, мой муж смотрит телевизор, а дети ссорятся. Наша связь продолжалась несколько лет, а потом прекратилась. Я снова заснула. В дальнейшем я просыпалась еще несколько раз, с большим или меньшим успехом, на более или менее продолжительное время. А на прошлой неделе я вдруг осознала, что через пять лет мне будет пятьдесят восемь. И что я явно нравлюсь тридцативосьмилетнему владельцу магазинчика, который пришел ко мне уже в третий раз, чтобы я помогла ему выбрать для витрины особые полки из тикового дерева. Я заказала полки, закрыла дверь кабинета и спросила: «Что вы делаете в ближайший час?» – «Ничего», – ответил он. И улыбнулся. Я тоже улыбнулась. Когда мы поцеловались, я почувствовала себя невероятно живой.

Тиристоры и триаки

Если возвращаться к началу – к самому началу этой истории, когда все и решилось, – ЖБМ всегда вспоминал один и тот же день. Он, тринадцатилетний, шел с братом из школы. Иногда они не оставались в школе на обед, предпочитая поесть дома, благо до него от лицея было всего четыре остановки на автобусе. Мать кормила их, порой в компании с каким-нибудь дядюшкой или дальней родственницей, проездом оказавшимися в Париже, и к без четверти два они спешили назад в лицей. От ближайшей автобусной остановки они шли через бульвар, сворачивали на улицу и доходили до перекрестка, откуда уже был виден фасад светлого каменного здания, перед которым толпились ученики: одни, сбившись в группки, болтали, другие курили. Пьеру исполнилось семнадцать, то есть он был на четыре года старше Жан-Бернара, которого еще никто не называл ЖБМ. Разница в возрасте, для пятидесятилетних смехотворная, в то время зияла между братьями ущельем глубиной с хороший каньон. Пьер был высоким, очень высоким, и уже полноватым. По утрам Пьер брился, используя помазок, мыло и бритвенный станок с двойным лезвием на металлической рукоятке, доставшийся ему в наследство от деда. Пьер вставлял в станок настоящие гнущиеся лезвия из голубоватой стали, после чего закручивал винт, пока лезвие не прижималось плотно к головке станка. ЖБМ не брился, его кожа еще была по-детски нежной. Лишь застывшая в глазах печаль выдавала в нем что-то иное, что вообще не имело отношения к возрасту, зрелости и даже будущей мужественности; казалось, эти глаза принадлежат кому-то другому. Словно в него вселилась чья-то очень старая душа в последней попытке реинкарнации. Эта душа взирала окрест сочувственно, но не испытывая никакого страха, потому что видела уже все.

В глазах Пьера никакой печали не было; напротив, он глядел настороженно, будто постоянно ожидая подвоха. Эта его особенность – быстро, по-птичьи, переводить зрачки с предмета на предмет, – будет единственным, что он сохранит до самой смерти. Много лет спустя Пьер отпустит бороду, которая вначале выцветет, а потом в районе подбородка и вовсе побелеет. Он наберет лишние тридцать килограммов, будет зачесывать назад закрывающие шею волосы и носить старящие его пестрые жилеты и полукруглые очки. В пятьдесят, заведя привычку поглаживать бороду унизанными древнеримскими инталиями в золотой окантовке пальцами или сжимать в них сигару, он будет выглядеть на пятнадцать лет старше. Когда он между двумя затяжками принимался рассуждать об Энгре, Коро или об инкрустации в стиле «маркетри» Андре-Шарля Буля, у слушателя крепло странное ощущение, что перед ним человек, про которого нельзя с уверенностью сказать, что он принадлежит к современной эпохе, а не явился откуда-то из прошлого. Пьер обладал редким даром – он держал в голове десятки анекдотов из жизни великих исторических деятелей Парижа и Франции и вставлял их в разговор так естественно, словно сам не далее как неделю назад был им свидетелем.

Уровень культуры, поразительный для юноши его лет, покорит стариков-антикваров и коллекционеров, которые охотно доверят Пьеру роль посредника при приобретении на аукционах и барахолках предметов старины; он умел находить именно то, в чем они нуждались, и с прибылью перепродавал им, а уж они с еще большей прибылью перепродавали найденное своим клиентам. Пьер посвятит подобным занятиям двенадцать лет жизни и успеет кое-что скопить, после чего выкупит у одного из своих заказчиков магазин с расположенной над ним квартирой, который переименует в «Былые времена» и наконец осуществит свою мечту: будет проводить все свои дни в окружении антиквариата, изредка расставаясь с тем или иным экземпляром из своей коллекции, если сочтет сделку выгодной. На пике своей славы он будет выставлять наиболее ценные ее образцы на тематических выставках. Пьер женится на хранительнице музея, у него родится сын. На протяжении пятнадцати лет он будет абсолютно счастлив – вплоть до того дня, когда жена, оставив его на неделю в Париже ради участия в антикварной экспозиции в художественной галерее «Каре Рив-Гош», отправится на машине вместе с сыном в их загородный дом в Оверни. На извилистом шоссе она потеряет управление, и оба погибнут в автокатастрофе. Пьер больше никогда не женится и еще глубже зароется в старые книги и прочие пережитки прошлого. В последние годы жизни он будет средь бела дня бродить по своему магазину в домашнем халате и, не выпуская из пальцев сигары, переставлять с места на место хрустальный канделябр, пока не добьется на каждой из его граней идеальной игры света от стоящей рядом лампы. Его все чаще станут называть «чудаком». Потом наступит кризис; самые давние и верные клиенты Пьера один за другим уйдут в мир иной; интерес публики к его собранию, по большей части состоящему из предметов искусства XVIII и XIX веков, сменится глубоким равнодушием. Новые поколения станут с презрительной усмешкой смотреть на витрины розового дерева в стиле Людовика XV, секретеры в стиле ампир, картины маслом кисти мастеров школы Клода Желле, более известного как Клод Лоррен, и портреты предков в напудренных париках. Те, кто еще сохранил хоть какую-то покупательную способность и испытывал хотя бы смутную тягу к прекрасному, станут отдавать предпочтение дизайну 1950-х: лампам фабричного производства, рабочим столам, стульям и табуретам. В свои квартиры они потащат мебель, созданную для столовок и конструкторских бюро. Законодателем моды отныне станет художник, начисто лишенный воображения, вроде Жана Пруве; его стол «Трапеция», в 1956 году изготовленный из скрученной листовой стали и предназначавшийся для столовой студенческого общежития в Антони, будет оценен в миллион двести сорок одну тысячу триста евро, включая комиссионный сбор. Пьер будет скрашивать свои дни коньяком, постепенно увеличивая количество рюмок. Потом он узнает, что «Собака из воздушных шаров» Джеффа Кунса будет продана на аукционе Кристи за пятьдесят восемь миллионов четыреста тысяч долларов. На протяжении нескольких недель он будет твердить всем и каждому, что мир сошел с ума, а подобная «скульптура» годится лишь для украшения деревенской ярмарки. Количество рюмок коньяка возрастет еще немного; вскоре Пьер перейдет к бутылке, а затем и к двум бутылкам в день. Иногда он будет засыпать прямо в магазине, на банкетке в стиле Людовика XV, и спать до полудня. Брат будет часто навещать его, но его уговоры, сопровождающиеся выражениями типа «нервная депрессия» и «лечение от алкоголизма», не возымеют на Пьера никакого действия.

Если верить Пьеру, отсутствие интереса к прошлому, истории и культуре его родной страны, первой жертвой которого пал он сам, распространилось на весь современный мир. Разговаривая с братом, он не уставал напоминать, что большинство ключевых изобретений, определивших лицо нашей эпохи, были сделаны французами: фотография, кинематограф, автомобиль, авиация, чип-карта и даже домашний интернет, предшественником которого была система «Минитель». По мнению Пьера, Франция, опередившая в своем развитии все прочие страны, с поразительным постоянством позволяла и продолжала позволять им красть свои идеи и патенты, лишаясь положенных ей прибылей, а взамен получая всеобщее пренебрежение.

В последние недели жизни он все больше будет воспринимать интерьер собственного магазина как осколок былых времен, своего рода островок, отделенный от остального мира стеклянной витриной. В свою очередь, прохожие будут останавливаться перед ней уже не затем, чтобы рассмотреть ту или иную вещицу, а потом зайти внутрь и узнать, сколько она стоит, а исключительно ради того, чтобы поглазеть на хозяина, более всего напоминающего ожившую восковую фигуру из музея Гревен, из раздела «Старинная жизнь»; достаточно было увидеть, как он сидит за бюро «мазарини», освещенном лампой «буйот» в стиле ампир, в которой горят настоящие свечи, в окружении странных вещей, чье предназначение для всех обыкновенных людей оставалось загадкой, и читает потрепанный том поэта и литературного критика Лео Ларгье. Всю жизнь занимаясь продажей антиквариата, Пьер и сам превратился в предмет антиквариата.

ЖБМ верил, что его судьба, как и судьба брата, определилась именно в тот день, когда они, возвращаясь после обеда в лицей, остановились на углу перекрестка. До этого места они шли рядом, но тут разделились. Если бы можно было отмотать кинопленку их жизни назад и вновь запустить с того самого кадра, то картина открылась бы следующая: ЖБМ направляется к траншее, прорытой ремонтными рабочими, а Пьер – к витрине антикварной лавки. Погруженный на протяжении последних недель в изучение биографии Наполеона, Пьер заметил за стеклом табакерку, выточенную, если верить прикрепленной владельцем табличке, из древесины дерева, срубленного на месте захоронения Императора на острове Святой Елены. Пока Пьер завороженно рассматривал реликвию, на протяжении полутора веков переходившую из рук в руки, ЖБМ не отводил глаз от асфальта, свежевскрытого перфоратором; из образовавшейся дыры выползали красивые переплетения толстых черных и более тонких красных проводов. ЖБМ поднял глаза к фасаду. Судя по всему, кабели тянулись к домам, к каждой квартире, и несли в них электричество, а вместе с ним – содержимое теле– и радиопередач и телефонных разговоров. Надрез, словно хирургическим скальпелем сделанный на теле города, служил лишним доказательством того, что этот кусочек территории – огромный организм со своими нервами, сосудами и мышцами; если прислушаться, можно было ощутить под подошвами биение его жизни. Он окинул мысленным взором весь квартал, округ, город с областью, страну, наконец, весь мир, представив его себе в виде единой структуры, небольшого, размером с теннисный мячик, шарика, слегка сплюснутого с полюсов и парящего в невесомости; его электронные контуры действовали по принципу нейронов, отзываясь на четыре основных типа раздражителей – информацию, картинку, голоса и свет, и этот процесс шел беспрерывно, напоминая бесконечный поток.

Тот, кто сумеет встроиться в этот поток, получит власть над будущим. Связь установится через домашние экраны, на которые будут поступать данные, но эти экраны не будут иметь ничего общего с телевидением с его заранее подготовленными программами передач, транслируемыми в определенные часы. Это будут экраны совершенно нового типа, позволяющие передавать изображение из одной точки земного шара в любую другую точку – любое изображение, которым одному человеку захочется поделиться с другим человеком, да нет, с каким угодно числом людей, включая незнакомых. Впрочем, почему только изображение? Это могут быть и слова. Письма, романы, энциклопедии, газетные статьи, сообщения… Люди смогут разговаривать друг с другом через эти экраны. И это абсолютно реалистично, поскольку провода уже существуют, достаточно лишь изменить их функцию и скорость передачи сигнала. Перед Рождеством 1973 года Пьер попросил подарить ему чек; добавив к полученной сумме все свои сбережения, он приобрел табакерку Императора. ЖБМ тоже попросил подарок деньгами и накупил себе книг по информатике. Потом они сидели по своим комнатам: Пьер изучал в лупу мельчайшие детали своего бесценного приобретения, а ЖБМ конспектировал труды со всякими экзотическими названиями наподобие «Тиристоры и триаки. Линейные интегральные схемы. Том IV» и «Цифровые интегральные схемы» Анри Ли-лена. Он понимал, что, даже если не станет великим программистом, должен овладеть глубокими познаниями в этой области.

Восхищение ЖБМ братом не ослабело ни на йоту. Он всю жизнь хранил убежденность, что талантами природа наделила не его, а Пьера. Ведь это Пьер сочинил слова песни – да, на английском и используя в припеве цитату из Шекспира, но все же. Что до ЖБМ, то он всего лишь проплатил студийную запись. Сегодня от Пьера осталась лишь мраморная урна, хранящаяся за бронированной дверцей ячейки в принадлежащем ЖБМ банке. Перед кончиной Пьер высказал свою последнюю волю: развеять его прах «в красивом историческом месте». Выбор места он оставил за братом. ЖБМ долго искал его, но пока так и не нашел.

Былые времена

– Извините, месье. На соседнем магазине объявление… «Закрыто навсегда»?

Торговец стоял на пороге своей лавки и курил. На вопрос Алена он ответил молчанием.

– Из-за шторы видно, что вся обстановка на месте, – продолжил Ален. – Он что, недавно переехал?

– Да, – ответил торговец и сделал затяжку. – Переехал. И не так уж недавно.

– А вы не знаете, где он сейчас?

– В урне. Скорее всего.

– Простите?

Торговец вдохнул поглубже.

– Он умер, месье. Уж год как. Вы его знали?

– Да… То есть… Мы давно не виделись. А что с ним стряслось? Несчастный случай?

– Художественный инцидент, – кивнул торговец и рассказал, что произошло.

* * *

Пьер всегда славился умением оформлять свою витрину, и последнюю мизансцену он не провалил. Посреди ночи он улегся в великолепную ванну XVIII века, приобретенную за несколько недель до того, и, наглотавшись снотворных, уснул. На следующее утро глазам прохожих предстала следующая картина: из ванны, полуприкрытой белой простыней, выглядывала склоненная к плечу голова Пьера в старинном банном тюрбане; в правой руке, свесившейся до земли, он держал гусиное перо, а в правой, покоящейся на деревянной полке, застеленной зеленой тканью, сжимал прощальное письмо, которое его брат зачитал во время похорон. Пьер в малейших деталях воспроизвел знаменитое полотно Давида «Смерть Марата».

– Не скрою, ему удалось привлечь к себе внимание, – признался сосед.

По его словам, ЖБМ пустил в ход все свои связи, но добился, чтобы ни одна газетенка, в первую очередь «Ле-Паризьен», падкая на сенсации подобного рода, не опубликовала ни строчки относительно этого ужасного происшествия. Журналистов, бросившихся было в красках расписывать макабрическую сцену гибели антиквара, вызывало начальство, чтобы сообщить: сочинять они могут что угодно, но материал редакция не пропустит и гонорара за него не заплатит: дескать, приказ поступил сверху.

– Я видел его брата два раза, – продолжил торговец. – Пришел, открыл ставни, сразу их закрыл, пробыл внутри час и ушел. Он до сих пор платит аренду и даже оплачивает телефон – я иногда слышу из-за стенки, как он звонит. Мы с соседями как-то даже написали ему письмо, хотели узнать, может, он согласится продать лавку, но он нам не ответил. Покупать ее никто из наших не собирался – сами знаете, дела идут так, что нам не до расширения, – но кое-кто интересовался помещением, фирма по продаже мобильных телефонов, а нам это на руку, хоть народ привлечет… – Он нахмурился, щелчком пальцев отправил окурок точнехонько в водосточную канаву и вернулся к себе в магазин.

Ален дождался, пока за ним захлопнулась дверь, после чего направился в ближайшее кафе и заказал себе рюмку рома.

Значит, Пьер – антиквар, влюбленный в прошлое и всегда восхищавший их своими познаниями в истории Франции, – покончил с собой. Очевидно, к этому шагу его подтолкнул клубок проблем, связанных не только с работой, но Ален чувствовал, что кончина Пьера не сводилась к личной трагедии. В его смерти, в том, как он ее обставил, демонстративно бросив вызов современности, читалась не просто бравада, но нечто более глубокое. Его сосед употребил выражение «художественный инцидент». Пьер занимался слишком медленным ремеслом, предполагающим неторопливое сидение за книгами по искусству в ожидании визита очередного клиента из эрудитов или телефонного звонка, словно пробившегося из другой эпохи. Но ритм жизни ускорялся, все вокруг куда-то спешили. Культура прошлого, которой Пьер пытался торговать, встречала все меньше понимания среди современников. И правда, думал Ален, потягивая ром, кто сегодня помнит, кем был Людовик XIII и что выдающегося он совершил. Люди знают про Людовика XIV потому, что сохранился Версальский дворец с парком, про Людовика XVI потому, что его казнили на эшафоте, и про Наполеона потому, что он носил треуголку, вел войны и умер в изгнании на Святой Елене. Все остальные деятели, что в политике, что в искусствах, сливаются для них в бесформенную массу. Из этой массы со временем сформировалась сегодняшняя Франция, но ее граждане имеют о ней самое приблизительное представление… Ален заплатил за ром и проверил на айфоне почту.

Вопреки его ожиданиям Фредерик Лежен ему уже ответил. Хотя Таиланд находился на другом краю земли, разница во времени с Францией составляла всего пять часов. Ален никогда не чувствовал к Фредерику особой симпатии – никто не назвал бы их «родственными душами», – а потому ни словом не обмолвился о письме из «Полидора» и просто спросил, сохранилась ли у него кассета. В ответном имейле Фредерик про кассету даже не упомянул, зато сказал, что скоро собирается во Францию.

«Ален, привет! – писал он. – Рад получить от тебя весточку. Ты удачно попал – я через пару дней еду на неделю в Париж, продаю родительскую квартиру в Ла-Гаренн-Коломб. Нашел тебя в инете, вижу, ты вовсю практикуешь. А у меня дней десять назад на левой ягодице фурункул вскочил, ты не посмотришь? Я хотел мазь купить, но тут фиг что найдешь, а мне лететь 14 часов, то есть на заднице сидеть, вот я и боюсь, как бы хуже не стало. Если поможешь, спасибо тебе. Прикрепляю фото фурункула, он размером с монету в 10 батов, это примерно как один евро или даже два. Пока. Фред».

Ален открыл фотографию фурункула, целиком заполнившего экран айфона, и тут же ее закрыл. Да уж, информационные технологии и впрямь видоизменили способы общения людей. Ты задаешь человеку вопрос, а он в ответ шлет тебе свою жопу, снятую крупным планом. Мелькнувшая перед ним картинка, заинтересовавшая бы дерматолога, укрепила его в собственных мыслях: пожалуй, Пьеру Мазару, избравшему радикальный путь решения всех проблем, действительно нечего было делать в этом времени.